Текст книги "Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006)"

Автор книги: Валентина Полухина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Когда вы читаете (если читаете) или просматриваете многочисленные исследования о творчестве Бродского в России и на Западе, какое у вас впечатление? Что идет активное усвоение его наследства? Что канонизация Бродского состоялась? Что бродсковедение – «бурно развивающаяся отрасль филологической индустрии» [122]122
  Как работает стихотворение Бродского… С. 7


[Закрыть]?

У нас есть хорошая приятельница в Нью-Йорке, Ли Маршалл, которая бывает в Италии. Она привозит мне новые книги уже не самого Иосифа, а о нем. Мне очень любопытно, естественно, за этим следить. Но я знаю далеко не все, что опубликовано о нем в Америке и в России. Я думаю, что канонизация Бродского только отчасти состоялась, но подозреваю, что риск филологической индустрии есть. Для полной канонизации Бродского хорошо бы заниматься и другими поэтами, жившими до Бродского и живущими после него.

Многие писали и пишут стихи о Бродском или посвящают ему стихи. Бродский превращается в клише в стихах его современников. Самое впечатляющее стихотворение я нашла в новой книге Александра Кушнера. Но я не читаю других в поисках какой-либо их зависимости от Бродского. Они сами по себе интересны. В конце концов, сам Бродский настаивал на теории следующего шага.

Кто входит в эту дверь

Не я эта одинокая девушка

(ей велик ее траур).

Не я эта вдова

(настоящее, забытое в прошлом).

Не мои линзы, темные туфли, запястья,

уши без серег.

Не я заправляла эту землю – как одеяло,

взбивала – как подушку.

Не меня окружили стеной

высокие кипарисы.

Не я. Это она впереди кортежа,

наследница горя.

Это она в молитве преклоняет колени.

Это она плачет. Утешьте ее.

Следуют другие.

Улыбка луны из-под спущенной занавески волос.

Ты качаешься в их глазах

лукавым эмалевым медальоном. Они владели тобой,

не владея. Ты у них был и не был.

Они были, как города, где задерживаются на день-другой.

Ты не отнимал у них жизни,

разве что немного смерти у них отнял.

Теперь я смотрю на тебя без ненависти, без страсти,

без страха, без надежды.

Вижу тебя, каким ты был, ничего не прикрывая.

Вижу тебя, каким тебя уже нет.

Вижу расколдованным взглядом,

как вскапывают землю и как она

возвращается на место, порыжев.

Как тут плакать о тебе,

если ты был облаком, паром?

Появлялся, исчезал,

делалось темнее, светлее,

занавешивал собой солнце.

Всегда на бегу, как и твоя смерть.

Твоя тень ускользала – и я плакала.

Но, выйдя из благородного возраста самотерзаний,

можно ли плакать об облаке?

Земля суха, как ресницы.

Ты был облаком, но дождь не шел.

Вот хоронят любовь. Из чего она сделана? Из слов.

Ничего не понимая, как любая невеста,

белая, легкая, ты шла,

не оставляя следов, сметаемых шлейфом.

Поднимаясь по ступеням церкви,

ты шагала по нашему общему

женскому телу.

Твое ровное восхождение – это были мы.

Чтобы не оборачиваться,

ты несла свое будущее перед собой.

Он скрепил тебе волосы шпилькой.

Сегодня, вдова, ты донашиваешь наш траур,

ты просто последняя, кому он в обновку.

Девушка, которая страдает, мой двойник.

У нее светлые волосы, легкий загар.

Печаль вылепливает ей черты лица.

Наши судьбы только коснулись друг друга.

Так пчела касается цветка на лету,

как коснулось меня ее горе сегодня.

Ты узнаёшь меня, но я-то другая.

Ты – шахматная королева, или нет, ты – Мария.

Он – сын, нет, отец, большой,

лежит у тебя на коленях.

Или – ты стоишь на коленях, ожидаешь Благовещения.

Ты меня узнаешь, потому что ты – та же.

Пока я тебя любила, сколько раз у меня было искушение

столкнуть тебя с крутой лестницы или в темный канал.

Как я молилась по ночам о справедливости:

"Господи, даруй жизнь только достойному жизни!"

Постепенно кошмары сменились пустыми снами.

Из болезненного ожога ты стал мазью.

Вот я и пою, чтоб спасти тебя от забвения.

Перед тысячным прощанием,

последним аэропортом, оскверненной постелью, стеклом

я открываю тайну, которой ты мне не открыл.

Ты уходишь, я остаюсь, вот и хорошо.

Когда горюешь, внутри холодно, горе,

так или иначе, переносимо – вот правда, которую ты знал:

уголь становится пеплом, и его можно потрогать.

Сколько же потребовалось хворосту, дутья на огонь,

едкого дыма,

чтобы понять твою правду:

жизнь – не знание о жизни, я – жизнь.

Твои мысли мелькали, как моль,

которая прогрызает занавеску,

чтобы золотисто исчезнуть.

Ты пытался придать им форму,

обметать дыры,

залатать пустоту криком.

А в конце – ушел от живых и от мертвых.

Подруга кладет на могилу розу.

Незнакомка крадет горсть земли.

Все гуськом направляются в церковь,

рассаживаются ровными рядами,

как половицы в замолчавшем доме.

Кто входит в эту дверь,

отделен от земли,

как цветы в его руках.

Здесь покоится человек без земли.

Остров цвета

дряхлого железа

в бедных веснушках.

Привкус крови во рту.

Захочется пить – придет прилив.

Теплый ветер высушит пот.

Погаснет солнце.

Но листва будет все еще шелестеть.

Мягкие шишки кипарисов

падают на надгробье,

как "целую, целую".

Сидят птицы на кресте, да и мы уже не те.

Вот пишу, и уходит

каменное горе.

А я его провоцирую,

хожу вокруг да около, злюсь.

А оно царапается, гадина.

Чернила текут, чернея,

или карандаш – пока

витийствует, мозолит руку,

стачивает грифель [123]123
  Перевод с итальянского Лева Лосева.


[Закрыть].

ТАТЬЯНА РЕТИВОВА [124]124
  Татьяна Ретивова (род. в Нью-Йорке в 1954 г.) – переводчик, славист. Работала синхронным переводчиком при Госдепартаменте США. С 1994 г. живет и работает на Украине.


[Закрыть], ИЮЛЬ-НОЯБРЬ, 2004

Когда и как вы познакомились с Бродским?

Это было в 1979 году, в Мичиганском университете, через полгода после моей первой поездки в Россию. Во время моей стажировки в Ленинграде я познакомилась со многими ленинградскими поэтами, с так называемыми поэтами "голубой лагуны", по названию антологии Кости Кузьминского. Общалась с Кривулиным, Еленой Шварц, Охапкиным, Мироновым, Чейгиным, Куприяновым, чьи неопубликованные рукописи я получила возможность прочесть в оригинале до поездки в Ленинград. Тогда все очень бурно обсуждали и спорили по поводу Бродского, его процесса, его отъезда – наверное, не проходило и вечера, чтобы его не вспоминали. Много лет спустя в России литераторы также бурно обсуждали его Нобелевку и его невозвращение. Ну так вот, можно сказать, что я поступила в аспирантуру именно в Мичиганский университет, под влиянием своей первой поездки в Россию, и чтобы воочию убедиться о том, что и так знала.

Вы были у Бродского в семинаре в Мичиганском университете в 1980 году. Каким он был преподавателем?

Я была на всех его семинарах, пока он у нас преподавал. Он был преподавателем необычным, что касается стандартов славистики, ну и тем более Мичиганского университета, где все, особенно тогда, были помешаны на формализме, структурализме и семиотике. Хотя для меня его метод преподавания был, как говорится, то, что врач прописал, бальзам для души. Я, наоборот, очень изнывала от чопорного подхода к преподаванию литературы, так как настоящей филологией на нашем факультете давно не пахло. Фило– отделилась от – логии, и филология превратилась в раздвоенное изучение литературы и лингвистики, и, что симптоматично, – на факультетах славянских литератур и языков, те, кто усовершенствуют русский язык, не читают литературные произведения, а те, кто плохо знают язык, читают (в переводах в основном), за исключением студентов, которые являются изначально русскоязычными. А Бродский преподавал не как литературовед, а как поэт, и мне это было вовсе не чуждо, поскольку именно к такому методу я и привыкла, будучи студенткой в Монтанском университете, где я была слушателем курсов по литературному мастерству, поэзии и прозе и где я получила степень бакалавра по английской литературе.

Моим главным учителем на семинарах поэзии был поэт Ричард Гюго, а он, в свою очередь, был учеником поэта Теодора Рэтке, который, кстати, тоже был выпускником Мичиганского университета. Оба были яркими представителями послевоенной американской школы поэзии, Гюго даже был пилотом бомбардировщика во время Второй мировой войны. С его помощью я не только усовершенствовала верлибр, но и увлеклась различными формами стихосложения, что и продолжалось после моего знакомства с Бродским.

Как к нему относились студенты и коллеги Мичиганского университета? Не раздражал ли он коллег своими энциклопедическими знаниями и своей политической некорректностью?

Мне кажется, что для рядовых аспирантов славистики его подход к литературе был очень полезен, поскольку он предоставлял им такое толкование поэзии, с которым они вряд ли бы где-нибудь еще столкнулись, так как Бродский скорее всего занимался просветительским разъяснением текстов. Для опытных структуралистов, формалистов и семиотиков славистики это было крайне необычно, но им все равно было интересно с Бродским поспорить, поскольку их теорий он просто не воспринимал. Он нарушал все основные правила и принципы так называемой "новой школы" американского формализма, то есть что литературная значимость обусловлена самим текстом и только текстом, а все остальное как бы не в счет. Таким образом, даже с точки зрения самого элементарного формалиста, Бродского запросто можно было бы обвинить в софизме или ложных доводах авторского намерения, поскольку его подход к интерпретации текста был более концептуальным, нежели текстуальным. Хотя, как известно, нет пророка в своем отчестве, и, откровенно говоря, Бродского гораздо лучше понимали, ценили и любили студенты других кафедр, которые посещали его семинары по американской поэзии или по русской поэзии в переводе. С ними он легко находил общий язык, поскольку специалисты по английской или сравнительной литературе были более восприимчивы и ближе к филологии, нежели будущие литературоведы с кафедр иностранных языков. Ну, во всяком случае, это относится к тем американским студентам, которые интересовались тогда Бродским, это же было до Нобелевки. Наверняка и на кафедре английской литературы тоже были свои заядлые формалисты, но они вряд ли посещали бы его семинары по американской поэзии только ради спора.

А что касается тогдашних коллег Бродского и их отношения к нему, это достаточно сложный вопрос, возможно, что некоторые считали его несколько одиозной персоной, так же как и его издателя Карла Проффера. И Бродский и Проффер были звездами, чья основная деятельность выходила за рамки обычного американского академического истэблишмента, и, естественно, обычных профессоров звездные успехи Бродского и Проффера явно не прельщали, тем более если эти же успехи превращались в академические, хотя руководству Мичиганского университета их звездность и деятельность за пределами университета не мешали, так как звезды привлекают студентов, а студенты – это деньги. Каждый факультет сильно зависит от успеха и востребованности своих профессоров.

С кем он дружил в Энн Арборе? Были ли у него там серьезные увлечения?

В то время, когда я училась в Энн Арборе, он часто бывал в разъездах, это было после его первой операции на сердце, он сильно переживал и был уязвим. В Энн Арборе Бродский жил бесплатно на чердаке одного большого особняка, владельцы которого считали за честь иметь такого квартиранта. Бродский у них часто бывал в гостях. А что касается сердечных увлечений, ну, помимо кошки хозяев, приходившей к нему поспать, наверняка был обычный антураж влюбленных поклонниц. А вообще-то он в основном общался там с Лосевым, Ефимовым, Проффером и со старым питерским другом Гариком Восковым.

Были ли у него серьезные недруги в Энн Арборё?

Не знаю, если были, то сейчас это уже все забыто, как поется в одной старой эмигрантской песне: "Все что было, все что было, / все давным-давно уплыло".

Почему вы решили учиться в Мичиганском университете, а не в Вашингтонском, где жили ваши родители?

Да в Америке хорошие университеты разбросаны по всей стране, и никто не принимает решения о том, где учиться по принципу места жительства. Так называемые государственные университеты, университеты при штатах, как Мичиганский, привлекают много студентов из других штатов, и основная разница в том, что для тех студентов или их родителей, которые являются налогоплательщиками штата, стоимость обучения намного дешевле. Но я изначально решила там учиться – в основном потому, что там преподавал Бродский.

Кстати, Мичиганский университет иногда называют Гарвардом Среднего Запада, а Гарвард – Мичиганом Востока. В Мичиганском университете преподавали в свое время и Оден и Фрост. А Рэтке вместе с Фростом получили почетную докторскую степень в этом университете. Оден, кстати, дружил с Рэтке и даже был у него на свадьбе. А медовый месяц Рэтке со своей женой провели на вилле Одена в Искии. Бродский тоже бывал в Искии, наверное по стопам Одена.

Судя по эссе об Одене, Ахматовой и других, Бродский был очень благодарным человеком. Таким ли он был и в жизни?

Благодарным кому и чему – другим поэтам или своей судьбе? Не знаю, мне кажется, что, во-первых, он был благодарен своему дару и своему голосу. А во-вторых, всем другим и всему остальному. Безусловно, он всегда помнил и отдавал должное и Одену, и Фросту, и Ахматовой, и Цветаевой, и Мандельштаму, и всем остальным поэтам, которых он в себя впитал. В конечном итоге его судьба была легче, чем судьба поэтов плеяды Серебряного века, и он это осознавал. Бродский не раз говорил о так называемой вине оставшихся в живых и явно эту вину на себе ощущал. Хотя сам он был по– своему везуч и любим, он был общительным любимчиком многих незаурядных личностей, у него было такое замечательное качество – не только заряжать других, но и трансформировать их как своим присутствием, так и своими стихами, то есть он был сущим харизматиком, в понятии Макса Вебера, в смысле харизмы божественного происхождения.

Но в ответ на ваш вопрос я бы сказала, что Бродский был, наверное, не только благодарен, но и обязан многим. Обязан в том плане, что ему трудно было существовать в вакууме или без общения, ему несвойственно было писать стихи в стол, он очень хотел стать классиком и сильно стремился к признанию. Он не был самодостаточен, ибо сильно нуждался в общении и признании. Конечно, он мог жаловаться, что, мол, ему не дают покоя, но он сам сильно зависел от этого постоянного беспокойства. Оно его заряжало и вдохновляло.

Нобелевская премия над ним висела, как дамоклов меч с обратным знаком, он не угомонился, пока этот меч не упал, есть у него где-то даже такие слова: "ждать топора да зеленого лавра".

Мы все знаем, какую большую роль сыграл в судьбе Бродского Оден. Но о влиянии Одена на поэтику Бродского написано пока ничтожно мало. Вы чувствуете это влияние?

Да, чувствую, но в основном не в стиле и не в конкретных словосочетаниях, а в драматической позе его как автора пророческих строк, в самом его обращении к читателю с некоторым авторитетом. Бродский якобы говорил, что начал писать по-английски, чтобы угодить тени, имеется в виду Оден. Вообще, как, наверное, известно, все, что Бродский ценил в других поэтах, он ценил ив самом себе. При разборке стихотворения Одена "Памяти Йейтса" Бродский подчеркивал оденовские переходы с высокого на более низкие стили, как тот употреблял то гражданский, то ироничный, то интимный лексикон. Бродский тоже легко переходил с одного стиля на другой, даже порхал, и вообще эти переходы были его стихией. "Я входил вместо дикого зверя в клетку…" созвучно со словами Одена "I sit in one of the dives / On Fifty-second Street".

Почему Бродский так нуждался в других поэтах? Чем они его питали?

Они ему были нужны как отражение. Не буду вдаваться в излишние психоаналитические объяснения. Поэты пишут друг для друга, примерно так же как женщины одеваются друг для друга. Извините за банальность, но увы, это так. С одной стороны, нужна Муза, и не важно, понимает ли она посвященные ей строки, а с другой стороны, нужен самый умный читатель в мире – и лучше, если это будет другой поэт.

Вы переводили его эссе о Цветаевой на английский. В какой степени Бродский вмешивался в вашу работу?

этом не было активного вмешательства с его стороны. Я бы даже назвала его не вмешательством, а внедрением, и происходило оно непроизвольно. И вообще я не то чтобы переводила его эссе, в основном он мне поручил перевести "Новогоднее" Цветаевой на английский, и происходило это все достаточно стихийно. Закончилась эта попытка творческой разборкой текстов, мы вместе разбирали и стихотворение и мой перевод. Мне тяжело расшевеливать память, поскольку я об этом воспоминании уже писала и в эссе и в стихах. Если можно, лучше я приведу мое поэтическое восприятие ниже.

Вы родились в Америке и пишете стихи чаще на английском, чем на русском. В отличие от меня и других русских исследователей Бродского, вы в состоянии оценить как его английские стихи, так и его автопереводы. Ваше мнение.

Это раньше я писала стихи чаще на английском, чем на русском, сейчас больше на русском. Мое мнение двоякое, в его переводах звучит другой ритм языка, и этот ритм иногда мешает адекватно воспринимать текст, что, возможно, раздражало некоторых критиков его переводов. Например, он очень увлекался знаком апострофа и иногда ставил его там, где было уместно. А также он любил блеснуть каким-нибудь сокращением типа "ain't", что некоторых наверняка смущало. Если честно, то ему мешала, наверное, его слава, и это она скорее всего раздражала некоторых его англоязычных читателей и переводчиков, чем сами тексты, написанные им на английском. Его автопереводы и английские тексты не могли восприниматься отдельно от его личности, таким образом, те, кто к нему был хорошо расположен изначально, терпел его неординарные синтаксические выходки, а те критики, которые к нему не были хорошо расположены, со злорадством набрасывались и придирались к любому необычно использованному идиоматическому выражению. По большому счету его английские стихи уступают его русским стихам, в них слишком много выпендрежа ради самого выпендрежа, на радость его же критиков.

Но есть одно большое "но": однажды я прочла в "Нью йоркере" его перевод двух стихотворений Цветаевой, совсем ранних, не помню точно каких, он был просто гениальным. Я его до сих пор храню в своем архиве. Ради этих двух переводов на английский ему можно (и надо) все выкрутасы на заимствованном языке простить.

В автопереводах foreignization («иностранизация») была ближе Бродскому нежели domestication («одомашнивание»), В какой степени он «обрусил» свои переводы на английский?

Его автопереводы были своего рода полем диалектики или полемики между центонной русской литературоцентричностью и английской сдержанностью и самодостаточностью, стычкой двух миров. Хотя если взять Шекспира, то он тоже был по-своему центонным, но он вообще был несравненным и гениальным уникумом. Его центонность сопрягалась не столько по цензурному принципу, сколько по эстетическому, и поэтому она и до сих пор воспринимается.

Если вы имеете в виду отчуждение в смысле "остранения" по Шкловскому, то да, я согласна, я думаю, что в этом поле сражения скорее всего наблюдался чередующийся процесс "остранения" каждого языка, как в кривом зеркале. Хотя если на это смотреть с точки зрения лингвиста Хомского, то необходимо отметить характер поэтики Бродского как бы и вне языка и в его пределах, ибо его поэтический язык является необычным, живым примером генеративной или порождающей грамматики.

Английские друзья Иосифа и его переводчики, в частности Бернард Майерс, отмечают огромную самоуверенность (arrogance) Бродского. У вас есть примеры?

Да нет, это просто была поза с его стороны. Он мог в течение нескольких минут перейти с огромной неуверенности к такой же самоуверенности, то есть его отрицание своих или чьих-либо мыслей, слов было частью его диалектического процесса мышления, по Гегелю – Aufgehoben, попыткой преодоления противоречия как бы на ходу, в течение изречения самой мысли, которая и есть ложь. Может быть, он становился сильно самоуверенным, когда сталкивался с людьми, которые сомневались в возможности перевоплощения мысли в ее противоположность.

Мне скорее запомнились примеры обратного, Бродский, смущенный и несколько неуверенный в самом себе. Мы с ним гуляли по Сан-Франциско в 1984 году, я эту встречу очень хорошо запомнила, так как потом о ней написала иронично, с цитатами из "Евгения Онегина". Ну так вот, мы там провели вечер вместе с Владимиром Буковским, и был такой момент, когда они оба рассматривали что-то в какой-то витрине, пытаясь разобрать, что это такое. Я уже не помню точно, что это было, какой-то костюм, ну и Иосиф сказал: "Ты уж нас извини, Татьяна, мы просто варвары". Эту фразу я запомнила навсегда и даже таким его про себя и назвала в одном стихотворении о прогулках в Сан-Франциско ("Один белый шум"). Хотя, конечно, все мы варвары, с точки зрения древних греков и римлян, просто не все варвары осознают, кто они.

Если Бродский чего-то не знал, то это могло его несколько задеть или смутить; например, я отчетливо помню несколько таких моментов. Бродский не знал, что Томас Харди ценил поэзию больше, чем прозу, но только на старости лет бросил писать прозу и вернулся к поэзии. Обсуждалось это во время дискуссий на излюбленную тему, могут ли поэты писать хорошую прозу или прозаики писать хорошие стихи. Ну и в качестве примера удачного прозаика и поэта в одном лице имело смысл привести Томаса Харди, что я и сделала, чем сильно заставила Бродского задуматься. Ну и еще один такой несколько анекдотический момент из жизни поэтов. Известно, что Йейтс, видимо ради своей любвеобильности, подвергся пересадке обезьяньих тестикул. Бродского эта информация несколько смутила. Он даже покраснел!

Мы с ним громко поспорили во время занятий о цвете волос знаменитой "музы" и фам инспиратрикс Лу Андреас– Саломе, он утверждал, что она была блондинкой, а я – что она была брюнеткой. В таких ситуациях, во всяком случае в моем опыте, Бродский себя вел немножко капризно, но без агрессии, хотя, наверное, потому, что он меня щадил, ибо чувствовал, насколько я была искренне робкой. Наверняка если бы я проявляла признаки самоуверенности или агрессивности, то я бы этим вызвала у него такую же ответную реакцию. Поэтому я не сомневаюсь, что с переводчиками он мог вести себя самоуверенно, я просто не вижу в этом ничего особенного. Перевод стихов – очень болезненнный процесс, особенно когда автор знает оба языка. Я, например, ненавижу переводить стихи, ни хорошие, ни плохие. И то, что у него бывали стычки с представителями англоязычной интеллигенции, тоже не удивительно, просто он активно действовал в достаточно политизированном мире.

Однажды я Бродскому подарила книгу Роберта Бертона "Анатомия меланхолии", он был поражен тем, что никогда ни о книге, ни об авторе не слыхал, что, естественно, заставило его сразу же погрузиться в состояние меланхолии. Кстати, Бродский был очень щедрым и сам часто раздаривал книги, не только написанные им, но и те, которые он особенно ценил. Например, мне он подарил своего старого потрепанного Козьму Пруткова, для меня это самый ценный подарок, так как эта книга долго была рядом с ним и много чего впитала из его жизни.

Страдал ли он русофобией или русофилией? Что вы можете сказать о понятии «русский дух» в стихах Бродского?

Бродский не любил ни русофобов, ни русофилов и в присутствии русофоба мог запросто превратиться в русофила, а в присутствии русофила – в русофоба. Ему свойственно было менять свои позиции в качестве реакции на раздражающего собеседника.

Но тут надо Бродскому отдать должное, он очень много сделал для того, чтобы изменять курс или направление левой нью-йоркской интеллигенции, одним своим появлением на берегах Гудзона Иосиф их выпрямил и перестроил. До его приезда они только и делали, что выли по поводу американского вмешательства в дела Латинской Америки, а об СССР в основном молчали, ну и только благодаря диалогу и общению Бродского с Сюзан Зонтаг эта изначально просоветская, левая нью-йоркская интеллигенция существенно поправела. У них в сознании произошел такой же парадигматическии сдвиг, как и у других знаменитых советских попутчиков, французских новых философов. Вообще, Нью-Йорк Бродского – это целая тема для диссертации, ибо он этот город дикой хваткой перехватил и отбил у всех других писателей, ну кроме Довлатова. Я родилась в этом городе и должна признаться, что с тех пор, как я познакомилась с Бродским, Нью– Йорк перестал для меня существовать отдельно от Бродского. Город с поэтом для меня окончательно переплелись.

Приходилось ли вам наблюдать, как Бродский сочиняет стихи?

Сочинять стихи в присутствии других несколько кощунственно, в этом есть что-то театральное: как можно плакать о "музе", когда либо она, либо кто-то другой находится рядом?

Тем не менее Бродский любил показывать свои свежеиспеченные произведения, даже незаконченные, и если ему особенно нравилось какое-нибудь место, читал вслух и мог в процессе чтения вслух или перечитывания что-нибудь поменять. Где-то у меня сохранились гранки одного из его изданий на английском.

Я помню, когда он выступал в Сан-Франциско в 1984 году, он читал свои стихи и на русском и на английском, во время своего выступления он был не в ударе и сильно волновался, особенно по поводу своего чтения на английском. Ради того, чтобы немножко взбодриться после выступления, он поделился своими новыми стихами, которые вошли в сборник "К Урании", ну а я с ним поделилась некоторыми своими сонетами.

Бывал ли Бродский в доме ваших родителей в Вашингтоне?

Нет, у родителей не бывал, но родители с ним познакомились очень давно в гостях, когда он только приехал в Америку. Как вы, наверное, знаете, Бродский считал, что может по речи любого русского определить, откуда он. Но вот отец мой, который родился в Праге, но учился в русской гимназии, говорит на чистейшем русском языке, и его про– венанс Бродский так и не смог раскусить, чем отец по сей день очень гордится. Кстати, когда мне в России говорят, что раз мой отец родился в Праге, значит, он чех, я всегда отвечаю вопросом, значит ли это, что и Мур, сын Цветаевой, тоже был чех? Ну где тут логика? Кстати, Мур был ровесником моего отца, и при рождении Мура роды принимали моя бабушка со своими сестрами и другими русскими эмигрантками. Моя бабушка была дочкой писателя Евгения Николаевича Чирикова, и Цветаева часто бывала у них в гостях. Цветаева особенно дружила с сестрой моей бабушки, Людмилой Евгеньевной Чириковой, их переписка была опубликована.

За что Бродский так не любил вашего первого мужа, писателя Сашу Соколова?

Да он не то чтобы его не любил, просто Саша Соколов ему был чужд. Ведь Саша Соколов – модернист, а Бродский современных русских модернистов не очень уж хорошо воспринимал – ну, живых. И вообще он не любил красивых мужчин, особенно писателей.

Бродский не любил говорить о суде, ссылке и прочих неприятностях в бывшей империи. Говорил ли он на эти темы в личном общении?

Он не любил говорить об этом, когда его спрашивали, наверное. Мы с ним в основном говорили только о поэзии. Если он о суде и ссылке вспоминал, то в основном в контексте их влияния на литературу. Кстати, поэт Гюго, мой учитель в Монтане, неоднократно нам пытался внушить, что каждый поэт должен себя посадить в тюрьму, где тюрьма – это такое метафизическое состояние, при избытке времени в сочетании с недостатком пространства (как по Бродскому). Время и пространство, излюбленная тема Бродского! Мне кажется, что все поэты увлекаются этимологией, я помню, как я с Бродским поделилась своим толкованием слова "opportunity", от которого он пришел в восторг. Во времена Чосера это слово было еще живой метафорой, в которой сочеталось понятие благоприятной возможности одновременно и во времени и в пространстве, то есть благоприятное состояние обстоятельств, в предвкушении приближения корабля к порту, когда ветер у тебя за спиной и ты скользишь по морю (ob portum veniens). Это слово – поцелуй времени с пространством.

Существует мнение, что поэзия Бродского рациональна, рефлексивна и излишне культурна. Это поверхностный или глубокий взгляд?

Ну как вам сказать, мне кажется, что тут наблюдается своего рода психологическая компенсация. Люди, которые хорошо пишут, редко хорошо высказывают свои мысли вслух. Английский писатель ле Карре был даже поражен, насколько Бродский лучше артикулирует свои мысли в письменном виде, нежели вслух [125]125
  Иосиф Бродский. Труды и дни / Сост. Лев Лосев и Петр Вайль. М.,1998. С. 111–120.


[Закрыть]. Когда я проводила интервью с Бродским для «Голоса Америки», в 1984 году в Сан-Франциско, то его было просто невозможно слушать, сплошное «а-а-а-э-э-э» и т. д., где-то у меня сохранились эти «а-а-а-а-э-э-э» в отредактированном виде. Мягко говоря, рациональности в том, что Бродский говорил вслух, было меньше, чем в фиксированном тексте. Мне это очень близко и понятно, я сама невероятно косноязычна и пишу стихи в основном для того, чтобы окончательно зафиксировать мысль или образ, иначе они убегут и будут жить своей жизнью, бесконечно перевоплощаясь в противоположность свою, такими «ауфгехобными» оборотнями.

По поводу поверхности или глубины мнения о рациональности, рефлексивности и культурности поэзии Бродского, мне кажется, что все это является попыткой рационализировать такие качества, которые вопреки всему смогли возникнуть на фоне совершенного отсутствия претенциозности и лицемерия. Как поэт Бродский никогда не кривил душой и умудрялся отстаивать свой личный классицизм вопреки всей жестокой действительности и обшарпанной серости советской жизни. Несмотря на целую плеяду без пяти минут бродских, размножившихся, как сорная трава, в разгаре его славы, его голос остается неповторимым золотым колосом, выросшим "из зернышка промеж двух жерновов", искалеченным гнилой плиткой питерских мостовых. Последнее мною сказано с орфической оглядкой и некоторым вызовом Александру Исаевичу, за его пресловутый "enjambement" [126]126
  См. примечание 1 на с. 62.


[Закрыть].

Хотя отдаю я эту посмертную дань с некоторой оговоркой, так как помимо этих без пяти минут существует целый ряд совершенно разных еще более рациональных, рефлексивных и, возможно, излишне культурных поэтов, которых за это и никому не вздумается упрекать. И слава Богу!

Почему адресат любовных посланий Бродского нем?

Хороший вопрос! Адресат любовных посланий всегда нем, на то он и адресат. И слава Богу, не хватало бы нам еще и реплик адресата. Но если серьезно, муза только своей недоступностью и немотой покоряет поэта. Поэт – это Татьяна Ларина, муза – Онегин, а все остальные действующие лица – читатели.

Для поэта-мужчины идеальная муза – это блоковская "Незнакомка", чей зыбкий образ мелькает в подсознании поэта и провоцирует его воображение своей аморфностью. Для поэта-женщины идеальный представитель музы – это летучий голландец, как это отметил Юнг в своих рассуждениях об Аниме и Анимусе.

Бродский задавал масштаб, малодоступный для молодых поэтов. Чему вы научились у Бродского как поэт?