Текст книги "Партия расстрелянных"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Эта гипотеза Троцкого подтверждается сохранившимся конспектом выступления Ворошилова на февральско-мартовском пленуме ЦК, где подчёркивалось: «В армии к настоящему моменту, к счастью, вскрыто пока не так много врагов. Говорю к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного» [368]. Несколько позже, в составленной для себя записи Ворошилов признавался себе: противясь увольнению из армии или аресту отдельных командиров, он опасается, что «можно попасть в неприятную историю: отстаиваешь, а он оказывается доподлинным врагом, фашистом» [369].

На первых порах Ворошилов действительно пытался защищать некоторых своих подчинённых. Так, ему удалось предотвратить готовившееся исключение из партии и увольнение из армии начальника Ташкентского военного училища Петрова, который в годы Отечественной войны успешно командовал армиями и фронтами и закончил её в звании генерала армии.

После процесса Тухачевского Ворошилов стал, как правило, без возражений визировать списки на арест командиров, накладывая на них резолюции типа: «нужно арестовать», «согласен на арест», «берите всех подлецов» и т. д. [370] На донесении о том, что корпусной комиссар Савко назвал на партийном собрании арест одного из военачальников недоразумением, Ворошилов написал: «Арестуйте!» [371]

Арестованные командиры обращались за помощью прежде всего к Ворошилову. Только в приёмную наркома обороны на протяжении 1938 года поступило более двухсот тысяч, а в 1939 году – более 350 тыс. писем, среди которых немалую долю составляли заявления, посланные из тюрем [372]. Некоторые офицеры и генералы посылали Ворошилову десятки таких заявлений, рассказывая о пытках и издевательствах, которым они подвергались. Группа командиров – товарищей Ворошилова по гражданской войне писала: «Климент Ефремович! Вы проверьте ведение дел на командиров РККА. Вы убедитесь, что материалы берут от арестованных путём насилия, угроз, превращения человека в тряпку. Заставляют писать одного арестованного на другого и этим самым предъявляют обвинение, говоря, что кто попал в органы НКВД, не должен вернуться обратно» [373]. Между тем не имеется ни одного свидетельства о том, что Ворошилов откликнулся на какое-либо из таких обращений.

После ареста всех своих заместителей, руководителей армии, флота и авиации, и сотен других лиц, работавших с ним на протяжении многих лет, Ворошилов остро чувствовал ущерб, нанесённый армии. В заметках, составленных для себя, он с тревогой писал, что «авторитет армии в стране поколеблен… Это означает, что методы нашей работы, вся система управления армией, работа моя, как наркома, потерпели сокрушительный крах» [374].

По-видимому, Ворошилов выполнял палаческие функции не с таким рвением, как Молотов и Каганович. На июньском пленуме 1957 года Хрущёв, отделяя Ворошилова от других «ближайших соратников», говорил, что Ворошилов «больше других возмущался злоупотреблениями, особенно в отношении военных» [375]. Как явствует из мемуаров Хрущёва, такой вывод им был сделан на основании разговора между Сталиным и Ворошиловым, при котором ему довелось присутствовать. Во время финской войны, когда Сталин гневно критиковал Ворошилова, «тот тоже вскипел, покраснел, поднялся и в ответ на критику Сталина бросил ему обвинение: „Ты виноват в этом. Ты истребил военные кадры“. Сталин тоже ответил. Тогда Ворошилов схватил тарелку, на которой лежал отварной поросенок, и ударил ею об стол. На моих глазах это был единственный такой случай» [376].

В отличие от Молотова и Кагановича, Ворошилов вспоминал о великой чистке с чувством горечи и отвращения. На июньском пленуме 1957 года он просил его участников «кончать об этих ужасах рассказывать» [377]. Наиболее позорные и страшные страницы тех лет Ворошилов старался как бы вытеснить из своей памяти. Этим, по-видимому, объясняется его бурная, негодующая реакция на признание Кагановича в том, что члены Политбюро подписали секретное постановление о применении пыток. «Я никогда такого документа не только не подписывал,– утверждал с горячностью Ворошилов,– но заявляю, что если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул. Меня били по [царским] тюрьмам, требуя признаний, как же я мог такого рода документ подписать? А ты говоришь – мы все сидели (на заседании Политбюро во время принятия этого постановления.– В. Р.). Так нельзя, Лазарь Моисеевич» [378].

От Молотова и Кагановича Ворошилов отличался и тем, что после смерти Сталина никогда не упоминал о виновности военачальников в приписанных им преступлениях. Даже в сталинские времена он, по словам первого секретаря ЦК Компартии Литвы Снечкуса, говорил литовским руководителям, что «Уборевича неправильно расстреляли» [379].

В последние годы жизни Ворошилов пытался как бы загладить свою вину по отношению к погибшим генералам. В приказе от 12 июня 1937 года он назвал Гамарника «предателем и трусом, побоявшимся предстать перед судом советского народа». Спустя тридцать лет Ворошилов написал очерк о Гамарнике, который заканчивался словами: «Вся сравнительно короткая жизнь Яна Борисовича Гамарника – это трудовой и ратный подвиг… Он был настоящим большевиком-ленинцем. Таким он и останется в сердцах тех, кто знал его лично, в памяти всех трудящихся» [380].

4. Микоян

Молотов, Каганович и Ворошилов составляли вместе со Сталиным и Ежовым фактически «малое Политбюро», разрабатывавшее стратегию и тактику великой чистки и подписавшее основную часть проскрипционных списков. Но и других, менее значимых лиц из своего ближайшего окружения Сталин также сделал соучастниками своих преступлений. Для подавления их политической воли и человеческой совести он использовал «сомнительные» моменты в их биографии. Предметом шантажа Микояна Сталин избрал то обстоятельство, что он сумел выжить во время своего пребывания в 1918 году на партийной работе в Баку. Как рассказал сам Микоян в 1956 году, Сталин в начале 1937 года заявил ему: «История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них – Микоян – остался в живых, темна и запутана. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю» [381].

После этого Микоян беспрекословно выполнял все порученные ему палаческие и сопутствовавшие им идеологические акции. В декабре 1937 года он выступил с докладом, посвящённым 20-летию органов ЧК—ОГПУ—НКВД. В этом докладе обращали внимание два «ударных места». Во-первых, Микоян объявил: «У нас каждый трудящийся – наркомвнуделец!» Во-вторых, говоря об итогах истекшего года, он воскликнул: «Славно поработал НКВД за это время!.. Мы можем пожелать работникам НКВД и впредь так же славно работать, как они работали» [382].

Памятуя о национальном происхождении Микояна, Сталин послал его вместе с Ежовым и Маленковым в Армению, где ими был осуществлён разгром всего партийного руководства республики. Хотя в то время печать подчёркивала ведущую роль в этих событиях именно Микояна, его имя при упоминании о них на XXII съезде не было названо [383].

После смерти Сталина Микоян обнаружил способность к смелой и решительной критике сталинизма. Из членов Политбюро 1937 года он оказался единственным, кто поддержал Хрущёва в деле разоблачения сталинских преступлений. В напряжённые дни XX съезда, когда ещё не был решён вопрос,– зачитывать ли секретный доклад Хрущёва, Микоян выступил с яркой речью, которая вызвала огромный резонанс в стране и во всём мире. Не упоминая имени Сталина, он тем не менее дал недвусмысленную оценку сталинскому режиму, указав, что «в течение примерно 20 лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности, осуждённый ещё Марксом, а затем и Лениным, и это, конечно, не могло не оказать крайне отрицательного влияния на положение в партии и на её деятельность» [384].

От бесцветных выступлений остальных членов Политбюро речь Микояна отличалась обилием приведённых фактов и чёткостью обобщений. Особое внимание в ней было уделено критике историко-партийной литературы, включая священный для сталинистов «Краткий курс истории ВКП(б)». «Если бы наши историки,– говорил Микоян,– по-настоящему, глубоко стали изучать факты и события истории нашей партии за советский период… то они смогли бы теперь лучше, с позиций ленинизма, осветить многие факты и события, изложенные в „Кратком курсе“» [385].

Тему исторических фальсификаций Микоян избрал плацдармом для того, чтобы впервые сообщить о лживости обвинений в адрес некоторых деятелей партии, числящихся врагами народа. «Один московский историк,– заявил он,– договорился даже до следующего: не будь среди украинских партийных руководителей тов. Антонова-Овсеенко и тов. Косиора, возможно, не было бы махновщины и григорьевщины, Петлюра не имел бы успеха в отдельные периоды, не было бы и увлечения насаждением коммун (кстати, явление не только украинское, а общее для партии в то время), и сразу, видите ли, на Украине была бы взята линия, на которую вся партия и страна перешли в результате нэпа» [386]. Наиболее ошеломляющим в этой тираде было употребление имён стократ заклеймённых большевиков с приставкой «товарищ».

После речи Микояна закоренелым сталинистам, входившим в состав Политбюро, было уже трудно сопротивляться оглашению доклада Хрущёва о Сталине.

5. Андреев

Секретаря ЦК Андреева Сталин шантажировал беспрецедентным среди «ближайших соратников» фактом его биографии. Во время дискуссии о профсоюзах в 1920—1921 годах Андреев, тогда один из самых молодых членов ЦК, голосовал за платформу Троцкого. Поэтому, несмотря на безоговорочную защиту им позиций правящей фракции во всех последующих дискуссиях, за ним закрепилась репутация «в прошлом активного троцкиста». Сохранение Андреева в составе Политбюро должно было служить подтверждением того, что Сталин не карает «разоружившихся троцкистов», проявляющих беспощадность по отношению к своим прежним единомышленникам. На заседании Военного Совета, предшествовавшем суду над группой Тухачевского, Сталин указал на находившегося рядом с ним Андреева, заявив, что тот «был очень активным троцкистом в 1921 году», но потом отошёл от троцкизма и «дерётся с троцкистами очень хорошо» [387].

Хрущёв вспоминал, что «Андрей Андреевич сделал очень много плохого во время репрессий 1937 года. Возможно, из-за своего прошлого он боялся, чтобы его не заподозрили в мягком отношении к бывшим троцкистам. Куда он ни ездил, везде погибало много людей» [388].

Самой палаческой экспедицией Андреева была поездка осенью 1937 года в Узбекистан. Её формальной целью было «разъяснение» Центральному Комитету Компартии республики письма Сталина и Молотова о первом секретаре ЦК Узбекистана Икрамове, ещё остававшемся на свободе. В нём говорилось, что ЦК ВКП(б) на основании показаний арестованных и очных ставок установил: «Т. Икрамов не только проявил политическую слепоту и близорукость в отношении буржуазных националистов, врагов узбекского народа… но иногда даже покровительствовал им»; у него «по-видимому, были связи с руководителями троцкистско-правых групп в Москве». Республиканскому пленуму ЦК предлагалось «обсудить вопрос тов. Икрамова и сообщить своё мнение ЦК ВКП(б)» [389].

Ко времени пленума большинство членов узбекского ЦК уже находились в тюрьме. Собравшийся в усечённом составе пленум выразил требуемое «мнение» об Икрамове и открыл новую волну террора в республике. Ситуация, возникшая во время пребывания Андреева в Ташкенте, была настолько страшной, что Икрамов сразу же после пленума сказал своей сотруднице, выдвинутой на должность секретаря обкома: «Ни в коем случае не принимайте назначения. Вас сразу арестуют. Заболейте, уезжайте, что хотите. Им надо выполнить план по номенклатуре» [390]. Самому Икрамову было приказано направиться в одном поезде с Андреевым в Москву, где он вскоре был арестован.

После снятия Ежова с поста наркома внутренних дел Андреев был назначен председателем комиссии Политбюро по расследованию деятельности НКВД. На его имя стали поступать тысячи писем от арестованных с просьбами о пересмотре их дел. Хорошо знавший Андреева 62-летний большевик Кедров писал: «Из мрачной камеры Лефортовской тюрьмы взываю к Вам о помощи. Услышьте крик ужаса, не проходите мимо, заступитесь, помогите уничтожить кошмар допросов… Убеждён, что при спокойном, беспристрастном расследовании, без отвратительной ругани, без злобы, без жутких издевательств необоснованность обвинений будет легко установлена» [391]. Письмо было оставлено Андреевым без ответа. Хотя устроенный над Кедровым суд оправдал его, он был казнён в начале Отечественной войны по личному приказу Берии.

6. Калинин

Среди членов сталинского Политбюро Калинин находился в его составе дольше всех – с момента образования этого органа в марте 1919 года. Тогда же он по предложению Троцкого был избран на пост председателя ВЦИК (при этом избрании Троцкий впервые назвал Калинина «всесоюзным старостой»). Отваживавшийся в 20-х годах высказывать свои самостоятельные суждения, Калинин в 30-е годы превратился в чисто декоративную фигуру. В годы большого террора он беспрекословно давал санкции на аресты членов высшего государственного органа страны. Только во второй половине 1937 года им было направлено в Прокуратуру СССР 15 списков с порочащими данными на 181 члена ЦИК. После получения «заключения» Прокуратуры Калинин подписывал указы об исключении этих людей из состава ЦИК и передаче их дел в НКВД [392].

Калинин оказался первым из членов Политбюро, у которого была арестована жена (черед жён Молотова и Андреева наступил после войны). По свидетельству Лариной, Е. Д. Калинина была арестована летом 1938 года за характеристику Сталина, данную в беседе со старой подругой: «Тиран, садист, уничтоживший ленинскую гвардию и миллионы невиновных людей».

К Калинину как к главе государственной власти нередко обращались родственники арестованных с просьбой повлиять на решение их судьбы. Когда один московский профессор попросил способствовать освобождению своей жены из лагеря, Калинин бесхитростно ему ответил: «Голубчик, я нахожусь точно в таком же положении. Я, как ни старался, не смог помочь собственной жене. Не имею возможности помочь и вашей» [393].

В результате настойчивых просьб «всесоюзного старосты» Сталин распорядился освободить его жену только после войны.

7. Жданов

Секретарь ЦК и кандидат в члены Политбюро Жданов принадлежал к когорте собственно сталинских выдвиженцев. Он возглавлял чистку в Ленинграде, начавшуюся сразу же после убийства Кирова и принявшую особенно широкий размах, поскольку большинство членов ленинградской партийной организации поддержали в 1925 году «новую оппозицию». Помимо этого, Жданову поручались выезды в другие области для расправы с местными партийными кадрами. Эти поездки по лютости могут быть сравнимы с карательными экспедициями Кагановича и Андреева.

В октябре 1937 года Жданов провёл пленум Башкирского обкома ВКП(б), на котором обвинил руководство обкома в троцкистско-бухаринском и буржуазно-националистическом заговоре. «С политической точки зрения – это фашисты, шпионы. С социальной стороны – паршивые, развращённые чиновники». О первом секретаре обкома Быкине Жданов отозвался следующим образом: «Быкин – старый волк; по-моему, он окажется старым шпионом со стажем 8—10 лет» [394] (курсив мой.– В. Р.).

В докладе на торжественном заседании, посвящённом 14-летней годовщине со дня смерти Ленина, Жданов заявил, что «1937 год войдёт в историю как год разгрома врагов народа» [395].

Будучи одним из самых циничных и безжалостных сталинских сатрапов, Жданов не был чужд и специфическому юмору. Авиаконструктор Яковлев, допущенный в те годы в круг кремлёвских вождей, вспоминал об анекдоте, рассказанном ему Ждановым: «Сталин жалуется: пропала трубка. Он заявил: „Я много бы дал, чтобы её найти“. Берия уже через три дня нашёл 10 воров, и каждый из них „признался“, что именно он украл трубку. А ещё через день Сталин нашёл свою трубку, которая просто завалилась за диван в его комнате». «И Жданов весело смеялся этому страшному анекдоту»,– добавлял Яковлев [396].

8. Хрущёв

Выдвинутый на высокую аппаратную должность лишь в 1932 году, Хрущёв успешно продолжал своё восхождение в годы великой чистки. 1937 год он пробыл первым секретарём МК и МГК, а в начале 1938 года был переведён на пост первого секретаря ЦК КП(б) Украины. Хрущёв был единственным человеком (не считая Ежова), введённым за эти годы в состав изрядно поредевшего Политбюро в качестве кандидата.

Поведение Хрущёва существенно не отличалось от поведения других республиканских и областных секретарей, обязанных давать санкцию на арест работников, входивших в номенклатуру их партийных комитетов. Вместе с тем не случайно, что именно Хрущёв выступил инициатором разоблачения сталинских преступлений. Его мемуары свидетельствуют о том, что репрессии 1936—1938 годов вызывали его искреннее недоумение, которое после смерти Сталина превратилось в жгучее возмущение.

В мемуарах Хрущёв не скрывал своего преклонения перед Сталиным в 30-е годы и мучительности пережитого им процесса избавления от иллюзий относительно Сталина. Он писал, что только после расследования сталинских преступлений осознал в полной мере: в их основе лежали «тщательно рассчитанные поступки деспота, который сумел внушить многим и многим, что Ленин не разбирался в людях, не умел подбирать людей, а почти все, кто после его смерти возглавляли страну, оказались врагами народа» [397]. Великая чистка, по словам Хрущёва, была развязана Сталиным «с целью исключить возможность появления в партии каких-то лиц или групп, желающих вернуть партию к ленинской внутрипартийной демократии, повернуть страну к демократичности общественного устройства… Сталин говорил, что народ – навоз, бесформенная масса, которая идёт за сильным. Вот он и показывал эту силу. Уничтожал всё, что могло давать какую-то пищу истинному пониманию событий, толковым рассуждениям, которые противоречили бы его точке зрения. В этом и заключалась трагедия СССР» [398].

Рассказывая об обстановке, сложившейся в годы большого террора на Украине, Хрущёв пытался оправдать себя тем, что нарком внутренних дел республики Успенский заваливал его бумагами, «и что ни бумага, то враги, враги, враги». Визируя списки арестованных и осуждённых, Хрущёв тем самым «осуществлял вроде бы партийный контроль (над республиканским НКВД)». Однако ему было хорошо известно, что одновременно эти списки направлялись Ежову, который докладывал о них Сталину. Таким образом, любой отказ местного партийного руководителя от санкционирования арестов был бы непременно замечен Сталиным. Описывая этот механизм великой чистки, Хрущёв справедливо замечал: «Какой же тут контроль, когда партийные органы сами попали под контроль тех, кого они должны контролировать… Над партией встала ЧК» [399]. Возвращаясь к характеристике взаимоотношений между партийными органами и органами НКВД, он писал: «Собственно говоря, не мы ими руководили, а они навязывали нам свою волю, хотя внешне соблюдалась вся субординация. Фактически своими материалами, документами и действиями они направляли нас туда и так, как хотели. Мы же, согласно сложившейся практике, обязаны были во всём доверять их документам, которые представлялись в партийные органы» [400].

Понятно, что в мемуарах Хрущёв подробно останавливался на тех случаях, когда ему удавалось помешать аресту отдельных лиц. Так, он спас от ареста поэта Максима Рыльского, рассказав очередному наркому внутренних дел о том, что написанную им песню о Сталине «поёт вся Украина». Хрущёв упоминал и такие случаи, когда он по собственной воле отваживался идти в НКВД для беседы с арестованными, в виновности которых сомневался, или когда он сообщал Маленкову о своём недоверии к некоторым показаниям [401].

В мемуарах Хрущёва ярко описана репрессивная кампания, вызванная массовым падежом лошадей в пограничных районах Украины. Для расследования причин гибели лошадей было создано несколько комиссий, члены которых арестовывались уже в начале их работы как участники вредительского заговора. Пытаясь вникнуть в эту историю, Хрущёв узнал: профессоров и ветеринаров обвиняют в том, что они приготовляли и подсыпали в корм лошадям какое-то ядовитое зелье. После этого он попросил Успенского получить от арестованных химическую формулу этого яда. По этому рецепту был приготовлен корм лошадям, от которого они не заболели. Вслед за этим Хрущёв попытался лично допросить арестованных. Те заявили ему, что действительно травили лошадей ядовитой добавкой к кормам, полученной из Германии. Таким образом, арестованные сделали всё, чтобы «подтвердить свои показания и доказать правоту своих мучителей-чекистов» [402]. Падёж лошадей тем временем продолжался. Тогда Хрущёв создал две новые параллельно работающие комиссии, плюс ещё одну – из московских учёных. Эти комиссии обнаружили действительную причину гибели лошадей, заключавшуюся в заражённости несвежего корма, который давался лошадям, микроскопическим грибом, поселяющимся на соломе. После того, как была составлена строгая инструкция о приготовлении кормов, падёж прекратился. Этот рассказ Хрущёва подтверждается сообщением дожившего до наших дней академика Саркисова, который в конце 30-х годов совместно с украинскими учёными обнаружил токсичность гриба [403]. Однако ко времени этого открытия уже были расстреляны по обвинению во вредительстве многие председатели колхозов, агрономы, зоотехники, учёные.

По словам Хрущёва, даже после этих событий он не допускал мысли, что лживые показания выбиты органами НКВД, поскольку «органы эти считались безупречными» [404]. Здесь Хрущёв несомненно лукавил. Ведь ему доводилось многократно встречаться с людьми, которые рассказывали о перенесённых ими истязаниях. Так, бывший нарком торговли Украины Лукашов после своего освобождения из тюрьмы сообщил Хрущёву, как его сделали инвалидом, требуя показаний, что он был послан Хрущёвым за границу для установления связей с зарубежной разведкой. Когда Хрущёв рассказал об этом Сталину, тот заявил: «Да, бывают такие извращения. И на меня тоже собирают материалы. Ежов собирает» [405].

Хрущёв рассказал Сталину и о том, как к нему на приём пришёл молодой учитель, только что вышедший из тюрьмы, где его истязали, вымогая показания о том, что председатель Совнаркома Украины Коротченко – агент румынского королевского двора. Услышав, что Коротченко был, по версии НКВД, связан с румынским королем, Сталин «пошутил»: «Или с королевой? Сколько лет этой королеве?» Хрущёв ответил в том же духе: «[„]Король там несовершеннолетний, а есть мать-королева. Он, должно быть, связан с королевой-матерью“. Это вызвало ещё больше шуток» [406].

Этот эпизод, как и упоминавшийся выше анекдот Жданова, ярко рисует атмосферу, царившую среди сталинской камарильи. Правда, в данном случае результатом «обмена шутками» стал расстрел следователей, стряпавших «дело Коротченко».

По-видимому, в данном рассказе Хрущёва речь идёт о деле молдавского учителя Садалюка, у которого добивались порочащих показаний не только на Коротченко, но и на Хрущёва. Жалоба Садалюка в декабре 1938 года рассматривалась на заседании Политбюро, в результате чего было принято решение: «Организовать открытый суд, расстрелять виновных и опубликовать [об этом] в печати (центральной и местной)» [407].

Этот эпизод характеризует особое доверие, которым пользовался у Сталина Хрущёв, после XVIII съезда избранный членом Политбюро.

9. Берия

Берия оказался одним из двух секретарей республиканских компартий, благополучно переживших великую чистку. Вторым был секретарь Азербайджанского ЦК Багиров. Оба они, ранее возглавлявшие республиканские органы ЧК—ГПУ, не зависели, как другие партийные секретари, от местного НКВД, а полностью подчинили его себе, самолично руководя террором в своих республиках.

Сталин не препятствовал созданию в Грузии культа Берии, превосходившего своими масштабами любой другой «местный» культ. О Берии грузинские поэты сочиняли восторженные стихи и песни, а его приспешник Меркулов опубликовал брошюру под названием «Верный сын партии Ленина – Сталина».

Эренбург в своих воспоминаниях рассказывал, как впервые увидел Берию на торжественном заседании, посвящённом юбилею Руставели. «Некоторые выступавшие его прославляли, и тогда все стоя аплодировали. Берия хлопал в ладоши и самодовольно улыбался. Я уже понимал, что при имени Сталина все аплодируют, а если это в конце речи, встают. Но удивился – кто такой Берия? Я тихо спросил соседа-грузина, тот коротко ответил: „Большой человек“» [408].

Ощущая доверие Сталина и предугадывая его желания, Берия вёл провокационную кампанию против Орджоникидзе, стоявшего неизмеримо выше его в партийной иерархии. Он арестовал старшего брата Серго, который вместе с женой был приговорён в 1937 году бериевской «тройкой» к расстрелу. Ещё в ноябре 1936 года начальник секретно-политического отдела грузинского НКВД Кобулов в рапорте на имя Берии сообщал, что арестованный Гогоберидзе сознался в распространении «контрреволюционных клеветнических измышлений о прошлом тов. Берии… со слов т. Орджоникидзе» [409].

В 1937 году по указанию Берии были арестованы и привезены в Тбилиси бывшие руководители Грузии, в последние годы перед арестом работавшие за пределами республики.

Один из них – бывший председатель грузинского Совнаркома Орахелашвили, в частности, показал на следствии: «Мне стало известно, что Серго Орджоникидзе вкупе с Леваном Гогоберидзе, Петре Аниашвили и Нестором Лакоба ведут самую активную борьбу против секретаря ЦК КП(б) Грузии Лаврентия Берия, распространяя по его адресу заведомо клеветнические и возмутительные вымыслы». Такие показания, как сообщил в 1953 году бывший нарком внутренних дел Грузии Гоглидзе, вымогались для того, чтобы «послать протокол И. В. Сталину и скомпрометировать Орджоникидзе хотя бы посмертно» [410].

По словам Кобулова, Берии принадлежала инициатива в проведении репрессий против грузинских партийных работников, а «Гоглидзе был у него на посылках… Если Берия давал указание „крепко допросить“, то следователи… боялись не выполнять этих указаний, так как могли сами попасть в такое положение» [411]. Нередко Берия самолично избивал арестованных и приказывал бить их ещё и перед расстрелом.

Во время следствия по делу Берии было собрано 26 томов его предписаний об арестах и более ста его резолюций типа: «крепко излупить», «взять в работу и выжать всё». Берия руководил республиканской «тройкой», которая рассмотрела дела на 30 тыс. чел., из которых 10 тысяч были приговорены к расстрелу [412].

В 1936 году Берия своими руками уничтожил двух видных партийных деятелей Закавказья. Летом этого года он расстрелял в своём кабинете первого секретаря ЦК Компартии Армении Ханджяна. В печати было сообщено, что Ханджян покончил жизнь самоубийством. Спустя несколько месяцев Берия отравил председателя ЦИК и Совнаркома Абхазии Лакобу. В официальном сообщении указывалось, что Лакоба умер от разрыва сердца. Лакоба был торжественно похоронен, свои соболезнования по поводу его смерти прислали Димитров, Будённый и другие известные деятели. А через несколько месяцев состоялся суд над руководителями Абхазии, на котором Лакоба был объявлен главой местного заговора. Берия приказал выкопать и сжечь его труп, а пепел развеять по ветру. По приказу Берии были расстреляны все сотрудники Лакобы и все члены его семьи, включая несовершеннолетнего сына [413].

10. Маленков

В 20-е годы Маленков работал в секретариате Сталина, а в наиболее острый период борьбы с левой оппозицией руководил партийной организацией МВТУ, где влияние троцкистов было особенно велико. В 1934—1939 годах он возглавлял в ЦК отдел руководящих партийных органов. На этом посту он стал одним из организаторов расправы над местными партийными руководителями.

В 1936 году Маленков вместе с Ежовым создал версию о существовании в Белоруссии разветвлённой сети антисоветского подполья, на основании которой было исключено из партии более половины коммунистов республики. Когда в 1937 году председатель Совнаркома Белоруссии Голодед поставил эту версию под сомнение, Маленков выехал в Белоруссию, где во время его пребывания были арестованы почти все руководители республики [414]. В сентябре 1937 года Маленков вместе с Микояном и Берией осуществил расправу над партийно-государственным руководством Армении. При этом он лично допрашивал многих арестованных, прибегая в ряде случаев к их избиению [415].

Столь же зловещими были поездки Маленкова в автономные республики и области Российской Федерации. После этих поездок были арестованы первый секретарь Тульского обкома Сойфер, первый секретарь Ярославского обкома Зимин, первый секретарь Татарского обкома Лепа [416].

После ареста Ежова Берия провёл его специальный допрос о Маленкове. Заполучив в 1955 году протокол этого допроса, по-видимому, серьёзно компрометировавший его, Маленков данный документ уничтожил [417].

После великой чистки формальный статус Маленкова был приведён в соответствие с его фактической политической ролью. В марте 1939 года он был избран членом и секретарём ЦК, а в феврале 1941 года – кандидатом в члены Политбюро.

11. Мехлис

В 1937 году Мехлис был назначен начальником Главного управления политической пропаганды Красной Армии и заместителем наркома обороны. В «Бюллетене оппозиции» это назначение комментировалось следующим образом: «Назначая свою лошадь в сенаторы, Калигула хотел унизить римский сенат. Назначая своего лакея Мехлиса в вожди Красной Армии, Сталин преследует гораздо менее платонические цели. Бывший личный секретарь Сталина, бездарный карьерист, спец по закулисной интриге, исполнитель наиболее грязных дел хозяина, Мехлис силён лишь поддержкой Сталина. Мехлис – замнаркомвоена! Кто поверил бы этому ещё полгода тому назад? Чем больше „врагов народа“ истребляет Сталин, подымаясь на их трупах вверх, тем большая пустота образуется вокруг него. Резервы верных ограничены сегодня субъектами типа Мехлиса» [418].

На новом посту Мехлис принял руководящее участие в завершении разгрома командных кадров. Он многократно выезжал в военные округа, где проводил аресты командиров среднего звена и посылал Сталину шифровки с просьбой санкционировать арест наиболее крупных военачальников.

О иезуитстве Мехлиса и садистском удовлетворении, которое он испытывал в годы массовых репрессий, рассказывается в воспоминаниях Б. Ефимова. Здесь приводится рассказ Михаила Кольцова о беседе с Мехлисом: «Сидим в моём кабинете, а он вдруг говорит: „А знаешь, Миша, надо очень и очень присмотреться к Августу Потоцкому. Это, безусловно, замаскированный враг“. Я обомлел. „Что ты, Лев? —говорю, Август?! Этот честнейший, преданнейший большевик? Старый политкаторжанин?“ – „Да, да, Миша,– отвечает Мехлис нетерпеливо и злобно,– именно он, честнейший и преданнейший. Именно из таких, как ты говоришь, “честнейших”, царская охранка вербовала провокаторов!..“ И в эту минуту в кабинет вошёл… Август с газетными полосами на подпись. Ты бы видел, как мгновенно и жутко изменилось лицо Мехлиса, как ласково и приветливо он заговорил: „А-а!.. Товарищ Август! Рад вас видеть! Как поживаете, дорогой, как здоровье?“ – „Спасибо! Стареем, товарищ Мехлис, стареем…“ – „Ну, что вы, товарищ Август! Вам ещё рано стареть! Вон вы какой богатырь. Ещё поработаете для “Правды”, для партии!“…А ведь Август, видимо, уже конченный человек. Это вопрос дней» [419].