355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вадим Роговин » Партия расстрелянных » Текст книги (страница 25)
Партия расстрелянных
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 21:28

Текст книги "Партия расстрелянных"


Автор книги: Вадим Роговин


Жанр:

   

Политика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Этой диалектики социальной борьбы не желали видеть западные либералы, повторявшие утверждения о том, что большевистская диктатура представляет собой новое издание царизма. При этом они закрывали глаза на такие «мелочи», как упразднение монархии и сословий, экспроприация капитала и т. д. «Если б сталинской бюрократии удалось даже разрушить экономические основы нового общества,– провидчески писал Троцкий,– опыт планового хозяйства, проделанный под руководством большевистской партии, навсегда войдёт в историю, как величайшая школа для всего человечества» [859].

Правота взглядов Троцкого на соотношение большевизма и сталинизма наглядно выступает при сопоставлении его работ с произведением, на котором учились на протяжении десятков лет антикоммунисты всех мастей,– книгой А. Кестлера «Слепящая тьма». Её автор, отрекшийся в конце 30-х годов от коммунизма, как бы в подтверждение обоснованности своего ренегатства убеждал читателя (устами своего главного персонажа Рубашова), что «вся так называемая оппозиция давно выродилась в немощную трепотню из-за старческой дряхлости всей старой гвардии… что организованной оппозиции Первому [Сталину] никогда не существовало, что дело не шло дальше пустой болтовни и слабоумной игры с коварным, беспощадным огнём» [860].

Весьма приблизительно представлявший (как можно судить уже по данной цитате) историю внутрипартийной борьбы в ВКП(б), Кестлер, сам в прошлом заядлый сталинист, тем не менее имел известное представление об идейных позициях оппозиционеров. Его Рубашов отдавал себе полный отчёт в коренном отличии сталинского режима от большевистского, при котором «дискуссии в ЦК и на съездах партии достигали такой научной глубины, какая и не снилась ни одному правительству за всю историю государственной власти» [861]. Он осуждал многие аспекты сталинской политики – всевластие диктатора, массовый террор, насильственную коллективизацию, при которой «заслали в глухоманные восточные леса и на страшные рудники арктического севера около десяти миллионов человек (число раскулаченных было преувеличено Кестлером по меньшей мере в два раза, но в данном случае это не имеет принципиального значения.– В. Р.)» [862].

На следствии Рубашову была устроена очная ставка с сыном его старого друга Кифера, во время которой тот, по словам самого Рубашова, необычайно точно передавал его мысли. «Мой отец полагал,– рассказывал юноша о беседе между Рубашовым и Кифером,– что терпение партийцев истощится и они переизберут руководителя или заставят его уйти в отставку; он говорил, что эту идею надо нести в партийные массы… А Рубашов опять засмеялся и назвал его наивным Дон-Кихотом… Ничего, мол, с ним не смогут поделать и партийные массы, потому что все ключевые посты в Партии занимает верная ему партийная бюрократия, которая знает, что, если его сместят, она немедленно лишится всех своих привилегий, а поэтому будет верна ему до конца» [863].

В этом диалоге причудливо перемешаны взгляды истинных троцкистов и отступническая аргументация капитулянтов (к которым принадлежал Рубашов, до своего ареста многократно отрекавшийся от своих оппозиционных взглядов).

Несомненно «троцкистский» характер носил ответ Рубашова на вопрос следователя Глеткина:

– Вот вы считаете вредительство выдумкой, а тогда в чём же, по-вашему, причина неудовлетворительного состояния промышленности?

– Непосильные нормы, нищенская оплата труда и драконовские дисциплинарные меры.

Фактически соглашаясь с этим выводом, Глеткин развёртывал перед Рубашовым цепь софистических рассуждений, призванных доказать, что выход из этого заколдованного круга может быть найден на пути нахождения козлов отпущения. «Опыт учит нас,– заявлял Глеткин,– что сложные исторические процессы надо разъяснять массам на простом и понятном языке… Если моим землякам сказать, что они всё ещё отсталые и неграмотные, несмотря на завоевания Революции и успешную индустриализацию страны, это не принесёт им никакой пользы. А если их убедить, что они герои труда и работают эффективнее американцев, но страну лихорадит от дьявольского вредительства врагов,– это хоть как-то им поможет» [864].

Как ни удивительно, но Рубашову, про себя называвшему Глеткина «неандертальцем», эти рассуждения представлялись убедительными. «Рубашов беспрестанно напоминал себе, что глеткины продолжают дело, начатое старой интеллигенцией. Что их прежние идеи не переродились, хотя и звучат у неандертальцев совершенно бесчеловечно» [865]. Он фактически присоединялся и к утверждениям Глеткина о том, что «не сегодня-завтра международный капитализм может начать войну против нашей страны, и малейшие шатания в среде трудящихся масс приведут к неисчислимым бедствиям. Партия… должна стать единым монолитом, который спаян железной дисциплиной и беззаветной преданностью Руководству» [866]. Подобная аргументация была характерна для Молотова, черпавшего в ней оправдание своих преступных деяний в годы великой чистки (см. гл. XX). Но она была глубоко чужда подлинным большевикам, как можно судить по высказываниям не только троцкистов, но и не принадлежавших к последним невозвращенцев, отражавших идейные позиции своей социальной и политической среды.

Находясь в заключении, Рубашов сочинил «закон об относительной зрелости масс». Исходя из этого «закона», он убеждал себя в том, что «упрощённая и бесконечно повторяемая мысль легче укладывается в народном сознании – то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять ослепительной белизной; то, что признано сегодня неправильным, должно быть тускло-чёрным, как сажа; сейчас народу нужен лубок» [867]. Это уничижительное представление о массах вело к признанию Рубашовым правильности пропагандистской методики Сталина, чьи речи «состояли из вопросов и ответов, в которых события препарировались с простейшей, но совершенно неопровержимой для масс логичностью» [868].

В этих софистических рассуждениях Кестлер полностью игнорировал разницу между руководством массами и их порабощением, подавлением. Теория, которую он приписывал большевикам, основывалась на пренебрежительном отношении к массам, тогда как подлинная большевистская теория – на доверии к массам и опоре на них. Большевистский взгляд на взаимоотношения партии и масс со всей полнотой был изложен в работе Троцкого «Их мораль и наша». «Освобождение рабочих может быть только делом самих рабочих,– утверждал здесь Троцкий.– Нет поэтому большего преступления, как обманывать массы, выдавать поражения за победы, друзей за врагов, подкупать вождей, фабриковать легенды, ставить фальшивые процессы,– словом, делать то, что делают сталинцы. Эти средства могут служить только одной цели: продлить господство клики, уже осуждённой историей» [869].

Указывая, что активной силой в революции выступает меньшинство народа, Троцкий добавлял, что успех революции становится возможным лишь тогда, когда это меньшинство «находит большую или меньшую поддержку или хотя бы дружественный нейтралитет со стороны большинства. Смена различных стадий революции, как и переход от революции к контрреволюции непосредственно определяется изменяющимся политическим взаимоотношением между меньшинством и большинством, между авангардом и классом» [870].

Замечая, что большевикам всегда была чужда идеализация масс, Троцкий писал: «Массы, разумеется, вовсе не безгрешны… Мы видели их в разных условиях, на разных этапах, притом в величайших исторических потрясениях. Мы наблюдали их сильные и слабые стороны. Сильные стороны: решимость, самоотверженность, героизм находили всегда наиболее яркое выражение во время подъёма революции. В этот период большевики стояли во главе масс. Затем надвинулась другая историческая глава, когда вскрылись слабые стороны угнетённых: неоднородность, недостаток культуры, узость кругозора. Массы устали от напряжения, разочаровались, потеряли веру в себя и – очистили место новой аристократии. В этот период большевики („троцкисты“) оказались изолированы от масс».

«На этих больших событиях,– продолжал Троцкий,– „троцкисты“ учились ритму истории, т. е. диалектике борьбы классов. Они учились и, кажется, до некоторой степени научились подчинять этому объективному ритму свои субъективные планы и программы. Они научились не приходить в отчаяние от того, что законы истории не зависят от наших индивидуальных вкусов или не подчиняются нашим моральным критериям… Они научились не страшиться самых могущественных врагов, если их могущество находится в противоречии с потребностями исторического развития. Они умеют плыть против течения в глубокой уверенности, что новый исторический поток могущественной силы вынесет их на тот берег. Не все доплывут, многие утонут. Но участвовать в этом движении с открытыми глазами и с напряжённой волей – только это и может дать высшее моральное удовлетворение мыслящему существу!» [871]

Эти теоретические идеи Троцкий конкретизировал при критическом анализе исторических легенд, созданных вокруг отдельных эпизодов революции. Среди этих легенд, пущенных в широкое обращение в 30-е годы, ведущее место занимала легенда о Кронштадтском восстании 1921 года.

XLIII

«Шумиха вокруг Кронштадта»

Кампания, поднятая по поводу событий шестнадцатилетней давности, была открыта в 1938 году одновременно в милюковских «Последних новостях», меньшевистском «Социалистическом вестнике» и в изданиях анархистов. Особенно болезненно Троцкий воспринял участие в этой кампании его былых сторонников: Сержа, Истмена, Суварина и Цилиги. Потрясённые масштабами сталинских зверств, эти люди стремились отыскать их истоки в неком «первородном грехе большевизма», каковым они объявили подавление кронштадтского мятежа. Их выступления на эту тему И. Дойчер справедливо назвал примером «повторяющихся процессов политической конверсии, в результате которой радикалы и революционеры одной эры превращаются в сторонников среднего курса, консерваторов или реакционеров следующей эры» [872].

Вопрос о Кронштадтском восстании был поднят в письме Троцкому члена комиссии по расследованию московских процессов Веделина Томаса. Отвечая на это письмо, Троцкий писал: «Ваша оценка кронштадтского восстания 1921 года в корне неправильна… Лучшие, наиболее самоотверженные моряки были полностью извлечены из Кронштадта и играли важную роль на фронтах и в местных Советах по всей стране. Осталась серая масса с большими претензиями („мы, кронштадтцы!“), но без политического воспитания и без готовности к революционным жертвам. Страна голодала. Кронштадтцы требовали привилегий. Восстание диктовалось стремлением получить привилегированный паёк. У матросов были пушки и корабли. За восстание сейчас же ухватились реакционные элементы, как в России, так и за границей. Белая эмиграция требовала посылки помощи восставшим. Победа восстания ничего не могла бы принести, кроме победы контрреволюции, совершенно независимо от того, какие идеи были в головах у матросов. Но и сами эти идеи были глубоко реакционными. Они отражали вражду отсталого крестьянина к рабочему, высокомерие солдата или моряка по отношению к „штатскому“ Петрограду, ненависть мелкого буржуа к революционной дисциплине. Движение имело, таким образом, контрреволюционный характер, и так как восставшие овладели оружием крепости, их можно было подавить лишь при помощи оружия» [873].

Более подробно эти вопросы были освещены в статье Троцкого «Шумиха вокруг Кронштадта», где ставилась задача объяснить, почему весьма разнородные политические силы – от открытых контрреволюционеров и либералов до анархистов и некоторых вчерашних троцкистов – ухватились именно за Кронштадт. Троцкий замечал, что за годы революции большевики не раз вступали в столкновения с казаками, крестьянами, даже с некоторыми группами рабочих. Основу этих столкновений составлял главным образом антагонизм между рабочими, как потребителями, и крестьянами, как производителями и торговцами хлебом. Чтобы обеспечить армию и голодающие города хотя бы минимумом продуктов, большевики вынуждены были прибегнуть к чрезвычайным мерам продразвёрстки (к которым, кстати сказать, прибегало до них царское и Временное правительство). Вначале большинство крестьян мирилось с реквизицией хлеба как со временным злом. Но гражданская война затянулась на три года, на протяжении которых город почти ничего не давал деревне и почти всё забирал у неё, главным образом для нужд войны. Результатом этого стала перемена в настроениях крестьян, благодаря которой белым зачастую удавалось привлекать их на свою сторону. Проявлениями брожения в крестьянстве были махновское движение, действия «зелёных» и тамбовское восстание, проходившее под эсеровскими лозунгами. От всех этих мелкобуржуазных движений, отмечал Троцкий, «Кронштадт отличался только большей внешней эффектностью» [874].

Идеализация кронштадтского мятежа, представленного в качестве выступления рабочих и крестьянских масс против «большевистской диктатуры», объяснялась прежде всего тем, что Кронштадт был окружён революционным ореолом. Авторы легенды о Кронштадте изображали дело таким образом, будто большевики в марте 1921 года направили оружие против тех же самых матросов, которые в 1917 году шли в авангарде Октябрьской революции.

В действительности отряды кронштадтских моряков с первых месяцев гражданской войны составили костяк первых частей Красной Армии. Эти отряды принимали активное участие в боевых действиях, продразвёрстке и организации Советской власти во многих губерниях. «Первое время казалось, что Кронштадт неисчерпаем, писал Троцкий.– Мне приходилось с разных фронтов посылать десятки телеграмм о мобилизации новых и новых „надёжных“ отрядов из питерских рабочих и балтийских моряков». В результате этих мобилизаций социальный состав кронштадтского гарнизона изменился коренным образом. «Те моряки, которые оставались в „мирном“ Кронштадте до начала 1921 года, не найдя себе применения ни на одном из фронтов гражданской войны, были, по общему правилу, значительно ниже среднего уровня Красной Армии и заключали в себе большой процент совершенно деморализованных элементов, носивших пышные панталоны „клёш“ и причёску сутенёров» [875].

Это свидетельство Троцкого подтверждается направленным ему 7 марта 1921 года рапортом уполномоченного особого отдела ВЧК. В этом документе указывалось: одна из главных причин кронштадтских событий состояла в том, что большое количество моряков, не принимавших в течение трёх с лишним лет участия в военных действиях, превратились в обособленную, кастовую группу, под влиянием бездействия выродившуюся в «паразитический элемент», бессознательно подменивший революционную идеологию «непоколебимой уверенностью в том, что они – „краса, гордость и авангард революции“» [876].

К началу 1921 года коммунисты составляли в Кронштадте относительно скромное меньшинство. Из 26 687 человек состава Кронштадтской базы только 1650 человек были членами и кандидатами в члены партии. Всего же большевистские ячейки военных и гражданских учреждений Кронштадта насчитывали в то время 2680 человек [877]. Из этих людей лишь единицы имели партийный стаж до 1917 года, а больше половины состояло из крестьян, вступивших в партию во время партийной недели, проходившей в сентябре 1920 года.

За время кронштадтских событий из РКП(б) вышло около 900 человек [878]. Остальные были подвергнуты жестоким преследованиям. 10 марта был опубликован приказ коменданта Кронштадта, обязывавший всех коммунистов в 2-дневный срок сдать всё имеющееся у них оружие. Несмотря на многочисленные ходатайства об освобождении коммунистов, находившихся к моменту восстания в госпитале, было принято решение «пока никого не освобождать». Коммунистам, остававшимся на свободе, угрожали арестом, если «будут поступать заявления с указаниями на их вредную деятельность» [879].

Учреждённым в первые дни восстания ревкомом были созданы тройки, на рассмотрение которых были всецело переданы вопросы об отстранении от занимаемых должностей бывших комиссаров и ответственных работников-коммунистов. Спешно образованные тройки обратились в свою очередь к ревкому с просьбой о срочном распоряжении «произвести поголовный обыск всех комиссаров, коммунистов и парт. работников, не считаясь с предыдущими обысками, и отобрать всё имеющееся у них оружие» [880].

500 коммунистов после начала мятежа были арестованы и посажены в кронштадтскую следственную тюрьму, где они организовали выпуск газеты, разъяснявшей смысл происходящих событий. Комиссар Балтфлота Кузьмин, приговорённый к расстрелу, был освобождён подоспевшими вовремя красными частями за несколько минут до приведения приговора в исполнение [881]. Кроме того, 165 коммунистов с оружием в руках покинули крепость, а 135 – перешли на нелегальное положение и, рискуя жизнью, вели пропаганду среди обманутых моряков [882].

Общее собрание заключённых коммунистов обратилось к временному ревкому с просьбой разрешить бывшему комиссару бригады линейных кораблей Зосимову отправиться в Москву на заседание очередной сессии ВЦИК с тем, чтобы осветить там истинное положение дел в Кронштадте. В ответ на это обращение ревком постановил: «Разрешения на поездку в Москву т. Зосимову не давать… так как… выпуск Зосимова может быть истолкован правительством РСФСР как слабость Вр. Рев. Комитета и желание его идти на компромиссы с Советским правительством, о чём речи быть не может, ввиду твёрдо выраженного желания народных масс Кронштадта навсегда освободить Россию от власти коммунистов» [883].

Мятежники обратились по радио с воззванием «к пролетариату всех стран», в котором говорилось, что белогвардейские генералы не руководят восстанием и никаких связей с заграницей восставшие не поддерживают. Между тем в гарнизоне всё большую власть захватывал начальник артиллерии, бывший царский генерал Козловский, а отсутствие в крепости продовольствия вынудило ревком завязать переговоры о поставке продовольствия с американских складов Красного Креста в Финляндии (ко времени подавления мятежа в Кронштадт поступило 400 пудов продуктов). В воззвании содержался призыв к «помощи довольствием, медикаментами, а главным образом военной помощью». «Главным образом,– говорилось в воззвании,– мы обращаемся к русским людям, которые очутились на чужой земле (т. е. к белоэмигрантам.– В. Р.). Мы знаем, что они придут к нам на помощь» [884].

Учитывая изменения в социальном составе кронштадтских моряков и практические действия ревкома, Троцкий замечал, что не следует брать на веру воззвания мятежников, носившие внешне революционный характер. Напоминая известную мысль Маркса: о партиях, как и о людях, нельзя судить по тому, что они сами говорят о себе, Троцкий писал: «Характеристика партии определяется гораздо больше её социальным составом, её прошлым, её отношением к разным классам и слоям, чем её устными и печатными декларациями, особенно в критический момент гражданской войны» [885].

Выступление кронштадтцев, протестовавших против сохранения методов военного коммунизма, совпало во времени с провозглашением X съездом РКП(б) перехода к нэпу. Впоследствии Ленин не раз признавал, что затяжка партии с этим переходом представляла грубую политическую ошибку. Из этого не вытекает, как подчёркивал Троцкий, что для умиротворения кронштадтцев было бы достаточно сообщить им декреты о введении нэпа. «Режим нэпа мог лишь постепенно умиротворить крестьянство, а вслед за ним – недовольные части армии и флота. Но для этого нужны были опыт и время» [886].

Авторы легенды о Кронштадте выдвигали ещё один аргумент: матросы никому не угрожали, они «только» захватили крепость и военные корабли; поэтому большевикам следовало придерживаться затяжной тактики по отношению к мятежникам, предоставить их самим себе, а не спешить с подавлением восстания. Из такой оценки кронштадтских событий, указывал Троцкий, вытекало, что «большевики наступали по льду, с открытой грудью, против крепости, лишь в силу своего плохого характера, стремления искусственно вызывать конфликты, своей ненависти к кронштадским морякам или к доктрине анархизма» [887]. В действительности одна только нужда в продовольствии поставила бы крепость в прямую зависимость от иностранной буржуазии и белых эмигрантов. Все необходимые приготовления к такой «помощи» уже велись.

И эти ретроспективные сообщения Троцкого подтверждаются недавно опубликованными документами о кронштадтских событиях. 10 марта 1921 года Троцкий направил членам Политбюро письмо, в котором говорилось: «Кронштадтом можно овладеть только до оттепели. Как только залив станет свободным для плавания, установится связь Кронштадта с заграницей. В то же время остров станет недоступным для нас. Надежды на сдачу из-за отсутствия продовольствия совершенно необоснованны, так как до открытия навигации продовольствия у восставших хватит» [888].

О «миролюбии» главарей мятежа свидетельствовали их показания на допросах. Так, Козловский заявил, что, «горя пламенным желанием спасти Россию, восстановить её могущество, сохранив старые традиции единой и неделимой», он считал необходимым вооружённой силой свергнуть Советскую власть. В этих целях он использовал партии эсеров и меньшевиков и лозунг «справедливой Советской власти, принимая во внимание, что по получении помощи извне этот лишний балласт будет им отброшен» [889].

Председатель ревкома Петриченко на допросе сообщил, что махновская организация, потерпев поражение в открытых боях с Советской властью, сочла нужным направить своих работников в подпольные организации на севере страны, где можно было использовать в антисоветских целях продовольственные и топливные затруднения.

Через Финляндию в Кронштадт пробрался агент Антанты, служивший в войсках Деникина и после их разгрома оказавшийся в эмиграции, где ему было предложено отправиться в Россию для ведения подпольной работы. Французское консульство в Швеции выдало ему на пути в Кронштадт золото, документы и инструкции.

Ещё до начала мятежа его организаторы связались с эмигрантскими кругами Западной Европы, прежде всего с лидером партии эсеров Черновым, пославшим своего представителя в Кронштадт и намеревавшимся вскоре самому прибыть туда. В преддверии своего приезда Чернов заявил: «Советская власть так сильна, что сразу свергнуть её нельзя… Действовать нужно осторожно. Открыто нужно действовать только против коммунистов, но не против Советской власти». Инструкцию о том, как следует действовать, чтобы свергнуть Советскую власть, написал и другой известный эсеровский главарь Савинков [890].

Уже за несколько недель до мятежа в зарубежных газетах появились сообщения о том, что в Кронштадте происходит восстание. С первых дней мятежа восставшие отнюдь не придерживались выжидательной тактики, а обстреливали огнём судовой артиллерии верные Советской власти войска, расположенные на прилегавшей к крепости местности, а также военные объекты в городе Ораниенбауме. Красными войсками был захвачен приказ о наступлении на Петроград. Этот приказ не был осуществлён только потому, что у мятежников не имелось больших сил для наступления.

Об ожесточённости сопротивления мятежников свидетельствует тот факт, что X съезду РКП(б) пришлось мобилизовать четверть своего состава для наиболее быстрого подавления мятежа. Во время боев за Кронштадт красноармейские части потеряли до 1200 человек убитыми.

Напоминая о некоторых из этих фактов, Троцкий писал, что «большевики сочли своим долгом потушить пожар в самом начале и, следовательно, с наименьшими жертвами» [891]. Благодаря этому кронштадтский мятеж не открыл новой главы гражданской войны, а стал её заключительным эпизодом.

«Шумиха вокруг Кронштадта» включала ещё один важный аспект – указание на личную ответственность Троцкого, якобы возглавлявшего подавление мятежа. Некоторые бывшие троцкисты признавали контрреволюционный характер восстания, но заявляли, что Троцкий не должен был после подавления мятежа осуществлять беспощадные репрессии над его участниками. Утверждая, что Троцкий в автобиографии сознательно умолчал о своей роли в усмирении Кронштадта, Суварин иронически замечал: «Есть подвиги, которыми не гордятся».

Приведя наиболее одиозные высказывания такого рода, Троцкий писал, что в предыдущих статьях о Кронштадте он не касался своей роли в этих событиях «не потому, что мне нужно было что-то скрывать, а как раз наоборот, потому что мне нечего было сказать». Он подчёркивал, что не снимает с себя ответственность за усмирение Кронштадта, поскольку он вместе с другими членами Центрального Комитета партии голосовал за подавление восстания силой в том случае, если не удастся побудить крепость к сдаче путём мирных переговоров. Но когда критики начинают обвинять его лично в чрезмерной жестокости, не вызванной обстоятельствами, продолжал Троцкий, он считает себя вправе сказать: «Господа моралисты, вы немножко привираете» [892].

14 ноября 1938 года в письме своим парижским корреспондентам Троцкий замечал, что 5 марта он как председатель Реввоенсовета подписал приказ о подавлении мятежа [893]. В этом приказе, намечавшем ряд оперативных мероприятий, содержалось предупреждение мятежникам: если в течение 24 часов мятеж не будет прекращён, против крепости будут открыты военные действия регулярными частями Красной Армии. В тот же день Троцкий выпустил обращение «К гарнизону и населению Кронштадта и мятежных фортов», в котором предлагалось «всем поднявшим руку против Социалистического Отечества немедленно сложить оружие». Здесь же Троцкий сообщал: «одновременно мною отдается распоряжение подготовить всё для разгрома мятежа и мятежников вооружённой рукой» [894].

Вспоминая об этом, Троцкий высказывал предположение, что после публикации этих документов в Петрограде сознательно были пущены слухи о его руководстве действиями Красной Армии – с тем, чтобы запугать мятежников. Однако и первое, неудачное наступление на Кронштадт, начавшееся 8 марта, и новый штурм, начавшийся в ночь на 17 марта, в результате которого крепость на следующий день оказалась в руках Красной Армии, происходили без его малейшего участия [895].

Говоря о своём полном и демонстративном отстранении от прямого и косвенного участия в военных операциях и последующих репрессиях, Троцкий указывал, что причины такого его поведения носили политический характер. За несколько недель до восстания он посетил Петроград и Кронштадт, где выступал на партийных собраниях с изложением своей позиции в дискуссии о профсоюзах. Подавляющее большинство коммунистов Кронштадта проголосовало тогда за платформу, защищавшуюся Зиновьевым, которая была противоположна платформе Троцкого. После получения известий о мятеже Троцкий заявил на заседании Политбюро, что его участие в военных действиях может быть истолковано кронштадтцами как намерение мстить им за то, что они голосовали против него в только что завершившейся дискуссии. Поэтому он предложил, чтобы переговоры с восставшими, а в случае необходимости – и их усмирение осуществлялись теми партийными деятелями, которые недавно пользовались доверием моряков. Никто из членов Политбюро не возражал против этих соображений. Что же касается репрессий по отношению к восставшим, то руководство ими было поручено Дзержинскому [896].

Уже 17 марта «вожди» восстания, бросив моряков, сбежали в Финляндию. Туда же направилась и значительная часть рядовых мятежников, но уже спустя несколько дней началось обратное движение моряков из Финляндии в Советскую Россию. К середине мая на родину вернулось несколько сот человек. Спустя полгода после разгрома мятежа Президиум ВЦИК в ознаменование четвёртой годовщины Октябрьской революции объявил полную амнистию всем рядовым участникам восстания и предоставил им возможность вернуться в Советскую Россию.

Конечно, после подавления мятежа имели место репрессии по отношению к его активным участникам. С 20 марта по 15 апреля 1921 года было арестовано 3 тысячи человек, из которых 40 % были приговорены к высшей мере наказания, 25 % – к пяти годам принудительных работ и 35 % освобождены [897].

«Были ли излишние жертвы, не знаю,– писал Троцкий.—Дзержинскому верю в этой сфере больше, чем его запоздалым критикам. Решать теперь, а постериори, кого и как нужно было покарать, я не берусь за полным отсутствием данных… Но я готов признать, что гражданская война не есть школа гуманности. Идеалисты и пацифисты всегда обвиняли революцию в „эксцессах“. Но суть такова, что эти „эксцессы“ вытекают из самой природы революции, которая сама является „эксцессом“ истории. Кому угодно, пусть отвергает на этом основании (в статейках) революцию вообще. Я её не отвергаю. В этом смысле я несу за усмирение кронштадтского восстания ответственность полностью и целиком» [898].

XLIV

«Их мораль и наша»

В работах 30-х годов, посвящённых кронштадтскому мятежу и другим событиям первых послереволюционных лет, немалое место занимали «обличения» большевиков за якобы присущий им аморализм. Эта линия нападок на большевизм также составляла часть идеологической кампании, направленной на отождествление сталинских зверств с политикой и идеологией большевизма. Это побудило Троцкого к написанию ряда работ о принципах революционной, большевистской морали, важнейшей из которых была статья «Их мораль и наша». Под «нашей» моралью имелась в виду мораль большевиков, под «их» моралью – буржуазная мораль и мораль сталинистов.

Известно, что сам Сталин никогда не выступал публично по вопросам морали. В его работах, разумеется, отсутствует и прямая проповедь морального нигилизма. Однако существует исторический источник, высвечивающий его подлинное отношение к морально-этическим принципам. Речь идёт о развёрнутой записи, оставленной им на обложке принадлежащего ему экземпляра ленинской книги «Материализм и эмпириокритицизм». Эта запись, сделанная Сталиным для себя, содержала утверждение культа силы как единственно эффективного политического принципа, перед которым все моральные пороки и изъяны оказываются незначительными величинами (именно такую «нравственную философию» Кестлер безосновательно приписывал всем большевикам). Поскольку данная запись может рассматриваться как единственное искреннее обоснование Сталиным своего поведенческого кредо, уместно привести её целиком:

«1) слабость

2) лень

3) глупость —

единственное, что может быть названо пороками.

Всё остальное – при отсутствии вышеуказанного составляет несомненно добродетель!

NВ! Если человек

1) силён (духовно)

2) деятелен

3) умён (или способен), то он хороший, независимо от любых иных „пороков“!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю