Текст книги "Л. Н. Толстой в последний год его жизни"
Автор книги: Валентин Булгаков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
Человеку этому я ответил, что учеников при Льве Николаевиче нет, а что те люди, которые разделяют его взгляды, узнают их из его сочинений, и что поэтому я и посылаю эти сочинения.
Лев Николаевич одобрил мое письмо.
Кстати, давая мне письма, Лев Николаевич теперь очень часто не пишет даже вкратце, что именно нужно отвечать, а просто ставит на конверте: «В. Ф.» или «В. Ф., ответьте». Но потом, конечно, прочитывает все мои ответы.
Март
1 марта.
– Я получил письмо со стихами, – говорил мне утром Лев Николаевич, разбирая сегодняшнюю корреспонденцию, – и хотел не отвечать на него, но совесть мучит. Это – молодой человек, восемнадцать лет, крестьянин. Так напишите ему, пожалуйста, что‑нибудь.
Сегодня оказались еще стихи, так что сам Лев Николаевич написал большое письмо о «зловредной эпидемии стихотворства» [87]87
Это письмо было адресовано учительнице Е. Б., приславшей на суд Толстого стихотворение 15-летнего крестьянского мальчика. В ответ Толстой написал: «…стихотворство в народе сделалось за последнее время зловредной эпидемией, которую не не только не. надо поощрять, но против которой, наоборот, надо всеми силами бороться, тем более что в основе этого сочинительства лежат большей частью очень дурные чувства тщеславия и корысти» (т. 81, с. 120).
[Закрыть].
Вечером, кажется опять по поводу книги Яроцкого, Лев Николаевич говорил:
– Большинство людей попадают в жизни в такую колею, из которой им ужасно трудно выбраться, и не хочется, хотя бы это нужно было, – и они в ней остаются. И это в религиозной сфере так же, как в научной. Вот Душан Петрович попал в такую же колею со своим отношением к евреям, о чем мы с ним сегодня говорили, – добавил, улыбаясь, Лев Николаевич.
Я не говорил еще об этом печальном недостатке у Душана Петровича – его антисемитизм. В человеке, чьи взгляды и чья личная жизнь могли бы служить завидным примером для каждого из нас, каким– то непонятным образом укоренилось недоброжелательство к целому народу. Говорят, это – следствие впечатлений детства, проведенного в Венгрии, в области, населенной евреями. Все равно я никогда не мог понять этой странной слабости Душана Петровича. Не понимал ее и Лев Николаевич и никто из окружающих. Лев Николаевич говорил не раз Душану, что его нелюбовь к евреям – это тот материал, который бог дал ему для работы над ним и для преодоления в себе этого недостатка. «Если бы не этот недостаток, то Душан был бы святой», – говаривал Лев Николаевич о своем друге.
В ответ на слова Льва Николаевича о «колее» Душан Петрович что‑то ответил, и вот завязался длинный разговор об евреях.
Душан Петрович спорил со Львом Николаевичем с большим упорством.
– Как можно ненавидеть, не любить целый на – род! – говорил Лев Николаевич. – Я понимаю, что можно инстинктивно питать нерасположение к некоторым недостаткам евреев, но нельзя же из‑за этого осуждать их всех: надо, напротив, стараться самому избавиться от этого недоброжелательного чувства как от недостатка. Иначе будешь оказывать сочувствие и поддержку таким человеконенавистническим обществам, как союз русского народа, который устраивает еврейские погромы, и так далее. Евреи притесняемы, находятся в исключительном положении, и их нельзя обвинять в том, что они участвуют во всяком протесте против правительства, участвовали в революции. Если я сам видел особенные черты в русском народе, выделял русских мужиков как обладателей особенно привлекательных сторон, то каюсь. Каюсь и готов отречься от этого. Симпатичные черты можно найти у всякого народа. И у евреев есть выдающиеся черты, например их музыкальность. Вы говорите, что дурные стороны у евреев преобладают, что они безнравственнее других народов, как это статистикой доказано, но я думаю, что статистика эта неверна; да статистика большей или меньшей нравственности и противоречит религиозному чувству. А что значит это слово «еврей»? Для меня оно совершенно непонятно. Я знаю только, что есть люди. Географическую карту я знаю, знаю, что здесь живут евреи, здесь – немцы, французы, но деление людей на разные народы мне представляется фантастическим. Я его не могу знать так же, как четвертого измерения в геометрии. Недоброе чувство может быть только к отдельному человеку. Если вы и не любите евреев, то единственное средство сделать их лучше, единственное средство против них – это дать им равноправие, уравнять их со всеми, так как, повторяю, они находятся в исключительном положении. Но дело даже не в последствиях, а в требованиях религиозного мировоззрения. Для меня согласиться с вами – это все равно что отречься от всего того, во что я верю: отречься от главного моего убеждения, что все люди равны. И я не понимаю, как можете вы, с вашими взглядами, с вашей жизнью, так относиться к целому народу. Я думаю, что вам нужно только желать избавиться от такого чувства как от недостатка Душан Петрович все спорил, не соглашался со Львом Николаевичем и, видимо, остался при своем мнении.
2 марта
С сегодняшней почтой получился из Америки художественно расписанный с английским текстом лист бумаги, что‑то вроде адреса, для Льва Николаевича.
– Воздаяние, – перевел Лев Николаевич заглавие, когда я показал ему этот манускрипт, и равнодушно добавил: – Передайте его Тане.
Я получил письмо от В. А. Поссе, в котором он писал, что мое сочинение «Христианская этика» готов издать редактор «Вестника знания» Битнер. Я прочел письмо Льву Николаевичу. Он советовал послать работу Битнеру, что я и выполню на днях [88]88
В журнале «Вестник знания» работа В. Булгакова по цензурным причинам не была напечатана. Вышла – М., 1917, с предисловием Толстого в виде письма к В. В. Битнеру
[Закрыть] .
Лев Николаевич сегодня слаб. После завтрака лег спать. Ходит в суконной черной поддевке, так как его знобит.
После обеда приезжал из Москвы философ Лев Шестов и оставался до десяти часов вечера. Говорил он со Львом Николаевичем у него в кабинете, наедине с ним, очень долго, часа полтора.
– Поговорили так, как можно только вдвоем, а третий был бы излишен, – привел после Лев Николаевич английскую пословицу. Однако особенного впечатления гость на него, по – видимому, не произвел.
Сам Лев Николаевич после говорил про Шестова:
– Он не философ, а литератор.
У Шестова я тоже не заметил особенного удовольствия или душевного подъема после его разговора с Толстым.
– Разве можно в такой короткий срок обо всем переговорить? – ответил он мне на вопрос о том, какое впечатление произвел на него Лев Николаевич.
Одним словом, что называется, «не сошлись характерами».
3 марта.
Гуляя утром, Лев Николаевич разговаривал с каким‑то крестьянином, зачем‑то снял перчатки и забыл их на перилах веранды. Двое прохожих – нищих заметили перчатки и принесли в дом.
Приехал из Тулы тамошний корреспондент «Русского слова», просидел в Ясной Поляне очень долго, но, бедный, не добыл почти никакого материала для писания, потому что Лев Николаевич не разговаривал с ним по нездоровью, да, я думаю, и по отсутствию тем для разговора.
Зайдя в «ремингтонную», Лев Николаевич говорил о Шестове:
– Одни думают для себя, другие думают для публики. Так он думает для публики.
И, по – моему, это чрезвычайно метко.
За завтраком Лев Николаевич рассказывал, что к нему приходил крестьянин жаловаться на ветеринарного врача, который будто бы стал лечить его корову тем, что намазал ее скипидаром, а она издохла. И вот крестьянин хотел искать убытки с ветеринара.
– Я ему и говорю, – говорил Лев Николаевич, – зачем же ты к ветеринару‑то пошел?.. И так мы с ним хорошо поговорили, и он согласился со мной, что искать денег с ветеринара не стоит.
После завтрака Лев Николаевич поехал верхом. Я ему сопутствовал. На этот раз Лев Николаевич ехал все шагом, только на обратном пути, уже подъезжая к Ясной, немного проехал рысью, и это имело печальные последствия: после он опять заболел. «Соблазнишься!» – говорил потом Лев Николаевич.
День сегодня был прекрасный: голубое небо покрыто облаками – белоснежными «барашками», снег; места, по которым мы проезжали, чрезвычайно живописны.
– День‑то какой чудесный, а места‑то какие! – воскликнул Лев Николаевич, повернув лошадь назад, мне навстречу, и воротившись с той дороги, по которой было поехал, чтобы свернуть на другую.
Ехали долго; встречали мужиков на санях, пересекли полотно какой‑то железной дороги, проезжали мимо каких‑то одиноких избушек, принадлежащих, должно быть, лесным сторожам. Лев Николаевич уверенно свертывал с тропинки на тропинку, с дороги на дорогу.
Вот деревня. Лев Николаевич спрашивает у встречных крестьян, как проехать к Ясной Поляне, чем немало меня удивляет. Поспорив с прохожим, он наконец поворачивает лошадь на указанную им дорогу. Но тотчас же возвращается обратно.
– Нет, нет, врет он! – говорит он, проезжая мимо меня, и сворачивает на другую дорогу.
Едем. По бокам – поленницы дров, уголь.
Вдруг смотрю – Лев Николаевич поворачивает опять назад.
– Там дальше нет дороги, – объявляет он.
Выезжаем опять на перекресток. Тут стоит одинокая избушка. Лев Николаевич опять расспрашивает о какой‑то ближайшей дороге на Ясную Поляну и наконец получает удовлетворительные сведения: поворот на эту дорогу мы, оказывается, давно проехали. Это была та самая дорога, с которой свернул в первый раз Лев Николаевич, когда хвалил мне погоду.
– Далеко ехать, Лев Николаевич, – говорю я ему, – может быть, вы бы слезли с коня и отдохнули здесь?
– Нет, нет, поедем!
И вот мы дома.
– Устали, Лев Николаевич? – спрашиваю я его в сенях, чувствуя, что и сам я сильно устал.
– Да, немного устал, – отвечает он. – Сегодня мы верст двадцать проехали… Только вы не говорите Софье Андреевне.
Он тяжело поднимается по лестнице и уходит к себе в спальню отдохнуть.
– Сегодня мучили мы друг друга с Валентином Федоровичем, – говорил Лев Николаевич вечером. – Заблудились!.. Я потому не узнал настоящей дороги, что, когда мы ездили с Душаном, она была непроезжая.
За обедом присутствовало новое лицо: Сергей Львович, сын Льва Николаевича, приехавший только на один день из Москвы.
Вечером Лев Николаевич с ним и обеими дочерьми играл в карты.
За чаем довольно много говорили о процессе революционера Чайковского [89]89
23—24 февраля в Петербургской судебной палате слушалось дело народника Н. В. Чайковского, в 1874 г. приговоренного к ссылке, из которой он бежал в Лондон, где основал «Фонд вольной русской прессы». По возвращении в 1905 году в Россию был арестован, а в 1910 году судим. 25 февраля в прессе появилось сообщение, что «приговор особого присутствия судебной палаты Чайковского оправдал»
[Закрыть] , с которым некоторые из присутствующих были знакомы.
3 марта.
Приехал пианист А. Б. Гольденвейзер. Из Тамбовской губернии приехал повидаться со Львом Николаевичем религиозный крестьянин Андрей Тарасов, который Льву Николаевичу чрезвычайно понравился. Крестьянин отправился пожить некоторое время в Телятинки.
С утренней почтой получилось письмо от болгарина Шопова, отказавшегося от военной службы по религиозным убеждениям и заключенного в «самую скверную тюрьму в Болгарии». Лев Николаевич тотчас сам ему ответил [90]90
Письмо неизвестно
[Закрыть] .
– Как я сам хотел бы присоединиться к таким людям, – сказал тамбовский крестьянин Льву Николаевичу после того, как я рассказал ему о Шопове.
– Я бы и сам хотел, – ответил ему Лев Николаевич, – да вот видишь, мы с тобой не сподобились!
Утром, когда я в первый раз увидал Льва Николаевича (он, лежа на кушетке в гостиной, разбирал письма), на мой вопрос, как он чувствует себя, он отвечал:
– Совсем скверно: нога болит и слабость. Это все вчерашняя прогулка. Помните, как я пустил лошадь на гору рысью, когда мы подъезжали домой? Это оттого… Я тогда же почувствовал, что устал, потому что надо подняться все‑таки на стременах и упереться в них.
Это же Лев Николаевич говорил Гольденвейзеру, выйдя к нему. Он добавил еще (что он говорил уже как‑то), что физическое недомогание плохо влияет на душевное настроение.
Он засмеялся.
– Если у меня нездоров желудок, – сказал он, – так мне во время прогулки всюду попадаются на дороге собачьи экскременты, так что даже гулять мешают, а если, наоборот, я здоров, так я вижу облака, лес, красивые места.
Рассказывая Гольденвейзеру о приезде Льва Шестова, Лев Николаевич продолжил свое вчерашнее рассуждение о философах, думающих для публики и думающих для себя. К первым он относил, между прочим, Владимира Соловьева, Хомякова, а ко вторым – Шопенгауэра, Канта.
Перед завтраком Лев Николаевич зашел ко мне. Я сидел за письменным столом на диване, а внучка «великого писателя земли русской», очаровательная крошка «Татьяна Татьяновна», или «сокровище», как еще зовут ее родители, стояла на диване позади меня и щекотала мне шею.
Когда Лев Николаевич вошел, она своим тоненьким голоском коварно начала его упрашивать:
– Дедушка, сядь на диванчик! Сядь на диванчик, дедушка!..
Ей, видно, очень хотелось и дедушке запустить руки за воротник и пощекотать шею. Но дедушка отговорился тем, что он еще не завтракал, и поспешил уйти.
Позавтракав, Лев Николаевич, несмотря на недомогание, отправился с Гольденвейзером проехаться.
Но, прежде чем сесть в сани, он принялся ему доказывать, чертя по снегу тростью, Пифагорову теорему («по – брамински»).
– Это теперь мой пункт! – сказал он Гольденвейзеру.
Вечером Лев Николаевич пришел в «ремингтонную».
– А я сейчас читал книгу Страхова (Федора), которую вы привезли, – сказал он, обращаясь к Гольденвейзеру, – прочел только «Дух и материя»… [91]91
Толстой читал корректуру книги Ф. А. Страхова «Искание истины» (Сборник статей и мыслей) (М., 1911, ЯПб). «Дух и материя» – первая ее глава.
[Закрыть] Прямо замечательная книга! Она будет одной из самых замечательных книг. Его только не знают еще сейчас. Вот действительно философ, и философ, который мыслит и пишет для себя. И он затрагивает самые глубокие философские вопросы… Ах, какая прекрасная книга! Кротость, смирение и серьезность – вот отличительные черты Страхова.
Лев Николаевич получил письмо от писателя Наживина, который просил его прислать ему для одной его книги последний портрет Льва Николаевича [92]92
Фотография нужна была И. Ф. Наживину для его книги «Из жизни Л. Н. Толстого» (М., 1911), куда он поместил около 20 фотопортретов Толстого. Фотография была ему послана
[Закрыть] . Когда Лев Николаевич сел разбирать отсылаемые сегодня письма (в большинстве написанные им самим), он попросил меня принести из его кабинета папку с его портретами, чтобы выбрать из них который‑нибудь для Наживина.
Принесши папку, я начал разбирать ее вместе с Гольденвейзером.
Лев Николаевич вдруг усмехнулся.
– Смотрю я на эти портреты и думаю, особенно теперь, прочитав Страхова, и это я не кривляюсь, – говорил Лев Николаевич, – думаю, что вся эта моя известность– пуф!.. Вот деятельность Страхова и таких людей, как он, серьезна, а моя, вместе с Леонидом Андреевым и Андреем Белым, никому не нужна и исчезнет. Иначе не было бы этой шумихи около нас и этих портретов.
После чая Гольденвейзер сел за рояль. Сыграв по одной, по две пьесы Скрябина, Аренского и Листа, он играл затем исключительно Шопена. Все исполнялось им замечательно.
– Прекрасно, чудесно! – проговорил Лев Николаевич, прослушав одну из прелюдий Скрябина.
Аренский тоже понравился ему. Когда‑то композитор бывал в Ясной Поляне, и Лев Николаевич теперь вспоминал о нем как об очень симпатичном человеке [93]93
A. C. Аренский 28 ноября 1894 года исполнял свои произведения в хамовническом доме Толстого, а 11 марта 1904 года вместе с сыном посетил Ясную Поляну.
[Закрыть] .
– Чепуха, че – пуха! – произнес Лев Николаевич после пьесы Листа, – Здесь нет вдохновения. Все эти, – и он показал руками и пальцами, как делают пассажи на фортепиано, – ничего не стоит сделать и сочинить в сравнении с той простотой, с тем изяществом, как в том, что вы перед этим играли.
Играна была пьеса Аренского.
– А вы как думаете, Михаил Сергеевич, – обратился Лев Николаевич к своему зятю, – нравится вам Аренский?
– Для меня, Лев Николаевич, – отвечал тот, – Скрябин, Аренский – все равно что в литературе Андрей Белый, Вячеслав Иванов; я их не понимаю и друг от друга отличить не могу.
– Что – о вы! – протянул усовещивающе Толстой.
Он долго слушал Шопена и промолвил:
– Я должен сказать, что вся эта цивилизация – пусть она исчезнет к чертовой матери, но – музыку жалко!
Стали говорить об отношениях Шопена и Жорж Занд [94]94
Ф. Шопен в молодости увлекся Жорж Санд (псевдоним французской писательницы Авроры Дюпен). Их связь, которой посвящена книга Жорж Санд «История моей жизни», продолжалась около 10 лет.
[Закрыть] .
Что ты эти гадости рассказываешь, – вмешался все молчавший Лев Николаевич, обращаясь к Татьяне Львовне, и добавил, смеясь, – где уж ваша сестра замешается, там всегда какие‑нибудь гадости будут!..
– Уж я тебе отомщу, погоди! – погрозила отцу пальцем Татьяна Львовна.
– Смешивают любовные пакости с творчеством, – продолжал Толстой. – Творчество – это нечто духовное, божественное, а половая любовь – животное. И вот выводят одно из другого!.. Шопен не оттого писал, что она пошла гулять (Лев Николаевич усмехнулся), а оттого, что у него были эти порывы, это стремление к творчеству.
– Отчего, – говорил он затем, – живопись, поэзия понятны всем, как понятна всем религия, а музыка представляет в этом отношении исключение? Поймет ли вот такую музыку неподготовленный, простой мужик, даже вообще склонный к эстетическим… «переживаниям»?.. [95]95
Лев Николаевич очень не любит слово «переживание».
[Закрыть]Будет ли он испытывать такое наслаждение, какое испытываем теперь мы? Вот это меня очень интересует! Я думаю, что он не поймет такой музыки. Поэтому я хотел бы, чтобы музыка была проще, была бы всеобщей.
Между прочим, сегодня Лев Николаевич писал в письме к Наживину: «Я живу хорошо, подвигаюсь понемногу к тому, что всегда благо, и ослаблением тела и освобождением духа».
Приготовил Льву Николаевичу книжку «Суеверие государства». В работе мне помогала уже почти совсем выздоровевшая Александра Львовна: размечала «безответные» письма, завязывала посылки, собирала книги и т. д. Хотя червячок ревности (растягивающийся иногда и в червячище) все еще копошится в ее душе, но все же, узнав меня поближе, она, кажется, убедилась, что не настолько уж я опасное для нее чудовище, и стала ко мне более снисходительна. В ревности своей она уже признавалась мне самому, а разве это не прямой признак, что ревность ослабела?
Ненавижу Гуську,
Не люблю Булгашку! —
напевает она иногда, сидя за пишущей машинкой, в то времй как «обер – секретарь» (как она меня называет) глупости, – улыбнулся Лев Николаевич, – дух дьявольский во всех.
С утренней почтой получилось очень интересное письмо о половом вопросе («Не показывайте его Саше: оно очень грязное»), В письме отмечалось доброе влияние Льва Николаевича. Оно очень взволновало Льва Николаевича. Он написал ответ на него, но при письме не оказалось даже адреса: корреспондент нарочно не приложил его, из нежелания затруднять Льва Николаевича ответом. Письмо Льва Николаевича так и осталось непосланным [96]96
См. т. 81, с. 127
[Закрыть] .
Сегодня я уезжаю из Ясной Поляны в Москву – устроить свои дела с университетом, в котором я продолжаю числиться студентом. После завтрака я собирал в «ремингтонной» свои вещи, и только что кончил, как вошел Лев Николаевич.
– Хотите, поедемте и будем благоразумны? – обратился он ко мне.
– Как, верхом, Лев Николаевич?
– Да.
– А вы не боитесь, Лев Николаевич?
– Нет, ничего.
Лев Николаевич пошел переобуть сапоги на другие. В валенках уже нельзя было ездить: сыро. Он надел свои дорожные сапоги, в которых я недавно щеголял дня три, когда отдавал в починку свою обувь. Но в чем было ехать теперь мне? Я ходил в ботинках. Илья Васильевич, старый слуга Толстых, принес мне найденные в комнате для посетителей, в комодике, огромные старые сапоги с лакированными голенищами, с широкими и длинными ступнями. Я и влез в них. Что же? Сапоги эти оказались принадлежащими не кому иному, как Петру Веригину, духоборческому вождю. Как они попали в Ясную Поляну, Илья Васильевич и сам не знал. В них я и поехал. И промучился всю дорогу: ступни были до такой степени широки, что не влезали даже в стремена.
Все тает. По дороге – глубокие просовы, так что быстро ехать нечего и думать: лошадь может сломать ногу. Сегодня большой туман: глубокий, белесоватый, заволакивает всю окрестность, леса, деревенские избы. Шагом проехали всю деревню по черной, грязной дороге. В поле ничего кругом не видно, кроме полоски дороги, обрывающейся спереди и сзади в тумане, да наших двух темных фигур.
Сделали большой круг: до Двориков, деревни, и оттуда назад по другой дороге.
– Как я благоразумно ехал, – улыбнулся Лев Николаевич, поворачивая лошадь с шоссе на дорогу в Ясную.
Правда, ехали все время шагом. На один только пригорок в конце дороги Лев Николаевич взъехал опять рысью (должно быть, «соблазнился»).
После обеда, вечером, приехал в Ясную из Москвы М. А. Стахович, член Государственного совета и камергер, старый друг семьи Толстых. Он привез с собой всевозможных фруктов, а также какой‑то дорогой прибор для карточной игры в подарок хозяевам от себя и «Мити» (гр. Д. А. Олсуфьева, члена Государственного совета). После чая играли в карты со Львом Николаевичем и его дочерьми.
– Почему это, Михаил Александрович? – говорила ему в отсутствие Льва Николаевича Софья Андреевна, сидя за чайным столом и, по своей привычке, покачивая одной ногой, закинутой на другую. – Вот я это и Василию Алексеевичу Маклакову говорю. Оба вы такие деятели, ораторы. Почему вы не сделаете так, чтобы прошли эти реформы и наладилось дело?
– Нет власти, графиня! Нет власти, – отвечал, вздыхая, Стахович. – Знаете, графиня, – говорил он, обильно уснащая свою речь французскими фразами, – власть – это кучер, а мы – это вожжи, кнут в руках кучера. Зачем это? Да, это тяжело, но это необходимо. Это необходимо, графиня. На войне нельзя быть добрым, в дипломатии нельзя быть откровенным, а в политике нельзя быть чистым.
– Это хорошо! – любезно улыбаясь, отвечала графиня.
В одиннадцать часов я отправился на станцию. Поцеловав Льва Николаевича и поблагодарив Софью Андреевну за ее доброе отношение ко мне во время моего пребывания в Ясной Поляне, я выехал на Засеку вместе с Сухотиными, которые тоже отправились по делу в Москву.
10 марта.
Только сегодня вернулся я и Ясную из поездки в Москву и в Крёкшино, к Чертковым.
Еще на станции услыхал отрадную весть: Лев Николаевич здоров. Видел его и успел поработать в Ясной Поляне: распределил мысли в книжке «Освобождение от грехов, соблазнов, суеверий и обманов – в усилии воздержания».
После завтрака Лев Николаевич уехал кататься с Душаном, а я с Белиньким отправился в Телятинки, к старым своим друзьям, у которых не жил целый месяц.
Во время моего отсутствия в Ясной был И. И. Горбунов – Посадов, который взялся печатать составляемые Львом Николаевичем книжки (числом 31) [97]97
И. Горбунов-Посадов приезжал для решения вопроса об издании сборника «Путь жизни». По желанию Толстого оно было поручено И. Горбунову-Посадову, выпустившему 30 отдельных книжечек, а одна, «Суеверие государства», не вышла, так как была задержана цензурой.
[Закрыть] .
12 марта.
Пришел утром в Ясную и, к своему удивлению, узнал, что Лев Николаевич еще не гулял и даже не вставал с постели, хотя было уже больше девяти часов. В доме все тревожились. Встал Лев Николаевич в одиннадцатом часу, совершенно здоровым. Сам удивлялся, что так долго проспал. Но, вероятно, это случилось просто оттого, что вчера он поздно лег. А лег поздно оттого, что вечером долго читали его давнишние письма к дальней его родственнице гр. А. А. Толстой. Письма, говорят, очень интересны. Лев Николаевич слушал их с большим вниманием и очень взволновался в конце концов. Помню, как‑то еще до моего отъезда, по поводу этих писем он сказал:
– Я их не помню, но помню только, что я в них умственно кокетничал и.
Из Москвы приехал художник В. Н. Мешков рисовать Льва Николаевича.
После завтрака Лев Николаевич отправился гулять и на лестнице, по дороге, говорил зятю:
– Думаешь, как приятно умирать, а между тем сколько доставишь неприятностей своей смертью!
Да, да, много доставите неприятностей, Лев Николаевич, – подтвердил Михаил Сергеевич Лев Николаевич со мною был сегодня очень добр, все лицо его и глаза светились добротой. Пишу это, так как не могу не умиляться этим.
13 марта.
В «Речи» напечатан отрывок из письма Толстого к Гусеву о комете Галлея. Лев Николаевич писал:
«Мысль о том, что комета может зацепить землю и уничтожить ее, мне была очень приятна. Отчего не допустить эту возможность. А допустив ее, становится особенно ясно, что все последствия материальные, видимые, осязаемые последствия нашей деятельности в материальном мире – ничто. Духовная же жизнь так же мало может быть нарушена уничтожением земли, как жизнь мира – смертью мухи. Еще гораздо меньше. Мы не верим в это только потому, что приписываем несвойственное значение жизни вещественной» [98]98
Фрагмент письма к H. Н. Гусеву от 14 января опубликован в газете «Речь», 1910, 10 марта (т. 81, с. 44). В 1910 году наблюдалось прохождение кометы, носившей имя английского астронома Эдмунда Галлея, вычислившего ее эллиптический путь. Прохождение кометы широко освещалось в печати и сопровождалось слухами о якобы предстоящей гибели Земли. Высказывание Толстого по поводу такого сенсационного события вызвало большой интерес
[Закрыть] .
Кто‑то заметил, не совсем удачно, что печатают всё, что бы ни написал Толстой.
– Да, это так трудно, – сказал Лев Николаевич, – так часто напишешь свойственные мне глупости, и все это попадет в печать.
Я принес сегодня Льву Николаевичу книжку «Усилие воздержания в мысли» и три написанных мною по его поручению письма, которые он сейчас и прочел. На одном сделал надпись о своем согласии с высказанным мною [99]99
К письму Булгакова М. И. Румянцеву Толстой сделал приписку: «В. Ф. Булгаков совершенно верно выразил то самое, что я хотел и мог сказать вам. Очень рад буду, если вы согласитесь с нами» (т. 81, с. 147)
[Закрыть] , по поводу другого сказал [100]100
Речь идет о письме крестьянина А. А. Станкова, спрашивавшего: «можно ли служить на общественных должностях сборщика податей, старосты и участвовать на суде в качестве свидетеля…» (т. 81, с. 288). Ответ Булгакова – «Список писем…», т. 81, № 219.
[Закрыть] :
– Это очень хорошо. Я как раз то же хотел сказать, что служить ли старостой, сборщиком податей, венчаться ли в церкви – все это человек должен решать сам и выполнять это, сколько позволяют силы. Я особенно ясно понял, что нужно стремиться к достижению идеала по своим силам, но не нужно умалять его. Допускается жениться и половая жизнь с женой, но можно подняться выше этого и относиться к женщине, как брат к сестре. Допускается, что собственность можно иметь и защищать, но человек может и совсем отказаться от собственности. Я говорю в том смысле, что это и легче, – говорю против возражений, что это трудно.
– Мало вы у нас бываете, – оказал Лев Николаевич, когда я стал прощаться, – оставайтесь обедать с нами. Вы пешком пришли? Ну, вот и прекрасно! А ночи теперь лунные…
Приехал к Льву Николаевичу молодой человек, но показался ему неопределенным, и он послал меня к нему. Оказалось, что он – приказчик магазина шапок, читал произведения Льва Николаевича и не хочет служить на прежнем месте, так как, торгуя, должен обманывать; приехал издалека, из Екатеринбурга, посоветоваться, каким бы ему заняться другим трудом, более свободным и честным.
Я с записочкой отправил его в Телятинки переночевать. За обедом рассказал о нем Льву Николаевичу. Он высказал радость, что Ч., молодой человек, оказался «довольно милым». Татьяна Львовна вспомнила, что у крыльца утром стоял еще какой‑то мальчик, с «таким нехорошим лицом».
– Хуже твоего? – спросил Лев Николаевич.
– Хуже! – смеясь, отвечала Татьяна Львовна.
А нужно сказать, что у Льва Николаевича есть привычка, когда кто‑нибудь из домашних называет другого глупым, нехорошим, всегда спрашивать у называющего: «Глупее тебя?», «Хуже тебя?», – и этим обычно смущать его. Так он спросил и теперь.
– У него не то чтобы некрасивое лицо, – продолжала Татьяна Львовна о мальчике, – а прямо нехорошее, как бывает у человека, который пьет, курит…
– Недоедает, – добавил Лев Николаевич.
Когда Лев Николаевич сел с М. С. Сухотиным за шахматы, Мешков и Татьяна Львовна расположились рисовать их. «Татьяна Татьяновна» выпросила у меня карандаш и тоже уселась за стол «рисовать дедушку». Ее старший брат, гимназист Дорик, перерисовывал картинку с какой‑то открытки. Я тоже уселся в углу и оттуда стал срисовывать работающего Мешкова, Льва Николаевича и Сухотина.
Внезапно Лев Николаевич встал и пошел ко мне: его партнера вызвали зачем‑то вниз. Я хоть и поспешил отодвинуть рисунок, но он увидал его; наклонился и усмехнулся, заглянув в него. Пока там изображен был лишь Мешков (или его подобие) с своей кудлатой головой.
Ушел я домой перед чаем, в девять часов. Действительно, была светлая, прекрасная лунная ночь.
14 марта.
К нам в Телятинки приезжал Лев Николаевич в сопровождении Душана. Не слезая с лошади, он поговорил со всеми нами, высыпавшими на двор, и уехал обратно.
Белинькому сказал, что он будет хлопотать через графа Олсуфьева о Молочникове [101]101
В. Молочников, отсидевший год в тюрьме за распространение запрещенных сочинений Толстого, в марте 1910 г. был вновь арестован. Толстой в письме к Д. А. Олсуфьеву от 14 марта просил его содействовать исполнению просьбы Молочникова выпустить его до суда на свободу с тем, чтобы устроить «дела своей семьи» (т. 81, с. 148)
[Закрыть] , которого только что арестовали в Новгороде и в судьбе которого Белинький, как близкий друг его, принимал большое участие.
15 марта.
Отнес Льву Николаевичу книжку «Освобождение от грехов – в самоотречении» и написанное по его поручению письмо. Дал мне Лев Николаевич еще письмо для ответа – изложение какой‑то особенной философской теории; но, прочитав это письмо, я подумал, что едва ли нужно отвечать на него (такая путаница в голове у этого философа), и Лев Николаевич думал так же.
Получил письмо от В. В. Битнера из Петербурга о его согласии печатать мою книгу. Говорил Льву Николаевичу, и он был рад за мою работу [102]102
См. прим. 2 к гл. «Март».
[Закрыть] .
– Нужно бы мне ее всю просмотреть еще: там было слишком методическое разделение грехов… Да я надеюсь на вашу чуткость!..
П. А. Сергеенко прислал Льву Николаевичу мысли писателя Лескова о религии, о жизни. В них много общего со взглядами Льва Николаевича [103]103
П. А. Сергеенко прислал тетрадь с афоризмами и суждениями Лескова, но, как оказалось, большая часть текстов, включенных в нее, принадлежала Толстому. «Лесков, – свидетельствовал П. Сергеенко, – только собрал и сгруппировал их вместе, пользуясь записями из бесед, писем и дневников Толстого» («Из передуманного Л. Н. Толстым и Н. С. Лесковым (посмертная рукопись Н. С. Лескова)» – «Пробуждение», 1915, № 22–24)
[Закрыть] .
Льва Николаевича мысли эти очень трогают.
– Слушайте! – сказал он, придя с листами лесковских мыслей в «ремингтонную», где, кроме меня, была также Татьяна Львовна.
– «Лучше ничего не делать, чем делать ничего». «Если бы Христос жил в наше время и отпечатал евангелие, дамы попросили бы у него автограф, и тем все дело окончилось бы».
Лев Николаевич прочел еще одну мысль и внезапно повернулся и ушел. Оказывается – заплакал.
– У него всегда глаза на мокром месте, – пошутила Татьяна Львовна. – Его и маленького звали «Лёва-рёва». Я тоже вся в него в этом отношении…
Через минуту Лев Николаевич опять вошел, все с теми же мыслями в руках.
– «Из Христа не сделали бы религии, если бы не выдумка воскресения, а главный выдумщик – Павел», – прочел он. – Ведь это как верно и как глубоко!..
Лескова он читал снова в зале домашним и находящимся в Ясной Поляне брату (Александру Александровичу) и сестре (Софье Александровне, фрейлине двора) Стаховичам. Припомнили, что в духовном отношении Лев Николаевич имел на самого Лескова большое влияние.
– Лесков сам говорил, – рассказывала Татьяна Львовна, – что он шел со свечой и впереди увидел человека, несущего факел, и он присоединился к нему и пошел с ним вместе. И этим человеком с факелом он считал Толстого.
15 марта.
Получен журнал «Жизнь для всех» со статьей Буланже и с предисловием к ней Льва Николаевича [104]104
См. прим. 15 к гл. «Февраль».
[Закрыть] . Лев Николаевич беспокоился, как бы редактор не поплатился за резкие суждения в предисловии о церкви.
– Журнал тем и хорош, – говорил, однако, после Лев Николаевич, – что, как и говорил мне Поссе, он из печатаемых статей не выпускает ни одного слова.
Получил Лев Николаевич еще письмо от новгородского слесаря В. А. Молочникова из тюрьмы. Молочников – человек семейный, своим трудом содержащий семью, и Лев Николаевич ему очень сочувствует.
– Это нам с вами хорошо сидеть в тюрьме, – говорил он мне, – вы человек не семейный, а я уже отстал от этого…
Дал мне для ответа два письма. Одно от того самого революционера из Сибири, первое письмо которого Лев Николаевич читал еще давно, в январе, вслух, в большом обществе, в присутствии Андрея Львовича, Сергеенко и др.
Революционер писал все в таком же непримиримом духе против учения о любви, о непротивлении.
Этот, по – видимому, из глухих, из тех, которые не хотят слышать, – сказал мне Лев Николаевич, – но мне бы хотелось ответить ему. Прочтите и, может быть, вы напишете ему [105]105
Речь идет о письме С. И. Мунтьянова от 23 февраля 1910, в котором он вновь полемизировал с Толстым и отстаивал путь активной борьбы с господствующими классами ради улучшения положения народа. Ему ответил Толстой, т. 81, письмо № 217.
[Закрыть] .
Разбирая дальше корреспонденцию, он наткнулся и на одно «обратительное» письмо.
– Удивительно! – произнес он. – Я всегда это замечал; если человек твердо верит, то он никогда никого не обращает; а если вера нетверда, колеблющаяся, то такому человеку обязательно нужно всех обращать в свою веру. Так вот и Александра Андреевна Толстая (переписка которой с Львом Николаевичем недавно читалась в Ясной).
Пришедший со мной из Телятинок милый парень Федор Перевозников, приехавший из Крёкшина, в прихожей, где все мы одевались (Лев Николаевич, – чтобы ехать на прогулку), сообщил Льву Николаевичу, что В. Г. Чертков собирается на лето поселиться в Серпухове, на границе Московской и Тульской губернии. В Тульскую губернию ему въезд запрещен [106]106
В марте 1909 года Чертков постановлением департамента полиции был выслан из Тульской губернии, так как его проживание там было сочтено «опасным для общественной тишины и спокойствия»
[Закрыть] .
