Текст книги "Л. Н. Толстой в последний год его жизни"
Автор книги: Валентин Булгаков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
По пути на всех остановках в наш вагон пробирались любопытствующие: обычно все начальство каждой станции и пассажиры из других вагонов.
Конечно, это было чисто внешнее любопытство. И прав Лев Николаевич, что он не придает никакого значения такому вниманию к нему. Я уверен, что половина, если не больше, из этих людей не прочла ничего из писаний Толстого. Это вроде одной бабы в вагоне, которая ехала вместе с нами, в соседнем отделении. Она видела, что все смотрят на Толстого, и, решив, вероятно, что так всем нужно делать и что это признак хорошего тона, поднялась на скамью позади Льва Николаевича, оперлась руками о перегородку, положила на них голову и мутными, сонными глазами меланхолически смотрела на лысину Льва Николаевича всю дорогу. О чем она думала?
Но вот наконец и станция Благодатное, откуда мы должны ехать на лошадях пятнадцать верст в Кочеты.
Поезд с шумом подлетает к платформе. Мы с Душаном высовываемся из окон. Ах, как хорошо! Татьяна Львовна стоит у дверей станционного здания и радостно машет нам зонтиком. Слава богу, приехали!..
Мы прошли сначала в комнату первого и второго классов. Публика, узнавшая Толстого, не отходила от двери этой комнаты, ожидая, когда Толстой выйдет. Набралось много народу, в том числе крестьян.
Я спросил у одного парня, молча и сосредоточенно глядевшего на дверь, за которой был Лев Николаевич:
– Вы читали что‑нибудь из его сочинений?
– Нет.
– Значит, вам только говорили о нем?
– Кто говорил? Нет, ничего не говорили.
– А вы знаете, кто это?
– Не знаю.
Я уже не стал спрашивать, зачем же он стоит.
Так кончилось наше путешествие. Дорогу до Кочетов проехали быстро в четырехместной пролетке, на четверке лошадей.
Лев Николаевич оживился, восхищался видом свежих зеленых полей, красивыми старинными одеждами женщин в деревнях, встречающихся по дороге. По случаю воскресенья народ весь был на улицах и разодет по – праздничному. Все время по лицу Льва Николаевича скользила радостная улыбка.
По приезде он говорил, что теперь уже не скоро уедет, и шутя пугал этим хозяев. Те отвечали радушными приглашениями погостить подольше.
– Не будет теперь ни приходящих за пятачками, ни судящихся, ни матерей, которых ты должен примирить с дочерьми, – говорил Лев Николаевич. – И хороших гостей много, но все‑таки это утомляет.
Приехали мы в шесть с половиной часов вечера. Нас ждали с обедом. Потом Лев Николаевич пошел отдохнуть.
Говорили немного. Но за кофе после обеда, который подали на открытую веранду, благодаря, кажется, остроумному Михаилу Сергеевичу, завязался интересный разговор о женской разговорчивости.
– Так как тут только одна дама (Татьяна Львовна. – В. Б.), – произнес Лев Николаевич, – то я скажу свое мнение, что если бы дамы были менее разговорчивы, то на свете было бы гораздо лучше. Вот Михаил Сергеевич говорит, что они оказывают большую услугу, освобождая от обязанности занимать гостей. Это хорошо, и пусть они здесь будут разговорчивы, но в серьезных делах – беда! Это какой‑то наивный эгоизм, желание выставить только себя.
Не мудрено, что Лев Николаевич составил себе такой взгляд о великосветских дамах. Вспомнили, как в прошлом году одна местная дама, жена предводителя дворянства, знакомясь с Львом Николаевичем, протяжным голосом пропела ему:
– Лев Николаевич, постарайтесь понравиться моему сыну: он вас терпеть не может! Говорите с ним о лошадях, и он вам за это все простит!..
Пребывание Льва Николаевича в Кочетах началось с того, что вечером, когда было уже совсем темно, он, никому не сказав об этом, один пошел гулять в парк и заблудился там. А нужно сказать, что в Кочетах парк огромный: три версты вокруг, а длина всех дорожек, очень запутанных, двенадцать верст. Татьяна Львовна не без основания опасалась и раньше, что Лев Николаевич, гуляя один по парку, может почувствовать себя дурно, упасть на какой‑нибудь дорожке, и тогда его не найти.
Несколько человек побежали разыскивать Льва Николаевича, стали звонить в колокол, трубить в какой‑то охотничий рожок. Из деревни прибежали крестьяне, которые вообразили не что иное, как то, что на Сухотиных напали экспроприаторы.
Наконец, Душан встретил Льва Николаевича на одной из дорожек. Оказывается, он прошел весь парк, вышел в поле и вернулся назад, но попал не на ту дорожку и заблудился, а потом услыхал звон и пошел на него.
– Не буду, не буду больше! – повторял он на упреки Татьяны Львовны.
Та просила его не ходить вечером одному.
– Хорошо, хорошо, – отвечал Лев Николаевич, – и постараюсь ходить на ногах, а не на голове.
– Да ты не шути, – только и могла сказать обескураженная Татьяна Львовна.
Напились чаю, и вскоре все разошлись по своим комнатам.
Маленькое отступление.
Кочеты – старинное имение, пожалованное роду Сухотиных еще Петром I и Иоанном. Кажется, около двух тысяч десятин земли. Кроме прекрасного парка и прудов, замечателен в нем барский дом: тоже старинный, одноэтажный, но очень поместительный, с прекрасным убранством. Обстановка не так роскошна, как бывает в богатых купеческих домах, но и не безвкусна, как там, не кидается в глаза и не внушает отвращения бессмысленностью и ненужностью массы дико дорогих вещей и очень комфортабельна. Много старины: по стенам портреты предков, оружие, шкафы с фамильным серебром и дарованными табакерками и т. п.
На обстановке и на всем в доме лежит отпечаток красивой и приятной барственности, солидности, простоты и чистоты. Обитатели дома радушны, милы и любезны.
Откуда все это берется и на чем Кочеты в совокупности основаны, я уж умалчиваю.
Мне приятно было только видеть, что Татьяна Львовна, показывавшая дом, сама чувствовала стесняющую, нехорошую изнанку всей этой столь привлекательной с внешней стороны роскоши.
Как только мы приехали и чуть осмотрелись, Татьяна Львовна позвала меня на террасу дома, с которой открывался прелестный вид на сад, весь в кустах цветущей сирени, и на красивую даль поля за ним. Ни она, ни я не могли удержать своего восхищения.
– Знаете, Булгаша, здесь так хорошо, что иногда забываешь, откуда это все берется! И, каюсь, я по большей части забываю.
Очевидно, что совестливой и чуткой старшей дочери Льва Николаевича только и можно жить в подобной обстановке, забывая или, вернее, сознательно отстраняя те беспокоящие мысли о беспросветной нужде и духовной задавленности, свивших себе гнездо тут же, рядом – рукой подать – в деревне, за четверть версты от этого особняка с его роскошью и изобилием.
3 мая.
Днем Лев Николаевич читал в парке. Потом, после обеда, повел смотреть, как цветет каштан.
По дороге говорил:
– Как хорошо! Все это для меня как‑то ново. Точно это видишь в первый или в последний раз. А птиц сколько: горлинки, соловьи. Ах, как хорошо соловьи поют! А давеча высоко летят два коршуна и орлы.
– А дуб видели? – спрашивал Лев Николаевич нас с Душаном.
Здесь в парке растет дуб, не менее чем трехсотлетний, вокруг ствола которого могут сесть двадцать четыре человека. Душан видел, а я еще не видал его. Татьяна Львовна с дочкой пошли показывать мне его, а Лев Николаевич вернулся домой.
Вечером слушали пластинки с Варей Паниной – Льву Николаевичу понравилось, а одна вещь, исполненная Вяльцевой, ему ужасно не понравилась.
Вернулся из поездки в уездный город Новосиль хозяин, М. С. Сухотин. Он состоит почетным мировым судьей и ездил судить. Рассказывал комические подробности суда и художественно передразнивал председателя. Он сам, участвуя в этой комедии суда, очень уморился.
– А плюнуть вам на все это нельзя? – спросил Лев Николаевич.
– Нет уж, доживать надо, – отвечал Сухотин.
– Я знаю, – продолжал Толстой, – что вы для дела полезны, один вносите в него разумное, но для вашей души‑то оно ничего не дает.
Просил у Татьяны Львовны что‑нибудь почитать. Она предложила «Записки врача» Вересаева. Лев Николаевич отказался. Ему особенно хотелось Семенова.
Говорили о каком‑то мыле. Лев Николаевич спросил, вегетарианское ли у него мыло.
– Нет, – ответила Татьяна Львовна.
– Да ты не думай, что я такой педант, – возразил он.
4 мая.
Утром Лев Николаевич заглянул в комнату Татьяны Львовны, где я на ремингтоне переписывал предисловие к «Мыслям о жизни», уже давно начатое Львом Николаевичем, но все еще не обработанное окончательно.
– Бог помочь! – сказал он, просунув голову в дверь. – Все пощелкиваете?
О предисловии этом Лев Николаевич говорил:
– Должно быть, правда, как Белинький говорил: буду до смерти писать и не кончу [180]180
Предисловие к сб. «Путь жизни» многократно переделывалось Толстым. Сохранилось около 100 вариантов
[Закрыть] .
Белинький, переписывавший на ремингтоне это предисловие для Льва Николаевича уже много раз, как‑то сказал, в ответ на сетования Льва Николаевича, что он затрудняет его перепиской:
– Хоть до самой смерти можете писать, Лев Николаевич, и исправлять, – я все буду переписывать.
– Как спали? – спросил кто‑то Льва Николаевича за завтраком.
– Хорошо. Сколько снов! Все хорошие, удивительные. Я даже хотел записать целые мысли. Сны интересны тем, что в них отражается психология людей, характеры людей в них представляются психологически верными.
За обедом был один из соседних помещиков.
Лев Николаевич рассказывал впечатления своей прогулки и сказал, между прочим:
– Если бы Наполеон воевал в Новосильском уезде, то он непременно остановился бы в Кочетах: самое высокое место и открывается вид во все стороны.
Вспомнили недавно полученную Львом Николаевичем пьесу Бернарда Шоу о Наполеоне [181]181
Речь идет о пьесе «Избранник судьбы», с которой Толстой познакомился по изданию: Шоу Б. Собр. соч., т. 1,—М., 1910 (ЯПб.).
[Закрыть] . Лев Николаевич находит, что она написана плохо, искусственна.
– Нет конца остроумного и никакого смысла, содержания. Описываемые лица говорят не то, что могли бы говорить, а то, что хочет говорить через них Шоу.
Вечером Лев Николаевич читал вслух отрывок из рассказа Семенова «У пропасти». Потом он начал, а кончила Татьяна Львовна рассказ тоже Семенова «Алексей заводчик». И то и другое восхищало Льва Николаевича [182]182
Семенов С. Т. «У пропасти» и др. рассказы. – М., 1900.
[Закрыть] .
– Так вся крестьянская жизнь встает, – говорил он, – и, знаете, так – снизу. Мы все видим ее сверху, а здесь она встает снизу.
Говорил, что видел в шкафу сына М. С. Сухотина стереотипное парижское издание французских классиков: Ла Боэти, Руссо и др. и соблазнился ими, начав читать.
– Интересно, что будут читать мои правнуки? – говорил Лев Николаевич. – В наше время был определенный круг классиков, и было известно, что нужно прочесть, чтобы быть образованным человеком. А теперь выпускается такая масса книг! У меня один посетитель требовал сказать, кто такой Кнут Гамсун. Таких Кнутов Гамсунов в художественной области – легион, а в политико – экономической области, то есть в области общественных вопросов, – море!..
Почты, то есть писем для Льва Николаевича, еще не было: не успели переслать из Засеки. Газет тоже не было, кроме выписываемых здесь, чему Лев Николаевич был «очень рад». Вообще эти первые два дня в Кочетах прошли в высшей степени спокойно. У Льва Николаевича нет обычной мучающей его изжоги, что даже странно.
– Я даже чай пью у вас с удовольствием, – говорил Лев Николаевич Татьяне Львовне.
5 мая.
Сегодня я узнал, что Лев Николаевич по утрам сам выносит из своей комнаты ведро с грязной водой и нечистотами и выливает в помойную яму. В пальто, в шляпе, прямой, с задумчиво устремленным вниз взглядом, он быстро шел мимо окон нашей с Душаном комнаты, неся наполненное большое ведро… Лев Николаевич, как сказал Душан, делает это и летом и зимой.
Одна из черт характера Льва Николаевича: он очень любит знакомиться с новыми людьми. Просил Сухотина познакомить его с соседним помещиком, богатым, странным стариком, князем Голицыным, одиноко и замкнуто живущим в своем огромном доме. Сказал, что будет знакомиться с крестьянами в Кочетах.
Утром Лев Николаевич читал Ла Боэти «Добровольное рабство» в подлиннике.
– Писатель шестнадцатого века, а такой анархист, – произнес Лев Николаевич и прочел из предисловия страницы о покорении Киром Лидии, а затем – мысль, которую он выписал себе в книжку, о том, что история (то есть наука истории) скрывает правду.
– Как это верно! – воскликнул Лев Николаевич.
На мое замечание, что существует мнение, будто произведения Ла Боэти неискренни и представляют только упражнения в красноречии, Лев Николаевич заметил:
– Какой вздор! Это именно был юноша, еще не одуренный наукой и не уверовавший в правительство.
Привезли почту. Мне пришлось во второй раз зайти ко Льву Николаевичу.
– А вы, как и полагается молодому человеку, здоровы и бодры? – спросил он.
– Да.
– Это хорошо. Помогай бог.
Вечером читал вслух мысли Ларошфуко [183]183
Ларошфуко Ф. Размышления, или Сентенции и максимы о морали, французское издание в серии «Великие писатели Франции», Париж, б/г.
[Закрыть] .
– Прекрасные мысли! – говорил он. – «Можно встретить женщину, не имевшую любовников, но трудно встретить женщину, имевшую только одного любовника». Это очень верно.
– Я упиваюсь одиночеством, – говорил он затем Татьяне Львовне. – Выйдешь, и нет – ни за пятачком, ни баб, ни бестолковых, ни тех, которым помочь не можешь. Хоть это и нехорошо – жаловаться, но я все– таки имею право отдохнуть. У людей есть воскресенье, вот пусть и у меня будет воскресенье длинное.
Говорил еще:
– Леонид Семенов писал, что когда он читал крестьянам художественные произведения, то они спрашивали: «А что, это правда?» И если он отвечал им, что это вымысел, то на них это не производило уже никакого впечатления. И это совершенно понятно. Рассказ должен быть правдивым описанием или притчей, но для притчи нужно глубокое содержание.
Перед уходом спать говорил мне, Душану и Михаилу Сергеевичу, у нас в комнате, о полученной им сегодня книге Иванова – Разумника «О смысле жизни (Ф. Сологуб, Л. Андреев, Л. Шестов)».
– Как можно искать смысла жизни у Сологуба, Чехова, о котором он, конечно, тоже упоминает! О смысле жизни учили несколько тысяч лет величайшие, гениальнейшие люди, начиная от браминов и Конфуция до Канта и Шопенгауэра – и вот все это надо похерить, а искать смысл жизни у Сологубов, Шестовых… И нельзя назвать эту книгу глупой. Но те мыслители учили о смысле жизни преимущественно, а у этих он должен с трудом выискивать что‑нибудь об этом. Описывается, как влюбилась какая‑нибудь девушка, но тут кое‑что есть и об этом, и вот надо это разыскать.
6 мая.
Получилась телеграмма и письмо от В. Г. Черткова о том, что ему разрешено приехать в Кочеты. Кроме того, в письме Чертков уговаривает Льва Николаевича начать снова ездить верхом и предостерегает его от согласия с говорящими, что не нужно писать обличительных статей. Лев Николаевич надписал на этом письме: «Милый человек и драгоценный друг» [184]184
Помета сделана на письме от 3 мая (т. 89, с. 188), в котором Чертков просил Толстого не отказываться от верховой езды, полезной для его здоровья.
[Закрыть]
Отдавая мне письма для ответа, он просил одно передать Татьяне Львовне.
– Это интересное письмо, о школе футуристов в живописи, преимущественно в Италии, и в поэзии. Это… это полный дом сумасшествия!
Вечером письмо, очень забавное, читали вслух.
Татьяна Львовна указала Льву Николаевичу на изданную «Посредником» книжку Штиль «Обязанности матери» (о половой педагогике) и Чуйко «К нашим детям. (Беседа о происхождении человека)». Лев Николаевич был возмущен содержанием брошюры, в которой излагались образцы бесед с детьми о половой жизни человека, очень неумело составленные и чересчур откровенные.
– Это такие важные вопросы, – говорил Лев Николаевич, – что я по ним ничего не могу сказать, а потому и не буду говорить что‑нибудь. Откуда произошел человек? Да этого не знали величайшие мудрецы!.. И я тоже этого не знаю.
Говорили, что у крестьян распространены курные избы. Рассказывали, что в одной из местных деревень во время эпидемии тифа в курной избе лежало шесть человек больных, тут же находились ягнята, теленок; двое из больных вследствие тесноты лежали у входной двери и не перенесли болезни, умерли.
Лев Николаевич сказал:
– Уже ничему нельзя удивляться. Надо удивляться тому, что ничему нельзя удивляться… Я читал описание жизни Чернышевского в ссылке. Там с ужасом сообщается, что Чернышевский жил в курной избе. А здесь что делается!..
Вечером читали вслух сначала Лев Николаевич, потом я рассказ Семенова «У пропасти». Потом он читал по – французски мысли Ларошфуко.
7 мая.
Приехал В. Г. Чертков. Лев Николаевич просил домашних утром не входить к нему в комнату. Но я все‑таки постучался и сказал ему о приезде гостя. Лев Николаевич быстро поднялся и пошел навстречу Владимиру Григорьевичу. Тот был еще в передней. Крепко поцеловались. Произошло опять, как бывает при проводах или встречах, когда люди растроганы и этим немного выбиты из колеи, какое‑то внезапное маленькое замешательство… Владимир Григорьевич расплачивался с ямщиком. Лев Николаевич пошел назад. Вынул платок, стал сморкаться, и я увидел его совершенно заплаканное лицо.
Владимир Григорьевич прошел в свою комнату, и Лев Николаевич остался у него.
Лев Николаевич сегодня слаб. Много работал. Дал опять переписать предисловие к «Мыслям о жизни».
Вечером читали вслух привезенный Владимиром Григорьевичем рассказ В. Г. Авсеенко «Микроб» (о самоубийствах) в журнале «Огонек».
– Да, правдиво, – заметил Лев Николаевич по прочтении, – но вот эта беллетристическая форма мне неприятна.
8 мая.
О рассказе Авсеенко:
– Нехорошо, что неизвестны чувства девушки, покончившей самоубийством. Если уж он взялся за рассказ, то нужно было их описать. Не знал? Надо угадать.
О Масарике:
– Его рассуждения о религии – научная болтовня. Говорит о какой‑то новой религии, которая выработается, может быть, из христианских сект. Но как обед нам нужен не через два поколения, а мы теперь хотим есть, так и религия нужна теперь. Все это – научная привычка смотреть на предметы объективно [185]185
Речь идет о книге Т. Масарика «Самоубийство, как массовое явление современной цивилизации» (Вена, 1881, ЯПб.)
[Закрыть] .
Говорил:
– Это не парадокс, это совершенная правда, что только то дело хорошо, о последствиях которого не думаешь. Потому что если не думать о последствиях, то это – дело общее, а если думать, то непременно личное.
Вечером за чаем шла оживленная беседа о наших друзьях, о старых знакомых Льва Николаевича, о новых изданиях его статей и пр. Как‑то Лев Николаевич высказался, что, по его мнению, верховая езда не сравнима ни с каким другим способом передвижения.
Дал мне переписать свою новую статью о самоубийствах [186]186
На основе начатой в конце марта 1910 г. статьи о самоубийстве было написано публицистическое сочинение с критикой состояния современного общества – «О безумии» (т. 38).
[Закрыть] . Говорил о ней:
– Мне хочется показать все безумие современной жизни, представить ярко всю картину того невозможного состояния, в котором находятся люди и из которого уже нет никакого выхода. Но для этого нужно особое настроение.
9 мая.
Одна почитательница Льва Николаевича в Швеции, узнав, что он намерен будто бы приехать на конгресс мира в Стокгольм [187]187
Приглашение принять участие в XVIII Международном мирном конгрессе, который должен был состояться в августе в Стокгольме, было получено Толстым еще в июле 1909 г. Тогда он дал согласие и подготовил доклад (т. 38). Но конгресс был отложен на август 11910 г., а на два повторных приглашения Толстой ответил отказом, ссылаясь на «состояние… здоровья» (т. 82, с. 56).
[Закрыть] , предлагает ему гостеприимство: предоставляет роскошные комнаты и ему, и г – же графине, и г – ну секретарю, и г – ну доктору. Лев Николаевич благодарил и сообщил, что на конгресс он не поедет.
Чертков верно определил этот конгресс как пикник.
Говорили о секте иеговистов [188]188
Иеговисты – члены религиозной секты, возникшей в 1872 г. в США. Предрекали гибель человечества.
[Закрыть] , один из последователей которой подвергся правительственным преследованиям. В связи с тем, что в этой секте много мистического и суеверного, Лев Николаевич говорил:
– Я думал и записал, что метафизика, – вопросы о душе, о боге, – составляющая необходимую часть религиозного учения, настолько отвлеченна, непонятна, что чем меньше говорить о ней словами, тем лучше. Она познается какой‑то высшей духовной способностью, чем разум.
И еще:
– Есть два пути разрешения этой отвлеченности, трудности понимания метафизических вопросов: во– первых, уверовать в то, что есть личный бог, троица и т. д.; во – вторых, сказать, что нет никакого бога, что не нужно никакой религии. И как тот, так и другой способ не могут удовлетворить.
Из окна увидал мальчика, пришедшего за книжками. Я сказал, что даю им теперь «На каждый день» и другие серьезные книжки, потому что все детские они уже перечитали; когда же я говорил ребятам, что такие книжки, как «На каждый день», будут им непонятны, они возражали: «Ну, что ж, прочитаем в другой, в третий раз».
Лев Николаевич усмехнулся удивленно – радостно.
– Только это и утешает, – произнес он, – что, как это было с реалистами (учениками реального училища. – В. Б.),которые – двадцать человек – приходили ко мне, что кто‑нибудь из них да окажется понимающим. Я их и видел по глазам, человека два, у которых есть эти пищеварительные органы и которые переварят.
Приехали Софья Андреевна и Андрей Львович.
За обедом было шумно, за вечерним столом тоже. Лев Николаевич поднялся из‑за стола довольно рано.
– Как, папа, так рано спать? – спросил Андрей Львович.
– Да мне надо еще много дела сделать, пасьянс разложить…
– Пойдем ко мне, Владимир Григорьевич, – добавил в коридоре Лев Николаевич.
Я пошел к нему с письмами.
В одном письме я советовал, по поручению Льва Николаевича, одному молодому человеку, приславшему очень высокопарное и льстивое письмо, «быть проще и искреннее в общениях с людьми» [189]189
По-видимому, речь идет о письме гимназиста С. Виноградова, на котором имеется помета Толстого: «Лев Николаевич посылает вам подписанную карточку, но поручает мне сказать вам, что письмо ваше очень не понравилось ему: надо в общении с людьми как можно больше простоты и правдивости» (т. 82, с. 235–236).
[Закрыть] .
– А может быть, письмо этого молодого человека было искреннее? – заметил Владимир Григорьевич.
– Нет, – возразил Лев Николаевич, – я знаю, что здесь я не нагрешил. А вот с Андреем нагрешил.
– Как? Кажется, все было благополучно? – спросил Владимир Григорьевич.
– Нет, нагрешил! Он стал говорить о Молочникове, что все в Петербурге говорят, что он сидит не за мои книги, а за какую‑то пропаганду. А я сказал, что те, кто так говорят, не стоят доли того уважения, как Молочников. Одним словом, нехорошо… Вот с Софьей Андреевной лучше. Сегодня в первый раз высказал ей ясно, как для меня тяжелы эти условия жизни, прямо физически тяжелы! Горячо говорил, хотя спокойно… И, кажется, она поняла… Впрочем, не знаю, надолго ли.
Перед этим Владимир Григорьевич приглашал Льва Николаевича из Кочетов к себе в Столбовую (ближе к Туле, не доезжая Москвы; сюда Чертковы переехали из Крёкшина). Лев Николаевич охотно соглашался. Разговаривая о предполагаемой поездке, Владимир Григорьевич употребил фразу: «Если вам не доставит неудовольствия так долго не быть в Ясной Поляне». Толстой при этих словах горько усмехнулся.
В третий раз здесь я переписал предисловие к «Мыслям о жизни», вновь исправленное Львом Николаевичем. Это – краткое, сжатое выражение всего мировоззрения Толстого. Оттого он так заинтересован им и так много над ним трудится.
10 мая.
Утром зашел по делу ко Льву Николаевичу. Он говорит:
– А у меня сегодня телесное состояние чрезвычайно плохо, а духовное – удивительно хорошо, так хорошо на душе, столько записал!
– Значит, это может быть? – спросил я.
– Да как же, именно так и должно быть! А вы как поживаете?
– Хорошо, и телесно и духовно.
– У вас так и должно быть. Нужно только всегда стараться, чтобы дух властвовал над телом, держал бы его… под собой.
В первый раз сегодня после столь длинного промежутка Лев Николаевич ездил верхом; видимо, в решении возобновить верховые прогулки на него повлиял В. Г. Чертков.
После завтрака я зашел к нему в кабинет за письмами вместе с Чертковым.
Лев Николаевич сам первый заговорил о напечатанном в газетах письме Стаховича и Градовского, в котором они нападают на Черткова, недавно выступившего в печати против произвольного сокращения прочитанного на съезде писателей письма Толстого к съезду. Лев Николаевич признавал справедливым упрек Черткова президиуму съезда и жалел, что теперь Владимир Григорьевич подвергается напрасным нападкам [190]190
См. прим. 10 к гл. «Апрель». Чертков выступил с письмом, в котором высказал возмущение оглашением послания Толстого к Градовскому в сокращенном виде («Речь», 1910, 5 мая). Опровергая Черткова, Г. Градовский обвинил его в искажении фактов и заявил, что этот поступок якобы явился «исполнением требования Толстого» («Новое время», 1910, 8 мая).
[Закрыть] .
– С вашей стороны, – говорил он Черткову, – нужно большое самоотвержение в вашей работе. Вот уж она не дает никакой славы! Главное, люди эти не понимают, что вы не при Толстом, а что вы самостоятельны, сами по себе…
11 мая.
Когда утром я принес Льву Николаевичу письмо, он читал брошюру Аракеляна «Бабизм» [191]191
Аракелян А. Бабизм, – Тифлис, 1910. Посвящена проблеме антифеодального массового демократического движения середины XIX века, возглавляемого Баб Али Мухамедом, вошедшего в историю под названием бабизма. Толстой относился к этому движению с большим интересом
[Закрыть] и очень хвалил ее.
Я спросил, начинал ли он читать драму Л. Андреева «Анатэма», присланную автором и лежащую на столе у Льва Николаевича.
– Нет еще, скучно! – отвечал он.
Снова Лев Николаевич ездил верхом.
Приехали отец и сын Абрикосовы. Отец – представитель известной московской кондитерской фирмы, сын – единомышленник Льва Николаевича, теперь женатый на дальней родственнице его, княжне Оболенской, и владелец небольшого имения в пятнадцати верстах от Сухотиных. Лев Николаевич был им, особенно сыну, очень рад. Устроили чай по поводу приезда гостей.
Через некоторое время Лев Николаевич заглянул в мою комнату и вошел, увидя меня.
– Вы знаете, кто такие Абрикосовы? – спросил он и вкратце рассказал о своих гостях.
– Кажется, молодой Абрикосов раньше был большим вашим почитателем?
– Да он и теперь… Он умеренно, спокойно подвигается вперед. Конечно, сколько можно женатому человеку.
Я вспомнил рассказ Т. Л. Сухотиной о том, как X. Н. Абрикосов до женитьбы жил у М. А. Шмидт в Овсянниках, помогал ей в работах по хозяйству и, между прочим, в крестьянской одежде продавал молоко тульским дачникам на станции Засека. В семье Толстых X. Н. Абрикосов, видимо, пользуется всеобщей любовью.
Лев Николаевич присел в кресло.
– Хочу пойти отдохнуть. Думаю, что следует только тогда работать, когда угодно богу. Все стараешься перестать думать, что надо что‑то сказать, что это кому‑то будет нужно. Нужно жить по воле божьей, не думать о последствиях… Вы помните, я говорил, что если думаешь о последствиях, то наверное занят личным делом, а если не думаешь, то общим. Вот так надо жить, делая общее дело. Так птичка живет, травка… Их дело, несомненно, общее.
За вечерним чаем говорили о Московском Художественном театре и о новых постановках его. Лев Николаевич выразился о «Месяце в деревне» Тургенева, что это «ничтожная вещь». О комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты» говорил:
– Да ведь это не характерно для Островского! У него есть из первых произведений прелестные. Из того быта, который он знал, и любил, и осуждал. И любил, что надо для художника.
О Б. Н. Чичерине:
– Это был профессор и юрист…Что теперь называется – кадет. Я всегда удивлялся его привязанности ко мне. Чувствовал себя обязанным по отношению к нему и в то же время чуждым.
О своем брате Сергее:
– Должно быть, все‑таки между братьями бывает много общего. Сергей был совсем другой человек, чем я, и все‑таки я его прекрасно понимал. Мне кажется, никакие люди не могут понимать друг друга так ясно, как братья.
12 мая.
Лев Николаевич читал данную ему В. Г. Чертковым книгу О. Пфлейдерера, в русском переводе, «О религии и религиях» [192]192
Труд немецкого богослова Отто Пфлейдерера «О религии и религиях», в котором излагалась сущность всех религиозных учений
[Закрыть] . Принес и просил меня сделать выписки отчеркнутых им мест из цитируемых в книге учений Лао – цзы и Конфуция.
– Не боюсь вас утруждать, потому что вы сами увидите, как это интересно, – говорил Лев Николаевич.
Книжку Аракеляна о бабизме дочитал и просил меня передать ее Буланже, чтобы тот по ней составил популярную брошюру об этой интересной секте.
Ездили вместе верхом за семь верст, в парк князя Голицына. Караульный не хотел пускать нас, но, получив на свой вопрос, кто такой Лев Николаевич, ответ: «Тесть Михаила Сергеевича Сухотина», – перестал возражать и улыбнулся конфузливо:
– Сначала—το я не узнал…
Старик Голицын живет один, совершенно замкнуто. Очень странный. Боится женщин. Никаких наследников у него нет, кроме, как говорят, какого‑то побочного сына. Лев Николаевич велел подошедшему управляющему передать поклон князю и сказать, что он заехал бы к нему, да некогда теперь.
Огромный парк.
Назад Лев Николаевич нарочно поехал не через усадьбу, а в объезд.
Пошел дождь, сначала небольшой, а потом все сильнее и сильнее. Спрятались в каком‑то сарае, потом в мелочной деревенской лавочке. Застали там, кроме лавочника с сыном, тоже спрятавшихся от дождя, урядника и еще юношу лет восемнадцати с нехорошим лицом, в темной куртке и чистенькой фуражке. Перед этим он встретился нам по дороге, тоже верхом, на хорошей лошади.
– Вы откуда? – спросил его Лев Николаевич, присев у прилавка на табурет.
– Из имения князя Голицына.
– А вы кем там?
Молодой человек замялся.
– Побочный сын, – любезно сообщил лавочник тут же вслух.
Завязался разговор о земле, о крестьянской нужде, о многосемейности и о целомудрии.
– Я встретил бабу, – говорил Лев Николаевич, – она жалуется, что трудно жить: шесть человек детей. Я и говорю: откуда они у тебя взялись—το? Из лесу, что ли, пришли? В самом деле, отчего бы так не делать, чтобы родить двоих, троих детей – и будет. А после жить как брат с сестрой. А то много детей, так ведь это отчего? От плотской похоти.
– Да оно точно так, – подтвердил лавочник.
Между тем «побочный сын» громко фыркнул, думая, вероятно, что «старик‑то шутник какой!».
За обедом рассмешил всех, в том числе и Льва Николаевича, хозяин дома. Узнав, что в парк Голицына пустили Льва Николаевича только после того, как он назвался тестем Сухотина, Михаил Сергеевич восхищался:
– Вот, значит, есть же на земном шаре такая точка, где слова «тесть Михаила Сергеевича Сухотина» производят такое впечатление! А «граф Лев Николаевич Толстой» действия не оказывает. Ведь подумать только! Всемирная известность, там все эти – Парагвай, Уругвай… А вот здесь это ничего не значит, а «тесть Михаила Сергеевича» – значит…
Вспомнили, как в прошлом году какой‑то мужик сказал о старости Льва Николаевича, что «на том свете его с фонарями ищут». Лев Николаевич отозвался:
– Я люблю народную иронию, незлобивую.
Вечером Душан познакомил его с только что полученными листами (в виде газеты) дешевого французского издания для народа классических произведений всемирной литературы. Лев Николаевич очень заинтересовался им и сочувственно к нему отнесся, выразив мнение, что то же следовало бы издавать и в России. Прочел оттуда же вслух рассказ Мюссе «Белый дрозд» и очень смеялся [193]193
Был получен номер выходящего в Брюсселе на французском языке в формате газеты издания «Литературные листы», где были напечатаны два рассказа А. Мюссе.
[Закрыть] .
Передал Владимиру Григорьевичу свою пьесу [194]194
Комедия «Долг платежом красен» («От ней все качества») и предисловие к сб «Путь жизни».
[Закрыть] , а также предисловие к «Мыслям о жизни», от которого просил его «избавить», то есть сделать, если понадобится, еще какие‑нибудь исправления и затем считать вещь оконченной.
13 мая.
Лев Николаевич опять неважно себя чувствует. Верхом не катался.
Утром присутствовал на приеме доктора в больнице. Решил, что медицина – суеверие. Признал только необходимость помощи бабе, которой надо было забинтовать обожженную руку.
Были местный учитель с товарищем, первые незнакомые посетители в Кочетах. Лев Николаевич довольно долго разговаривал с ними – разговор для него был, кажется, не особенно интересным. Велел дать книжек. За обедом говорил о них:
– Мы шли, было грязно. Я и говорю: «А вы по– старинному: разуйтесь да босиком. Или стыдно?» – И вот тот, не учитель, младший, говорит: «Нет, ничего, я бы пробежал». А учитель говорит: «Раньше я бы пробежал, а теперь, правда, как‑то стыдно…» Так вот это для их характеристики.
Пришли мальчики за книжками. Лев Николаевич вышел на крыльцо. Один только что до этого хорошо передал содержание рассказа «Большая Медведица» [195]195
«Большая медведица (ковш)» – легенда, переведенная Толстым с английского и предназначенная для «Недельного чтения» в сб. «Круг чтения» (т. 41, с. 550).
[Закрыть] . Сам – с бойкими глазами, маленький, ноги босые, черные от грязи.
– Как зовут? – спрашивает Лев Николаевич.
– Василий.
– Величают?
– Яковлевич.
– Значит, так и будем тебя величать: Василий Яковлевич… А у тебя сапоги хорошие. Знаешь, чем хорошие? Наши сапоги износятся, а у твоих, чем дольше носить, подошва все толще, грубее становится.
