Текст книги "Партия расстрелянных"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

«Вечная память легендарным героям Красной Армии, погибшим от кровавой руки НКВД, тт. Блюхеру, Бубнову, Тухачевскому, Егорову и др.»

«Наша власть… в нарушение Конституции, сотнями тысяч арестовывает в огромном большинстве случаев ни в чём не повинных советских граждан, ссылает и расстреливает их… Все боятся слово сказать, все боятся друг друга. Наша власть – это Сталин и его чиновники, подхалимы и негодяи без чести и без совести».

«Товарищи по крови. Снимите ваши шапки и станьте на колени перед страданиями народа и ваших товарищей по борьбе… Перед вами реки крови и моря слез. Директива чрезвычайного съезда одна: Сталин и сталинцы должны быть уничтожены» [652].

Едва ли и сегодня могут быть найдены более меткие слова для характеристики сталинских преступлений. В листовках, написанных разными людьми или группами людей, мы неизменно улавливаем не только гневный протест против произвола, но и чётко сформулированное противопоставление выродившейся сталинской клики миллионам честных сторонников Советской власти и социализма. Обращает внимание и то, что авторы листовок подписывали их именем то чрезвычайного партийного съезда, то «антифашистской рабочей партии», стремясь создать впечатление о существовании в стране организованного коммунистического подполья.

Содержание всех этих листовок убеждает, что их авторы, подобно группе Кореца – Ландау, рассуждали и действовали в духе призывов Троцкого к политической революции, направленной на ликвидацию сталинского режима при сохранении социальных завоеваний Советской власти.

Возвращаясь к делу Ландау, отметим, что его судьба сложилась уникально по сравнению с судьбой других людей, пытавшихся бороться против сталинского режима. После обращений к Сталину академика Капицы и известного шведского физика Нильса Бора с просьбой освободить Ландау, последний был освобождён на поруки Капице. Однако обвинение Ландау в антисоветской деятельности оставалось в силе вплоть до 1990 года, когда он был реабилитирован.

Если очистить многие следственные дела от выражений типа «антипартийный», «антисоветский», «контрреволюционный», «клеветнический» и т. п., обычно вписывавшихся следователями в протоколы допросов, то перед нами предстанет картина широко распространённых оппозиционных настроений, разделявшихся и видными деятелями партии. Так, один из старейших грузинских большевиков Орахелашвили, бывший председатель Совнаркома Грузии, на допросе показал: «Я клеветнически отзывался о Сталине как о диктаторе партии, а его политику считал чрезмерно жестокой… Будучи очень тесно связан с Серго Орджоникидзе, я был свидетелем его покровительственного и примиренческого отношения к носителям антипартийных и контрреволюционных настроений… В частности, я был свидетелем того, что Буду Мдивани в беседе с Серго Орджоникидзе высказывал недовольство партийным руководством» [653].

Знакомясь с материалами следственных дел, можно прийти к следующим выводам. Если на открытых процессах Сталин запрещал говорить что-либо о действительных политических мотивах оппозиционеров, то от следствия он требовал досконального выявления этих мотивов. Получая показания подследственных, он убеждался в том, как относятся многие большевики к его «социализму». Это в свою очередь давало импульс к дальнейшему развязыванию большого террора.

Сопоставление многих показаний с высказываниями «невозвращенцев» (см. гл. XXXIX—XL) убеждает в том, что старые большевики в своей значительной части не были ослеплены и оболванены. Многое из того, о чём говорилось в стране после XX съезда, было ясно им ещё в 30-е годы.

Далеко не всё в показаниях обвиняемых было, как выражались в 30-е годы, «романами», вложенными в их уста следователями. Конечно, в деятельности следователей, особенно периферийных, не было недостатка в выдумках самой низкой пробы. Однако перед следователями, ведущими дела видных партийных работников, чекистов и т. д., ставились задачи, связанные с получением информации о действительных политических настроениях этих лиц и их окружения. В распоряжении следователей были и собранные на протяжении многих лет агентурные материалы, отражавшие истинные взгляды политических противников Сталина.

В этой связи безусловный интерес представляет дело Л. М. Субоцкого, занимавшего в 30-е годы два, казалось бы, несовместимых поста: помощника главного военного прокурора и редактора «Литературной газеты». Но и этот человек, призванный быть юридическим и идеологическим стражем режима, в известной мере разделял оппозиционные настроения. В полученных против него показаниях указывалось, что он «враждебно оценивал внутрипартийный режим, клеветнически обвинял руководителей партии в бюрократизме, казёнщине, праздности, в зажиме активности масс и запрете свободного высказывания политических взглядов», говорил о «зверствах ГПУ, чиновникам которого законы не писаны». В деле Субоцкого зафиксировано и следующее его высказывание: голод на Украине и Северном Кавказе вызван «жестокой политикой руководителей партии, которые, проводя насильно коллективизацию сельского хозяйства, истребляют наиболее культурных крестьян» [654]. Всего этого, казалось, было достаточно для жестокой расправы хотя бы по статье «антисоветская агитация». Однако вскоре после осуждения Субоцкого к шести годам лагерей его дело было прекращено и он был освобождён. В дальнейшем он работал заместителем главного редактора журналов «Красная новь» и «Новый мир», а во время войны – заместителем прокурора на нескольких фронтах.

Разумеется, такого рода снисхождение не распространялось на старых большевиков, занимавших более высокие должности, чем Субоцкий. В этой связи коснёмся дела одного из наиболее близких сподвижников Дзержинского А. Х. Артузова, который в 20-е годы руководил операциями «Трест» и «Синдикат», заманил в СССР Савинкова и Сиднея Рейли, а в 30-е – курировал вербовку группы выпускников Кембриджского университета, на протяжении нескольких десятилетий передававших советской разведке ценную информацию.

Артузов был обвинён в работе на германскую разведку с 1925 года, на французскую – с 1919, а на английскую – даже с 1913 года. Но и в этом, насквозь фальсифицированном деле встречаются такие показания обвиняемого, какие было не под силу выдумать ежовским следователям. Артузов сообщил, что политическая программа, которую разделяли Бухарин, Рыков, Томский и Тухачевский, состояла в том, чтобы восстановить иностранные концессии, добиться выхода советской валюты на мировой рынок, отменить ограничения на выезд и въезд в СССР иностранцев, разрешить свободный выбор форм землепользования – от колхоза до единоличного хозяйства, провести широкую амнистию политзаключённых и свободные демократические выборы, установить свободу слова, печати, союзов и собраний. Как видим, речь шла о вполне реалистической политической программе, направленной не на разрушение, а на укрепление принципов социализма.

Передавая свои разговоры с Ягодой, Артузов сообщил: Ягода говорил ему, что в стране и особенно в партии царит недовольство руководством, «деспотизм которого находится в кричащем противоречии с декларациями о советской демократии» [655].

Такое политическое недовольство даже в самый разгар большого террора проявлялось в поведении коммунистов и беспартийных, находившихся на воле. Об этом свидетельствуют, в частности, документы, извлечённые из партийных архивов Запорожья. Так, коммунист Телешко в заявлении, направленном в областную контрольную комиссию, писал о «всевластии аппарата» и «невероятном внутрипартийном сталинском зажиме». Студент медицинского техникума Яхно на собрании, посвящённом обсуждению проекта конституции, заявил: «У нас в СССР демократии нет и не будет, а всё делалось и делается так, как диктует диктатор Сталин». На запорожских заводах распространялись антисталинские листовки, а на стене ферролитейного завода появилась надпись: «Товарищи, остерегайтесь, Россия гибнет. Сталин истребляет народ. ЦК ВКП(б)» [656].

Ещё одним источником для характеристики подлинных настроений советских людей в годы великой чистки могут служить их письма влиятельным людям страны, депутатам Верховного Совета СССР и т. д. Так, в 400 письмах, находящихся в депутатском архиве А. Н. Толстого, затрагивается тема репрессий. Любопытно, что Толстой до конца своих дней хранил эти письма, невзирая на их опасное содержание и на встречавшиеся в них нелестные оценки его собственного поведения. Эту депутатскую почту можно разделить на три группы.

Первую составляют письма, не только подписанные авторами, но и содержащие их обратные адреса. В одном из таких писем В. В. Калинин, рассказывая о судьбе своего репрессированного брата, замечал: «Я заранее знаю, что Вы ничего сделать не можете, что Вы ничем не сможете помочь. Вы получаете сотни писем с подобным содержанием. Я прошу Вас не за брата, у меня другое к Вам». Зная из печати, что Толстой работает над книгой о Сталине, Калинин обращался к нему со следующими словами: «Неужели нет защиты от карьеристов, подхалимов и трусов, которые на каждом лозунге, вчера на коллективизации, сегодня на бдительности, зарабатывают на хлеб… Неужели вы, депутаты, созданы только для того, чтобы кричать ура Сталину и аплодировать Ежову». Обращаясь к писателю с просьбой передать это его письмо Сталину, Калинин писал: «Не бойтесь, я не сумасшедший, я живой человек, у меня есть семья, есть сын, есть работа, которую я люблю, я не карьерист, не подхалим… Трус? – может быть, не больше, чем другие. Но сейчас для меня чувство правды сильнее страха перед 10-тью годами лагеря» [657].

А. В. Филиппченко, жена известного ученого, осуждённого на 10 лет без права переписки, также рискуя собственной свободой, сообщала, что от вышедших на свободу сокамерников её мужа она узнала: его признания были получены путём применения «исключительно жестоких мер воздействия, таких, которые не может выдержать человек» [658].

Вторая группа писем также подписана, но без указания обратного адреса. К этой группе принадлежит письмо Козуба, подчёркивавшего, что не могут пользоваться народным признанием писатели, которые «пишут неправду, подхалимничают под существующий строй и славят одно имя Сталина, от которого плачут народы и который создал искусственную голодовку, от которой умерли миллионы» [659].

Соловьёв из Ташкента упрекал писателя за замалчивание положения миллионов советских заключённых. «Знаете ли Вы о том, что заключённые находятся в кошмарных условиях, что их не считают за людей… и что благодаря этому они погибают медленной и мучительной смертью?» Соловьёв сообщал о себе, что в годы гражданской войны он служил в Красной Армии, но после того, как в 1931 году был отправлен «„в порядке профилактики“ в ссылку, перешёл на нелегальное положение» [660].

Третья группа писем, содержащая наиболее смелые и обличительные высказывания, отправлена без подписи. В одном из таких писем безымянная женщина, откликаясь на речь Толстого об еврейских погромах в Германии, замечала, что нисколько не легче участь заключённых в застенках НКВД. Приводя многочисленные примеры садизма тюремщиков, она писала: «Ужасным веет вообще от рассказов об Астрахани. Там не щадили ни юнцов, ни стариков, одна женщина, доведённая до отчаяния допросами, выбросилась из окна 3 этажа и разбилась на глазах у прохожих. Неужели астраханские дела не вопиют о себе?.. Неужели и Вы замолчите?» [661]

В отклике на ту же речь другая корреспондентка писала, что немецкие евреи «могут кричать, вопить, и весь цивилизованный мир, в том числе и Вы, уважаемый писатель, можете протестовать и возмущаться». В отличие от этого, невинные женщины, находящиеся в советских лагерях, «уже обезумевшие от страха… не имеют права написать: за что? за что? за что?!» [662]

Страстную инвективу сталинскому режиму представляет анонимное письмо, в котором говорится: «Люди, называющие себя отцами отечества, люди, ставшие во главе народа,– вдруг обрушивают на наши головы самый гнусный, дикий и бессмысленный террор! По всему многострадальному лицу России несётся вой и стон жертв садистов, именующих себя „бдительным оком революции“. Два года диких, открытых издевательств. Об этом циничном разгуле… Вы знаете… и молчите. Где же правда писателя земли Русской?» Упоминая о том, что «кровавое дело свершилось, осчастливленные граждане удовлетворились каким-то бормотаньем о конце ежовщины», автор писал, что те, кто был выпущен из тюрем, превратились в « калек нравственных и физических» [663].

Наиболее сильным представляется мне письмо женщины, рассказывавшей, как она разорвала портрет Толстого после прочтения статьи, излагавшей содержание его романа «Хлеб». «Вы казались мне тем инструментом, который никогда, ни в каких условиях не может издавать фальшивую ноту,– говорилось в письме.– И вдруг я услышала вместо прекрасной мелодии захлебывающийся от восторга визг разжиревшей свиньи, услышавшей плеск помоев в своём корыте… Ведь в „Хлебе“ вы протаскиваете утверждение, что революция победила лишь благодаря Сталину. У вас даже Ленин учится у Сталина… Ведь это приём шулера… Вы показываете Троцкого предателем. Вы негодяй после этого! Пигмей рядом с этим честнейшим гигантом мысли! Ведь это звучит анекдотом, что он и тысячи благороднейших людей, настоящих большевиков, сейчас арестованных, стремились к восстановлению у нас капиталистического строя… Этому не верит никто!»

Автор письма поднималась до глубоких обобщений о судьбе страны, в которой «волной разлилась реакция», а миллионы людей задыхаются в нищете и удушливой духовной атмосфере. «Лучшие люди, преданные ленинской идее, честные и неподкупные, сидят за решётками, их арестовывают тысячами, расстреливают, они не в силах перенести грандиозную подлость, торжествующую по всей стране, сами уходят из жизни, кончают самоубийством… Произвол и насилие оставляют кровавые следы на советской земле. Диктатура пролетариата превратилась в диктаторство Сталина. Страх – вот доминирующее чувство, которым охвачены граждане СССР… Партия ушла от массы, она превратилась в диктаторскую партию… Сверкающая идея Ленина заменена судорожными усилиями Сталина удержать власть. Где тот великолепный пафос, что в Октябре двинул миллионы на смертельную битву? Под зловонным дыханием Сталина и вот таких подпевал, как вы, вековая идея социализма завяла, как полевой цветок в потных руках мерзавца!» [664]

Во всех этих письмах не встречается ни одного антисоветского высказывания, все они написаны с позиции людей, испытывающих боль за разрушение возведённого большевизмом здания.

XXXIII

Оппозиционеры в лагерях

Особое беспокойство Сталина должны были вызывать сообщения о настроении и поведении оппозиционеров. Если большинство лидеров оппозиции после перехода из комфортных условий существования в тяжёлые условия ссылки выступили с капитулянтскими заявлениями, то тысячи рядовых троцкистов даже в местах лишения свободы оставались не сломленными.

До 1936 года большинство репрессированных оппозиционеров находились в ссылке и политизоляторах – тюрьмах для политзаключённых, где режим был относительно мягким. В 1936 году начался их массовый перевод из мест ссылки в концентрационные лагеря. Параллельно с этим шло резкое ужесточение режима в политизоляторах. На это, равно как и на первые московские процессы, оппозиционеры ответили негодующими письмами в партийные и чекистские органы, что только усилило репрессии по отношению к ним. В феврале 1937 года Ежов подписал приказ, предписывающий предать суду «содержащихся в тюрьмах ГУГБ осуждённых на разные сроки заключения, приславших мне в связи с введением нового тюремного режима и процессом оскорбительные заявления». Среди лиц, подлежащих, согласно этому приказу, новым репрессиям, мы находим имена многих троцкистов, а также лидера группы «децистов» В. М. Смирнова и одного из наиболее непреклонных «правых» В. В. Кузьмина [665].

На февральско-мартовском пленуме ЦК Сталин обнародовал свои планы относительно троцкистов и зиновьевцев. Определив их примерную численность в 30 тыс. человек, он сообщил, что из этого числа уже арестовано 18 тысяч. Таким образом, «каких-нибудь 12 тыс., может быть из старых кадров остаётся… которых мы скоро перестреляем» [666]. Разумеется, эти каннибальские высказывания не вошли в опубликованный текст его выступлений.

Тем временем в лагерях оппозиционеры прибегали к коллективным акциям протеста. Так, троцкисты, находившиеся на Колыме, объявили в августе 1936 года голодовку, предварительно направив в ЦИК и НКВД заявления с требованием об установлении для них режима политзаключённых. На тринадцатый день голодовки администрация прибегла к принудительному искусственному кормлению, в результате чего состояние многих голодающих резко ухудшилось. Спустя некоторое время требования участников голодовки были удовлетворены, троцкисты стали содержаться компактно, а мужья и жёны получили возможность жить совместно (при наличии детей – и с детьми) [667].

В одном из лагерей, где находилось 180 троцкистов, центром их общения стала комната барака, в которой жили супруги Сербский и Захарьян с ребёнком. В донесении охраны, им вменялось в вину следующее «преступление»: «Ребёнок 4—5 лет резвится, слыша имена вождей рабочего класса СССР от детей вольнонаёмных служащих, но мать категорически и с угрозами воспрещает ему их воспринимать и произносить… Он выращивается замкнутым от действительности советского веселья и радостной детской жизни и выковывается в будущего троцкиста».

Сербский и Захарьян оказались одними из первых, кому было сфабриковано новое, «лагерное» дело (до этого они уже пять раз подвергались репрессиям). В сентябре 1937 года оба они были приговорены к высшей мере наказания и спустя месяц расстреляны [668].

Примерно в то же время была привлечена к следствию и суду Т. И. Мягкова. В конце 20-х годов она была членом Всеукраинского подпольного центра оппозиции. В 1928 году была выслана на 3 года в Астрахань, где работала секретарём Раковского, участвовала в выпуске листовок, требующих возвращения из ссылки Троцкого и освобождения из тюрем оппозиционеров. После подачи в 1929 году заявления о разрыве с оппозицией была досрочно освобождена. В 1932 году вместе с другими участниками группы И. Н. Смирнова вернулась к нелегальной оппозиционной деятельности и была вторично арестована. С 1933 года содержалась в Верхнеуральском политизоляторе, а затем – в казахстанской ссылке. В июне 1936 года была арестована в Алма-Ате и отправлена в Колымские лагеря сроком на 5 лет [669]. Здесь вначале она работала плановиком-экономистом, жила в благоустроенном бараке для служащих, получала такую же зарплату, как и вольнонаёмные работники, пользовалась правом вести неограниченную переписку.

Как вспоминала подруга Мягковой М. Варшавская, Мягкова говорила начальнику секретно-политического отдела Магаданского УНКВД Мосевичу, осуждённому по процессу ленинградских чекистов в 1934 году: «Уничтожат не только нас. Уничтожат и вас, потому что вы знаете, что мы (троцкисты.– В. Р.) Кирова не убивали» [670].

Осенью 1937 года Мягкова была арестована за то, что вступила в разговор со своим старым товарищем Поляковым, проходившим мимо её барака в составе этапа троцкистов. В ответ на требование охранника отойти от колонны она кричала: «Фашисты, наймиты фашистские, я знаю, что при этой власти не щадят ни женщин, ни детей. Скоро вам будет конец с вашим произволом» [671].

В 50-е годы бывшая оппозиционерка С. Смирнова рассказывала: летом 1937 года Мягкову, как и других троцкистов, привезли в Магадан из дальних лагерей для предъявления новых обвинений. Заключённых помещали в большой барак с двухъярусными нарами. По ночам в бараке появлялась команда охраны, зачитывавшая очередной список осуждённых. В одну из таких ночей вызвали Мягкову.

Последнее письмо Мягковой родным датировано восемнадцатым сентября. А спустя месяц ей был вынесен смертный приговор по следующим обвинениям: находясь в лагере, систематически устанавливала связи с заключёнными троцкистами; держала голодовку в течение шести месяцев; высказывала контрреволюционные пораженческие идеи.

В конце 1937 года начали производиться в массовом порядке мероприятия по ликвидации «зачинщиков-организаторов волынок (т. е. забастовок.– В. Р.) среди троцкистов». Родственникам жертв этих истребительных операций было в 50—60-е годы отказано в партийной реабилитации их близких. Большинство троцкистов были полностью реабилитированы в юридическом и партийном отношении лишь в конце 80-х годов.

Положение троцкистов в лагерях осложнялось тем, что заключённые из числа наиболее тупых или наиболее запуганных сталинистов продолжали выказывать и питать к ним искреннюю ненависть. Один из таких «ортодоксов» в воспоминаниях, написанных в 60-е годы, так рассказывал о своей первой лагерной встрече с троцкистами. В Магадане, где, по его словам, «нас [арестантов] встретили, как рабочих, нужных людей для большой стройки и для добычи крайне нужного стране золота», к прибывшему этапу подошёл один из старых заключённых-троцкистов со словами: «Что, товарищи сталинцы, получили от своего мудрого бати благодарность за верность и преданность?» «Пишу об этом штрихе потому,– присовокуплял к этому рассказу автор воспоминаний,– что бытующее сейчас мнение, что 100 процентов арестованных в те годы были невиновны, неверно. Были тогда и настоящие враги нашего социалистического строительства. Они и в лагере вели антипартийную работу, стремясь поколебать ленинскую убеждённость» [672].

Об отношениях между сталинистами и троцкистами в лагерях много говорит эпизод, описанный в романе К. Симонова «Живые и мёртвые». С явным одобрением Симонов рассказывал, как главный герой романа комбриг Серпилин, находясь в заключении, «без долгих слов избил в кровь одного из своих бывших сослуживцев по гражданской войне, троцкиста, по ошибке избравшего его своим поверенным и поделившегося с ним мыслями о том, что партия переродилась, а революция погибла» [673].

Проводя с 1923 года каждого члена партии через серию погромных кампаний, где неизменным условием выживания являлось выражение ожесточённой ненависти к «троцкизму», Сталин внёс в партию глубокую рознь, которая не иссякала даже в обстановке лагерей. Ожесточение против «троцкистов» лишь усугублялось у лиц, причисленных к ним «по ошибке», мыслью, что виновниками их несчастья являются подлинные троцкисты, и впрямь представляющие опасность для государства.

Историкам ещё предстоит определить, кто из осуждённых по статье КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) действительно принадлежал к троцкистам. Такой подсчёт может быть облегчен тем, что оппозиционеры, никогда не выступавшие с капитулянтскими заявлениями, были арестованы в первом потоке большого террора и содержались в лагерях, как правило, компактно. Сопоставление некоторых свидетельств о численности подлинных троцкистов позволяет сделать вывод, что она только в колымских и воркутинских лагерях составляла тысячи, а, может быть, и десятки тысяч человек.

Перед администрацией лагерей была поставлена задача: создать троцкистам особо тяжёлый режим. А поскольку троцкисты не скрывали своих убеждений и выступали с коллективными акциями протеста, они подвергались по приказам из Москвы свирепому истреблению.

Вместе с тем бесчисленные сталинские амальгамы породили серьёзный парадокс. Подавляющее большинство подлинных троцкистов были направлены в лагеря в 1936 году, когда Особое совещание не имело права давать более 5 лет лишения свободы. Большинство же тех, кто прибывал в лагеря в 1937—1938 годах, когда по статье «КРТД» давали сроки в 10—25 лет, никогда не принадлежали ни к каким оппозициям. Тупым сталинским тюремщикам было не под силу отделить настоящих троцкистов от тех, кто был подведён под эту статью в горячке большого террора. Поэтому среди тысяч троцкистов остались десятки, может быть, сотни тех, кто не был расстрелян в лагерях. Некоторые из них вышли на свободу после отбытия своего срока и принимали участие в Отечественной войне.

К числу выживших относился, например, А. Р. Пергамент, впервые арестованный за оппозиционную деятельность в 1927 году и высланный в Вятскую область сроком на 2 года. После возвращения из ссылки и вплоть до января 1935 года он работал в Москве помощником председателя Госплана. 26 августа 1936 года был осуждён Особым совещанием к пяти годам лишения свободы. В лагере подписал групповое заявление в ЦК ВКП(б) и Исполком Коминтерна с требованием пересмотра дел троцкистов. 17 июля 1938 года был приговорён к высшей мере наказания, замененной Верховным Судом РСФСР десятью годами лишения свободы [674].

В конце 40-х годов все бывшие троцкисты, находившиеся на воле, оказались «повторниками», направленными вновь в лагеря без предъявления каких-либо новых обвинений.

XXXIV

Воркутинская трагедия

Наиболее масштабная операция по массовому уничтожению троцкистов получила название «воркутинской трагедии» [675]. Известия о ней проникли на Запад вскоре после войны – от бывших лагерников, попавших в число «перемещённых лиц». Свидетельства о троцкистах – жертвах лагерных расстрелов на Воркуте, принадлежавшие Сюзанне Леонгард, появились в начале 50-х годов в троцкистских изданиях разных стран [676].

В 1961 году в «Социалистическом вестнике» была опубликована статья «Троцкисты на Воркуте», написанная бывшим воркутинским узником, скрывшимся под инициалами М. Б. В ней рассказывалось, что к 1937 году в воркутинских лагерях находилось несколько тысяч оппозиционеров, которые с конца 20-х годов содержались в ссылке и «до конца остались верны своей платформе и вождям». Только в одном лагере, где находился автор статьи, содержалось около тысячи «кадровых» троцкистов. Кроме того, по словам автора, в лагерях Печорского края насчитывалось несколько тысяч заключённых, которые, «прежде будучи коммунистами или комсомольцами, примыкали к троцкистской оппозиции, затем в разное время и по разным причинам… были вынуждены раскаяться в своих „ошибках“ и отойти от оппозиции» [677].

Большое число воспоминаний о судьбах троцкистов в воркутинских лагерях было собрано Б. И. Николаевским. В 1952 году он направил Н. И. Седовой письмо со свидетельствами нескольких бывших воркутинцев о судьбе Сергея Седова. В них рассказывалось, что летом 1936 года на воркутинский рудник в составе новых этапов прибыло много троцкистов, как недавно арестованных, так и переведённых из других лагерей, политизоляторов и мест ссылки. Их размещали в брезентовых палатках, каждая из которых была рассчитана на 250 человек. Группа троцкистов, в которой находился Седов, была самой многочисленной и организованной на руднике [678].

В коллекции Николаевского находится составленный одним из бывших узников список более 100 активных троцкистов, прибывших в Воркуту в 1936 году и расстрелянных в марте – апреле 1938 года. В нём значатся, в частности, секретарь парторганизации ФОНа (факультет общественных наук) МГУ, член московского троцкистского центра – «организатор по вузам» Сократ Геворкян, один из активных участников сапроновской «группы 15» Миньков и его жена, Ладо Енукидзе (племянник А. С. Енукидзе), московский рабочий Кривцов, секретарь донбасской группы писателей «Забой» Баглюк, секретарь парторганизации Луганского пединститута Дейнека, член Московского центра троцкистов Магид и др. [679]

В статье «Кровь в тундре (из воспоминаний воркутинца)» говорилось, что троцкисты являлись в Воркуте «единственной значительной группой заключённых, которая организованно и упорно до конца оказывала сопротивление сталинской диктатуре, квалифицируя её как фашистскую» [680].

Наиболее подробное описание событий 1936—1938 годов в Воркуте содержится в воспоминаниях Балашова «Воркутинская трагедия». В них рассказывалось, что в лагерь, организованный в 1931 году на воркутинском руднике, летом 1936 года прибыло более 3 тысяч политзаключённых, наиболее многочисленной группой среди которых были «настоящие, убеждённые троцкисты». Их вожаками были С. Геворкян, Владимир Иванов, В. В. Косиор, Мельнайс (крупный экономист, в прошлом – член ЦК комсомола) и бывший секретарь Троцкого Познанский.

Осенью 1936 года эта группа троцкистов объявила голодовку, которой предшествовал сбор подписей под декларацией «большевиков-ленинцев», содержавшей следующие требования:

1) отменить незаконное решение НКВД о переводе всех троцкистов из административной ссылки в лагеря. Дела политических противников режима должны рассматриваться не Особым совещанием, а на открытых судебных заседаниях;

2) рабочий день в лагере не должен превышать восемь часов;

3) питание заключённых не должно зависеть от нормы выработки, которую следует стимулировать не хлебной пайкой, а денежным вознаграждением;

4) размещать политзаключённых в бараках и на рабочих участках отдельно от уголовных элементов;

5) переселить политзаключённых-инвалидов, женщин и стариков из заполярных лагерей в места, расположенные в более благоприятных климатических условиях.

«Это была беспримерная в условиях советских лагерей массовая голодовка протеста политзаключённых,– писал Балашов.– В ней участвовало около тысячи человек, половина из которых находилась на руднике. Начавшаяся 27 октября 1936 года, голодовка продолжалась 132 дня и закончилась только в марте 1937 года».

Насильно осуществляемое искусственное кормление голодающих спасло многих заключённых от смерти, но количество умиравших росло с каждым днем. К голодовке присоединились многие заключённые из соседних лагерей, что поставило под угрозу все производственные планы и задания. Один из голодавших сообщил о голодовке через местного жителя своей жене, англичанке по крови и подданству, которая вскоре выехала из Советского Союза на родину. Там в ряде газет появилось её письмо о голодовке в советском Заполярье. В палате общин был сделан по этому поводу запрос английскому правительству [681].

Голодовка троцкистов закончилась их полной победой. В марте 1937 года им сообщили радиограмму из Москвы: «Объявите голодающим заключённым Воркутинского Печлага, что все их требования будут удовлетворены». Только после этого голодовка была прекращена. Почти всех её участников, оставшихся в живых, пришлось отправить в больницу – так они были слабы.

Через некоторое время троцкисты вышли на работу. В шахту их не посылали. Работали они исключительно на поверхностных объектах, а некоторые даже в конторе рудоуправления в качестве счетоводов, бухгалтеров, экономистов и т. д. Их рабочий день не превышал восьми часов, а питание не зависело от выполнения нормы выработки [682].