Текст книги "Мир Приключений 1955 г. №1"

Автор книги: Валентин Иванов

Соавторы: Георгий Гуревич,Николай Томан,Александр Воинов,Кирилл Андреев,Говард Фаст,Владимир Попов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 59 страниц)

Глава четвертая

Когда Одинец очнулся, он не сразу понял, сколько времени спал – час, день или неделю. И не тотчас вспомнил, как в лес попал и почему.

Вдруг шилом кольнуло в сердце. Он встал. Нога чуть болит и не мешает. Другая боль пришла.

Стосковавшись по человеческому голосу, Одинец крикнул, чтобы хоть себя услышать. По лесу пошел гул и назад к Одинцу вернулся. Ещё сильнее заныло сердце.

Что же делать, приходится и с этой болью бороться. И жить нужно, и искать пристанища.

Одинец выбрал высокую сосну, разулся и полез, пока ствол не сделался гибким. Огляделся – глубоко же он, однако, забрел в леса!

Одинец разглядел Город, который лежал дальней темной полосой; за ним будто бы светился Ильмень. На севере всё закрывали леса. Где-то за ними пряталось озеро Нево. На полудень лесной кряж обрывался пахотными землями, а на восход стоял лес и лес. Туда идти, дальше от города. Там должны сидеть большие и малые огнищане на чищенных палом полях. Но нигде не видно дымка над лесами.

Шумит бор, и качается под Одинцом сосна. Он прижимал к груди гибкую вершину и качался вместе с ней. Пора решать. На восходе нужно искать месте. Вблизи от поляны на восход видно болото, за ним опять лес. И там будто бы видится слабый дымок.

Тоскливо, грустно осенью на болотах. Чахлые березки сронили последний лист, стоят голые и корявые, будто бы кто нарочно их гнул и корчил. Кет листвы, видны лишь сизый мох и бурый лишай, которые так густо закрыли стволы, что не рассмотришь бересты.

Можно любое болото одолеть на переносных кладях. Одинец нарезал жердей и пошел от деревца к деревцу. Он бросал жерди на слабые места, переходил по ним и опять бросал перед собой. Работа нудная, но нужная.

На мхах встречались ягоды. Будто бы кто шел и рассыпал полный туес. Нет, возьми – и заметишь, что каждая ягодка держится на тонкой живой ниточке. Клюква спеет лёжа, с одного бока – красна, с другого – бела. Эх, поел бы Одинец пирога с клюквой, запил бы клюквенным квасом!..

Не временем, а отлучкой из дома долги годы. Пешему легко, когда сердце свободно, а от беды и на коне трудно ехать. Одинец тешил себя мыслью, что сросся череп нурманна. Нет, не сросся. Как бы Верещаге весть подать?..

«А если поймают, если за виру продадут в рабы? Нет, не дамся живой».

Тут нашлась тропка. Такие следы пробивают бабы с ребятами, когда ходят по болотам за клюквой. Одинец отбросил надоевшие жерди. Тропка вышла на твёрдое место.

Он прислушался: не псы ли тявкают? И пустился на голос широким шагом. Солнышко уже опустилось в полдерева. Кого-то найдет бездомный бродяжка?..

Перед Одинцом открылся широкий поруб, на порубе палисад, а за ним соломенные крыши. В стороне стояла стайка стожков, прикрытых корьем и прижатых жердями. И поле землицы, вспаханное под озимые, с зеленой порослью всходов.

Из подворотни выкатилась собака-лайка с крючком поставленным правилом – хвостом, а за ней – вторая. Одинец пошел потихоньку и, когда сторожа заскочили дорогу, остановился.

В ворота просунулся невысокий человек с топором в руке. Завидя хозяина, собаки, зарабатывая кусок, ещё злее набросились на Одинца, обходили со спины.

Хозяин цокнул. Натасканные псы умолкли и отбежали. Одинец поднял навстречу хозяину руку – в знак того, что дурного не хочет.

Хозяин не торопился разговаривать. Он был на добрую четверть пониже Одинца, но с широченными плечами. Под длинной рубахой из домотканной крашенины бочкой выпячивалась грудь. На длинной жилистой шее сидела крупная голова в спутанных желтых волосах. Кожей был человек темноват, с редкой бородой.

«Мерянин», – подумал Одинец.

Мерянин без стеснения разглядывал гостя. Он, точно слепой руками, щупал пришельца внимательными глазами. Наконец-то сощурился и вымолвил:

– Здравствуй.

«Мерянин и есть», – решил Одинец по выговору.

– И ты здоров будь, – ответил он.

– Чего же стоишь? – спросил мерянин. – Ночь валит – ступай в избу, будешь гость, будешь спать. Твоё имя как?

Одинец назвал себя.

– Оди-нец, Одинец… – повторил мерянин запоминая. – А меня ты зови Тсарг.

Прислушиваясь к разговору, собаки ворчали. На лесном огнище гость был редок, и запах чужого тревожил сторожей.

Переступив порог, Одинец низко поклонился очагу. В сумерках лица различались плохо. В избе крепко пахло томлеными, держаными щами. Мужчины уже кончили паужинать, за столом сидели женщины.

У печи на углях раздули лучину, и Одинец разглядел девичье лицо. Не Тсаргова ли дочь?

Смуглокожая, со светлыми косами девушка потупилась от света и зацепила своей ложкой о ложку Одинца. Вскинула глаза и засмеялась. Миловидное лицо ожило и заиграло.

«Хороша!» – невольно подумал Одинец.

Девушка показалась ему свежей и крепкой, как спелая репка.

Мерянин уложил гостя рядом с собой, на полу. Одинец слышал, как о чем-то шушукались женщины. Куда-то вспрыгнула и сладко замурлыкала кошка. На дворе густо хрюкала свинья. Взвизгнули подравшиеся лошади.

В избе пахло сладковато-горькой сажей. Из приоткрытой двери тянула струйка прохлады. На постели из медвежьей шкуры было мягко и тепло.

Рядом ровно и глубоко дышал мерянин Тсарг, как человек, который улегся спать без заботы и тревоги.

Глава пятая

В узком окне Тсарговой избы чуть брезжил свет, а женщины уже были на ногах, истопили печь, и обед ждал мужчин.

На Одинца никто не глазел и никто не тянулся с вопросом, будто парень век жил в семье. Тсаргова дочь стояла у печи рядом с матерью. Ока скромно, по-бабьи подхватила правой рукой локоть левой и положила щеку на ладонь. Нет-нет, а бросала на Одинца взгляд карих глаз.

Во дворе Тсарг махнул рукой и сказал гостю:

– Пришел в лес и сам делал…

В середине двора стоял столб с надетым козьим черепом – для острастки шаловливому домовому. А над воротами была прибита пастью к лесу медвежья голова, чтобы и лешему не было хода мимо жилья.

Тсарг молча пошел через рамень. За лесной поляной нашлось второе огнище, которое готовили для пала. Лежали срубленные лесины. Как видно, Тсарговы валили лес прошлой зимой. В студеную пору лучше рубить сонное дерево. А весной и летом хуже валить живое дерево – оно плачет под топором.

Тсарговы возились на порубе. Ровные деревья идут под бревна, их чистят и вытаскивают на волокушах. Из тех, что похуже, отбирают дровяник. Не год и не два будет кормить очаг чищеное поле. Самое же дорогое – то, что останется на месте. После пала прогретая огнем и сдобренная золой лесная землица щедро даст и крупную рожь, и усатый ячмень, и остистый овес.

Тсарг полез через поваленный лес и вывел Одинца к овражку. Из обложенного камнями бочажка выливался чистый, как слеза, ключ.

Тсарг сказал парню:

– Теперь всё говори. Кто ты? Зачем по лесу не в пору ходишь? Зачем тебя стрелой били? – Мерянин посмотрел парню в глаза и торжественно показал на небо и на ключ: – Правду скажи. Тебя небо видит. Земля слышит. Живая вода примет слово. Дай зарок!

Одинец поклялся костями и прахом родителей, дымом очага, солнышком и, ничего не тая, открылся Тсаргу во всём.

Слушая гостя, мерянин качал тяжелой лохматой головой – дурное дело у парня, худое, худое. Вздохнул:

– Как жить будешь?

– Дальше пойду.

– Куда пойдешь?

Одинец не ответил, с тоской слушая, как поет лес под холодным ветром-листодёром.

– Тебе в лесу будет плохо, – сказал Тсарг. – Живи у меня. Пока. Ты сильный, не будешь зря есть хлеб. Потом я увижу.

Вовремя Одинец нашел кров. Трех дней не прожил он у Тсарга, как без устали и без срока полил дождь.

Ворчит Тсарг, что ныне кругом его огнища совсем не стало пушного зверя – соболя, горностая, выдры-подрешни, кидуса и куницы. Но нужно и на редкую добычу запасти колечки, сторожки и силки с грузиками, которые ставят над ручьями.

Кожи вымокают в кислом тесте-квасе. Их мнут, мездрят тупыми ножами, дубят корой и сушат на распялках. Пора кроить готовые кожи на сапоги, на усменные кафтаны и на сбрую.

Одинец умел не только ковать железо, но и работать по дереву. Из заготовленных с лета березовых и кленовых чурбаков он резал малым, остро заточенным топором и железной кривой ложкарней миски, ложки, солонки, плошки, зубья для борон, топорища. Они пойдут для дома и для продажи, когда откроется зимняя дорога.

От Тсарга в Город летняя дорога и далекая и трудная. Через болота не пройдешь. Есть крупная тропа. Идя по ней, приходится ночевать в лесу две ночи, а груз вьючить на спины лошадей – ни телегой, ни волокушей не пробраться. Поэтому Тсарговы летом бывают в Городе три, много – четыре раза. Весной же и осенью совсем нет хода. Зато зимняя дорога через болота прямая. Выехав с ночи, можно поспеть в тот же день.

Ждут не дождутся в доме Тсарга, когда же Зима-Морена засушит землю и закует воды. Своим обозом на трех, на четырех санях будут ездить. Весело! И Город хочется повидать, и послушать людей – узнать, что на свете делается.

Откроется зимняя дорога, и Тсарг повидается с Верещагой, об Одинце посоветуется. Что-то будет?..

 
Меньшая Тсаргова дочь поет песенку:
Ах ты, Солнышко-Солнце,
Да ты, Огонь-Огонечек,
Уголёчек, да Солнца кусочек.
 
 
Как ты жарко в печи разгораешься,
Как ты ярко в печи распылаешься.
Так бы да сердце молодецкое,
Да по мне да разгорелось бы…
 

Шумит веселая, живая девушка. То козой прыгнет, то загадку загадает, то Одинца невзначай толкнет или дернет за волосы:

– Надевай на голову горшок, я тебе волосы подравняю! – Играет, как котенок.

Что же тут худого! Молодое к молодому тянется. Девушка и братьям не дает спуска, а Одинец уже прижился в семье. Но ему видится другое личико и слышится другой голос…

Девка его за ухо больно.

– Брось!

А она ему уже запустила за ворот соломинку.

Дождь утомился. С сивера веет холодом. Тучное, сизо-черное небо плывет, томится, тужится тяжким бременем. Вот рваться оно начало, лопнуло – и посыпались белые хлопья. Поземный ветерок, играя, потянул небесный пух. Падают снежинки, падают. Нет им ни счета, ни конца.

Постылая грязь, которую размесили люди и скотина, сохнет и твердеет. Почерневшие от непогоды соломенные кровли накрылись чистыми мягкими шапками, оделись белыми рубашками стожки сена и соломы.

Морозец чуть щиплет. Проясняется разродившееся снегом небо. Славный денек! Из-за лесу, гляди-ка, встало солнышко! Зимой оно не греет землю, зато радует человеческое сердце.

Лайки как взбесились! Прыгают на хозяина. Старая сука его лизнула в бороду, взвизгивает, по-своему говорит:

«А ну, хозяин! Что же ты? А ну!»

С собой в лес Тсарг взял Одинца и самого младшего сына. За воротами собаки поверили, что люди взаправду идут на охоту, и с них горячка соскочила.

В сухих, плотного плетенья лычницах цепко ступает нога охотника.

В лесу тихо, людских шагов на пороше не слышно, и нет никакого голоса – лишь синицы переговариваются между собой.

Глупая птица. Все остальные лесные пичуги и пташки на зиму улетают в солнцеву страну, на полдень. А синица забыла дорогу. У других же птиц не спрашивает, гордится. За это она и мерзнет зимой без крова. Не-ет! Если у тебя в чем-либо не хватает своего ума, ты не стыдись у соседа занять. Так-то.

Тсарг сынишке на ходу рассказал о синице. Сказка складная, и в ней есть наука для малых.

На свежем снегу много следов. Ворона звездочек наделала. Глухарь пробил мохнатыми лапами рыхлый снежок до земли. А где махнул крыльями, чтобы взлететь, там как вениками провел. Видно, куда полетел. А здесь следок ниткой, частый, видны коготки.

– Кто шёл? – допрашивает Тсарг сына.

След – великое дело. Колдуны-арбуи вынимают человеческий след, чтобы наводить порчу. А доброму человеку птичьи и звериные следы служат для честной добычи.

Ещё следок, парный. За ним снег чем-то поразметён. Не пушистым ли хвостом?

След привел к кряжистой сосне.

Парнишка отступил, наложил на тетиву стрелу с вырезанным наконечником и нацелился на сосну. У самого сердце ёкает, а глаза выпучил так, будто ими, а не стрелой хочет пустить из лука.

Тсарг достал из-за пояса кнут на короткой держалке, с длинным ремнем и сильно щелкнул. Испуганная белка дрогнула, сунулась, не зная куда, и открыла себя. Парнишка ударил метко. Белка перевернулась и повисла на низком суку. На землю её спустила вторая стрела.

Отец погладил сына по шапчонке. Парнишка опустил глаза, будто стыдится. Сам же счастлив. Первая добыча взята им.

Тсарг вел сыновей заботливо и строго. Мерянин считал, что хуже нет праздной болтовни, и не любил, чтобы сыновья много говорили. Был он скуп на ласку, щедр на науку. Сейчас он был доволен. Недаром он заставлял сыновей стрелять в метки и попадать в подброшенную шапку. И недаром требует, чтобы они учились левой рукой держать перед собой подолгу палку. В руке охотника лук должен сидеть, как топор на топорище.

Охотники пошли дальше. Вскоре собаки вернулись, повизгивают, оглядываются на лес. Хотят рассказать, что нашлась настоящая охота, для которой хозяин вышел в лес.

Упавшая ель вывернула пласт земли высотой в три человеческих роста. Перед ним собаки уперлись. Припорошенный снегом и скрепленный корнями пласт навис, как крыша, прикрывая черный лаз.

Здесь он, бурый лесной зверь, крепко спит. А наверху хлопочет Тсарг. В начале зимы самое лучшее время брать на берлогах медведей, пока они не вытерли лежкой мех и не отощали от спячки.

Тсарг отогнал собак. Сынишку он посадил на дерево, откуда видна дыра. Сын должен крикнуть, как только медведь сунется из темени.

Охотники срубили молодую ёлку, заострили вершинку и, глазом примеряясь к берлоге, укоротили сучья. Перед берлогой место шагов на пятнадцать в длину и на десять в ширину свободно от деревьев и кустов. По сторонам бурелом. Медведю будет одна дорога – в лоб на людей. Но людям некуда ступить.

Тсарг уступил первое место Одинцу. Ему начинать бой. Охотники вдвоем подняли заготовленную елку, с размаху воткнули в лаз и отскочили.

Одной рукой Одинец подхватил рогатку, а другой проверил, легко ли топор выхватить из-за пояса. А в земле уже взревело. Только миг торчал из лаза комель елочки, как его сдернуло вглубь.

Заорал Тсаргов парнишка: «Держи!» – а медведь уж вон он, тут. Первый медвежий сон легок.

Лесной хозяин не встал на дыбы, а пошел кабаном, на четырех лапах. Одинец не потерялся, хотя хуже нет, когда медведь так идет, свиньей. Тсарг не успел мигнуть, как парень всадил в медведя обеими руками и перевернул рогатину. И вот она торчит из медвежьего бока, ушла до самой перекладины.

Крепкий на рану, медведь взметнулся на дыбы, и хрустнуло полуторачетвертное дерево. Одинец успел выпустить рогатину, еле удержался на ногах и встал перед медведем с топором.

Одинец был высок ростом, но медведь пришелся почти на голову выше. Зверь махнул когтистой лапой, чтобы снять с человека череп вместе с шапкой, но топор Одинца уже засел по самый обух в медвежьей башке.

И уснул сильномогучий лесной богатырь. Согнулся, сел перед человеком и ничком лег на матушку-землю. Но уж не видеть ему снов.

Только сейчас услышали и Тсарг и Одинец звонкий голос парнишки. Он визжал без перерыва и из всех троих один всё видел: как отец метил рогатиной, чтобы подать Одинцу помощь, как псы старались медведя осадить на задние ноги и как Одинец размахнулся.

А Одинец стоял с обломком топорища и говорил Тсаргу:

– Слабовато топорище-то. Без ума выбирали дерево. Я тебе лучше сделаю.

Тсарг ударил себя по бедрам и толкал Одинца в грудь кулаком:

– Ты бьешь, парень, без ума. По-моему!

Одинец и парнишка остались на месте ободрать и освежевать медведя, пока туша не остыла. Тсарг пошел ко двору за лошадьми и волокушами.

Он пробирался по лесу, запоминал дорогу, где удобнее вытащить добычу, и думал, как дальше повести дело с Одинцом. Хорошо было бы доброго парня навек оставить во дворе. И для этого найдется верное средство. Дадут ему Одинец и дочка славных внучат.

Эх, не висела бы над парнем напрасная смерть нурманнского гостя!.. Скорее бы съездить в Город, разузнать всё самому и решить наверняка, как и чего держаться.

В Тсарговой избе лакомились свеженькой, сочной медвежатиной, нежным мозгом, сладкой печенью, жирными почками, мягким, легким тушеным салом. А медвежье сердце хозяйка на деревянном кружке-тарелке с особым поклоном поднесла Одинцу и вымолвила обычное присловье:

– Будешь сильный, будешь смелый, будешь, как он, разумный.

В медвежьем сердце лежит большая сила. Сам медведь и умен и хитер. Он, как человек, всё мог бы сделать, только он ленив и не хочет работать.

Глава шестая

Новгородцам зимой дела не меньше, чем летом. Из иноземных гостей для зимних торгов остаются не многие, а свои купцы и ремесленники начинают новые торги с теми, кто живет вдали от речек и рек, удобных для судоходства.

Вместо легких водяных путей открываются санные. Не по корням волочить волокуши, не ломать в лесах покорные лошадиные спины. По первопутку в Город бегут груженые сани. Дальние жители собираются обозами, а ближние ездят в одиночку.

Мерянин Тсарг проехал через городские ворота на четырех санях. Легкая поземка заснежила и сани и седоков. Однакоже мороз был не силен, да и поезжане одеты тепло. Поэтому Тсарг не свернул на заезжий двор, который содержал родной по жене дворник. Тсарг ехал прямо в Детинец, желая поскорее разделаться с податями. В прошлом году он задержался, и его навестили городские сборщики. Беды в том нет, но Тсарг беспокоился об Одинце.

В широких и глубоких клетях Детинца собиралась подать со всех новгородских людей. В подати шла десятая часть всех доходов – хлеба, меда, льняной пряжи и кудели, рыбы соленой и сушеной, шкур, птичьего пуха, шерсти, драгоценной мягкой пушнины, изделий из железа, полотна, дерева, кости. Город брал подати всем, чем давали: и серебром, и золотом, и самими достатками. У Тсарга, как и у большинства людей, не бывало ни монет, ни слитков. Он привозил добычу своих рук. Приказчики отметили подать на бирках, а Тсаргу выдали кожаный ярлык – свидетельство того, что он от подати чист. Сани сильно облегчились, и утомленные лошади легко побежали из Детинца. Но Тсарг не жалел о подати. Город всех оберегает, содержит бойцов-ратников. Не будь того, нашлись бы сильные люди и обидели бы. Новгородская Правда хороша, по ней жить крепко. Поэтому и прибавляется людство на новгородских землях.

На заезжем дворе Тсарг передал дворнику привезенные гостинцы. Приезжие попали ко столу и поели горячего. Без долгих споров Тсарг выменял у дворника соли, сушеной рыбы, железных изделий и сладких иноземных черных рожков. Для баб взял тонкого крашеного полотна и ярких лент-косоплёток.

У огнищанина остались медвежья шкура и бочонок дорогого целебного медвежьего жира. Дворник сулил за них три хороших ножа, железный котел и обещал дать ещё рожков. Тсарг не согласился: это, мол, заказное, а ножи, котел и лакомые рожки он ещё возьмет, в усадьбе найдется довольно товара.

На торговище и на городских улицах тесно от многолюдства. Меж возов бродят люди. Одни прицениваются, другие спорят, а иные просто ведут беседы, чтобы узнать, что и где делается и о чём идут в народе слухи.

Нищие пели жалобные песни. Убогим не отказывали, и они грузили щедрое подаяние на ручные санки.

Гудел и шумел Город. Звонко ржали кони, мычали коровы, лаяли собаки. За вдетое в нос кольцо поводырь тащил ручного медведя, и зверь жалобно ревел грубым голосом. Скоморохи играли на гудках и трубах. Слепые нараспев сказывали были.

Над головами людей шныряли воробьи, сороки и вороны, норовя, что бы стащить. Под ногами, не боясь людей, ходили голуби, кормясь невзначай рассыпанными зернами хлеба.

От непривычного многолюдства у Тсарга шумело в голове. Он пробирался между возами. Чтобы было удобнее, мерянин надел на голову медвежью шкуру. Бочонок с салом он держал подмышкой. Почуяв близкий запах медведя, лошади настораживались и шумно втягивали воздух вдруг раздувшимися ноздрями.

Тсарг заслышал особый клич и откинул навалившуюся шкуру.

– Эй, молодцы! Эй, удальцы-смельчаки! Кому тесно дома? Кому свой двор надоел? Кому теснота опостылела? Кому тесна старая шуба?

Мерянин подошел к крикунам и слушал, о чем говорят. Сбивалась ватага вольников в дальние земли. Часто и охотно новгородцы уходят искать нового счастья и нового богатства и находят новые, богатые места.

Тсаргу хорошо на его огнище и тепло в своей избе. А всё же поманило его послушать людей. Даже расспрашивал, кто и куда идет, кто поведет, когда выходят. Да, для молодых парней это хорошо. Пусть пытают счастья.

Легко ходить по мощеным городским улицам. Тсарг не заметил, как добрался до Щитной улицы.

Верещага встретил Тсарга во дворе:

– Здоров будь. За каким делом пришел?

– И ты здоров будь. Дай мне гвоздей.

Кузнец, высокий, черный, в коротком нагольном тулупчике, а мерянин хоть ростом невелик, зато широк, как пень, и от медвежьей шкуры кажется ещё шире.

В клети Тсарг поставил бочонок, сбросил медвежью шкуру и сказал:

– От парня, от Одинца, тебе память и поклон, – и дал Верещаге кусок бересты, на котором Одинец выдавил свое имя гвоздем и втер в буквицы сажу, чтобы было лучше видно.

Отцы сели на закром. Верещага рассказал о судном вече и о народном приговоре. А Тсаргу не пришлось много говорить. Он от досады крякнул:

– Эк ты! Жаль парня…

Оба призадумались. Потом Верещага ещё добавил горечи:

– Бирючи кричали, чтоб никто не давал Одинцу крова. А кто знает, где он спрятался, пусть объявит. Парень должен отдать Городу виру.

И Тсарг и Верещага понимала, что Город поступал правильно.

Мерянин нашел один ответ:

– Не слыхал я тех бирючей.

– А если услышишь?.. – возразил Верещага. – Слушай, ты добрый человек, и я не желаю зла Одинцу. Не держи его – уходить ему надобно. И подалее.

Верещага будто столкнул в воду камень. Хотел бы Тсарг услышать другое. Нет, кузнец говорит дельно.

Обозлившись, Тсарг хватил по закрому кулаком. Лучше бы не приходил на его двор полюбившийся парень!

– Куда же ты советуешь парню деваться? – спросил он кузнеца. – Не гнать же его со двора, как шелудивого пса!

– К вольникам бы ему пристать! – чуть не крикнул Верещага.

Он ходил по клети и, заглядывая в закрома, со злостью гремел железом.

Непутевый парень приворожил и смутил Заренку. После его бегства будто кто на девушку навел порчу. Светланка вынимала след дочери пресным тестом и ходила к арбуям. Они колдовали над следом, проносили над огнем, жгли пахучие травы. Светланка купила наговоренную наузу-ладоику. Заренка её носила, но на делалась веселей.

Родители знают, что девичье сердце забывчиво, но от этого не легче смотреть на тоску дочери.

Верещага с ворчаньем рылся в железе. Он достал насадки для воинской рогатины, которая, в отличие от зверовой, куется без нижней крестовины, и подобрал кольца для древка. Отсчитал десятка три каленых стрелочных наконечников, отобрал широкий топор, пилу, трое долотьев и два тесла. Немного подумав, достал круглую бляху и полосы для щита.

– Чтоб ему!.. Хватит, что ли? Да что тут, щит дал – так дай и шлем с железной рубахой… Леший бы ему голову на спину отвернул!

Ещё что понадобится клятому бродяжке? Верещага старательно выбрал заготовку для лука.

Без устали честя Одинца, он бормотал:

– Непутевый, негодный! Дубовая голова, пустошный парень! Чтоб век тебе петуха не услышать, чтоб ты пожелтел, как золото!..

Верещага не скупился. Одинец жил в его дворе и работал на его двор. Не уходить же ему, как неприютному нищему, как безродному сироте! По народному обычаю, кузнец давал невольному беглецу выдел.

Верещага сложил железо в лубяной короб:

– Отвезешь, что ли, парню? Чтоб ему, окаянному!

Кланяясь за Одинца щедрому хозяину, Тсарг достал рукой до пола:

– Не много ли ему будет? Больно хорошо даешь!

– Хватит с дурня, – возразил Верещага. – Я ему кое-что прикину из лопотинки.

– Не надо, – сказал Тсарг и махнул рукой. – И у меня парень работал.

Вскоре после посещения Тсарга все заметили, что Заренка повеселела. Родители успокоились за дочь. Как видно, и время и наговоры арбуев сделали своё, – рассуждали они. – Девичьему горю помогли колдовские силы.

Вьюжит. С мутного неба на озера, болота, реки и леса сыплется сухой снежок.

У боярина Ставра людно. Он принимал гостей не в верхних светлицах, как нурманнов, а внизу, в молодцовской избе.

Они толковали о своём деле не спеша. Известный в городе охотник Доброга вернулся летом после долгой отлучки. Доброга ходил с тремя товарищами на восход от озера Нево, в Весьскую землю. Ушли четверо, а вернулся один.

Тут ничего дивного нет. И большие ватаги пропадают без следа. Охотник отдышался и принялся мутить людство. Он рассказывал, как нашел вместе с товарищами реку на восходе от озера Онеги. Охотники наловили и набили такое богатство зверей, что для хранения шкурок поставили особые острожки на приметных местах. А какой там соболь! Черный, чистый, одна «головка» всех соболей. Охотники плавали вниз по той реке, но людей нигде не встречали. Реке тоже не нашли конца.

Зимовка получилась тяжелая. Начали болеть, чернели десны, опухали руки и ноги, шатались зубы. Охотники спасались отваром сосновой хвои и жевали смолку. К весне один помер.

На обратном пути другого, сонного, задрали медведи. Потом на безыменной речушке перевернулся берестяной челнок, и последний товарищ Доброги погиб под корягой.

Дальние дороги не прошли даром и самому Доброге. Исхудал, кашель привязался. Но Доброга не унялся. По его рассказам, и не было и нет лучших мест, где пропали его товарищи.

Около бывалого охотника сбивалась ватага. Молодые ребята, не выделенные отцами и бессемейные, решались быстро. Такие хоть сейчас готовы в любую ватагу. Иные подговаривали девушек: «Пойдем, любушка, будешь ходить в соболях». Новгородские девушки – тоже вольница.

К найденной Доброгой реке нет водной дороги. Ватага сбиралась ко времени санного пути. Они уже согласились между собой, выбрали старост. А договариваться о снастях и припасе ватажные выборные пришли к боярину Ставру.

Ставр хотел иметь в добыче равную долю с ватагой. Каждая вторая шкурка из всех взятых должна быть боярская.

– Много хочешь, – в ответ усмехался Доброга. – Знаешь, сколько там зверя?

– Много, много хочешь! Уступай, боярин, – поддерживали ватажного старосту другие.

Ставр поглаживал подстриженную холеную бороду и ласковым голосом убеждал мужиков:

– Где же много хочу? Вы люди разумные и бывалые, подумайте. Вы же не малые дети – вы хозяева.

Боярин льстил ватажникам. Больше половины было молодых парней. Ставр уговаривал:

– Думайте, думайте. А мясо, добытое на мою снасть? А рыба, ловленная моими же снастями? А дома, которые вы поставите моими же топорами, теслами, долотьями и стругами? Ведь всё ваше будет! В них не будет моей доли. А пашни, что засеете моим зерном? Что родится, то и ваше – я не прошу моей доли. Где же я хочу много получить?

Так и спорят час, другой. Ватажники – своё, а у боярина на каждое слово есть умный ответ.

Доброга начал сердиться:

– Ты дома, в тепле, в сытости, будешь сидеть, боярин. А нам ломаться в лесах и болотинах, в нужде, труде, голоде. Чего же ты с нами равняешься!

Ставр качал головой и укоризненно смотрел в глаза ватажному старосте.

– Да вы же думайте, люди, – вразумлял боярин: – без моей снасти-припаса ватага не дойдет до места, не наловит зверя. Знать, главное во всём – моя снасть.

Доброга махнул рукой, стал к двери. За ним тронулись и остальные выборные от ватаги.

– Стойте! – Боярин повысил голос. – Куда метнулись, экие шуты-обломы! Стой, вам говорят!

Ватажники вернулись и вновь расселись. Ставр кивнул своим молодцам, чтобы поднесли ячменного пива и меда. Ребята намочили усы и слушают – что-то ещё боярин скажет.

Ставр улыбнулся и понизил голос, будто хочет втайне сказать самые важные слова:

– Вы смекните, разумные, что не всем бывает удача. В лесах ли, в реках и болотах вы сгибнете, побьют ли вас чужие люди – и всё пропало. Мне не только что прибыли не будет – всё мое добро пойдет прахом.

Доброга ещё ласковее улыбнулся, чем боярин, и согласился:

– Тут-то мы с тобой, именитый боярин, и скажемся в равных долях. Наши кости и твои копья будут вместе лежать.

Боярин оспорил Доброгу:

– Не так ты судишь. Вам лежать в покое, а мне считать убытки.

Доброга так расхохотался, что закашлялся и еле отдышался:

– Мы, боярин, в нашу ватагу берем всех удалых людей. Нет отказа и тебе. Пойдем с нами! Ляжем вместе – и тебе не придется горевать от проторей.

Ставр потемнел и дернул себя за бороду.

– Меня ты не учи уму-разуму. Я ученый!

Опять Доброга встал, и все остальные за ним сгрудились к порогу. И опять Ставр их не отпустил.

Боярин повел ватажников по клетям, Под руками боярских молодцов загремели дорогие железные изделия, и у ватажников разгорелись глаза.

За первой клетью всей толпой ввалились во вторую. В ней хранились охотничьи снасти, проволочные силки, прочные звериные капканы и новгородского и иноземного дела. Шли дальше и осматривали котлы и котелки, окованные и кожаные ведра, оловянные и медные миски, конскую сбрую, кафтаны, штаны, сапоги, дубленые полушубки, тулупы, шубы, шапки, рукавицы.

Богатые товары у боярина. Ватажники мякнут. Чего ещё, пора с боярином бить в руки, там разберемся.

Ставр приговаривал:

– Я не поскуплюсь, дам всё, что нужно. И коней дам, и молодых коров, и двух бычков для приплода.

И всё же Ставр не уговорил. Ватажный староста молча пошел со двора. Ватажники потащились за Доброгою. Повесили они носы. Ведь иные первый раз в жизни держали в руках то, что до сих пор лишь видели.

Ставр налетел на Доброгу с поднятым дубцом:

– Эй, чтоб тебя Перун рассек молнией, забил в землю громом! Ты упрям и неподатлив, как дубовый корень. Моя половина в мехе, а ты говори срок!

Уступил-таки боярин и согласился иметь половину в добыче не вечно, а на время. Но и на это Доброга не пошел. Староста грозился, что пойдет к Котлу, к Полгу или к Чагоду. В Новгороде найдутся и другие богачи, кроме Ставра.

Закончили уже при свечах. Договорились, что ватага за всё, что заберет, заплатит четвертую цену против обычного торга. И пока ватага не выплатит долга, все добытые меха пойдут Ставру без всякой утайки. Когда же расчет закончится, то ватага свою добычу пять лет не будет никому продавать, кроме Ставра.

Боярин сам написал на коже договор. Под ним подписались Доброга и ещё один ватажник, Отеня. А остальные закоптили на свече большие пальцы и поставили печати.

Ставр не сумел навечно закабалить ватагу, но всё же остался доволен. Были довольны и ватажники. Боярин желал им удачи и счастья и поил медом досыта.

После договора со Ставром ватага спешила кончить последние сборы. За всем следили ватажные старшины.

Ватажный староста получал большую власть, все были обязаны слушаться его приказов без споров и оговорок. Если спустить одному, другому дать потачку и третьего помиловать, то ватага могла пропасть. Слабость ватажного старшины приводила к тому, что ватага рассыпалась, как разлетался по ветру стог, сложенный дуром. На Доброгу полагались, и ему верили.