Текст книги "Л. Н. Толстой в последний год его жизни"
Автор книги: Валентин Булгаков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
– Нет, подписывали, Лев Николаевич.
– Никогда!
Уходя, он пожал мою руку, поглядел и опять потряс ее.
– У вас «Русское богатство»?
– Да.
– Вы почитайте обязательно, это очень интересно: и Короленко, и статью Панкратова.
Статья Панкратова – «Яма», о религиозных собраниях в Москве [167]167
В очерке «Яма» («Русское богатство», 1910, № 4) описывался трактир «Яма», где собирались самые разные посетители. «Целый ряд известных лиц в разное время посетили «Яму», – писал А. Панкратов. – Были В. Г. Чертков, П. Д. Боборыкин, E. Н. Чириков, А. М. Бодянский, Ф. А. Страхов… Сам Л. Н. Толстой хотел побывать в «Яме», но не мог этого осуществить до сих пор»
[Закрыть] .
26 апреля.
Сегодня Лев Николаевич встал очень рано: в семь часов утра. И это совершенно верный признак его поправляющегося здоровья: ему гораздо лучше.
Обедали на террасе. Лев Николаевич восхищался вместе с другими необыкновенно прелестной погодой и природой.
Куковала кукушка.
– Не люблю кукушку, – внезапно произнес Лев Николаевич, – скучно! Других птиц не замечаешь, а ее замечаешь. Как замечаешь, когда собака лает… Лягушек тоже не замечаешь.
Подали какое‑то эффектного вида блюдо. Один из присутствующих сказал, что повару тяжело работать: все время в жару. Другой – что повар Семен любит свое дело.
Да как же не любить! – иронически заметил Лев Николаевич. – Только тогда и можно работать, когда любишь свое дело. Я думаю, что и те, которые чистят… любят свое дело… При работе всегда присутствует сознание цели, к которой стремишься. И у них есть цель, – вычистить.
Лев Николаевич насупился: господа оправдывали свое положение.
Вечером говорили, что на съезде писателей в Петербурге огласили письмо Льва Николаевича в произвольно сокращенном виде [168]168
На Втором всероссийском съезде писателей была зачитана только первая приветственная часть письма Толстого к Г. Гра-довскому и опущена вторая с антиправительственными суждениями. См. прим. 10 к гл. «Апрель»,
[Закрыть] .
Лев Николаевич согласился с тем, что этого нельзя было делать, но потом добродушно махнул рукой, промолвив:
– Ну, да пускай их на здоровье!
Алексей Сергеенко, приехавший только что из Крёкшина от В. Г. Черткова, заметил, что тот хочет опубликовать в газетах письмо Льва Николаевича полностью. Лев Николаевич улыбнулся и, помолчав, произнес:
– Если б я стал обдумывать, какого мне нужно друга, то другого, как Чертков, не мог бы придумать.
Вечером он продиктовал мне письмо к Короленко, по поводу второй части его статьи [169]169
В письме содержалось признание, что «вторая часть… статьи» «произвела… такое же, если не еще большее впечатление, чем первая» и надежда, что «она сделает свое благое дело» (т. 81, с. 423).
[Закрыть] , а когда я через некоторое время зашел к нему с письмами, он, передавая мне сегодняшнее письмо Черткова для обратной отсылки ему, как это у них принято, сказал:
– Он умоляет меня начать ездить верхом… Смешно!
– Почему смешно?
– Да уж очень он милый человек.
Я попрощался. Лев Николаевич встал, чтобы идти в спальню.
– А вы что поделываете? – спросил он.
– Запечатываю некоторые письма.
– И все у вас хорошо?
– Хорошо, очень хорошо!
– Вот и слава богу.
– Слава богу, – прибавил он опять. – У меня вот все болезни, – продолжал он, – и так хорошо! Все приближаешься к смерти.
– И не страшно, Лев Николаевич?
Ох, нет! Стараешься только одно: удержаться, чтобы не желать ее. Главное, надо помнить, что ты должен делать дело, порученное тебе. И как работник смотрит за лопатой, чтобы она была остра, так и ты должен смотреть за собой. И это всегда можно. Хотя бы и маразм был, можно и в маразме так жить.
Лев Николаевич выздоровел. Работал над предисловием к «На каждый день». Читал Griffith, «Crime and Criminals» [170]170
Гриффис Дж. Преступление и преступники (с посвящением Толстому). – Лос-Анджелес. 1910.
[Закрыть] и еще рассказ Семенова, маленький, «Обида», о котором хорошо отзывался, как всегда о произведениях Семенова.
– Какой у него язык! Отчего его не ценят? – восклицал он.
По поручению Льва Николаевича, я сделал сегодня две верховые поездки: во – первых, в Телятинки – передать Белинькому поскорее переписать на ремингтоне предисловие к «На каждый день»; во – вторых, на Засеку – взять обратно для исправления отосланное вчера письмо Льва Николаевича к Б. Шоу; Лев Николаевич боялся, что Моод, переводчик Льва Николаевича на английский язык, узнав почерк В. Г. Черткова, переводившего и переписывавшего письмо к Шоу, «будет иметь к нему недобрые чувства», так как письмо‑то Шоу именно он, Моод, прислал Льву Николаевичу. Нужно было взять письмо и дать переписать Татьяне Львовне.
До станции, однако, я не доехал. Я уже побывал в Телятинках, а в это время Лев Николаевич с двумя своими посетителями – Сережей Поповым и приехавшим из Сибири И. Н. Збайковым – пешком отправились на Засеку. Я нагнал их всех троих уже неподалеку от станции. Предложил было Льву Николаевичу свою лошадь, чтобы на ней он вернулся домой, но Лев Николаевич отказался. Попрощался со спутниками и один пошел дальше, а мы все втроем вернулись назад. Между прочим, Сережа Попов передавал мне слова Льва Николаевича, что ему очень трудно было отказаться от верховой езды, труднее, например, чем от мясоедения.
Из Ясной за Львом Николаевичем ездил работник в тележке.
– Чья это студенческая фуражка? – спросил Лев Николаевич, вернувшись и увидав мою фуражку с синим околышем на окне в передней. – Ваша? Даже приятно видеть: вспоминаешь молодость.
За обедом стали говорить о стихах. Лев Николаевич высказался против стихосочинительства.
– Я сегодня видел ландыш, совсем готовый бутон, должен вот – вот распуститься. Почему ландыш называют серебристым? Ничего нет похожего на серебро. Вот серебро (он указал на серебряный прибор. – В. Б.).Это сказано только для рифмы, для рифмы, к «душистый». Эпитет должен рисовать предмет, давать образ, а это совершенно фальшивое представление. И так у всех поэтов, и у Пушкина тоже.
Вечером Лев Николаевич делился впечатлениями, вынесенными им из разговора с посетившим его сибиряком.
– Удивительно, – говорил он, – люди живут так далеко, что к ним нужно ехать шестнадцать дней, и – точно такие же, как и здесь, точно такие же глупости делают: такие же у них генерал – губернаторы, такие же городовые, такая же проституция, такое же пьянство, такие же оборвыши, как он говорил. Вот китайцы живут хорошо. Только, как он рассказывал, медленно работают, не так, как русские. Это хорошо. Перерабатывать не нужно. Есть человеческое достоинство тела, есть духовное достоинство, а это телесное, и его не нужно нарушать.
Потом говорил:
– Я смотрю все‑таки на наших мужиков, встающих в четыре часа утра на работу. Теперь такие прекрасные утра, и что может заменить их? Никакие шампанские, никакие трюфели не заменят их людям, просиживающим в кабаке до трех часов и потом просыпающим до двенадцати часов.
Поздно вечером он принес ко мне письмо для Александры Львовны.
Выглянул в раскрытое окно:
– Ах, как хорошо! Праздник!
28 апреля.
Пришли мужики по судебному делу. Один бросается в ноги.
– Ах, оставь, оставь! – останавливает его Лев Николаевич. – Это я и сам умею.
Дал им записку к адвокату.
Сегодня получились три посылки: сгнившая уже просфора и три протухших разбитых крашеных яйца; портреты старинные, изданные великим князем Николаем Михайловичем, в роскошной папке [171]171
«Русские портреты XVIII–XIX столетий», изд. Николаем Михайловичем (СПб., 1905–1909, ЯПб.). Среди портретов—·Н. С. и Е. Д. Волконские – дед и бабка Толстого. Толстой находил, что «все это издание есть драгоценный материал истории… настоящей истории того времени» (т. 76, с. 90), и в работе над произведениями «времен с 1780-х до 1820-х» (там же) использовал это издание.
[Закрыть] и собрание автографов знаменитых людей, роскошное немецкое издание.
При просфоре и яйцах оказалось письмо протоиерея Руданского, из Малороссии. За завтраком Лев Николаевич читал его вслух. Письмо – доброе.
Перед этим Льву Николаевичу показали самую посылку.
– И святыня, а испортилась, – усмехнулся он, глядя на позеленевшую просфору.
Из Москвы писал один лавочник, который жаловался, что его подозревают в том, что он был палачом и что виноват в этом будто бы Лев Николаевич, который в «Не могу молчать» упоминал о разорившемся московском лавочнике из Хамовнического переулка, поправившем свои дела палачеством. Я видел, что Льва Николаевича очень обеспокоило письмо. Но достали «Не могу молчать» и увидали, что о Хамовническом переулке там не сказано ни слова. В этом смысле и ответили автору письма, послав из статьи соответствующую выписку [172]172
Автор письма Д. М. Смирнов («Список писем…», т. 81, № 346)
[Закрыть] .
После завтрака Лев Николаевич отправился пешком в Овсянниково, то есть за шесть верст. Остановить его никто не решился, тем более что Софья Андреевна сама уехала вчера на три дня в Москву. Через час после ухода Льва Николаевича полил дождь. Я верхом с другой лошадью в поводу и с запасным кожаном поскакал вслед за Львом Николаевичем, который ушел в одной рубашке. Нашел его на Засеке. Он сидел на террасе мелочной лавочки. Немного его помочило. Переждав дождь, мы вернулись в Ясную. С полдороги опять пошел дождь и не переставал, пока мы доехали. Лев Николаевич все‑таки ехал шагом.
Сегодня прочел он брошюру А. В. Пешехонова «Старый и новый порядок владения надельной землей», присланную Чертковым. Отзыв его о ней был: «Прекрасно!» [173]173
В этой брошюре доказывалось преимущество общинного владения землей.
[Закрыть] .
29 апреля.
На одном просительном письме Лев Николаевич сегодня написал: «Гадкое». Письмо в духе капитана Лебядкина из «Идиота» Достоевского и его обращений к князю Мышкину.
Одна девушка прислала длинное описание своей жизни, заключавшееся просьбой о восьмидесяти рублях для доплаты за швейную машину. Льву Николаевичу описание показалось настолько характерным и трогательным, что он решил послать его куда‑нибудь для опубликования с своим предисловием, гонорар же употребить на выручку швейной машины девушки. Он продиктовал мне предисловие, а я уже написал письмо Короленко в «Русское богатство», но Лев Николаевич потом передумал и не послал его.
– Авось кто‑нибудь из литераторов наедет [174]174
Толстой, выполняя просьбу А. П. Тишковой, передал корреспонденту газеты «Русское слово» С. П. Спиро ее письмо на 42 страницах со своей сопроводительной запиской. Письма не были опубликованы, но Тишковой редакция выслала 80 рублей. См. т. 81, письмо № 336
[Закрыть] .
Обедал у нас один из единомышленников Льва Николаевича В. В. Плюснин, сибиряк, молодой человек, бывавший раньше в Ясной Поляне. Лев Николаевич относился к нему с большим уважением. Когда‑то его тронуло, что Плюснин, сын богатейшего купца, добровольно отказался от доставшегося ему после смерти отца наследства.
Плюснин – бывалый человек. Между прочим, он совершил путешествие вокруг света. Сегодня он много рассказывал о быте и нравах китайцев, которых ему приходилось наблюдать в Благовещенске.
Лев Николаевич, по обыкновению, живо всем интересовался. Во время разговора вошел С. Д. Николаев и на вопрос Льва Николаевича: «Все ли хорошо в семье?» – отвечал, что у них в семье неустойчивое равновесие: всегда может что‑нибудь случиться, кто– нибудь из детей заболеть и т. д.
– Да это‑то неустойчивое равновесие и есть нормальное положение, – отвечал Лев Николаевич, – есть что устраивать, а в этом жизнь.
Заговорили о Генри Джордже. Лев Николаевич говорил:
– Слабая сторона Генри Джорджа в том, что он политикоэконом. Главный, настоящий его предмет – это борьба с рабством земельным, как была борьба с рабством экономическим. В области же политической экономии всегда можно сказать что‑нибудь постороннее. А это опасно в том отношении, что дает повод противникам для опровержения. Ведь это один из обычных приемов борьбы с истиной: опровергнуть это постороннее и думать, что и все главное опровергнуто. Все равно как думать, что если обрубил сук, то все дерево погибло.
Отмечу еще очень интересные мысли Льва Николаевича из разговора о религии:
– Если искренно верующий человек настолько неразвит, что вера в чудесное не представляется ему неразумной, то перед его верой можно только преклониться.
И еще:
– Разум не есть основа веры, но неразумной веры не может быть.
Вспомнил об одном письме, где автор просил помочь ему в распространении его мировоззрения.
– Моя некоторая известность… Пусть Толстой скажет, и тогда все поверят. Если я каждую глупость буду подтверждать своим словом, то мне скоро перестанут верить.
Заговорили по поводу полученной Львом Николаевичем книги от индуса о науке в Индии [175]175
По-видимому, речь идет о книге: Gandhi М. K. «Indian Horne Rule» («Самоуправление Индии»), Joganesburg, 11901.
[Закрыть] .
– Что же, наука в Индии развивается? – спросил кто‑то.
– Слава богу, не развивается, – засмеялся Лев Николаевич. – А у нас так вот развивается: профессоров много.
Вечером за чаем говорили о цензуре печати. Лев Николаевич сказал:
– Цензура временно удерживает слово и людей в известных границах, а потом накопившаяся сила прорывает ее. Но правительство достигает своей цели: для него – «aprиs nous le deluge» [176]176
«после нас – хоть потоп» (фр.).
[Закрыть]. В сущности запрещение писателя увеличивает его значение. Так это видно на Герцене. Если б он жил в России, то, весьма вероятно, сделался бы просто писакой, вроде Андреева. Писал бы с утра до ночи.
Вечером Лев Николаевич читал написанные мною письма.
– Что, Лев Николаевич, у меня язык ясный, понятный? Мне Лева Сергиенко говорил, что он вычурный в моих письмах и может быть непонятен простым людям.
– Точный, – отвечал Лев Николаевич, – что я одобряю. Но все‑таки литературный. Ну, да мы все так!.. Вот у Семенова язык совсем простой, народный. Иногда такие меткие слова встречаются! Я всегда их подчеркиваю.
И Лев Николаевич принес книжку С. Т. Семенова и показал некоторые выдержки из нее.
30 апреля.
Приезжал на тройке с колокольчиками молодой человек, бывший военный, подагрик, Дурново, по – види– мому, родственник бывшего министра. Развивал перед Львом Николаевичем свою теорию понимания евангелия, которая сводится к тому, что будто бы, согласно евангельскому учению, люди должны каждый жить по своим понятиям. Лев Николаевич возражал, что у людей понятия разные. Но Дурново усиленно спорил. Его поддерживала бывшая с ним жена, видно, как говорил Лев Николаевич, считающая мужа необыкновенным и святым человеком. Лев Николаевич тоже разгорячился в споре и, конечно, отказал Дурново в том, чтобы своим авторитетом подтвердить правильность его понимания евангелия, о чем тот и приехал просить.
Разговор Льва Николаевича с Дурново происходил на террасе. Слышу из «ремингтонной»: колокольчики опять зазвенели; гости уехали. Входит Лев Николаевич и рассказывает всю историю…
Привезли почту.
Слышу звонок Льва Николаевича. Иду.
– А я получил письмо от Тани, – говорит он с радостным лицом, – зовет в Кочеты.
Кочеты – имение мужа Татьяны Львовны М. С. Сухотина, в Новосильском уезде Тульской губернии.
Поездка Льва Николаевича туда давно уже предполагалась, и он ждал только окончательного письма от Татьяны Львовны.
– Когда же вы думаете поехать?
– Да чем скорее, тем лучше. Вот завтра вернется Соня из Москвы, а послезавтра можно ехать. Мне так хочется отсюда убраться! – рассмеялся он. – Иногда хоть на тот свет…
Передал мне тут же письма для ответа. Одна открытка с цветной картинкой осталась на столе.
– А это? – спросил я и хотел было взять ее.
– Нет, это оставьте. Я раздаю их ребятам на деревне.
Он открыл бумажник и положил туда открытку. В бумажнике лежали еще другие.
Приехал С. П. Спиро, корреспондент «Русского слова», – расспросить Льва Николаевича о фельдмаршале Милютине [177]177
Толстой в детстве был хорошо знаком с братьями Милютиными и особенно дружен с Владимиром, ставшим ученым-эко-номистом. С Д. А. Милютиным, военным министром и фельдмаршалом, близок не был.
[Закрыть]. Милютин хворает, и, вероятно, газета готовит материалы к его смерти. Интересно, что сбылось вчерашнее ожидание Льва Николаевича: «Авось кто‑нибудь из литераторов понаедет». Он передал корреспонденту письмо крестьянской девушки для напечатания в газете, с своим предисловием. Гонорар – восемьдесят рублей – газета должна выслать девушке на покупку швейной машины.
Во время обеда пришел пожилой мужчина серьезного вида, который заявил, что ему нужно поговорить со Львом Николаевичем.
Пообедав, Лев Николаевич сошел к нему на террасу. Я сидел у себя. Прошло с четверть часа, вдруг я слышу – Лев Николаевич кричит мне снизу. Я побежал к нему. Он стоит внизу лестницы, смеющийся и возбужденный.
– Давайте сюда фонограф… надо записать. Он говорит бог знает что такое!.. И что он спасет всех людей, и апокалипсис, и закон инерции, и электричество… Надо записать!
Оказывается, у Льва Николаевича есть фонограф, подарок Эдисона. Белинький, который был в это время в Ясной Поляне, снес его вниз и настроил. Посетитель Льва Николаевича оказался совершенно ненормальным человеком и необыкновенным оратором. В фонограф он очень охотно согласился говорить и говорил не менее чем полчаса, безостановочно, без малейшей запинки. Как раз подошли из Телятинок Плюснин, Збайков, Сережа Попов и другие, которые тоже слушали эту речь.
Боже, чего – чего в ней не было! И Америка, и Англия, и апокалипсис, и куры и петухи, и закон инерции, и испанская корона, и Лев Николаевич, и Чертков, и «я – Кочетыгов», и все ученые и т. п.
Лев Николаевич сначала смеялся, а потом стал останавливать оратора. Но это оказалось не так‑то легко: окончив говорить в фонограф, посетитель остался на террасе и никому не давал слова сказать. Наконец Душану удалось выдумать прекрасный способ удалить его: он предложил оратору поесть, и тот охотно отправился за ним на кухню. Потом Душан проводил его и из усадьбы.
– А знаете, Лев Николаевич, – заметил Плюснин, когда оратор ушел с террасы, – вот мы все смеялись над ним, а ведь Сережа Попов не смеялся.
– Как же, я заметил это, – отвечал Лев Николаевич.
Сережа Попов продолжал сидеть молча.
Я ничего не говорил до сих пор об этом юноше, единомышленнике Льва Николаевича, стремящемся воплотить его взгляды в жизнь до самой последней крайности.
Сереже года двадцать три. Он – бывший петербургский гимназист, ушедший из седьмого класса, чтобы сделаться странником. С тех пор он бродит по всей России, останавливаясь подольше главным образом в различных «толстовских» общинах и колониях. Это тихое, кроткое существо, со всеми ласковое. Сережа всех зовет братьями и на «ты». Он даже собаку Соловья в Телятинках зовет братом. И наружность у него подходящая к его внутреннему облику – белокурые волосы, кроткие голубые глаза. Он никогда и ни от кого не берет денег за свою работу. Сережа очень любит Льва Николаевича и всегда радуется возможности лишний раз повидать его.
По уходе «оратора» Лев Николаевич говорил о нем:
– Его мысли разбрасываются. Когда мысль сильная, то она может сосредоточиться, а когда слабая, то распыляется, разбрасывается. Это и на себе бывает видно.
На террасе проговорили до позднего вечера.
Плюснин спросил у Льва Николаевича, какая существенная разница между буддизмом и христианством.
– Настоящим христианством?
– Да.
– Никакой. Как там, так и тут проповедь бога любви, отрицание личного бога.
Плюснин напомнил, что в статье «Религия и нравственность» Лев Николаевич называет буддизм отрицательным язычеством. Но эти слова относились Львом Николаевичем к официальному буддизму.
– Я особенно люблю, – говорил Лев Николаевич, – первое послание Иоанна, которое никогда не приводит духовенство, и в нем изречение: «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить бога, которого не видит?» В этих словах «бога, которого не видит», как мне кажется, уже заключается отрицание личного бога. И здесь же прямо говорится, что «бог есть любовь».
Пошли все наверх пить чай. Столовая наполнилась довольно необычными для Ясной Поляны гостями: босой, с грязными ногами Сережа Попов, босой прохожий Петр Никитич Лепехин, молодой человек лет двадцати пяти. В конце апреля 1910 года он явился к Льву Николаевичу с просьбой доставить ему какое– нибудь занятие. Между прочим, он подал Толстому тетрадку со своими «афоризмами», многие из которых обратили на себя внимание Льва Николаевича серьезностью и содержательностью. Толстой направил юношу в Телятинки, где тот и остался в качестве рабочего.
Кто‑то напомнил Льву Николаевичу, что он говорил, что любит пьяниц.
– Люблю! – согласился Лев Николаевич. – Да как их не любить? Вот ведь приходят ко мне, и я смотрю – тип пьяницы гораздо лучше, чем ростовщика, например. И кто их ругает? Грабители, богатые…
Май
1 мая.
Утром вернулась из Москвы Софья Андреевна.
После завтрака Лев Николаевич ходил один смотреть автомобильную гонку Москва – Орел. Автомобилисты узнали его и приветствовали, махали руками и шляпами. Один автомобиль остановился около Льва Николаевича. Лев Николаевич осмотрел его, пожелал гонщику успеха, и тот отправился дальше.
Вечером был молодой англичанин, знакомый фотографа Чертковых, и еще пятнадцать – двадцать учеников Тульского реального училища. Лев Николаевич поговорил с ними, показал Пифагорову теорему «по-брамински» и роздал свои книжки на память. Мальчики ушли в очень приподнятом настроении. Я проводил их до въезда в усадьбу. Были они вечером. Просили позволения прийти еще, по окончании экзаменов, чтобы вместе почитать книжки Льва Николаевича.
Душан, я и Лев Николаевич сегодня готовились к отъезду в Кочеты, который Лев Николаевич окончательно назначил на завтра. Лев Николаевич сам собирал и укладывал свои бумаги.
2 мая.
Утром выехали в половине восьмого.
День прекрасный. На Засеке с четверть часа ожидали поезда. К отходу пришли проводить Льва Николаевича П. А. Буланже, E. Е. Горбунова с детьми, Петр Никитич из Телятинок, а кроме того, явились оттуда же мистер Тапсель, фотограф, и его друг, вчерашний англичанин. Мистер Тапсель все ходил вокруг и пощелкивал аппаратом.
Лев Николаевич рассказал о своей вчерашней встрече с автомобилистами. Оказывается, он видел автомобили в первый раз.
– Вот аэропланов я, должно быть, уже не увижу, – говорил он, – А вот они будут летать, – указал он на горбуновских ребятишек, – но я бы желал, чтобы лучше они пахали и стирали.
Вместе с подошедшим поездом приехал из Москвы И. И. Горбунов – Посадов, с которым Лев Николаевич радостно расцеловался. Публика, высыпавшая из вагонов, куча гимназистов – все столпились вокруг вагона, в который садился Лев Николаевич.
– Толстой! Толстой! – пробегало по толпе.
Наконец поезд тронулся. Лев Николаевич с площадки послал Ивану Ивановичу и другим провожавшим воздушный поцелуй и вошел в вагон.
С билетами третьего класса мы ехали во втором, так как в третьем мест не было.
– Это незаконно! – говорил Лев Николаевич.
Он подозревал, что здесь есть «интрига» если не со стороны Софьи Андреевны и нашей, то со стороны железнодорожного начальства. Но «интриги» на самом деле не было: третий класс действительно был заполнен.
Впрочем, кажется, на четвертой остановке места очистились, и нас, по настоянию Льва Николаевича, перевели в соседний вагон третьего класса.
Перейдя туда, Лев Николаевич велел поставить на лавку около окна багажную корзину и взобрался на нее. Ему хотелось, чтобы вид, открывающийся из окна, был шире, и он радобался, что ему далеко видно с корзины и «весело».
Сидя на скамье против него, я, как только Лев Николаевич заглядится в окно, внимательно всматривался в его лицо.
И в эти моменты я чувствовал, что я наблюдаю и испытываю что‑то необыкновенное. Голова, выражения лица, глаз и губ Льва Николаевича были так необычны и прекрасны! Вся глубина его души отражалась в них. С ним не гармонировали багажная корзина и обстановка вагона третьего класса, но гармонировало светлое и широкое голубое небо, в которое устремлен был взор этого гениального человека.
Выражения, пробегавшие по лицу Льва Николаевича в эти минуты, нельзя описать словами.
Еще во втором классе Лев Николаевич разобрал сегодняшнюю корреспонденцию, которую мы захватили в Засеке. Потом принялся за газеты. Прочел последние номера «Новой Руси» и «Русского слова».
– Вот это очень хорошо, прочтите, – протянул он мне номер «Новой Руси», указывая на одно изречение из сборника «На каждый день», печатавшегося там:
«Мучения, страдания испытывает только тот, кто, отделив себя от жизни мира, не видя тех своих грехов, которыми он вносил страдания в мир, считает себя не виноватым и потому возмущается против тех страданий, которые он несет за грехи мира и для своего духовного блага»
– Это я так живо чувствую по отношению к самому себе, – произнес Лев Николаевич. – Это особенно верно о длинной жизни, как моя.
В «Русском слове» читал статью А. Измайлова «Две исповеди по седьмой заповеди (Новые дневники Добролюбова и Чернышевского)». Статья очень понравилась Льву Николаевичу, но, кажется, только ее начало, – именно рассуждения о хороших и плохих книгах: конец же, самые «исповеди» Добролюбова и Чернышевского и рассуждения Измайлова по этому поводу, Лев Николаевич едва ли прочел полностью, а если бы и прочел, то, я думаю, едва ли бы похвалил [178]178
В этой статье («Русское слово», 1910, 30 апреля) критически оценивались посредственные книги, написанные «квасом, а не чернилами», суждения же о дневниках Добролюбова и Чернышевского отличались журналистской поверхностностью и легковесностью.
[Закрыть] . Очень не понравилась ему напечатанная в том же номере статья «Военная энциклопедия», с восхвалением патриотических заслуг господина Сытина [179]179
«Патриотические заслуги» И. Д. Сытина превозносились на банкете в его честь, устроенном по случаю предпринятого им нового издания «Военной энциклопедии»
[Закрыть] .
Почти на каждой остановке он выходил гулять. Один раз говорил с какой‑то дамой – вегетарианкой. На другой остановке подошел ко мне и говорит:
– Посмотрите, какая у жандарма характерная физиономия!
– А что?
– Да вот посмотрите.
Я прошелся. Жандарм как жандарм: толстый, откормленный, довольно добродушного вида.
Я остановился неподалеку от входа в вокзал. Тут же собралась кучка народа.
– Это он? – переспрашивали друг друга.
– Он,как же он, – отвечал, подходя, жандарм. – Он в прошлом году, – все лицо жандарма расплылось в улыбку, – прислал телеграмму, говорит: вышлите за мной телегу!
Жандарм беззвучно засмеялся, и туловище его заколыхалось.
– Телегу вышлите!
Публика вообще очень занималась Львом Николаевичем. На каждой остановке кондуктора тотчас же сообщали, что в поезде едет Толстой, и вот начальник станции, телеграфисты пробирались потихоньку вдоль поезда и заглядывали в окно нашего отделения вагона. Если Лев Николаевич гулял, все следили за ним. Здоровались далеко не все, но те, которые здоровались, делали это как будто с особенным удовольствием: поджидали Льва Николаевича и при его проходе радостно, громко, хором провозглашали: «Здравствуйте, Лев Николаевич!»
Толстой в ответ снимал фуражку.
Однажды, когда наш поезд уже отходил, мы услыхали за окном разговор:
– Толстой!
– Да неужели?!
– Да неужели, – повторил Лев Николаевич.
Поезд ушел, и тот, кто вскрикнул это изумленновосторженное «да неужели», так и не увидел Льва Николаевича.
Кондуктора обходительны в высшей степени. В наше отделение вагона никого не пускают, стараются перевести на другое место, если кто успеет к нам сесть. Но так как Лев Николаевич не имел ничего против других пассажиров, то они у нас не переводились.
На одной станции Лев Николаевич захотел выпить чаю и задержался в буфете после второго звонка. Я пошел поторопить его. Он вышел, а стакан с чаем Душан взял в вагон. Заметив нашу торопливость, обер– кондуктор любезно произнес: «Ничего – с, я подожду» (давать свисток. – В. Б.).
– Все‑таки большинство к вам хорошо относится, Лев Николаевич, – сказал я в вагоне.
– Да это повальное! – ответил он, и одним этим словом прекрасно определил сущность преувеличенного любопытства, которое проявляло к нему большинство современных людей. Словечко это поразило меня сначала, и не далее как сегодня я успел убедиться в том, насколько оно справедливо.
– Приедет ли Чертков к Сухотиным? – спрашивал Лев Николаевич. – Мне это будет очень приятно.
Об отъезде Льва Николаевича Черткову была дана телеграмма. Сам же он хлопочет о разрешении если не вернуться в Телятинки, то хоть приехать в Кочеты на время пребывания там Льва Николаевича.
Интересно, что в прошлый приезд Льва Николаевича в Кочеты Чертков, желавший повидаться с ним, жил не в Кочетах, находящихся в пределах Тульской губернии, а за четыре версты от них, в деревне Суворово, которая относится к Орловской губернии. Лев Николаевич говорил, что это напоминает изгнание Вольтера, который построил свой Фернейский замо ктак, что гостиная в нем была во Франции, а спальня – в Швейцарии.
– Я сегодня утром выхожу на балкон, – рассказывал Лев Николаевич, – вижу, голубь. Я подхожу к нему, он сидит, не боится. Подхожу еще – не улетает. Что такое? Смотрю, другой голубь бьется о стекла и не может вылететь, а это дружка его сидит и ждет. Хочу того выпустить, а он боится, бьется. Насилу я его высвободил.
Но вот и Орел.
Нужно пересаживаться на другой поезд, которого ждать около часа. Вещи вынесли в вокзал. В отдельной комнатке при буфете первого и второго классов Душан стал разогревать Льву Николаевичу овсянку. Из вегетарианских блюд в буфете нашлась только спаржа. Ее поздно приготовили, и Лев Николаевич ел ее уже в вагоне, причем буфетчик предоставил в его распоряжение всю посуду, позволив ее увезти, с тем чтобы доставить ему обратно с какими‑нибудь попутчиками. Но Лев Николаевич успел поесть до отхода поезда.
С Орла отношение публики к Льву Николаевичу круто изменилось. Определились две главные черты: назойливость и невежливость. Не знаю, отчего это. Возможно, что от большей «цивилизованности» публики.
Пока Лев Николаевич ел в буфете, у окна и у двери толпились любопытные, разглядывавшие Льва Николаевича очень бесцеремонно. Когда по длинной платформе мы пошли с вещами к поезду, за нами двигалась вереница тихих, безмолвных, пристально рассматривающих Толстого людей. При встрече никто не кланялся (видимо, потому, что люди эти считали, что они «незнакомы» с Толстым: ведь они не были друг другу представлены!). Когда мы с грехом пополам поместились в вагоне, где и без того уже было тесно, толпа эта набилась туда, наполнила и наше и соседние отделения и так же безмолвно, неподвижно наблюдала Льва Николаевича. У окна вагона, где ему освободили местечко, на платформе тоже собралась кучка любопытствующих. Так как платформа в Орле очень приподнята, то с нее можно видеть всю внутренность вагона, и любопытствующие глядели поэтому на Льва Николаевича в упор. Это полное отсутствие всякой деликатности производило крайне тягостное впечатление.
Скоро в вагоне стало нестерпимо душно. Поезд все не трогался.
Я радовался только одному: что Лев Николаевич относится к зевакам как должно, а именно с величайшей невозмутимостью, продолжая делать свое дело под этими устремленными на него со всех сторон взорами. Он ел спаржу (едва можно было из‑за тесноты поднять от стенки вагона доску столика), грыз потом какие‑то сухарики, угощал ими бывших тут же ребятишек, читал газету.
Через вагон стали проходить целые группы любопытствующих: дамы, барышни, чиновники. Подходит к Льву Николаевичу господин, представляется директором реального училища, благодарит Льва Николаевича за когда‑то присланный им свой портрет для учеников этого училища и уходит.
С площадки вагона я слышал, как какой‑то господин на платформе говорил жандарму, ядовито усмехаясь.
– Надо, надо графу спаржей побаловаться!..
Потом, когда поезд тронулся, этот господин подсел к Льву Николаевичу и все время заговаривал с ним. Это был не то сыщик, не то обычный на железных дорогах тип всезнающего коммивояжера. Во всяком случае, общего с Львом Николаевичем он, конечно, ничего не имел.
Собрались вокруг них и другие охотники поговорить. Завязался незначительный разговор.
Скоро духота и разговор, должно быть, утомили Льва Николаевича. Он вышел на площадку. Я решил выйти с ним вместе, просто посмотреть, как ему там будет. Выглядел он уже очень усталым.
На площадке оказалось не лучше. Было так же тесно, как в вагоне, и, кроме того, накурено. Из публики, состоявшей из нескольких полицейских и каких‑то штатских неопределенного вида, никто не подумал уйти, когда вошел Лев Николаевич, и уступить ему место, только немного посторонились.
Один полицейский, желая быть любезным, подставил Льву Николаевичу открытый портсигар.
– Вы курите?
– Нет, – возразил Толстой с добродушным видом, – я раньше курил, а потом бросил и совершенно не понимаю, как могут люди брать в рот эту гадость.
Слушатели согласились с ним. Кто‑то стал развивать его мысль.
Чтобы не увеличивать духоты, я ушел опять в вагон.
Через некоторое время Лев Николаевич тоже вернулся. Кое‑как удалось освободить для него скамейку, чтобы полежать, так как очевидно было, что он очень утомился.
