Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск IV"
Автор книги: Валентин Распутин
Соавторы: Виктор Астафьев,Аскольд Якубовский,Вячеслав Сукачев,Николай Самохин,Василий Афонин,Валерий Хайрюзов,Владимир Коньков,Леонид Чикин,Николай Шипилов,Илья Картушин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
А кони и так на галоп перешли, последнюю непаханую полоску проскочили – и вот она за поскотиной деревня! Домишки невзрачны, конюшня за логом, кузница на краю, дерном крытая. Все близкое, долгожданное… А ведь постылым все было тут, своим не считали, ежели, бывало, скажем при разговоре: «В нашей деревне» либо «У нас дома», так это про ту деревню, про тот дом за болотом, а вот довелось, и сколь сил положили, чтобы сюда воротиться. К этому своему дому…
Гарцуем по улице, как казаки, опустела деревня, никто не встречает, даже ребятишек не видать. Куда кто подевался? Переехали мостик, поднялись на взлобок, где колхозная контора срублена, глядим – распахнулись двери настежь, повалил с крыльца народ – колхозное собрание в аккурат шло, решали, как посевную проводить, а тут кто-то в окошко нас увидал. Мужики, бабы, ребятишки – навстречу:
– Отколь же вы взялись, родимые…
Соскочил с вершин, перво-наперво к Тимофееву:
– Привели, Петр Тимофеевич, колхозу лошадей. Уберегли всех…
Молчком, в пояс нам поклонился председатель.
Марью мою люди вперед пропустили. Улыбается губами, на глазах слезы. Стыдится принародно обнять, ладонью по моей щеке провела:
– Ванюшка, голубчик ты мой, почернел-то весь…
Митюшка протиснулся, за руку меня ухватил. Достал ему из-за пазухи гостинца – леденцы, в тряпицу завернутые. Слиплись за дорогу в комок…
Не могу, парень, рассказывать, покурить, что ли, еще… А после че было? Дали нам и коням два дня отдыху, на третий выехали в поле пахать. Никанор через сутки на плоту приплыл, за два плеса до Муромки базлать начал, боялся – пронесет мимо. Вот она какая история… Скажи-ка ты, ведь время вперед уходит, а давнее под старость ближе кажется, ворочаешься к нему памятью. Ценишь пошто-то все по-иному… Отчего бы это, а? Вот ведь, когда воротился домой, не плакал, а теперь через столько лет вспомнил, как Марья по лицу гладила, как тряпицу с леденцами доставал, и слезы душат…
Виктор Потанин
ПТИЦЫ
Кому из нас не хотелось стать птицей! Хотелось, конечно, хотя бы однажды… Чтобы лететь, парить под самыми облаками, чтобы вдыхать в себя упругий небесный воздух, чтобы взглянуть с высоты на землю и скользить по небу – пока хватит дыхания.
Такое часто случается в детстве: только заснешь и вот уж ты – птица: какая-нибудь желтая, красная, голубая. И вместо сердца у тебя – крылья, и они поднимают тебя все выше, выше. И даже утром, при свете дня, этот полет не проходит в тебе, не тает, – и ты завидуешь всем летчикам, самолетам. Счастливые, мол, люди, особые люди. Ох, как я мечтал о них, как стремился! Но пришло горе – я не попал в летное по здоровью. Горе, горе, а кто поможет. Человек мечтает, а судьба подправляет. Зато я стал совсем обычным человеком и теперь работаю в библиотеке. Но это тоже хорошее дело – жить простой честной жизнью, выдавать людям интересные книжки. Но жизнь, конечно, богаче книжек. И грустней порой и печальней. И не надо человеку завидовать птицам. Да, не надо, не надо! Об этом я решил еще три года назад. Но лучше будет, если все по порядку…
Мои беды тогда – три года назад – начались в самом начале марта. Я хорошо запомнил те дни, ведь март – мой любимый месяц. Он для меня как награда. Потому что приходит оттепель, тает снег, дуют теплые ветры. Одним словом – весна, а весной-то у людей все и случается… Вот и случилось: в те теплые метельные дни моя Женя бросила музыкальную школу. Заболела ангиной, пролежала с температурой семь дней, а потом встала и порвала ноты с детскими пьесами Мендельсона. Я к ней: «Что с тобой? Ты сошла с ума?» Дочь молчит, а я снова: «Пожалей меня! Ты помешалась…» Она взглянула куда-то мимо меня – «Да, помешалась…» Сказала медленно, вяло, по-взрослому и прикусила губу. Я попробовал ее уговорить, она разрыдалась. Я взял ее ладошки в свои – она разрыдалась еще сильнее. И у меня тоже слезы брызнули по щекам. Что ж поделаешь – сам виноват. Никогда не сжимайте ладони у своих дочерей! Никогда, никогда!.. Там столько хрупкости, нежности в этих ладонях. А где нежность – там и жалость всегда, там и боль… Я смотрел на ее длинные недетские пальцы, я гладил их потихоньку, перебирал, я чувствовал через них – все ее будущие дни, всю судьбу ее, – такую же, наверное, хрупкую, синевато-прозрачную, только затронь посильней – и сломаешь. Но все равно эти пальцы были навсегда родные, родные – им бы играть Шопена, волноваться на клавишах, им бы делать других счастливыми… А тогда они лежали в моей ладони, и я слышал в них каждую косточку, да и сама дочь все еще вздрагивала и вытирала глаза… И тогда я не выдержал и сказал: «Хорошо, Женя… Из музыкальной тебя забираю. Но зато куплю путевку в бассейн – пойдешь плавать. У тебя нет здоровья, а в бассейне окрепнешь». «Хорошо, папа, окрепну…» – ответила дочь опять обреченно, по-взрослому, – и у меня замерзла спина. Но что поделаешь – нынче дети взрослые в девять лет… А через неделю Женя поскользнулась в бассейне на кафеле и сломала ключицу. Дочь увезли в больницу на «скорой». А к вечеру она была уже дома, лежала на своем любимом красном диванчике и тихонько постанывала. Я спросил о чем-то – дочь не ответила. Я опять спросил, она повела на меня ненавидящим взглядом. В глазах настыла мутная пленочка. То ли от боли, то ли от страха за жизнь. Но вот пленочка пропала, растаяла – и закрылись глаза. Я наклонился низко над Женей, прислушался. От губ шел слабый парок – дыхание. Еще миг – и кажется, порвется оно, остановится. Я стал считать до десяти, потом до ста, до тысячи… Я стал как помешанный.
А на следующий день было еще тяжелей. Я ждал какого-то продолжения. Если случилось одно, значит, не за горами – другое. Любое горе, говорят, повторяется трижды. И я опять ждал и терзал себя.
Ждал, ждал и дождался. В конце апреля мы схоронили учителя Ивана Григорьевича. Под словом «мы» я подразумеваю весь наш небольшой городок. Почти каждый житель его учился у Ивана Григорьевича. Он отдал школе сорок пять лет. Почти вся жизнь, даже немыслимо… И за все эти годы он ни разу не позволил себе заболеть, ни разу не лежал в больнице… И такой внезапный конец! Да и когда ждешь его, и разве готовишься… Жил, ходил человек, улыбался тебе и здоровался – и вот лежит весь в венках. А рядом играют трубы, и эта глуховатая печальная музыка растекалась вокруг, как дымок. И почему-то мешала. Хотелось постоять молча, задуматься, заглянуть в себя, что-то вспомнить, а эта музыка все время отвлекала, отбрасывала, да и на музыкантах, на их мордах – сиял пьяный румянец. Не утерпели все же – приложились. Иван Григорьевич бы им не простил. Нет, нет, не простил бы. Он вел очень чистую и скромную жизнь. Наверное, потому, что преподавал биологию, всегда дружил с птицами и животными и взял от них много привычек. Вот и тогда его провожали и люди и птицы. Особенно много было грачей, – они кружились над толпой и кричали. И пока мы шли до кладбища, – они все кружились над нами и что-то высматривали. Иногда они снижались совсем низко-низко, еще миг – и опустились бы на венки. Но в последний момент почему-то раздумывали. Наверно, боялись музыкантов, их больших неуклюжих труб.
Со мной рядом был Леня Шутов, мой школьный товарищ. Он пошел по стопам Ивана Григорьевича и преподавал биологию в сельской школе – в деревне Тарасовке, недалеко от нашего городка. Эта Тарасовка ему полюбилась, там он нашел недавно невесту, женился и купил большой дом. Об этом доме он мне тогда и рассказывал. Играла музыка, и многие плакали, под ноги из машины бросали сосновые веточки, а Леня не унывал:
– Понимаешь, у меня дом на две половины. Да, да! Как жили дворяне. На одной половине – Рита, а на другой – мой кабинет.
– Леня, потом, потом… На нас уже смотрят. – Умолял я его и брал за рукав, но он точно не слышал, глаза призывно блестели:
– А ты ко мне приезжай! Мы завели корову, индюшек. А какая у нас рыбалка! Ты обалдеешь. Понимаешь, я купил бредешок. Неводок небольшой – метров десять, но весь карась теперь мой…
– Леня… Мы же за гробом…
– Ну прости, я ведь соскучился. Зову, зову, а ты все не едешь… Ну, конечно, библиотека – серьезное дело. А друг, говорят, подождет. – Он усмехнулся, расстегнул плащ и стал смотреть куда-то на облака. Кожа на лице у него золотилась, точно у юноши, и я не вытерпел:
– Леня, а ты помолодел!
– Да! Ритку свою догоняю. Ей недавно двадцать исполнилось. Вот так, дорогой. Комсомольцы – беспокойная семья!.. Комсомольцы! – последние слова он даже пропел вполголоса. И я чуть не вскрикнул от боли: Леня, мол, да что ж ты делаешь. Вот уже кладбище начинается.
Толпа теперь двигалась по широкой тополиной аллее. Музыка уже не играла, и стало легче дышать. Птицы тоже теперь не кричали, притихли. Грачи сидели на деревьях целыми семьями. Вид у них был спокойный, даже торжественный. Многие из них чистили клювами перышки, другие внимательно разглядывали толпу. Леня задел легонько мое плечо:
– Послушай, ты хотел бы стать птицей? – он сильнее сдавил плечо. Глаза у него блестели, лукавили, – и я снова обиделся. Вокруг – такое горе, и слезы, и траур, а у него – веселые глаза, пустые вопросы.
– Так ты не ответил? – он рассмеялся, и я еще больше обиделся:
– Леня, потом, потом…
– А я хотел бы!
– О чем ты?
– О птицах… Как хорошо, наверное, иметь два дома, две родины! Нынче здесь – где-нибудь в Сибири, а осень пришла – и полетел в Египет, поближе к солнышку, к теплым морям.
– Две родины – многовато…
– Может быть, а все равно – хорошо! И какая жизнь! Какая свобода! Вон взгляни – загляденье… – Леня поднял руку и показал на грача, который парил высоко над деревьями, – то ли чего-то высматривал, то ли потерял свою стаю… Но в это время ожили трубы, и Леня втянул в плечи шею. Наверно, стало стыдно за свои разговоры, за свою радость, которая так и ходила в нем, распирала. Я-то понимал его – дома ждала молодая жена. И тем же вечером он к ней собрался. Я уговаривал ночевать, но он замахал руками.
– Не могу! Рита забеспокоится. Да и зачем ночевать? Дело мы свое сделали – человека похоронили. Иван Григорьевич теперь на нас не обидится. У меня вон уже начались огороды, а я все бросил – приехал.
– Какие огороды?
– Ладно, будешь в июне – увидишь. А не приедешь – обижусь. Ты и на свадьбу ко мне не выбрался. Так что штрафной пить заставлю! – он засмеялся и подмигнул мне, белозубый, счастливый, в темном финском плаще он походил на какого-то актера: светлые рыжеватые волосы, голубые глаза, большой подбородок.
У самой двери он опять оглянулся:
– Подойди же, хоть поцелуемся!
– Леня, мы не девицы!
– Правильно! – и он хлопнул дверью. Но еще долго в моей комнате стоял его густой голос и какой-то сочный морозный запах – то ли от самого Лени, то ли от какого-то дорогого одеколона. Но я знал, я помнил, так пахнет береза в самом конце весны, перед тем, как разметать по кроне свои первые листья. Подойдешь к такому дереву и ошалеешь от радости и забьется сердце, а потом почти остановится, и обессилеет тело в неясной истоме, и гулко-гулко застучит в голове. То ли молоточек какой-то, то ли призыв, то ли кровь сама наполнится ожиданием…
Этот запах плавал по комнате несколько дней, а потом забылся – как не было. Да и сам Леня Шутов тоже забылся, потому что в июне поехать к нему я так и не смог, а в середине лета я отправил в «Артек» свою дочку. Потом ждал ее, тосковал, а потом встретил Женю в конце августа, обновленную, загорелую, и сразу же потонул в ее рассказах о море, воспоминаниях. А потом уж осень пришла. За нею – зима. И так год промелькнул, а за ним – другой.
И только на третье лето я собрался в Тарасовку. Была телеграмма от Лени – «Приезжай двадцатого. У Риты – именины. Обнимаем, ждем нетерпением». Я повертел в руках телеграмму и сразу поехал. И когда садился в автобус, во мне все звенело от радости – неужели скоро увижу речку и зеленую травку? А на речкой – лес, живые сосны, березы!.. Я однажды проезжал через эту Тарасовку. И вот все вспомнилось, завертелось в душе. Да и устал я в городе. Ох как я устал тогда, казалось, больше не вынесу. И вот наконец-то вырвался! И потому я не ехал, летел на крыльях. И все бы хорошо, но случилась неприятность, – я вспомнил, что еду пустой, без подарка. Но постепенно все выровнялось – я успокоился. Да и автобус шел хорошо и мотор убаюкал. В конце концов заскочу в сельмаг и что-нибудь выберу. Это решение вовсе утешило.
Через два часа показалась Тарасовка. Я вышел в центре села, у самого магазина. Он был открытый, и я сразу бросился к двери. Мне повезло – я ликовал.
Магазин был большой, с двумя отделениями. В одном продавали печеный хлеб, печенье и ржаные темные пряники. Тут же стояли банки с разными соками и искрились от сахара карамельки. В другой половине продавали обувь, одежду, разные расчески и бусы, то есть всякую мелочь. На эту половину я и пошел. И первое, что бросилось в глаза, – большой лист белой твердой бумаги, на котором стояли слова: «Товары под закуп». Внизу висело кожаное пальто, женские дорогие костюмы. А рядом с пальто красовались импортные джинсы с яркой желтенькой этикеткой.
– Почем товар? – спросил я у молоденькой и пикантной продавщицы. Она взглянула снисходительно и устало моргнула:
– Что вы сказали? – она смотрела теперь прямым вызывающим взглядом. На ее лице, густо выпачканном косметикой, сияли огромные серые глаза. Про такие давно уже сказано – это не глаза, а озера. Многим бы хотелось в них утонуть, но я не стал себя искушать.
– Девушка, мне нужен подарок. Для женщины лет двадцати трех-четырех…
– В двадцать три мы не – женщины! – ее озера повернулись ко мне и обдали холодом отчуждения. Потом в озерах заволновалась вода и начался маленький шторм:
– Не понимаю: приходят и не знают, что надо.
– Мне надо вот эти джинсы! – Я рассмеялся и потянулся рукой вперед, захотел их потрогать.
– Прикасаться нельзя! Эти брюки под закуп, – Она нахмурила свой бледно-розовый лобик. – Сдавайте десять килограмм шерсти или же… – она задумалась и сжала сердито губы. Но почему она сердится? И тогда я не выдержал:
– Значит, надо пять баранов остричь, чтоб еще одного барана одеть?
Девушка фыркнула и неожиданно улыбнулась.
– А вы несовременный, да-а? – она тянула немного гласные, наверно, у кого-то перенимала. – Не беспокойтесь, эти джинсы не залежатся. Что? Что-о-о вы сказали?
– Да ничего! Дайте мне любые духи.
– Любые не могу-у. Даю только хорошие, – Она наклонилась под прилавок и вытащила оттуда зелененькую коробочку, – Вот «Малахит». Между прочим, последние…
– Если последние, то заверните!
– А духи не завертывают. Они сами в футляре. Да-а-а. – Она опять фыркнула и покачала укоризненно годовой. Она, видно, за что-то меня осуждала. Но все равно я решил ей надоесть:
– Скажите, где живут у вас Шутовы?
– Ритка-то или Леонид… как его?
– Они, они! – я вздохнул облегченно, да и продавщица смотрела на меня теперь веселей.
– А вы пройдите до конца улицу. И начнется бор. Они там и живут. Зеленый дом, большие ворота.
На этом мы и простились. Я пошел вперед быстрым шагом. И через двадцать минут был у цели. Дом был, действительно, зеленый, и ворота были большие, окованные железом. Возле ворот стоял Леня. Он как будто бы ждал.
– Ну, наконец-то! – он кинулся ко мне, и мы обнялись, как после долгой разлуки.
– Надолго к нам? Три дня проживешь?
– А у гостей, Леня, не спрашивают. Именины-то не отпраздновал?
– Тэбя жду, дарагой! Прахады, кацо, гостэм будэшь! – Леня засмеялся и потащил меня за рукав в ограду. И тут я увидел женщину! Это было чудо, нет, лучше чуда! О такой можно грезить ночами, за нее можно и умереть.
Она стояла на крыльце, улыбалась. На ней было платье вишневого цвета, на шее – розовый шарфик, повязанный набок. А глаза совершенно черные, с синеватым отливом, смотрели прямо на меня и призывно лучились. Так смотрит мать на свое дитя, так смотрит сестра на любимого брата.
– А мы вас так ждали! Правда, Леня? Мы ведь так ждали! Все глаза проглядели.
– Правда, Рита. Ну как же? – суетился Леня возле меня, и мне стало так хорошо, что я зажмурился. И кругом – сосны, сосны.
– Так вы, значит, с Леней учились? – спросила Рита и, не дождавшись ответа, протянула мне сверху руку, точно бы собиралась поднять меня на крыльцо. И странное дело, я подчинился, я тоже подал ей руку, и она легко меня подняла сразу же на вторую ступеньку. Теперь я стоял с ней рядом, только мое лицо было чуть пониже, но я уже слышал ее дыхание. И только одно мешало – я почему-то стеснялся смотреть ей прямо в глаза, и она тоже почему-то смущалась. Так прошла минута, может, меньше минуты, и она снова заговорила:
– А вы не ответили. Вы, значит, с Леней учились?
– Да, да, я с Леней учился в одной школе, на одной нарте сидели. У нас в классе было восемь мальчишек.
– А где же они теперь? – она хмыкнула и посмотрела на меня в упор. Ресницы над глазами дрожали, порхали и походили на юрких стрижей.
– Ну, где же они?
– Иных уж нет, а те – далече… – я вздохнул, а она рассмеялась.
– Стишки читаете, Я в них не секу… – она опять засмеялась. Смех был густой, маслянистый, как у цыганки. И так призывно, цыганисто сверкали глаза. Но все равно лицо ее притягивало к себе, не отпускало.
– Мальчики, а теперь в дом, в дом. – И она шагнула вперед, потом оглянулась.
– Ленечка, приглашай гостя. Ты что-то у меня онемел.
Мы прошли веранду и попали в длинный вместительный коридор. Рита шагала королевой. Плечи ее слегка подавались назад и чуть заметно покачивались. По плечам рассыпались волны, – такие же черные, как и глаза. Не волосы, а вороново крыло. Цыганка Аза, – подумал я и рассмеялся.
И вот мы в большой комнате, просторной, почти квадратной. На стене – нарядный красный ковер. Посредине – широкий стол, заставленный бутылками, рюмками. Ножки у стола гнутые, львиные. А слева от стола – книжная стенка, но книг там мало – больше посуды. Хрусталь, фарфор, серебро. И все это горит, цветет и слепит глаза. И я сразу же не выдержал:
– Хорошо живете! Богато!..
– Значит, понравилось? – Рита оглянулась, и у ней заметались ресницы. – Ну ладно, не отвечайте, все равно скажете, что понравилось. А я вижу, вижу, догадываюсь. Я же цыганка – на расстоянии читаю.
– Цыганка?
– Ты ее слушай, – вмешался Леня. – Она наговорит. Артистка. В комитете комсомола у ней – культмассовый сектор.
– А молодежи здесь много? – я посмотрел на Леню. Но он и рта не успел раскрыть – опередила жена:
– Спросите что-нибудь полегче. Говорят, было много лет десять назад. А потом стройку открыли в райцентре – и парни все убежали. А за ними – девчата. Я тоже хотела… Но вот Леня не пустил, – она оглянулась на мужа, тот смутился я начал покашливать. Я заметил, если она смотрела на него – то он даже сутулился и как-то неловко двигал плечами и покусывал губу. Мои мысли опять прервал ее густой накатистый голос. Она, наверно, любила командовать и приказы слать.
– Вот что, мальчики. Вот вам каждому – по стулу и садитесь. А у меня, знаете, что случилось?
– Не знаем, – схохотнул Леня, и в лице у него означилось что-то слабенькое, угодливое. Таким я его не видел.
– А у меня, мальчики, сильно ладошки чешутся. К чему бы? То ли к выпивке, то ли к дождю?
– К дождю, к дождю! – поддакнул Леня и подмигнул мне – смотри, мол, какая у меня жена.
– Правильно, к дождю. Отгадали, – Рита придвинула мне стул и сама села рядом. – А я-то смотрю, что Гнедко наш сильно гривой трясет. И с утра стучит копытами, не успокоится. Надо бы его, Леня, к колхозному табуну пристроить. Что им – одним меньше, одним больше.
– Пристрою… – пообещал Леня и посмотрел извинительно на меня:
– Понимаешь, лошадь завел. А что делать – жить надо. Вон жена машину просит, а где возьму – на зарплату не купишь.
– Да ладно тебе… – обиделась Рита и как-то рывком сдернула с шеи шарфик, – наверно, сильно давил…
– Да я, Рита, рассказываю. А чего… А по осени в Казахстан – лошадку. Слава богу: конинка-то – не свининка. Казахи за нее какие угодно деньги дадут…
– Ну, хватит, мальчики! – прервала его Рита. – Ты бы, Леня, поднес для начала по рюмочке.
– Хорошо, хорошо! – И тот суетливо достал бутылку и разлил водку по рюмкам. Лоб у него покрылся испариной, и опять в Лене явилось что-то незнакомое мне, лакейское – и стало враз тяжело, и голова заболела.
– А за что пьем? – Леня взглянул на меня, и я поднял рюмку, взглянул на Риту.
– За нашу именинницу! А вот что пожелать – не знаю. Я ведь вам и подарок привез.
– Потом, потом подарок. – Рита прищурилась, заиграла зрачками. – Это у нас, мальчики, будет генеральная репетиция.
Я улыбнулся ей и вздохнул посвободней:
– Ну пусть – репетиция. Тогда я вам желаю в ближайшее время – сыночка.
– А вот такого добра не надо! – Она нахмурилась и покачала укоризненно головой. И только я хотел возразить, она меня перебила:
– А басню слышали?.. Сын институт закончил и приехал домой. Отец-то ему и говорит: «Сынок, ты уже взрослый стал – я тебе свои «Жигули» дарю. – Хорошо, папа, хорошо, – соглашается сын, – а что еще? – А сейчас с тобой диплом спрыснем и на почту пойдем. Я сниму с книжки три тысячи рублей и тебе отдам, – Хорошо, – соглашается сын. А что, мол, еще? – А через полгода оженишься – я тебе эту квартиру отдам, а сами с твоей матерешкой где-нибудь прокантуемся. – Хорошо, папа, хорошо, – соглашается сын. – А что еще? – А через месяц, сынок ты работать пойдешь. Я тебе тут кое-что присмотрел. – Ну папа, заболтал, заболтал…»
– Ну и что тут? – удивился Леня и посмотрел вопросительно на жену.
– Так это же сынок ему отвечает – заболтал, мол, ты, заболтал. А мораль тут, мальчики, наверху – все современные детки такие. Так что рожать выше сил.
– Рита, может, еще по одной?
– Нет, мальчики, вы пока покурите, осмотритесь, а я на стол по-настоящему соберу…
– Верно! – поддержал ее муж, посмотрел на меня долгим взглядом. И вдруг усмехнулся:
– А что, горожанин, пойдешь глядеть моих индюков?
– У нас и коровка есть! – подговорилась Рита. – Но сейчас, конечно, на выгоне. У нас с Ленечкой даже есть поросеночек.
– Все есть, дорогой мой. Живем, как говорится, не плачем, – рассмеялся Леня и похлопал меня по плечу.
– Да как же вы успеваете?
– Успеваем мало-помалу. За индюками, например, мои школьники ходят. Я же биолог – наследник Ивана Григорьевича. На могилке-то не бывал?
– Нет, Леня. Все некогда.
– Верю, верю. Вот и мне школьники помогают. Изучают предмет мой в натуре.
– Не в натуре, Ленечка, а в разрезе! – Рита сбила ему шаловливо прическу и застучала посудой.
– Ну, а корова тебе зачем? Вас же двое?
– Э-э, надо! Выполняем приказ сельсовета – увеличиваем продовольствие на душу населения. Обо мне, дорогой, даже в газете писали! Учитель, мол, а про крестьянство не забывает… Да мне и не в тягость. А излишки все на базар. У меня теща есть боевая… Она и торгует, она и подсчитывает. Теща есть теща. Через часок заявится – познакомлю.
– Леня, а ты изменился?
– Не знаю, не знаю… Как-то надо жить бедному человеку. А теперь вон и войной что-то попахивает. А? Ты не согласен? И в магазинах всего не густо. А у меня жена еще девочка. Не наигралась, не нагулялась. А ведь красива, да?
– Да, Леня, да! Только у меня голова заболела.
– А ты отдохни. Для тебя и комнатка есть. Одно плохо – там окно прямо на бор. А эти стервецы сильно кричат. Надоели гады. И ночью кричат. У Риты просто бессонница…
– Кто кричит?
– Грачи, дорогой, грачи. Да ты не смейся, – узнаешь. А теперь – на-ле-во! И марш за мной!
Через секунду мы стояли уже в маленькой очень удобной комнате.
– Располагайся тут, отдыхай. А я помогу жене. – И Леня исчез. А я начал осматриваться. Комнатка была просто чудесная. Направо, у стены, стояла кровать, а рядом с кроватью – небольшой стол, на котором лежала стопка тетрадок. У другой стены возвышался большой книжный шкаф под старину – и мне сразу же захотелось открыть его. Но я открыл первым делом створку окна.
В комнату ворвался прохладный сосновый воздух. Сосны шумели, грачи кричали, и в груди у меня все поднялось и замерло, и я понял, что со мной должно что-то случиться хорошее, – удивительное, и я еле-еле выдохнул из себя, – и от груди сразу же отлегло. Грачи кричали рядом, куда-то собирались, спешили… «Но куда же они спешат?» – спрашивал я себя и улыбался. В груди поднималось чудесное обволакивающее тепло, и вдруг я вспомнил такое далекое, такое нежданное… И даже не верилось, что это со мной было… Может, из какой-то книжки пришло, может, приснилось мне сейчас, наяву. Но вначале возник голос, и я сразу узнал его: это бабушка моя щурилась и покачивала головой:
«Насеял отец две десятины гороху. И повадились грачи на этот горох летать. Он и поймал одного грача, прямо за крыло ему крепко вцепился, хохочет: «А-а, говорит, каркалко, попался ты мне, не уйдешь». Только хочет он его бить, а грач – «Не бей меня, пожалей, я тебе пригожуся, я тебе что-то дам». И вот уж в клюве у него – скатерть откуда-то. Да уж и грач говорит: «Шита, брана скатерть, развернись, раскатись! Дай нам, добрым молодцам, попить, погулять!» Скатерть развернулася, раскатилася и явилося на ней все – прямо ешь – не хочу». Молодец ты, каркалко, слово выполнил, – сказал отец. И отпустил грача».
Я улыбнулся, и захотелось удержать это, побыть с ним… Но голос уже пропал и не возникал во мне.
Закричали грачи. Ох, грачи, грачи… Иногда эти крики прерывались, замолкали на время, видно, стая отлетала куда-то, и сразу же после этого оживали сосны. И этот монотонный, зеленый шум заходит в створку, и мне захотелось здесь остаться надолго. И я знал, почему захотелось. Шум сосен походил на шум моря, а море я любил…
Потом взгляд мой упал на кровать. Гора подушек манила к себе, успокаивала. На этой горке лежала пачка свеженьких простыней. Это же для меня они, для меня – догадался, и сразу же благодарность сдавила сердце, и я подошел к самой створке. Мне нестерпимо хотелось в бор – сосны покачивались, задевали друг друга, шум хвои был как шум прибоя. Он наплывал такими же волнами, то спадая, то нарастая. И хотелось слиться с ним, с этим шумом, так же, как порой хочется слиться с прибоем, обнять его, раствориться, чтобы только одно тело, одна душа… Но вот шум прервался, как будто на него надвинули крышку. А эта крыша была – громкие крики. И вдруг я понял, догадался: у грачей, наверно, вылетели из гнезд грачата, и родители учили их летать… Какие они счастливые! – подумал я о грачатах. – Сегодня они впервые узнали небо! И в этот миг меня отвлекли. В двери кто-то стучал ровным вежливеньким постукиваньем. Я открыл – на пороге был Леня. На нем – белая, отглаженная рубашка. Все блестело, переливалось, точно он именинник, а не жена.
– Пойдем, пройдемся. У Риты почти все готово.
Мы вышли на высокое крыльцо. Грачи продолжали громко кричать. Их что-то все-таки волновало.
– Они и ночью вас беспокоят? – спросил я у Лени и показал рукой в небо.
– Ох, не говори! Всю душу вымотали. Вначале мне даже нравилось, а потом душу всю вымотали… – повторил он устало. Глаза его сухо поблескивали. Меня немного пугали эти глаза.
– Слушай, Леня, неужели ты лошадь купил? Никогда б не поверил.
– А что? Вон, видишь крытый загон? А подальше – хлев для индюшек. Рита мне еще кроликов предлагает.
– Шапки будешь шить?
– Теща будет. – Он заулыбался, и непонятно: то ли шутит, то ли говорит правду. По лицу у него выступил пот. Он расстегнул ворот рубашки:
– А лошадка у меня ненадолго. Доживу до ноября, и Джапар из Кустаная приедет.
– Кто такой?
– А-а, пустяки. Есть тут один перекупщик. Он в накладе у себя не останется. Он у нас жеребят да коней набирает и понужает их подальше – до Кокчетава. А там уж для коней – другая цена, другие законы. И денежки, конечно, другие… Эх ты, Джапар, удалая голова! – Леня почмокал губами. – Если б ты знал, как его бабы любят! Они любят богатеньких-то… А мы все пишем, воспитываем, а рубль, выходит, всему голова…
– Ты, Леня, купец!
– Нет, кацо, я дэловой человек. Нынче это в почете. А как жить прикажешь? У меня зарплатка сто сорок рублей. А у жены – того меньше. Она пионервожатая в школе. Вот и кручусь…
– А душа-то, Леня? Неужели зря мы учились?
– Ты – идеалист, дорогой… – Он как-то кисло, подавленно улыбнулся и посмотрел на меня внимательно. Потом опять улыбнулся:
– Ну вот что, пойдем на мои бахчи. Все равно жена пока не управилась. – Он открыл какие-то дверцы, и мы вышли в огород. Глаза у Лени блестели, лоб покрылся испаринкой. Он почему-то разволновался. Да что с ним? Я не понимал. Наконец он выдавил из себя:
– Понимаешь, я занялся тут опытами. Да, да, выполняю наказы Ивана Григорьевича. Вот так, дорогой. Посадил ранних огурцов, помидоров. Даже арбузы рискнул… Да, да. Вначале делаю рассаду, а потом высаживаю в горшочках. В прошлом году было три сотки, а собрали, бог ты мой, – лето было сухое, арбузное. Первый иней пал десятого сентября. Теща где-то автофургон-москвичок раздобыла да на базар свезла – так ты знаешь, сколько мы денежек себе положили… Ох, прости, извини, ты же у нас деньгами не интересуешься. – Он схохотнул, потом подмигнул мне и шагнул широко вперед. У кучи с перегноем остановился:
– Вон гляди, нынче под арбузами у нас сразу пять соток, остальное – огурчики, дыньки. А картошку я посадил у забора, да еще в деревне у меня есть участок, – он махнул в сторону дальних домиков. – Дело это занятное – у меня же нынче запланировано два боровка…
– Биология, значит, на практике?
– Во-во, дорогой. – Он, видно, не понял иронии. – Лев Толстой тоже землю пахал.
– И босиком ходил, – добавил я и зажмурился. Мне вспомнился наш далекий незабвенный Иван Григорьевич. Во время войны он раздал все свое имущество эвакуированным.
– Босиком-то босиком… – перебил меня Леня, – а вот в хозяйстве ты, наверное, не смыслишь.
– Почему так?
– А идешь, как медведь. Вон прямо в лунку наступил, – он нахмурился, поднял голову. – Лезут черти. Нет, надо все ж покупать ружье. Права Ритка. Без пушки никак нельзя.
– Кого ты, Леня?
– Что, не видишь – грачи. Полумеры тут не помогут, – он отвернулся и стал говорить сам с собой. Плечи у него ссутулились и выражали страдание.
– О чем ты, Леня, ворчишь? У тебя праздник скоро – жену поздравлять.
– Ой, не говори. Грачевник рядом – прямо беда. По три гнезда на каждой сосне. Что ты посадишь – сразу склюют и выроют. Но ничего! Рита за них крепко взялась. А то ведь – орда, прямо, птичья орда… Вон она кружится, даже просветов нет, – он показал рукой в небо и закричал. Но крик этот утонул, как камешек в море.
– Вот видишь, милый, даже не обращают… – он повернулся ко мне и стал обтирать платком щеки. Его красивые рыжеватые волосы скатались в мокрые сосульки, возле губ проступили морщины. Мне стало его даже жалко. Я вспомнил, как однажды Иван Григорьевич вызвал его к доске и обратился к классу: «Посмотрите, ребята, на нашего Леню. Он лучше всех знает мой предмет. Я верю, что он в жизни займется наукой…» Высокий худенький мальчик смущенно моргал, а по лбу пробегала нервная складка. Сейчас она тоже была – эта складка. И еще одна и еще. Он почему-то состарился. Да что с тобой, Леня?! – вдруг закричало что-то во мне, но я не проронил ни звука. Сдержался. Зато птицы без остановки кричали. Иногда они пролетали прямо над нашими головами. Им хотелось то ли защитить кого-то, то ли напасть на нас. Я даже видел, как они целились прямо на наши головы и сразу снижались, но потом отворачивали. А Леня все шел и шел вперед.
