Текст книги "Л. Н. Толстой в последний год его жизни"

Автор книги: Валентин Булгаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Говорил:

– Я прочел пролог к «Анатэме» Леонида Андреева. Это сумасшедше, совершенно сумасшедше!.. Полная бессмыслица! Какой‑то хранитель, какие‑то врата… И удивительно, что публике эта непонятность нравится. Она именно этого требует и ищет в этом какого‑то особенного значения.

М. С. Сухотин удивлялся, почему в сегодняшнем письме один революционер называет Льва Николаевича «великий брат».

– Мое положение такое, – ответил Лев Николаевич, – что не хотят обращаться просто «милостивый государь» или «любезный Лев Николаевич», а обязательно хотят придумать что‑нибудь необыкновенное, и выходит всякая чепуха.

Между прочим, говорил о себе:

– Почему великий писатель земли русской? Почему не воды? Я никогда этого не мог понять.

Перед обедом. Сумерки. Мы с Душаном вдвоем в нашей комнате.

– От чего зависит стремление к совершенству? – говорит Душан.

Обменялись мыслями. Пришли к такому заключению, что стремление это дает удовлетворение.

Как раз вошел Лев Николаевич. Я рассказал ему о вопросе Душана. Лев Николаевич высказался приблизительно в том же смысле, именно что стремление к совершенству дает благо человеку, которого он ищет. Благо это не может быть отнято у человека и ничем не нарушимо.

– В этой области проявляется полное могущество человека, – говорил Лев Николаевич, – ничто не может помешать ему в стремлении к совершенству.

Страх смерти – это суеверие. Спросите меня, восьмидесятилетнего старика. Нужно удерживать себя, чтобы не желать смерти. Смерть – не зло, а одно из необходимых условий жизни. И вообще зла нет. Говорят, что туберкулез – зло; но туберкулез не зло, а туберкулез. Все зависит от отношения квещам. Злые поступки? Ну, предположим, что я скажу недоброе. А завтра раскаюсь и уже этого не сделаю – зло опять переходит в добро.

Вечером Лев Николаевич слушал пластинки с вальсами Штрауса. Один, «Frьhlingsstimmen» [196]196
  «Весенние голоса» (нем.).


[Закрыть], в исполнении пианиста Грюнфельда, очень понравился ему, другой – нет.

14 мая.

Лев Николаевич ходил с В. Г. Чертковым в деревню за пять верст знакомиться с тамошними крестьянами и прогулкой остался очень доволен. Назад оба приехали с Татьяной Львовной, случайно встретившей их на дороге. Во время прогулки Владимир Григорьевич сделал несколько фотографических снимков с Льва Николаевича.

Из всех фотографов В. Г. Чертков – единственный не неприятный Льву Николаевичу. И это прежде всего хотя бы потому, что Чертков обычно совсем не просит Льва Николаевича позировать, а снимает его со стороны, часто даже совершенно для него незаметно. Кроме того, Владимир Григорьевич и лично приятен Льву Николаевичу, и, наконец, как мне передавали, Лев Николаевич считает, что он хоть чем‑нибудь должен отплатить Черткову за все, что тот для него делает: распространение сочинений и пр. Чертков, со своей стороны, убежден и даже пытался доказывать это самому Льву Николаевичу, что он, Чертков, должен фотографировать Толстого, так как впоследствии потомству будет приятно видеть его облик.

Говорят, однажды Лев Николаевич возразил на это своему другу:

– Вот, Владимир Григорьевич, мы с вами во всем согласны, но в этом я с вами никогда не соглашусь!..

Приезжали ко Льву Николаевичу хорошие знакомые Сухотиных: сосед – помещик Горбов, из купцов, учредитель народных школ разных типов, и его сын, элегантно одетый молодой человек.

Под вечер Лев Николаевич зашел ко мне, как всегда, и стал просматривать написанные мною письма. Вошла Татьяна Львовна. Лев Николаевич заявил ей, что с Горбовым ему было трудно разговаривать, так как тот говорит тихо и скоро, а между тем надо быть любезным.

– Да, кроме того, еще… Ну, да этого не буду говорить.

– Ну, скажи, что такое? – спросила Татьяна Львовна.

– Нет, не буду говорить.

Однако Татьяна Львовна все‑таки продолжала спрашивать.

– То, – произнес Лев Николаевич, – что я имею отвращение к либеральным купцам. Они до тонкости усваивают весь этот либерализм… Все эти Гучковы, даже Абрикосов отец…

Позже вечером Лев Николаевич зашел ко мне. Сидевший у меня Владимир Григорьевич Чертков спросил, не мешал ли он ему на прогулке:

– Нет, нисколько! Только удивительно, я записал это недавно в дневнике: я как‑то чувствую людей, физически чувствую. И если бы, например, вы присутствовали при моем разговоре с мужиками, то я говорил бы не только с ними, но и с вами. Это – странное чувство. Я не знаю, есть ли оно у других, но мне оно свойственно.

Владимир Григорьевич рассказывал, что когда Лев Николаевич начал беседу с мужиками, то он нарочно отошел в сторону, чтобы не мешать.

15 мая.

Приходили мужики за книжками. Они уже говорили утром с Львом Николаевичем.

– Старичок‑то ваш выйдет али нет еще? – спрашивали они.

Лев Николаевич узнал о том, как титуловали его мужики, и был страшно доволен. Его считали просто за старичка. Как это хорошо и какая разница с яснополянским «ваше сиятельство»!

Затем был учитель одной из окрестных школ. Лев Николаевич дал ему книжку «О вере».

– Ничего не знает! – говорил он о нем, разумея невежество учителя в вопросах истинной веры и истинного просвещения, как их понимает Лев Николаевич.

Затем приехал сосед – помещик Матвеев, бывший драгоман посольства в Персии. Вел за обедом уморительный дипломатический, то есть политический, разговор. Остался на весь день. По его отъезде кто‑то предложил изобразить «нумидийскую конницу», то есть бегать вокруг стола, потряхивая кистью высоко поднятой правой руки и склонив голову, чтобы развеять скуку. В прошлом году, после одного такого же скучного гостя, Лев Николаевич, оказывается, бежал вокруг стола первый, за ним – все.

Чертков все побуждает Льва Николаевича закончить пьесу. Татьяна Львовна хочет поставить ее здесь.

Лев Николаевич спрашивал, какие ему материалы взять, чтобы изобразить в статье о самоубийстве безумие современной жизни. Мы ему назвали: газеты, декадентскую литературу, мясную выставку, «Шантеклера» и пр.

16 мая.

Лев Николаевич болен. Не пил кофе, не завтракал и не обедал. Я зашел за письмами после обеда. Писем много. Он все просмотрел.

– Вы, кажется, не особенно хорошо себя чувствуете, Лев Николаевич?

– Совсем нехорошо. И изжога, и слабость… Да это так надо! Пора уж…

И зачем я спрашивал его!

17 мая.

Лев Николаевич слаб, днем не выходил из комнаты. Разговаривали с ним в его комнате двое крестьян, которым я дал книжки, и старик скопец. О разговоре со скопцом Лев Николаевич рассказывал:

– Он меня даже огорошил сначала. Говорит: если нужно соблюдать целомудрие, то для чего же нам этот предмет? Но я как всегда говорил, так и теперь скажу, что жизнь не в достижении идеала, а в стремлении к нему и в борьбе с препятствиями, которые ставит тело. Истинные благо и добродетель – в воздержании. Они же подобны тому пьянице, который не пил бы потому, что у него не было бы денег или кабака. Здесь еще не было бы нравственного поступка… Я не знаю, как для других, но для меня по крайней мере эта мысль имеет решительное значение. Но он – человек духовный. И ведь какую все‑таки нужно иметь силу, чтобы решиться на это! Не говоря уже о том, что он лишен семьи, он подвергается и преследованию. Ведь он провел тридцать шесть лет в ссылке в Сибири.

Приехали сегодня фотограф Тапсель и сопровождавший его Белинький, который сегодня же и уехал.

18 мая.

Льву Николаевичу лучше. Получил хорошее письмо из Москвы, от своей единомышленницы, молодой девушки, и отвечал на него большим письмом [197]197
  мая.


[Закрыть]. Поправил пьесу. Владимир Григорьевич дал ее мне переписать, и я впервые познакомился с ней [198]198
  Сегодня после завтрака мы выехали из Кочетов домой.


[Закрыть]. Лев Николаевич будет еще поправлять ее. Вечером он говорил, что написал ее только для «телятинковского театра». Говорил о характеристике одного из действующих лиц, прохожего:

– Это тип спившегося пролетария, рабочего. В нем смешано благородное с распутством. Одет в рваный пиджак…

Кончать пьесу побуждает Льва Николаевича В. Г. Чертков. Последний рассказывал мне о первых шагах основанного им издательства «Посредник».

– Вот так же Лев Николаевич торопился к моему отъезду, как теперь, кончать свои рассказы.

После завтрака Владимир Григорьевич снимал Льва Николаевича кинематографическим аппаратом для Эдисона, приславшего этот аппарат. Вечером Татьяна Львовна принесла в зал массу старых фотографий. Все смотрели. Пришел Лев Николаевич и тоже стал рассматривать их. Он говорил:

– Как интересно рассматривать старые фотографические карточки! Выясняешь себе характеры людей. Вот Урусов. Про него очень глупые люди говорили, что он очень глуп, а он был умнее очень умных людей в некоторых отношениях. Он был женат на Мальцевой, – конечно, ему было трудно выйти из условий жизни высшего света, но это был настоящий человек.

19 мая.

В сегодняшнем номере газеты Лев Николаевич читал о том, как в Государственной думе Пуришкевич запустил стаканом в Милюкова [199]199
  За завтраком Лев Николаевич рассказывал, как он был у деревенской знахарки – «бабки».


[Закрыть]. Это дало ему повод провести параллель между африканскими дикарями, изложение религии которых он читает сейчас в книге Пфлейдерера, и «образованными» европейцами.

– Полное сходство! – говорил Лев Николаевич. – Дикари даже выше, потому что они еще «не дошли», как о них выражаются европейцы, до понятия о собственности или о государстве и насилии… Эти фракции, партии! – продолжал Лев Николаевич. – Ведь это ясно, что люди хотят заменить всей этой деятельностью то, что действительно нужно человеку, всю настоящую работу.

Я написал два письма по поручению Льва Николаевича, которые он очень похвалил [200]200
  – Меня поразили в ней глупость и самоуверенность. Серьезно! Свидание с ней было для меня подтверждением той истины, что успех достигается глу-


[Закрыть]. Переписал начисто пьесу в пятый раз. Она все лучше и лучше. Удивительно приятно, переписывая, следить за изменениями, которые делает в ней Лев Николаевич. Он сам все недоволен ею. Говорит: «фальшиво». По поводу моих писем говорил, что хотел сказать мне «в связи с ними что‑то серьезное и приятное», но… забыл. постью и наглостью. Это – не парадокс. Еще раз я убедился в этом.

– А как же вы объясняете ваш успех? – при общем смехе спросил сидевший рядом Чертков.

Лев Николаевич засмеялся.

– У меня нет успеха, – сказал он, – это недоразумение!.. Вот меня в письме жена благочинного так распекала: она думала, что я – то и то, а я – то и то!..

И Лев Николаевич снова залился добродушным смехом.

Выехали в пяти экипажах: Лев Николаевич и провожающая его Татьяна Львовна, Чертков, Тапсель, с фотографическими аппаратами, я и Душан и, наконец, вещи. Совершенно какой‑то царский поезд. Поехали не на станцию Благодатное, а новой дорогой: на Мценск, за тридцать верст, с остановкой на пути у Абрикосовых.

День прекрасный, только немного жаркий. У нас с Душаном старичок ямщик, мценский мещанин, который, как оказалось, знал И. С. Тургенева: он, по его словам, возил Тургенева из Мценска в Спасское – Лутовиново.

– Старичок, давал книжки, – только и мог, к сожалению, рассказать о Тургеневе ямщик.

Да, мы проезжали «тургеневские» места: Мценский уезд Орловской губернии – тургеневский уезд. Здесь он жил, здесь копил материалы для «Записок охотника». И с радостным волнением смотрел я на расстилавшиеся передо мною леса и поля. «А впереди, – думал я, – едет Толстой».

Русская литература! – никогда я не в силах быть равнодушным к тому, что имеет к ней отношение.

Абрикосовы. Миленькая, чистенькая усадьба. Миниатюрные комнаты небольшого одноэтажного домика. Терраса, живописный берег речки.

Пробыли здесь часа полтора.

Лев Николаевич отдохнул. Татьяна Львовна осталась здесь. Дальше поехал в экипаже с Львом Николаевичем X. Н. Абрикосов.

– Устали от дороги? – спросил я Льва Николаевича.

Нет, где же устать! Напротив, отдыхал. Такая красота, такая красота!.

Имение князя Енгалычева. Едем через усадьбу. Князь, лет сорока пяти, рыжеватый, в белом кителе с погонами, «непременный член» чего‑то, выбежал поспешно навстречу с фотографическим аппаратом. Снял Льва Николаевича в группе с своей женой, с детьми. Наш Тапсель тоже работал.

Поехали. Енгалычев дал Льву Николаевичу поцеловать своего ребенка, вскочил на подножку его экипажа, проехал с ним, потом расцеловался. Мы ехали в гору, шагом. Я шел пешком около своего экипажа.

Попрощался с Енгалычевым. Тот выглядел очень взволнованным и растроганным.

Взяв под руку, прошел со мной несколько шагов.

– Знаете, – говорил он, – многое хорошее в душе поднимается!..

Жалел, что не было дома двух его молодых сыновей, которые в прошлом году, оказывается, верхами провожали Льва Николаевича вплоть до Мценска.

Мценск. Паром через Зушу. Проезжаем через весь город. Вокзал. Льва Николаевича тоже везде узнают, но назойливости нет.

Смешной эпизод. Кассир в Мценске не хотел разменять мне денег. Я осмелился сослаться на Льва Николаевича (деньги действительно были нужны для него) – разменял!

Поехали во втором классе. Это – «интрига» В. Г. Черткова. У нас—το с Душаном билеты третьего класса, но все равно мы все время толклись около Льва Николаевича, который ехал в отдельном купе второго класса.

Было очень хорошо. Ничего похожего на нашу дорогу в Кочеты. Из вагона Лев Николаевич почти не выходил. Только вечером, уже незадолго до приезда, говорил с молодой женщиной и с полицейским.

– В полицейской форме? – спросил он о последнем, когда я оказал, что он хочет поговорить с Львом Николаевичем. – Тем более интересно. Давайте его сюда!

Однако Лев Николаевич в нем разочаровался.

– Совсем пустой! Спрашивает, есть ли бог… Ничего не читал, ничего не знает. Я указал ему на его нехорошее дело. Говорит: нужно зарабатывать хлеб…

Женщина, та серьезнее. Ей нужно было, а этому не нужно было.

О женщине потом Лев Николаевич говорил мне: она – замужняя и полюбила другого. Лев Николаевич говорил ей, что за другим может последовать третий и т. д.

Перед Щёкином, где Лев Николаевич решил слезть, чтоб не ехать лишнего по железной дороге до Засеки, начали укладываться.

– Что же это я лодырничаю‑то? – спохватился Лев Николаевич, стоявший уже в шляпе и в пальто у окна в коридоре. – Дайте мне что‑нибудь.

– Вот донесите это, Лев Николаевич, до соседнего отделения и положите там, – сказал я, подав ему узел.

– Вот прекрасно!

Взял и понес, согнувшись.

Чертков, сидя со Львом Николаевичем в купе, рассказал ему, как женщина, желавшая повидать Льва Николаевича, и ее подруги никак не хотели признать меня за секретаря Толстого.

– Он хорошо письма пишет! – сказал, показывая на меня, выходивший из купе Лев Николаевич.

Передал мне это Владимир Григорьевич. Сам я видел только, что Лев Николаевич говорит про меня, но что именно, не расслышал.

На станции Льва Николаевича встретили Федя Перевозников и другие телятинские друзья, которые рады были повидать и Владимира Григорьевича, еще не бывавшего здесь после высылки и не имевшего права и теперь заехать домой. Лев Николаевич обещал им постараться кончить пьесу.

– Прощайте, братцы! Буду стараться изо всех сил! – крикнул он, когда экипаж уже тронулся.

На этот раз с Львом Николаевичем поехал я, а Душан сел на тележку с вещами.

Чудная ночь. Звезды. Белое тульское шоссе. Совсем как три года назад, когда, после первого моего свидания с Львом Николаевичем и вечера, проведенного у Чертковых, я возвращался пешком на станцию, без надежды увидеть когда‑нибудь еще Льва Николаевича. Теперь же я ехал вместе с ним, и не на станцию, а к нему же, в Ясную Поляну.

Хорошо говорили. О чем – трудно и не хочется описывать. Пусть уж этот разговор останется без описания.

Было приключение. Кучер чуть не опрокинул экипаж. Свалился с козел, едва не попал под колеса при крутом спуске. Потом завязил вожжу в колесе.

– Он неловкий! – шепчет, наклоняясь ко мне, Лев Николаевич.

В Ясной нас радостно встретила Софья Андреевна.

21 мая.

В Ясной гостят Екатерина Васильевна Толстая, вторая жена Андрея Львовича, с маленькой дочкой, и внук Льва Николаевича, сын Сергея Львовича, гимназист Сережа, с французом – гувернером. Сегодня приезжали и вечером снова уехали Сергей и Андрей Львовичи.

Душан Петрович получил письмо от H. Н. Гусева, из ссылки. Он прочел это письмо Льву Николаевичу. Гусев писал, между прочим, что по прочтении статьи Короленко «Бытовое явление» (о смертных казнях) он почувствовал, что не стоит жить, когда творятся такие ужасы.

– Вы напишите ему, – сказал Лев Николаевич, – что я не понимаю этого, что, по – моему, напротив, если узнаешь об этих ужасах, то захочется жить, потому что увидишь, что есть то, во имя чего можно жить.

Я получил извещение от В. В. Битнера, редактора «Вестника знания», что при более подробном ознакомлении с «Христианской этикой» он пришел к заключению о полной невозможности издания ее при существующих цензурных условиях (четыре главы являются особенно «страшными»: «Церковь», «Государство», «Труд и собственность» и «Непротивление злу насилием»). Придется помириться с мыслью запрятать рукопись подальше: я не вижу возможности придать своей работе «приемлемый» для цензуры вид.

Я сообщил о письме Битнера Льву Николаевичу. Он только руками развел.

Лев Николаевич входит ко мне в комнату.

– Я рад, Лев Николаевич, – говорю я ему.

– Вы рады, и я рад, – улыбается он доброй улыбкой.

Я рассказал о причине своей радости: счастливо кончилось недоразумение с двумя неверно посланными письмами, – случайно оказались известными оба адреса и тексты обоих писем, так что ошибку можно было исправить.

– Что вы пишете, милый Лев Николаевич? – спросила М. А. Шмидт, «старушка Шмидт», как зовут ее дочери Льва Николаевича.

– Представьте, ничего, Мария Александровна! И очень доволен, – отвечал Лев Николаевич. – Что у меня есть для Ивана Ивановича (Горбунова. – В. Б.)и Сытина? «На каждый день» и «Мысли о жизни». Это у меня обязательная работа, льщу себя надеждой, что эта работа может быть полезна людям.

Мария Александровна спросила, как он провел время у Сухотиных.

– Хорошо. Барская жизнь, распробарская, красивая. Но это барство незаметно, потому что сами хозяева– милые, добрые. Там конституция. Знаете, как у нас деспотия, так у них конституция. Хорошие отношения и близость с прислугой… Поэтому там легче жить.

Был посетитель. Про него Лев Николаевич говорил:

– Какой‑то странный. Рассказывал про свои видения. Я, грешным делом, слушал и запоминал слова для моей пьесы: «по волнам жизни носило», «галлюциенации».

22 мая.

Сегодня недоразумение с Софьей Андреевной из‑за черкеса – караульного, не пускавшего крестьян пройти на работу через усадьбу. Все уладилось к общему согласию.

Лев Николаевич много работал. Настроение у него хорошее.

Дал клеенчатую тетрадь своего дневника, чтобы я переписал туда из его записной книжки записанные им сегодня мысли.

Исправлял корректуры «Мыслей о жизни».

И. И. Горбунов просит Льва Николаевича не стесняться внесением поправок в корректуры «Мыслей о жизни», которым придает огромное значение.

– Ведь это вечное! – говорит он.

Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. 1909 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой и Т. А. Тапсель. Затишье, Орловской губернии. 1910 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой, А. Л. Толстая и Д. П. Маковицкий. Телятинки. 1910 г.

Фото В. Г. Черткова.

Дом Л. Н. Толстого в Ясной Поляне (со стороны сада). 1909 г. Фото В. Ф. Булгакова.

Л. Н. Толстой с дочерью Т. Л. Сухотиной – Толстой. Затишье, Орловской губернии. 1910 г. Фото Т. А. Тапселя.

Л. Н. Толстой с крестьянскими детьми. Ясная Поляна. 1909 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой с внуками Соней и Илюшей. (Рассказывает сказку об огурце.) Крекшино. 1909 г. Фото В. Г. Черткова

.

Л. Н. Толстой у ворот Красного сада. Ясная Поляна. 1909 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой с внуком Илюшей Толстым. Телятинки. 5 июля 1910 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой за разбором почты. Мещерское, Московской губернии. 1910 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой и С. А. Толстая. Ясная Поляна. 25 сентября 1910 г. (Последняя фотография Л. Н. Толстого), Фото В. Ф. Булгакова.

Л. Н. Толстой и В. Ф. Булгаков. Кочеты, Тульской губернии. 1910 г. Фото Т. А. Тапселя.

Л. Н. Толстой в гостях у своей дочери Т. Л. Сухотиной – Толстой. Кочеты. 1910 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой. Кочеты, Тульской губернии. 1910 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой и Д. П. Маковицкий. Ясная Поляна. 1909 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой, А. Л. Толстая, П. Д. Долгоруков,Д. П. Маковицкий идут на открытие народной библиотеки в Ясной Поляне. 31 января 1910 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой в Мещерском. 1910 г. Фото В. Г. Черткова.

Л. Н. Толстой на открытии библиотеки в Ясной Поляне. 31 января 1910 г. Фото А, И. Савельева.

Л. Н. Толстой с внучкой Танечкой Сухотиной. Ясная Поляна. 27 марта 1909 г. Фото В. Г. Черткова

.

Л. Н. Толстой со слушателями Тилевских вечерних курсов для рабочих. Ясная Поляна. 1909 г.

Л. Н. Толстого провожают со станции Крекшино. 1909 г. Фото В. Г. Черткова.

Дом на станции Астапово, в котором умер Л. Н. Толстой, 1910 г.

Похоронная процессия у въезда в Ясную Поляну. 1910 г. Фото А. И. Савельева.

Работал также Лев Николаевич над пьесой. Говорит, что она была «ужас что такое, а теперь начинает на что‑то походить».

Получена уже вторая телеграмма от скульптора князя Паоло Трубецкого, с вопросом, дома ли Лев Николаевич. Вероятно, он скоро приедет.

Говорят, он большой оригинал. Вегетарианец. Льву Николаевичу особенно нравится то, что Трубецкой, как он сам признается, «ничего не читает». Во время одного из его прошлых приездов в Ясную Поляну у него спросили, читал ли он «Войну и мир» Толстого.

– Я ничего не читаю! – ответил Трубецкой, не постеснявшись присутствием самого Толстого и точно обидевшись, что его не хотят понять и запомнить о нем такой простой вещи, как то, что он «ничего не читает».

Он говорит, что он таким образом охраняет свободный рост и развитие своей творческой индивидуальности.

Посетители. Совсем не интересный старик старообрядец почтенной наружности с просьбой о деньгах. Более интересный: студент – медик Московского университета, юноша Юрий Жилинский, путешествующий пешком на Кавказ, с маленькой черненькой собачонкой– замухрышкой. Зашел якобы за книжками, но, конечно, главным образом, чтобы повидать Льва Николаевича. Зашел и… кажется, зацепился, то есть заинтересовался взглядами Льва Николаевича [201]201
  Ю. Б. Жилинский впоследствии вышел из университета, жил в земледельческой колонии в Воронежской губернии и в 1912 году отказался от военной службы. Был арестован, но затем освобожден, если не ошибаюсь, по болезни. Во время первой мировой войны работал в Красном Кресте. Затем снова поступил в университет, окончил медицинский факультет и стал врачом в Ялте.


[Закрыть]. Наконец, посетитель особенно интересный: крестьянин Тульской губернии Фокин, отказавшийся от военной службы и просидевший за это в тюрьме в общей совокупности восемь лет и четыре месяца (он три раза бежал). Теперь его выпустили, причем на четыре года отдали под надзор полиции. И вот, по нелепому распоряжению администрации, он должен еженедельно «являться по начальству» в город, отстоящий от его деревни за восемьдесят пять верст. А он человек рабочий. Пробовал не являться – доставили по этапу. Лев Николаевич дал Фокину письмо к Гольденблату и несколько рублей, так как в довершение всех бед Фокин недавно погорел. Конечно, он не просил Льва Николаевича о деньгах. Вообще он произвел впечатление в высшей степени порядочного и очень милого, скромного человека. По совету Льва Николаевича, я подробно записал со слов Фокина, который неграмотен, историю его отказа от военной службы.

Днем я ездил с Львом Николаевичем верхом. И он и я любовались природой. Небо голубое, все цветет – леса, трава; все свежее и такое чистое: еще не вянет и не запылилось.

23 мая.

Лев Николаевич работал над корректурами книжек «Мысли о жизни». Кое в чем я ему помогал: расположил по отделам вновь добавленные мысли о науке, распределил по разным книжкам вновь собранные и оставшиеся не включенными раньше мысли, в том числе Достоевского, Чернышевского, Лаоцзы, Конфуция.

Много народу, шумно, бестолково, Лев Николаевич, думаю, тяготится. Были: Андрей Львович, Скипетров, которого Лев Николаевич любит, Давид Максимчук, молодой человек, украинец, который осенью думает отказываться от воинской повинности, М. В. Булыгин, кн. Д. Д. Оболенский, Гольденвейзер, Дима Чертков, А. Сергеенко.

Пришел С. Д. Николаев – заговорил о Генри Джордже. Разговаривали на террасе, вечером, в темноте.

– А вот Андрюша заботится о том, – начал Лев Николаевич, – чтобы укреплять землю…

– И всю жизнь буду заботиться, – перебивает Андрей Львович [202]202
  Интересно, что покойный А. Л. Толстой, в 1910 году усердно отстаивавший земельную реформу Столыпина (к которой Лев Николаевич относился совершенно отрицательно), через два-три года после этого, ознакомившись с практикой земельного дела в качестве чиновника Министерства земледелия, совершенно изменил свой взгляд, превратившись из сторонника закона 9 ноября в его противника.


[Закрыть].

– …за собственниками, чтобы крестьяне стали такими же грабителями, как помещики, – кончает, не повышая голоса, Лев Николаевич.

В столовой за чаем Софья Андреевна заметила, что, по газетам, больной фельдмаршал Милютин ничем не интересуется, весь ушел в себя, – словом, жизнь умирает.

– Напротив, только начинается настоящая‑то жизнь, – тихо произнес Лев Николаевич.

24 мая

Утром, узнав, что в «Русском слове» напечатано мое письмо о вегетарианстве, писанное по его поручению частному лицу, Лев Николаевич сказал:

– Вы хорошо пишете, они и печатают [203]203
   мая
  Ездил с Львом Николаевичем в двухместном шара– банчике к И. И. Горбунову в Овсянниково. Он сам правил, и, конечно, очень умело.
  – Восхищался природой:


[Закрыть].

Говорил, как о благодарной теме для художника, о типе современного молодого священника, который хочет служить богу на деле и сталкивается с препятствием в лице церкви.

О простых религиозных людях, исполняющих церковные обряды, Скипетров, приехавший снова, сказал, что они не осуществляют в жизни своих добрых намерений.

– Нет, нельзя сказать, – возразил Лев Николаевич. – Осуществляют, но в очень ограниченной степени. Те силы, которые должно бы тратить на это, уходят именно на другое. Главное то, что они искренно верят в бога, в живого бога. А в этом все!.. А вот у профессора этого нет.

Говорил, что ему нравится обычное у крестьян ироническое настроение, а потом прибавил, что у них бывает три рода настроений:

– Веселое, ироническое, деловитое или очень серьезное.

Как это замечательно верно!

– Какая синева везде! Сейчас все в самом расцвете: человек в тридцать два, тридцать три года. Пройдет немного времени, и уже все начнет вянуть. Я нынешней весной особенно любуюсь, не могу налюбоваться. Весна необыкновенная!.. Сколько цветов! Я каждый раз, как гуляю, набираю букет. Не хочешь рвать, а невольно сорвешь один цветочек, другой и смотришь – приносишь букет.

Говорил о полученной сегодня немецкой книге с отрицанием ортодоксального христианства и с выводом о необходимости установления нового религиозного миросозерцания. В связь с этой книгой Лев Николаевич поставил полученное им сегодня же письмо от революционера, которого сама жизнь привела к христианским убеждениям.

– Такие люди теперь живо чувствуют потребность в разумном религиозном миросозерцании, свободном от суеверий, – говорил Лев Николаевич. – Их именно такое миросозерцание способно совершенно удовлетворить.

Потом разговор перешел на оценку одного из распространеннейших правил обыденной морали: «как все»; отсюда – на политическое движение и на теорию о том, что «когда‑нибудь мы осуществим все это, а пока…». Я упомянул о Государственной думе. Лев Николаевич убежденно высказался в том смысле, что она приносит огромный вред, служа для отвода глаз народу. Но вместе с тем он признает, что дума содействовала и пробуждению в народе сознания несправедливости своего положения.

Переехав шоссе, Лев Николаевич слез с экипажа и пошел к Засеке пешком по тропинке в лесу, влево от дороги.

– Уж очень меня эта тенистая дорожка соблазняет, – говорил он.

Я поехал вперед один. Под Засекой остановился. Лев Николаевич скоро подошел, и мы опять поехали вместе дальше.

Лев Николаевич рассказал о бывшем у него сегодня утром народном учителе, который хочет жениться, но не имеет денег для этого; просил их в прошении на высочайшее имя, получил отказ и пришел о том же просить Льва Николаевича.

Я замечаю, – говорил Лев Николаевич, – что теперь вырабатывается особый тип народного учителя, и нехороший тип: это все люди, вышедшие из крестьян. Новое положение у них неопределенное, жалованье небольшое, от крестьянской работы они уже отстали. На этой почве создается недовольство всем.

В Овсянникове Лев Николаевич поговорил с И. И. Горбуновым о печатании «Мыслей о жизни», разобрал всю текущую работу над ними и относящиеся к ней бумаги, привезенные нами с собой. Между прочим, Лев Николаевич просил Горбунова «серьезно» не присылать ему для вторичного просмотра исправленных им и уже сброшюрованных первых двух – трех книжек «Мыслей».

Мы уже отъехали, как Лев Николаевич остановил лошадь и, смеясь, проговорил, обращаясь к подбежавшему Ивану Ивановичу:

– Я хотел только сказать, что как когда у меня бывает понос, так я прошу не ставить на стол простокваши, а то я не утерплю, и непременно возьму, так и вас прошу не высылать книжек до выхода их, а то непременно буду исправлять, захочется еще улучшить…

Кроме М. А. Шмидт, Буланже и Горбуновых, мы неожиданно встретили в Овсянникове милого Сережу Булыгина, оказавшегося там по случайному делу.

– Какой красивый малый этот Булыгин, – говорил по дороге назад Лев Николаевич. – Как‑то он справится с отказом. (Сереже нынче осенью предстоит отказ от военной службы. – В. Б.) Ну, да какое же сравнение: сидеть в арестантских ротах или вести барскую распутную жизнь?

– То есть вы хотите сказать, что первое лучше?

– Да еще бы, как же не лучше!

Видя крестьян на поле, Лев Николаевич произнес:

– Как это хорошо – физическая работа! Я всегда завидовал и завидую тем, кто занимается ею.

Вечером говорил, что читал книгу Торо «Вальден» <sup>[204]204
  Это суждение не отражает действительного отношения Толстого к Г. Торо, автору книги «Вальден, или Жизнь в лесу», которую он тогда читал в переводе П. Буланже и с биографическим очерком Эмерсона (М., 1910), вышедшей в серии «Великие мыслители Америки (ЯПб., с пометами Толстого). Познакомившись с трактатом Торо «О гражданском неповиновении», Толстой


[Закрыть]</sup> и что она как раньше ему не нравилась, так и теперь не нравится.

– Умышленно оригинально, задорно, неспокойно, – говорил о Торо Лев Николаевич.

Вернулись из Крыма Александра Львовна и Варвара Михайловна. Кроме того, приехал из Швейцарии, где он постоянно живет, H. Н. Ге, сын знаменитого художника.

Утром Лев Николаевич продиктовал мне большое письмо Молочникову о том, что не нужно думать о последствиях жизни по воле бога. Два раза он заходил потом ко мне, чтобы дополнить и исправить это письмо.

За завтраком – разговор с Ге. Судя по первому впечатлению, Ге – чуждый Льву Николаевичу по духу человек, хотя его и зовут у Толстых «Колечка Ге» (несмотря на его пожилой возраст) и он издавна считается другом всей семьи. Это – типичный интеллигент, с каким‑то западным оттенком. (Недаром Ге не любит Россию и перешел во французское подданство.) Очень добродушный и остроумный, но какой‑то рассеянный, в разговоре постоянно перескакивающий с предмета на предмет. Говорит, что он, побыв несколько лет за границей, видит, что Россия сильно изменилась.

– В чем же? – спрашивает Толстой. – Железных дорог больше и на аэропланах стали летать?

– Нет, – отвечает Ге, – именно не в том.

И начинает развивать сложную теорию о том, что раньше русский человек, разговаривая, так разговаривал, что обязательно хотел показать, что он принадлежит к какой‑нибудь категории, а теперь русский человек разговаривает просто как человек, откровенно и свободно.

– Да я думаю, что это всегда было, – сказал с улыбкой Толстой.

– Нет, не было!

– Да как же не было?

– Нет, нет, не было!..

– Знаете, Лев Николаевич, – говорит Ге, – я покажу вам прекрасную книгу Моно о религии…