Текст книги "Партия расстрелянных"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

По-иному сложилась судьба другого видного деятеля КПГ Вилли Мюнценберга, ставшего известным во всём мире после организации им в Париже и Лондоне контрпроцесса о поджоге рейхстага. В октябре 1936 года Мюнценберг по вызову руководства Коминтерна прибыл в Москву. Рассказывая о своих московских встречах с ним, Бубер-Нейман писала: «Процесс против Зиновьева вселил в Мюнценберга сомнения, в то время как начало гражданской войны в Испании стало для него источником надежды». Вскоре после приезда Мюнценберга вызвали в ИККИ на допросы. «После первых допросов Мюнценберга охватило чувство, как будто он уже попал в руки НКВД. Достаточно было лишь нескольких дней пребывания в Москве, чтобы Мюнценберг и Бабетта (сестра Бубер-Нейман и ближайшая сотрудница Мюнценберга.– В. Р.) почувствовали такой же панический страх, который держал в своих когтях многие тысячи людей в этой стране… Сразу же возле него образовался вакуум. Его избегали, как прокажённого. Его немногочисленные друзья прокрадывались к нему в гостиницу лишь под покровом ночи» [757].

Спасло Мюнценберга лишь то, что Сталин издал секретный указ об отправке советского оружия и специалистов в Испанию. Тольятти заявил, что Мюнценберг незаменим для выполнения этого задания, поскольку у него, как ни у какого другого функционера-коммуниста, имеются необходимые связи в Европе. После возвращения в Париж Мюнценберг порвал с Коминтерном и опубликовал серию антисталинских статей.

О масштабе репрессий над немецкими политэмигрантами свидетельствует докладная записка руководителя службы учёта, регистрации и проверки кадров представительства КПГ при ИККИ Исаака Дитриха, направленная руководству представительства. В ней указывалось, что на 28 апреля 1938 г. представительством зарегистрировано 842 арестованных немца. «Действительное количество арестованных, естественно, больше… В провинции, например, в Энгельсе, на свободе не осталось ни одного немца (эмигранта). В Ленинграде в начале 1937 г. группа немецких коммунистов состояла из 103 человек, а в феврале 1938 г. из них осталось только 12 товарищей… Можно сказать, что более 70 % членов КПГ арестованы. Если аресты будут продолжаться в том же объеме, как в марте 1938 г., то в течение 3-х месяцев не останется ни одного немца – члена партии».

Описывая атмосферу, царящую среди немецких эмигрантов, Дитрих замечал: «Настроение определённой части товарищей исключительно возбуждённое. Они потрясены и подавлены многочисленными арестами. Если они встречаются друг с другом, то спрашивают: „Ты ещё жив?“»

«Некоторые жёны арестованных покончили жизнь самоубийством,– сообщал Дитрих.– Часть жён и детей арестованных в буквальном смысле слова голодают… После того, как часть товарищей была командирована в Испанию, некоторые их жёны приходили и сообщали, что их навещали из НКВД, чтобы арестовать мужей» [758].

На IX съезде СЕПГ (январь 1989 года) было сообщено, что в Советском Союзе погибли по меньшей мере 242 видных деятеля германской компартии [759].

Уже в начале 1937 года было арестовано большинство австрийских шуцбундовцев – членов социалистической военизированной организации «Шуцбунд», после поражения антифашистского восстания в 1934 году эмигрировавших в СССР и встреченных здесь как герои.

Из более чем трёх тысяч болгарских эмигрантов был репрессирован каждый третий. В сталинских тюрьмах и лагерях погибло 600 болгарских коммунистов, составлявших наиболее активные кадры БКП [760].

После того, как волна репрессий пошла на убыль, Г. Димитров и лидер болгарской компартии В. Коларов предприняли известные усилия для вызволения своих товарищей по партии. В феврале 1941 года Димитров направил секретарю ЦК ВКП(б) Андрееву список 132 арестованных болгарских эмигрантов, дела которых, по его мнению, следовало пересмотреть, поскольку «на основании имеющихся у нас данных об этих людях никак нельзя считать их способными на совершение антисоветских и антипартийных поступков». Димитров упоминал и о том, что множество дел, необоснованность которых давно и бесспорно установлена органами прокуратуры, остаются не ликвидированными, и осуждённые по ним продолжают находиться в лагерях. Он просил Андреева способствовать «прекращению, по крайней мере, дел тех политэмигрантов, которые являются на языке прокурорских работников явно „липовыми“». Такой же характер, по словам Димитрова, носили дела многих арестованных немцев, австрийцев и т. д. «Вопрос идёт,– подчёркивалось в письме,– не только о реабилитации и спасении невинно страдающих людей, но и о возвращении к полезной работе и к боевой деятельности против наших классовых врагов в капиталистических странах преданных кадров братских коммунистических партий» [761].

После войны Димитров обратился к Сталину с просьбой об освобождении 29 болгарских коммунистов «для крайне необходимой работы в интересах партии». Данный вопрос был передан на рассмотрение министра госбезопасности Абакумова, который в записке, направленной в Совет Министров СССР, указал: «В связи с применявшимися в ходе следствия методами физического воздействия к большинству из арестованных выпускать их за границу в настоящее время нецелесообразно» [762].

Вместе с тем Димитров и Коларов ничего не сделали для спасения болгарских оппозиционеров (группа Искрова), которые критиковали политику ЦК БКП.

В 1937 году были арестованы сопроцессники Димитрова по Лейпцигскому судилищу – Попов и Танев. Из них по просьбе Димитрова был освобождён только Танев. В характеристике на Попова Димитров написал, что «Попов в 1927 году, солидаризировавшись с известным троцкистом Искровым, настаивал на широкой и длительной дискуссии, не соглашаясь с методами борьбы против троцкистов» [763]. Попов был направлен в лагерь, откуда после войны был переведён в ссылку. Он вышел на свободу только в 1953 году.

В 20-х – 30-х годах в Советском Союзе находилось 25—30 тысяч венгров, основную часть которых составляли политэмигранты. Большинство из них стали жертвами репрессий. Были уничтожены 10 из 16 членов первого ЦК Венгерской компартии, 11 из 20 народных комиссаров Венгерской Советской республики 1919 года [764].

С начала 1937 года опасность ареста нависла над бывшим председателем Совета народных комиссаров Венгрии Бела Куном. Как рассказывала его жена, на протяжении нескольких месяцев перед арестом Кун, возвращаясь с работы, «ни с кем не разговаривал, больше того, даже не читал… Сидел, уставившись в одну точку. Когда обращались к нему – не отвечал». Временами Кун пытался отбросить мысль о своём неминуемом аресте. За несколько дней до ареста он сказал своим родным: «Подумайте только, что говорят люди. Я встретил на улице Енэ Варгу и спросил его: „Как живёте?“ „Пока ещё на свободе“ – ответил он. Даже такой умный человек, как Варга, и то чушь несёт».

В июне 1937 года Сталин позвонил Куну и весело сказал: «Иностранные газеты пишут, будто вас арестовали в Москве. Примите, пожалуйста, французского журналиста, пусть он сам убедится в обратном» [765]. После этой встречи во французских газетах появилось опровержение сообщений об аресте Куна. А спустя несколько дней Кун был арестован. В 1938 году арестовали его жену Ирину и зятя, известного венгерского писателя Антала Гидаша, в 1941 году – дочь Агнессу.

В арестах венгерских и других политэмигрантов активная роль принадлежала будущему премьер-министру Венгрии Имре Надю. Хотя документы о его агентурной деятельности были запрятаны в тайниках НКВД, слухи о нём как провокаторе ходили ещё в 40-х годах. В мемуарах Хрущёва упоминается о том, что, хотя после войны Ракоши обвинял Надя в «правом уклоне», «Сталин Надя не арестовывал. Говорили, потому, что в СССР Надь помогал ему громить коминтерновские кадры» [766].

Лишь в конце 80-х годов были обнародованы документы, свидетельствующие, что Надь, эмигрировавший в 1929 году в СССР, с 1933 года был секретным осведомителем НКВД. По его доносам были арестованы десятки венгерских, немецких и польских коммунистов. Даже в 1941 году Надь, как говорилось в представленной Маленкову справке НКВД, «разрабатывал группу антисоветски настроенных венгерских политэмигрантов» [767].

Тотальной расправе были подвергнуты находившиеся в СССР коммунисты Прибалтийских стран. О масштабах опустошения, произведённых в этих партиях сталинскими репрессиями, свидетельствует письмо Димитрова Андрееву от 3 января 1939 года: «После ареста прежних руководителей компартий Литвы, Латвии и Эстонии в Москве как врагов народа честные коммунисты в этих странах остались дезориентированы и без связи с Коминтерном. Мы не имеем сейчас в Москве ни одного товарища из этих партий, на которого можно было бы вполне положиться, для установления связи или эвентуально для посылки в страну» [768].

На июньском пленуме ЦК 1957 года секретарь ЦК Компартии Литвы Снечкус сообщил, что наиболее активная часть литовских коммунистов, находившихся в 30-е годы в Советском Союзе, погибла. Уцелели лишь те, которые были на подпольной работе или в литовских тюрьмах. Один из руководителей Литовской компартии Алекса-Агнаретис был расстрелян в 1940 году, буквально за три недели до освобождения Литвы. Снечкус рассказал и о том, что после смерти в 1935 году одного из старейших литовских коммунистов Мицкявичюса-Капсукаса была создана комиссия по изучению его архива. «Несколько месяцев тому назад мы получили из ЦК КПСС архивные материалы этой комиссии. Каково было моё потрясение, когда увидел, что из этой комиссии остался я один в живых! И остался в живых потому, что был на подпольной работе в фашистской Литве» [769].

Всего в Советском Союзе было уничтожено коммунистов из восточноевропейских стран больше, чем их погибло у себя на родине во время гитлеровской оккупации.

Многие зарубежные коммунисты, которых не коснулись сталинские репрессии, были вынуждены смириться с расправами над членами своих семей, не осмеливаясь даже обратиться с запросами об участи последних. В тюремном застенке погиб Роботти – зять Тольятти. Жена Куусинена 17 лет отбывала ссылку в Сибири, а его сын был арестован.

Один из руководителей Латвийской компартии Калнберзин в 1936 году был направлен из Москвы в Латвию для руководства партийным подпольем. В 1939 году он был схвачен латвийской полицией и приговорён к смертной казни, заменённой долголетним тюремным заключением. За время его отсутствия в Советском Союзе была арестована его жена, а трое детей были отправлены в детские дома. После советизации Латвии в 1940 году Калнберзин был избран первым секретарём КПЛ. Единственное, что удалось ему сделать по отношению к своей семье,– это забрать детей из детского дома. Спустя несколько лет Калнберзин сказал дочери: «Я ничего не спрашивал о твоей матери. Это было бессмысленно. Они тоже ничего мне не сказали» [770].

В Монголии, бывшей в 30-е годы сателлитом СССР, массовые репрессии коснулись каждого десятого жителя республики. Расправами руководил маршал Чойбалсан, для инструктажа которого был послан заместитель наркома внутренних дел Фриновский. Из 11 членов Политбюро ЦК Монгольской народно-революционной партии были уничтожены 10 человек – все, за исключением Чойбалсана [771].

Чистка охватила все компартии, в том числе малочисленные, которые лишились наиболее опытных и образованных деятелей, способных в будущем возглавить массовое революционное движение в своих странах. Была полностью ликвидирована находившаяся в СССР секция корейских коммунистов. Были расстреляны лидеры компартии Ирана Султан-Заде и компартии Мексики Гомес. В числе репрессированных индийских коммунистов оказались профессор Мукарджи, член Индийской революционной партии с 1905 года, историк с европейским образованием, автор многих книг, и Чаттопадхьяя, о котором ещё в 1920 году резидент английской разведки писал своему начальству: «Чатто надеется сделать всех индийцев большевиками и надеется приступить к этому вместе с Рабиндранатом Тагором… последние высказывания которого укрепляют надежды Чатто» [772].

В годы великой чистки выжили по преимуществу те лидеры компартий, которые приложили руку к уничтожению своих товарищей по партии. К ним относился, например, Носака, на протяжении многих лет возглавлявший японскую компартию. В 1992 году группа экспертов КПЯ была направлена в Москву, где обнаружила письма Носаки на имя Димитрова, на основании которых были арестованы и расстреляны многие японские коммунисты. Только после этого 100-летний Носака был лишён поста почётного председателя КПЯ [773].

В застенках НКВД у арестованных вымогались порочащие показания почти на всех руководителей Коминтерна и «братских партий». В архивах обнаружены такие показания на Тольятти, Поллита, Дюкло, Мао Цзэдуна, Чжу Дэ, Пика, Ульбрихта, Готвальда, Шмераля, Запотоцкого. Одни из них избежали расправы потому, что находились вне зоны досягаемости НКВД (например, китайские руководители), другие – потому, что им благоволил лично Сталин. Выжили и сохранили свои посты также те, кто проявил особое усердие в уничтожении революционеров в Испании. К ним относились В. Ульбрихт, который руководил расправами над немецкими, швейцарскими и австрийскими троцкистами, и А. Марти, получивший прозвище «палач Альбасете» (испанский город, где находилась штаб-квартира эмиссаров Коминтерна).

Руководители компартий буржуазно-демократических стран, которым не пришлось принимать участия в расправах над членами своих партий (последние были ограждены от репрессий общественным мнением своих стран), выполняли постыдную миссию по обоснованию правомерности великой чистки. Л. Треппер рассказывал о массовом митинге в Париже, где Марсель Кашен и Поль Вайян-Кутюрье, присутствовавшие на первом московском процессе, говорили о прозорливости Сталина, «разоблачившего и обезвредившего террористическую группу».

«Мы собственными ушами слышали, как Зиновьев и Каменев признавались в совершении тягчайших преступлений,– восклицал Вайян-Кутюрье.– Как вы думаете, стали бы эти люди признаваться, будь они невиновными?»

Треппер резонно замечал, что даже если руководители зарубежных компартий искренне верили в справедливость процессов над советскими коммунистами, то они не могли не понимать лживости обвинений, обрушившихся на деятелей Коминтерна, с которыми они работали рука об руку на протяжении многих лет. «После XX съезда КПСС они разыграли полнейшее недоумение. Их послушать, так выходит, будто доклад Хрущёва был для них форменным откровением. А в действительности они были сознательными соучастниками ликвидации верных коммунистов, даже когда речь шла об их же товарищах по партии» [774].

В 1961 году лидеры «братских компартий», долгие годы убеждавшие свои партии в достоверности московских процессов, вмешались во внутренние дела КПСС, отговорив Хрущёва от оглашения на XXII съезде материалов об этих процессах. Обеспокоенные последствиями, которые могло бы вызвать разоблачение судебных подлогов для их авторитета в своих партиях, они всячески препятствовали разоблачению сталинских преступлений.

Лишь немногие зарубежные коммунисты решились в 1937—1938 годах порвать с Коминтерном и присоединиться к IV Интернационалу. К ним относилась, например, группа членов Палестинской компартии, направившая в ноябре 1938 года письмо в редакцию «Бюллетеня оппозиции», в котором говорилось: «Мы не писатели, не привычные журналисты, а простые рабочие, благодаря сравнительно многолетней политической активности вооружённые некоторым опытом и использовавшие годы тюрьмы и безработицы для посильного изучения марксизма» [775]. В «Бюллетене оппозиции» было опубликовано заявление этой группы, в котором подчёркивалось: «Можно ли себе представить сознательного человека, верящего в силу и значение социализма, способного в то же время поверить во всю ту выставку… фантастической, безумной измены, которая преподносится нам сталинскими процессами? Неужели именно в стране величайшей революции столь велика моральная сила фашизма и столь ничтожно влияние социализма, что все признанные вожди и подлинные революционеры, и вместе с ними и широкие массы, сотни тысяч коммунистов, оказались предателями коммунизма и продают себя фашизму… Если бы всё это было правдой, если бы поверили в это – социализм был бы навеки опозорен, и ему был бы нанесён смертельный удар как идее и движению».

Авторы письма заявляли: «В наши лучшие сознательные годы мы шли за Сталиным. Не потому, что действительно считали его нашим „отцом“. В нашем самообмане мы верили, что преданность Сталину – это то же, что преданность делу Советского Союза и мировой революции. Мы надеялись, что эти [сталинские] методы случайны и преходящи. Но Сталин эксплуатирует нашу преданность для продолжения своих тёмных дел без конца и предела… Непрерывная война, которую Сталин ведёт против партийных, хозяйственных и военных кадров, ликвидирует завоевания революции и разрушает основы советского государства… Если бы буржуазной реакции удалось поставить провокатора во главе рабочего движения и социалистического строительства, она не смогла бы причинить больше вреда, чем Сталин своими злодеяниями» [776]

Уничтожение тысяч зарубежных коммунистов, равно как политическое и нравственное перерождение многих из тех, кто остался на свободе, явилось главной причиной того, что в большинстве стран, ставших после второй мировой войны «социалистическими», не оказалось сил, способных противостоять насаждению режимов, скроенных по образу и подобию того режима, который существовал в СССР. В конце 40-х – начале 50-х годов многие из бывших лидеров Коминтерна (Готвальд, Ракоши и др.) инспирировали в своих странах чистки и процессы по типу тех, которые ранее происходили в Советском Союзе. Даже те политические деятели «стран народной демократии», которые отваживались на сопротивление советскому гегемонизму, были глубоко поражены вирусом сталинизма и запятнаны активным участием в чистках 30-х годов.

Характерно, что в большинстве восточноевропейских стран реабилитация жертв политических репрессий шла более половинчато и непоследовательно, чем даже в СССР. Только на самом исходе своего пребывания у власти руководство компартий этих стран решилось обнародовать данные о численности членов своих партий, репрессированных в Советском Союзе.

XXXIX

Невозвращенцы 1937 года

1. Игнатий Райсс

Несмотря на массовые репрессии, уносившие из жизни всё новые когорты советских и зарубежных коммунистов, за пределами Советского Союза продолжало действовать широкое антисталинистское движение. На гребне великой чистки в него влилось несколько «невозвращенцев», т. е. советских граждан, находившихся за рубежом и отказавшихся вернуться в СССР по политическим мотивам.

Первым невозвращенцем-большевиком стал Игнатий Райсс, один из наиболее крупных советских разведчиков. Будучи последовательным революционером-интернационалистом, Райсс принимал с начала 20-х годов активное участие в коммунистическом движении ряда европейских стран, где не раз подвергался арестам и тюремному заключению. Во время революционного кризиса 1923 года в Германии он находился там вместе с Радеком, Пятаковым и Ларисой Рейснер.

В дальнейшем Райсс работал в четвёртом управлении генштаба РККА – главном органе советской военной разведки – рука об руку с такими людьми, как Зорге, Маневич, Радо, чьи имена после второй мировой войны стали легендарными.

Наблюдая перерождение ВКП(б) и Коминтерна, Райсс по-прежнему видел моральное оправдание своей работы в защите СССР. «За эту цель он цепляется,– писала в воспоминаниях о Райссе его жена Э. Порецкая.– Но он всё больше уходит в себя и бесконечно страдает от того, что происходит в Советском Союзе. Исключение Троцкого из партии для него тяжёлый удар. Когда же Троцкого выслали из пределов Советского Союза, Людвиг (конспиративная кличка Райсса.– В. Р.) сказал: „Теперь за Сталиным, по крайней мере, останется та заслуга, что он спас голову революции“» [777].

После пребывания в Москве в 1930—1932 годах Райсс возвратился на разведывательную работу за рубежом. «Его умение обращаться с людьми, его культурность, его прямота и в годы разочарования помогают вербовать для Советского Союза интеллигентов, профессоров и журналистов» [778].

С 1935 года Райсс вместе со своим давним товарищем по работе в разведке Кривицким пришёл к выводу об утрате Коминтерном революционной ориентации, в которой они видели смысл своей деятельности. Между собой они всё чаще говорили: «Сталинисты нуждаются в нас, но они нам не доверяют. Мы – интернациональные коммунисты. Наше время кончилось. Нас заменят такими людьми… для которых революционное движение ничего не значит» [779].

После второго процесса Зиновьева – Каменева Райсс и Кривицкий стали обсуждать вопрос о необходимости своего разрыва со Сталиным. Главным, что удерживало их от этого поступка, была мысль, что, оставаясь на своих постах, они смогут помочь испанской революции, победа которой будет способствовать разрушению господства Сталина над СССР и Коминтерном.

В случае разрыва со Сталиным Райсс и Кривицкий считали единственно возможным для себя шагом присоединение к движению IV Интернационала. Но они опасались того, что Троцкий отнесётся с недоверием к ним, неизвестным ему людям.

Тем временем Райсс всё чаще получал из Москвы такие директивы, которые разительно противоречили его убеждениям. В письме начальника иностранного отдела НКВД Слуцкого, присланном в конце 1936 года, указывалось: «Всё наше внимание должно быть сконцентрировано на Каталонии (испанская провинция, в который преобладающим влиянием пользовалась независимая марксистская партия ПОУМ.– В. Р.) и на беспощадной борьбе против троцкистских бандитов». В этой связи Райссу предписывалось выехать в Москву для «личных консультаций» [780].

Райсс принял решение саботировать это задание и не возвращаться в СССР. Вместо него в Москву отправилась Порецкая, которая за два месяца своего пребывания там убедилась, что в среде её товарищей – разведчиков и политэмигрантов – царят растерянность, ужас и ожидание неминуемого ареста. Один из близких друзей Райсса сказал ей: «Если вам удастся выбраться отсюда, передайте Людвигу, чтобы он никогда не возвращался сюда… Никогда, ни при каких обстоятельствах, никогда, никогда, никогда. Я знаю, что они (сталинисты.– В. Р.) могут убить его за границей, и Людвиг тоже это знает, но и он и я знаем, что для нас это лучше, чем советская тюрьма» [781].

Коренным образом изменилась атмосфера и в среде, окружавшей Райсса за рубежом. Как он рассказывал в своих записках, после первых московских процессов «ответственным работникам ГПУ за границей целыми ночами напролет приходилось „агитировать“ своих подчинённых иностранцев – такую деморализацию внесли процессы даже и в эту среду» [782]. В кругах советской агентуры оставалось всё меньше тех, с кем можно было говорить откровенно. «Их не узнать, наших вчерашних друзей,– вспоминала Порецкая.– Те, которые ещё недавно были в отчаянии и соглашались с нами, теперь всё оправдывают… Они в восторге от того, что удается натравить какое-нибудь правительство на Троцкого или же перерезать провода, чтобы лишить его возможности произнести речь (такой случай произошёл во время попытки организовать прямую трансляцию обращения Троцкого к массовому митингу в Нью-Йорке.– В. Р.)» [783].

Приняв окончательное решение о разрыве со Сталиным, Райсс стремился установить связь с Седовым. Не будучи с ним лично знакомым, он обратился к депутату голландского парламента Сневлиту, возглавлявшему группу, близкую по своим политическим взглядам к Троцкому. Сневлит сообщил Седову о поступке Райсса, но не соглашался устроить их встречу в Париже, поскольку считал, что в окружении Седова находится провокатор. Райсс и его семья поселились в маленькой швейцарской деревне. Вспоминая о немногих днях пребывания там, Порецкая писала: «Мы свободны, но это разрыв со всем, что дорого: с молодостью, с прошлым, с товарищами. За короткое время Людвиг очень постарел, волосы его побелели… Душа его находится в подвалах Лубянки. Если ему и удаётся уснуть, он видит во сне казни или самоубийства» [784].

Из Швейцарии Райсс послал письма некоторым своим товарищам, призывая их последовать его примеру. На этот призыв откликнулась давняя сотрудница Райсса Гертруда Шильдбах, только что вернувшаяся из Москвы и рассказавшая о потрясении, испытанном ею во время процесса Зиновьева – Каменева.

Однако сталинская агентура сумела превратить Шильдбах в наводчицу, указавшую путь убийцам. В этих целях Шпигельглаз свёл её с будущим убийцей Райсса Аббиатом, который инсценировал влюблённость в немолодую и некрасивую женщину, болезненно ощущавшую неустроенность своей личной жизни.

Активное участие в организации убийства Райсса принимала группа белоэмигрантов во главе с С. Я. Эфроном, одним из руководителей «Союза возвращения на родину» – просоветской организации, находившейся на содержании НКВД. Когда причастность этой группы к убийству Райсса была доказана, Седов сообщил Троцкому сведения об Эфроне, почерпнутые из бесед с близкими к последнему эмигрантами: «Эфрон официально везде заявлял, что он сталинец, марксист сталинской школы… О себе он в минуту откровенности сказал В. А. (информатору Седова.– В. Р.): „Есть два Эфрона. Один – тот кристально чистый, честный человек, которого все знают, а другой – иезуит, чёрствый человек и т. д.“ Женат он на Марине Цветаевой. У них двое детей: дочь 20 лет, которая живёт в России, уехала туда два года тому назад и пишет восторженные письма… Марина Цветаева правых убеждений, но взбалмошная и меняет свои убеждения очень часто. Она даже будто бы написала недавно какую-то поэму, где восторженно отзывалась о Николае, и Эфрон упросил её не печатать, так как это очень может ему повредить. Жили они в очень большой нищете, и только два года назад положение их несколько улучшилось, с тех пор, как Эфрон стал получать жалованье в Союзе возвращенцев. Знающие его люди говорят, что он работал на ГПУ по идейным соображениям, а не за деньги» [785].

Впоследствии, на допросах в НКВД, Эфрон назвал 24 имени завербованных им лиц, включая такую опытную и коварную разведчицу, как Вера Сувчинская (Трайл), дочь известного белоэмигранта Гучкова [786]. В 1936—1937 годах она, выйдя замуж за английского коммуниста Р. Трайла, провела более года в Москве, где встречалась несколько раз с Ежовым.

Наиболее близкими к Эфрону людьми были супруги Клепилины. По заданию советских спецслужб Н. Клепилина в феврале 1936 года отправилась в Норвегию, чтобы подтвердить сведения о нахождении там Троцкого. Ей удалось даже побеседовать с Троцким в течение короткого времени [787].

Переброшенный после убийства Райсса в СССР, Эфрон был в 1939 году арестован. На допросах он назвал нескольких участников убийства Райсса, в том числе эмигрантку Ренату Штейнер, стремившуюся вернуться в СССР. Люди из команды Эфрона дали обещание раздобыть для неё репатриационную визу в случае, если она «окажет услуги Советскому Союзу» [788]. Не подозревая, что дело идёт об убийстве, Штейнер вела слежку за Райссом в Швейцарии, а затем взяла напрокат машину, которой воспользовались убийцы.

Решение об убийстве было принято после того, как не достигла цели провокация, организованная сталинской агентурой: рассылка полициям различных стран анонимных писем, в которых чехословацкий бизнесмен Ганс Эберхард (под таким именем Райсс работал за рубежом) объявлялся международным авантюристом и вооружённым бандитом [789].

В группу, охотившуюся за Райссом, входили также Шарль Мартиньи, Дюкоме, Кондратьев, Смиренский, Штранге и др. Французская и швейцарская полиция сумела арестовать только трёх соучастников убийства. Непосредственные убийцы успели ускользнуть. Следственными материалами по делу об убийстве Райсса было установлено, что одним из них был Роланд Аббиат (он же Франсуа Росси и Виктор Правдин) – француз русского происхождения, до 1923 года живший в Петрограде. Сестра Аббиата сразу же после убийства Райсса уехала из Парижа в Москву [790]. Сам Аббиат получил солидный пост в управлении советской разведкой, работал во время войны корреспондентом ТАСС в Нью-Йорке и умер в СССР в 1970 году.

В конце сентября мать Аббиата получила по почте перевод на 10 тысяч франков, посланный якобы по поручению её сына известной французской модисткой. Мадам Аббиат, не имевшая никаких известий от сына, отправилась к модистке с намерением вернуть деньги, но с изумлением узнала, что та их не посылала. Тогда она обратилась в полицию, которая вскоре арестовала одну из клиенток модистки Веру Трайл, чей почерк на бланке перевода был идентифицирован. Трайл призналась, что воспользовалась именем модистки для отправки денег матери Аббиата, якобы по поручению знакомого «возвращенца», к тому времени находившегося в Испании [791].

Штранге, считавшийся «координатором» убийства Райсса, вернулся в СССР и благополучно прожил здесь до своей кончины в 1967 году [792].

Эфрон вместе с группой своих сотрудников был тайно привезён в Москву в 1937 году. До своего приезда в СССР в 1939 году Цветаева поддерживала с ним связь через резидентуру НКВД, которая выплачивала ей зарплату мужа.

Убийство Райсса произошло накануне того дня, когда он должен был встретиться во французском городе Реймсе со Сневлитом и Седовым. Перед этой поездкой он назначил встречу с Шильдбах – в ресторане, расположенном близ швейцарского города Лозанна. При выходе из ресторана к ним подъехала машина, из которой выскочило несколько головорезов, изрешетивших тело Райсса пулями.

Выполнив порученное ей задание, Шильдбах не исполнила, однако, другого приказа заместителя начальника ИНО НКВД Шпигельглаза, курировавшего «операцию»: передать Эльзе Райсс коробку с отравленными шоколадными конфетами. Благодаря этому жена и ребёнок Райсса оказались спасены.

Сразу после убийства была предпринята ещё одна провокация – для того, чтобы направить полицию по ложному следу. В посланном швейцарским властям подмётном письме Райсс был объявлен агентом гестапо, порвавшим с нацистами, которые в отместку за это убили его. Однако обнаруженная полицией брошенная машина со следами крови вывела следствие на Ренату Штейнер, которая назвала имена подлинных убийц. После пятимесячного расследования швейцарские власти опубликовали официальное заявление о том, что убийство было совершено агентами НКВД.

Вскоре советский разведчик Брусс, подчинявшийся Кривицкому, получил задание проникнуть в дом Сневлита и похитить хранившиеся там записки Райсса, не останавливаясь даже перед убийством [793]. Кривицкий, которому Брусс в отчаянии сообщил об этом задании, указал, каким способом следует его саботировать. В скором времени записки Райсса, разоблачавшие сталинские преступления, появились на страницах «Бюллетеня оппозиции».