Текст книги "Мир Приключений 1955 г. №1"

Автор книги: Валентин Иванов

Соавторы: Георгий Гуревич,Николай Томан,Александр Воинов,Кирилл Андреев,Говард Фаст,Владимир Попов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 59 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Сердюку никак не удавалось разработать план нанесения сильного удара по гестапо. Заниматься мелкими операциями он считал нецелесообразным – большого эффекта они не принесут, а жертв потребуют. Надо было придумать что-то значительное, подобное диверсии на электростанции, в результате чего завод оказался без электроэнергии, или разгрому агентурной сети, и покончить с гестапо одним ударом с наименьшим риском. Пырин потерян, осталось семь человек, и берёг Сердюк эту семерку как зеницу ока. Можно было, конечно, использовать явки, которые дала связная, и объединить для налета на гестапо подпольные группы города. Но при наличии большого гарнизона это повлекло бы за собой значительные потери в личном составе, а платить жизнью за жизнь – слишком дорогая цена.

Своими мыслями Сердюк делился с Крайневым, с Тепловой, с Петром Прасоловым, проникавшим иногда в подземное хозяйство, чтобы проинформировать о жизни на поверхности, о настроении рабочих. Из их среды Петр подобрал смельчаков, которые оперировали по ночам, наводя страх и на гитлеровцев и на их холуев. Большей частью это были одиночные убийства, но иногда удавалось расправляться и с патрулями.

Отчаянный Гудович сумел бросить ночью гранату в помещение гестапо и улизнуть – правда, с простреленной рукой. Взрыв гранаты наделал переполоху, хотя пострадал, по сообщению Павла, до сих пор топившего котлы в гестапо, только один офицер.

Выпуск листовок перестал приносить удовлетворение. Сообщения о победах Красной Армии под Ростовом и Керчью, под Москвой и Калинином, под Тихвином и Ленинградом радовали всех советских людей, а сейчас гитлеровцы вот уже несколько месяцев активно наступали на юге, снова захватывали города, испепеляли села, терзали и насиловали население, хищнически уничтожали и расхищали исконные богатства русского народа, созданные веками труда. Такими сообщениями были насыщены теперь листовки. Воспринимались эти сообщения различно: стойких приводили в ярость, побуждали к борьбе и мести, малодушных повергали в уныние. Сердюк знал о действии таких листовок на малодушных, но всё же считал необходимым сообщить жестокую правду.

Крайнев надоел Сердюку, требуя оперативного задания, но Сердюк категорически запретил ему выходить из убежища, даже предусмотрительно отобрал пистолет.

Не принося больше пользы как подпольщик, Крайнев нашел себе применение как инженер. Он занялся детальным изучением состояния завода после взрыва. По ночам, когда гитлеровцы сосредоточивали внимание на охране завода по периметру – охраняли завод от проникновения в него снаружи, – Крайнев бродил по цехам, запечатлевая разрушения. Возвращаясь, он составлял точные описания объектов, требующих восстановления.

Во время одной такой вылазки в темную, безлунную ночь Крайнев упал в водопроводный люк в доменном цехе и сильно ушиб бедро. Дремлющая инфекция в старой ране дала себя знать. Через несколько дней рана вскрылась, и Крайнев сначала лишился возможности передвигаться, а потом и сидеть.

До сих пор обязанности Тепловой ограничивались печатанием листовок и хозяйственными заботами – приготовлением пищи, стиркой. В приготовлении пищи, правда, ей помогали мужчины. Пробовали они и стирать, но проявили такую беспомощность, что Валя в конце концов отстранила их от этого занятия, а чтобы не своевольничали, прятала мыло. Теперь нагрузка у неё увеличилась.

Закончив свои обязательные дела, Валя немного разминалась, снова усаживалась за грубо сколоченный из неструганых досок, стол и записывала на машинке то, что диктовал Крайнев. Порой ночью ей приходилось подниматься на поверхность, чтобы уточнить некоторые детали. Она с удовольствием выполняла эти задания, хотя и трусила. Гитлеровцев она не боялась – им нечего было делать ночью в темных, безлюдных цехах. А вот мертвая тишина в зданиях, незнакомая до сих пор игра света и теней, когда твоему возбужденному воображению рисуется чорт знает что, угнетали её. Она чувствовала себя здесь как ночью на кладбище, где и крест, освещенный лунным лучом, проникшим через листву, и принявший причудливые очертания, можно принять за человека, а то и за призрак.

Техник узкой специальности, Теплова хорошо знала мартен, но в прокатных цехах разбиралась с трудом. Пришлось обратиться к Сердюку, который до службы в пограничных частях и после работал вальцовщиком. Затея Крайнева увлекла и Сердюка, и он дважды проникал в свой цех через колодец, в который Саша и Петр бросали им провизию.

– Хорошо у нас получится, други! – с подъемом сказал как-то Крайнев. – Возвратятся наши – и получат готовые материалы для восстановления. Ни одного дня не потеряем. – И, вздохнув, добавил: – Только вот Валюшка выглядит плохо. Не помогают тебе никакие женские ухищрения.

Валя действительно очень исхудала и побледнела за последнее время. Сказывалось отсутствие воздуха, однообразное, скудное питание. Лицо её стало детски маленьким, и от этого ещё ярче вырисовывались большие серые глаза, окаймленные пушистыми дужками ресниц.

Но сильнее всего удручало Валю состояние Крайнева. Она ежедневно промывала рану, меняла перевязку, а улучшения не видела и, боясь, что все это кончится гангреной, впадала в отчаяние. Ей часто казалось, что если Сергей Петрович умрет, она перестанет дышать в ту же минуту, когда закроются его глаза. Крайнев воплощал в себе всё лучшее, что хотела видеть Валя в любимом. Она знала: если бы даже попыталась выдумать своего избранного, то не выдумала бы безупречнее.

Особенно поражалась Валя его выдержке – ни одного стона не издал он. Снимая бинты, кое-где присохшие к ране, она сама стонала и боялась, что лишится чувств, а Сергей Петрович ласково смотрел на неё и уверял:

– Что ты, Валюша? Право же, совсем не больно, – но на лбу у него выступала испаринка. – Эх, подпольщица! А если тебя так поцарапает?

– Было бы легче, Сережа, самой переносить боль. Гораздо легче… Поверь… – И она роняла слезинки.

Состояние больного очень беспокоило и Сердюка. Много ран видел он на своем веку и заживающих и смертельных, и рана Крайнева ему не нравилась. «Что с ним делать? Позвать врача? Но какой врач решится на опасное ночное путешествие? Да и можно ли постороннему раскрыть секрет существования подземного хозяйства? А бездействовать, глядя, как на твоих глазах гибнет человек, и такой человек, тоже невозможно».

И он решил прибегнуть к заочному врачеванию, используя для этого Сашку.

В те дни, когда этот вездесущий парнишка появлялся в водосборнике, Валя делала перевязку при нём, чтобы он мог лучше описать рану врачу, у которого получал консультацию и медикаменты.

Крайнев ни о чем не спрашивал, ничего не просил. Только во сне, потеряв контроль над собой, стонал сквозь стиснутые зубы, протяжно и глухо. Сердюку было мучительно встречаться с ним глазами – казалось, он увидит в его взгляде упрек. Но Сергей Петрович смотрел спокойно, даже без грусти, вполне примирившись со своей участью.

Однажды он разбудил Сердюка среди ночи.

– Что с тобой? – испугался Андрей Васильевич.

– Павел в гестаповской кочегарке один остается?

– Да.

– Андрей Васильич, кажется, я нашел способ угостить гестаповцев одной пилюлей. И крепкой…

– Ты бы спал, Сергей, – сказал Сердюк и потрогал его руку: она была горяча.

– Спать можно, когда думать не о чем. Ты лучше послушай. Послушаешь и сделаешь вывод.

Сердюк придвинул ящик, заменявший стул, к нарам Крайнева.

– Как-то раз в литейном зале лопнул подкрановый рельс, и нужно было его перерезать. Автогенщика не оказалось, за дело взялся слесарь. Зарядил аппарат, присоединил к резаку кислородный и ацетиленовый шланги – не загорается резак: забился ацетиленовый шланг…

– Как ты себя чувствуешь? – Сердюк счел, что больной бредит.

– Не перебивай, слушай. Тогда слесарь решил продуть ацетиленовый шланг и продул его кислородом. Подсоединил снова шланг к резаку. А внизу, у аппарата, мною народу собралось на двух печах плавки готовы, а выпускать некуда – кран не подходит.

– Я что-то не понимаю, к чему все эти воспоминания.

– И что бы, ты думал, после этого получилось? – продолжал своё Крайнев. – В тот миг, когда слесарь наверху поднес к резаку спичку, внизу взорвался автогенный аппарат и всех собравшихся обдало карбидной массой. Стоят они мокрые, бледные, оглушенные и шатаются – не поймут, живы или нет, падать им или стоять.

Сергей Петрович засмеялся. Его смех прокатился по многочисленным ходам подземного хозяйства.

Проснулась Теплова, прибежала из своего угла и застыла у изголовья Крайнева, вопросительно глядя на Сердюка.

– Понял, почему так получилось? – спросил Сергей Петрович.

Глаза его лихорадочно блестели.

– Понял, – ответил Сердюк. – Кислород и ацетилен дали взрывчатую смесь. Она взрывается мгновенно.

– Правильно мыслишь, вальцовщик! – приподнимаясь на локтях, сказал Крайнев. Ну, а как подпольщику ничего в голову не пришло?

Теплова и Сердюк обменялись тревожными взглядами. Оба решили: бредит.

– Засни, Серёженька! – посоветовала Валя.

Голос её звучал подкупающе-вкрадчиво.

– Да не брежу я! – рассердился Крайнев. – Наоборот, голова сейчас какая-то особенно ясная. Хотел бы, чтобы и у вас была такая… Додумался?

– Нет.

– Так слушайте. Надо, чтобы Павел затеял ремонт котла. Ему привезут и кислород и карбид; он наполнит всю систему парового отопления этой газовой смесью, потом поднесет факел к трубе – и в каждой комнате каждая батарея взорвется с силой гранаты. Всех гестаповцев – к чертям собачьим! Уразумели?

Только сейчас Сердюк понял, что больной не бредит. Идея показалась ему немного фантастичной, но заманчивой.

– Молодец, Сергей! Большой молодец! Изобретатель! – восхищенно сказал Сердюк.

Крайнев тяжело опустился на подушку:

– Надо же ещё что-то успеть сделать в жизни…

Теплова поняла, что Сергей Петрович ясно сознает свою обреченность. У неё замерло сердце и слезы навернулись на глаза. Она тронула Сердюка за рукав и, когда тот ушел к своим нарам, села на ящик, положила голову на плечо Крайнева:

– Заснем, родной. Утром додумаем.

* * *

Недолго пришлось Павлу Прасолову убеждать заместителя начальника гестапо по хозяйству отремонтировать котлы парового отопления. Прошлой зимой в здании было холодно, и не раз шеф гестапо сетовал на то, что приходится сидеть в шинели и разогревать себя водкой.

Одного только не мог понять гестаповец: почему этот молодой кочегар берется за дело, от которого отказались опытные мастера из немецкой хозяйственной зондеркоманды? Те прямо говорили, что заварить прогоревшие чугунные стенки невозможно, а русский утверждает, что сделает котлы лучше новых, только требует пятнадцати баллонов кислорода для разогрева поверхности завариваемой стенки.

Гестаповец приказал солдатам завезти кислород и автогенный аппарат в котельную.

Напарник Павла, кривой кочегар из колонистов, недоброжелательно смотрел на приготовления, узрев в этом стремление Прасолова выслужиться перед начальством. «Ещё, чего доброго, этого сопляка старшим кочегаром назначат», – завидовал он.

Павел во что бы то ни стало хотел лично поговорить с Крайневым, чтобы до конца понять расчет смеси. Его смущало и то обстоятельство, что количество кислорода он мог регулировать по скорости падения давления на манометре, а количество ацетилена точной регулировке не поддавалось.

Свидание состоялось. Сердюк сам встретил Павла у выхода тоннеля в ставок и провел по лабиринту.

Павел впервые увидел Крайнева. Он лежал худой, желтый. «Долго не протянет», – с горечью подумал Прасолов.

Сергей Петрович говорил медленно, словно с трудом подбирал слова, и под конец осведомился, всё ли Павел уяснил.

– Всё, – ответил тот.

– Ты подумай, а я отдохну…

Крайнев закрыл глаза, и Павлу стало страшно – до чего этот человек был похож на покойника.

Поймав на себе сочувственный взгляд, Сергей Петрович слабо улыбнулся.

– Мне всё ясно, – повторил Павел.

– Вот я и хотел, чтобы ты хорошо понял, что делаешь. Проведешь операцию, свидимся – расскажешь подробно.

– Расскажу обязательно!

Теплова невольно вздрогнула. Двое обреченных на смерть ободряли друг друга, хотя, очевидно, оба были убеждены, что больше никогда не увидятся.

– Уходи, – шепнул Сердюк.

Павел пожал горячую, слабую руку Крайнева, хотел что-то сказать, но ощутил спазмы в горле и, чтобы скрыть своё состояние, а может быть, под влиянием порыва, поклонился в пояс, попрощался с Тепловой и поспешил вслед за Сердюком.

По тоннелю шли молча, у выхода остановились.

– Надо же помочь человеку, Андрей Васильевич! Нельзя так! – с укором сказал Павел.

– А ты почему решил, что я ничего не делаю? – обиделся Сердюк. – Лучше подумай о себе. Операция очень рискованная. Уйти ты сможешь, потому что переполох поднимется страшный. Но можешь и не уйти. Патроны у тебя целы или уже расстрелял где-нибудь?

– Что вы! Все целы.

– Возьми ещё одну обойму про запас.

– За это спасибо… Ну, я пошел.

Андрей Васильевич долго слушал, как замирали вдали осторожные шаги. «Пырина не стало, не станет, наверно, и Павла», – с болью подумал он.

У входа в насосную Сердюка встретила Теплова.

– На смерть пошел?.. – спросила она с упреком, дрогнувшим голосом.

– Рискованная затея.

– Это безумие!

Сердюк сказал:

– Летчика, идущего на таран и уничтожающего одного врага, мы называем героем. Почему же вы называете безумцем того, кто идет на уничтожение двухсот врагов? И кто может запретить человеку стать героем?

Глава вторая

Павел решил подготовиться к диверсии в понедельник ночью и осуществить ее во вторник, ровно в девять часов утра, – время, когда все гитлеровцы, со свойственной немцам пунктуальностью, уже находятся на своих местах.

Накануне он хотел выспаться, но не удалось даже сомкнуть глаз. Мысли опережали одна другую. Может быть, он просто трусит? Нет, наоборот, у него крепла уверенность в том, что в поднявшейся кутерьме удастся благополучно ускользнуть. Волновало другое опасение, что в силу каких-либо неучтенных обстоятельств гестаповцы останутся живы.

В технической осуществимости намеченного плана сомнений не возникало. Ещё мальчишкой, лет двенадцати, Павел с группой сверстников увидел на улице автогенный аппарат, оставленный водопроводчиками, ремонтировавшими магистраль. Ребята привязали к длинному шесту паклю, смоченную мазутом, зажгли её и сунули в отверстие аппарата. Эффект получился совершенно неожиданный. Взрывом подняло колпак метров на тридцать. Падая вниз, он грохнулся о крышу проходившего трамвая. Перепуганные пассажиры стали в панике выскакивать из дверей и окон. Даже сейчас, вспомнив об этом зрелище, Павел засмеялся. В аппарате находилась смесь ацетилена с воздухом – и то какая силища! В батареях же будет смесь посолиднее – ацетилен с кислородом, и ей один выход: разорвать чугун на куски.

Под утро Павел оделся, вышел из дома. Чудом уцелевший от гитлеровцев пес встретил его во дворе осторожным повизгиванием. Над горизонтом светлела полоска неба, начали меркнуть звезды. Засмотревшись на них, Павел ощутил то странное, беспокойное чувство, какое испытывал всегда, думая о мироздании. «Кто знает, может, и там жизнь и там борьба. Только жизнь другая и борьба другая».

Он невольно вспомнил о Марии Гревцовой, которая собиралась посвятить себя астрономии. «Молодец девушка, высоко брала, а от земли не отрывалась. Пришла лихая пора сидит в полицейском управлении, штампует паспорта и всех подпольщиков ими обеспечивает. Надо было попрощаться с ней на всякий случай…»

Павел призадумался над тем, что его ожидает, но потом решительно тряхнул головой:

– Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать!

Явившись на работу, как обычно, рано утром, он без устали целый день трудился – осматривал батареи в кабинетах гестаповцев, замазал краской зазоры, где мог, по его предположению, просочиться газ, и вернулся в котельную только вечером. Караульные давно привыкли к тому, что Прасолов подолгу жил в котельной (тут он чувствовал себя безопаснее: в городе многие от него отвернулись – чего доброго, ещё убьют!), и не обращали на него внимания.

Ещё раз проверив кислородные баллоны и трубки, Павел плотнее завернул штуцер, ввинченный им в кожух котла для подачи кислорода, и растянулся на скамье. «А что, если крепко засну, проснусь поздно и опоздаю всё приготовить? – рассуждал он. И кто знает, может это последняя ночь в жизни. Обидно проспать её». Но через несколько минут сон одолел его.

Среди ночи он вскочил, испугавшись, что проспал, но на дворе было ещё темно. Он умылся и сразу почувствовал себя бодрее.

Потянулись томительные часы ожидания. Мысли беспорядочно теснились в голове, и Павел заставил себя думать о будущем.

Кончится война, вернутся наши, станут восстанавливать завод. И он тоже будет восстанавливать – слесари очень понадобятся. Пустят завод, польются в ковши чугун и сталь, забегают в прокате змеи раскаленного металла. Он никогда не сможет сказать родному заводу: «Прощай», даже если пойдет учиться. Техникум окончить хорошо бы, да терпенья не хватит выводить линии на бумаге – не та натура: ему гораздо интереснее пришабрить десяток подшипников, чем вычертить один… Нет, никуда он не пойдет, он останется на заводе, станет знатным мастером.

Его всегда прельщала героика гражданской войны. Он с жадностью читал книги и смотрел фильмы, посвященные этой эпохе, и жалел, что родился поздно. Вот когда можно было развернуться! Грянула другая, более страшная война, и он с радостью ухватился за предложение уйти в подполье, бороться с врагом. Попав в котельную, он почти год топил котлы и уже потерял всякую надежду на настоящее дело. И вот наконец получил серьезное задание. Он выполнит его с честью, уйдет к Сердюку, под землю, и попросит у него оперативной работы – стрелять, взрывать, увеличивать число гитлеровцев на своем личном счету, который откроет сегодня…

Павел приподнялся со скамьи и огляделся всё ли предусмотрено? Взглянул и на дверь: слабоват крючок. Явятся гестаповцы на работу и, если вдруг где-то просочится газ, будут ломиться сюда.

Немного поразмыслив, он снял с двери наружный засов и укрепил его с внутренней стороны. Затем для прочности обил дверь кусками старого железа, лежавшего перед топками. Укрепив дверь, открыл зубилом железный бочонок с карбидом. Запахло чесноком.

«Свеженький! – обрадовался Павел. – Этот дерзнёт так, что держись! – Он закрыл глаза, с удовольствием представив себе, как тысячи чугунных осколков впиваются в тела гестаповцев. – А какая отбивная получится из Штаммера! Его стул у самой батареи».

Наложив в котел карбида, тщательно завинтил лючок и подсоединил к котлу металлической трубкой кислородный баллон. Ещё раз достал бумажку и просмотрел расчет смеси, составленный Крайневым, хотя и знал его наизусть. Потом накачал в котел воды, выждал, когда стрелка манометра показала нужное давление, пустил кислород. Давление в котле возросло. Он открыл общий вентиль и стал выпускать смесь в отопительную систему.

Когда Павел полез по пожарной лестнице на крышу, куда выходила аварийная труба для сброса излишков воды, резкий запах чеснока ударил ему в нос. Он наглухо забил трубу дубовой пробкой. Теперь все батареи были наполнены взрывчатой смесью. Спустившись в котельную, стал ждать девяти часов утра.

Мозг работал лихорадочно. В нём то всплывали картины небольшого, несложного прошлого, то представлялось будущее, а чаще всего назойливо сверлила одна и та же беспокойная мысль: выйдет или не выйдет?

С болью вспомнил о матери. Вчера, когда он зашел к ней, она, словно что-то почувствовав, стала плакать. «Бедная старушка, как переживет мою смерть?» – подумал Павел, и слезы навернулись на глаза, но только на миг.

Стрелки старых, заржавленных ходиков показывали без пяти девять, когда в дверь котельной постучали.

– Кто там? – придав голосу самые спокойные интонации, спросил Павел.

– Открой! – потребовал заместитель начальника гестапо. – Труба в мой кабинет шипит и некарашо пахнет.

– Некогда! Вот котел исправлю – приду, ответил Павел и ругнул себя за недосмотр – не заметил-таки неисправности в батарее.

Через минуту гестаповец заколотил кулаком:

– Выходи скорей, шорт тебя брал! Исправляй эта душегубка!

– Подождешь! – крикнул Павел и взглянул на часы: до девяти оставалось три минуты.

Гестаповец в нерешительности топтался, но, заподозрив недоброе, стал стучать чем-то твердым, видимо рукоятью пистолета.

Нужно было продержаться ещё три минуты. Павел достал пистолет, взвел курок, навел оружие на дверь, но тотчас опустил его, смекнув, что гестаповцы сбегутся на перестрелку и останутся невредимыми.

Послышались голоса и брань. Значит, собралось несколько человек. Удары усилились, дверь затрещала. Поняв, что бьют бревном, как тараном, и что долго дверь не выдержит, Павел вскинул пистолет, выстрелил раз, другой, третий и так, в азарте, выпустил всю обойму. За дверью кто-то истошно закричал, донеслись стоны.

Павел зажег приготовленный факел, вырвал пробку из отверстия в трубе и поднес к нему пламя. Вспышки не произошло. Тогда дрожащими от волнения руками он снова закрыл отверстие в трубе и открыл вентиль, чтобы поднять давление в системе.

Прогромыхала автоматная очередь, в кочегарке со стены посыпалась штукатурка. Павел снова отключил котел, выхватил пробку из трубы и поднес к отверстию факел. С металлическим звоном лопнула по шву труба. Здание дрогнуло, как при подземном толчке; оглушительный грохот донесся с улицы.

Криков, стонов Павел не слышал. Понял: оглушен. Он бросился к двери – согнутый засов не открывался. Тогда он кувалдой сбил его, вырвав болты из дерева, и с трудом открыл дверь. За нею, к его удивлению, никого не оказалось – разбежались. Двор тоже был пуст.

Из окна второго этажа выпрыгнул в разорванных штанах какой-то офицер и, сверкая белыми шелковыми кальсонами, на четвереньках пополз по битому стеклу на улицу. Павел бросился вглубь двора. Очутившись на заборе, взглянул на здание с вывалившимися рамами, сорванными дверьми и помчался напролом через чей-то сад, оставляя на колючих кустах клочки одежды, обдирая в кровь лицо.

* * *

Когда в городе раздался взрыв, Сашка проскользнул за контрольные ворота и побежал туда, куда спешили горожане.

Квартал, где стояло здание гестапо, был оцеплен. Беспрерывно сновали санитарные машины, развозя гестаповцев по госпиталям и больницам. Горожане взбирались на крыши отдаленных домов и оттуда досыта любовались разгромом фашистского гнезда.

Сашка с группой ребят залез на чердак дома, не оцепленного полевой жандармерией, и долго считал санитарные машины, но потом сбился со счета, спутав количество двухместных и четырехместных машин.

– И здесь им устроили сабантуй! – с нескрываемой радостью сказал парень, голос которого показался Сашке знакомым.

Он посмотрел в сторону бросившего эту неосторожную реплику и узнал его: «Николай. Всамделишный Николай, соратник по набегам на чужие сады».

Едва санитарные машины перестали сновать, из оцепления выехало пять грузовиков, накрытых брезентом.

– Ого-го! – с удивлением произнес Николай и переглянулся с Сашкой. – Наворочено порядком.

«Интересно знать, чья эго работа, – с завистью подумал Сашка. – Есть, значит, группа посильней нашей. Мы только листовочки расклеиваем да плакатики надписываем детская игра, а вот это дело настоящее. Этим ребятам есть с чем наших встретить, а мы чем встретим?»

К двум часам дня жандармский офицер снял оцепление квартала, оставив часовых у здания гестапо.

Много людей прошло сегодня по «гестаповскому» проспекту. Они не рисковали останавливаться, проходили мимо и возвращались снова, чтобы посмотреть опустевшее здание, одно упоминание о котором ещё утром вселяло страх.

Постепенно чердак обезлюдел, остались только Сашка и Николай.

Давно уже Сердюк говорил Тепловой, что надо бы разыскать этого парня, сбежавшего из-под расстрела – отказался везти арестованных. Но Николай на поселке не жил, и никто не знал его адреса.

– Любуешься? – спросил его Сашка, убедившись, что их никто не может услышать.

– Любуюсь, – твердо сказал Николай и повторил: – Любуюсь. Работают же люди!

– Ты что-то слишком смело высказываешься! – тоном наставника произнес Сашка. При мне понятно, меня ты хорошо знаешь. А при остальном народе?

Николай пытливо посмотрел Сашке прямо в глаза:

– Мне ничего не страшно. Я смерти в глаза заглянул и то не скажу, чтобы здорово испугался. А что может быть страшнее смерти?

– Есть штуки пострашнее.

– То-есть?

– Пытки в гестапо.

– Это ты, пожалуй, прав. – Николай поежился. – Видел я, какие из-под пыток выходят.

– Видел, а не поумнел. Языком треплешь…

– Что ж делать, Саша! Люди вон какие диверсии устраивают, листовки печатают, плакаты клеят, а мне только и остается, что языком трепать. Один в поле не воин.

– Никуда не прибьешься? – в упор спросил Сашка.

– А куда прибьешься?

– Да, тебе очень трудно. Как ни говори, шофером в гестапо работал.

Николай со скрипом стиснул зубы.

– Для того чтобы приняли, надо тебя хорошо знать, продолжал Сашка. – Надо знать, что возил ты только кирпичи и песок на постройку гаража, что везти арестованных на расстрел отказался и тебя самого за это на расстрел повезли.

– Саша! Саша! Откуда…

– Знаю, важно ответил Сашка.

Николай стоял пораженный, соображая, от кого мог слышать Сашка обо всем этом, но спрашивать не стал.

– Спасибо, Саша! Спасибо! Первое теплое слово за всё время слышу. Мать родная и та отказалась, выгнала. Говорит, с предателем под одной крышей жить не хочу. У тетки живу, и то потому, что она глухая и ничего обо мне не слыхала, иначе и она выгнала бы. Верчусь, как щепка в проруби. На работу идти боюсь – фамилия на бирже зарегистрирована. Приду – как сбежавшего сразу сцапают. Из города податься? Куда? Кому я нужен? Шофер гестапо… А может, поможешь к кому-нибудь прибиться? – осторожно, с мольбой в голосе и во взгляде спросил Николай.

– Твой адрес?

Николай с готовностью назвал улицу, номер дома, фамилию тетки,

– Повтори, приказал Сашка.

Тот повторил.

– Ну ладно, что-нибудь сделаем, – покровительственно ободрил Сашка Николая.