Текст книги "Партия расстрелянных"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

Все эти признания, однако, никак не годились для того, чтобы обвинить Бухарина в преступной заговорщической деятельности, в чём состояла главная задача Вышинского. Ещё меньше отвечали этой задаче показания Бухарина о мотивах, по которым «правые» на рубеже 30-х годов хотели «опрокинуть столь доблестное руководство Сталина». Бухарин заявил, что «правые» считали колхозы «музыкой будущего», «жалели раскулаченных из-за так называемых гуманитарных соображений», выступали против «переиндустриализации» и чрезмерной бюджетной напряжённости, смотрели «на наши громадные, гигантски растущие заводы, как на какие-то прожорливые чудовища, которые всё пожирают, отнимают средства потребления от широких масс» [106]. Всё это были действительные взгляды «правых», которые излагались в их декларациях и в известной статье Бухарина «Заметки экономиста».

Такой крен в показаниях вызвал раздражение Ульриха, который прервал Бухарина, заявив: «Вам было предложено дать показания о вашей антисоветской контрреволюционной деятельности, а вы читаете лекцию». Однако Бухарин и дальше продолжал говорить об идеологических установках «правых», и в частности, об их «сползании на рельсы буржуазно-демократической свободы». Это заявление Вышинский поспешил истолковать в прямо противоположном смысле: «Коротко говоря, вы скатились к прямому оголтелому фашизму» [107].

Далее Бухарин говорил о выработке правыми в 1932 году «Рютинской платформы», которая якобы была названа по имени Рютина с тем, чтобы «прикрыть правый центр и его самые руководящие фигуры». Однако и это вызвало недовольство Ульриха, заявившего: «Пока ещё вы ходите вокруг да около, ничего не говорите о преступлениях» [108].

Под давлением председателя суда и прокурора Бухарин фактически признал только два преступления «блока», в которых он участвовал. Первое состояло в намерении «арестовать XVII съезд». О подготовке «дворцового переворота», «захвата Кремля», аресте XVII съезда речь шла и в показаниях других подсудимых. Однако Бухарин, а вслед за ним и Рыков заявили, что план этот ещё до какой-либо конкретной подготовки данной акции был отвергнут «правым» и «контактным» центрами [109].

Второе «преступление» заключалось в отправке Бухариным Слепкова на Северный Кавказ, а Яковенко в Сибирь для организации кулацких восстаний, причём в последнем случае – силами бывших красных партизан [110]. Это признание также поражало своей явной абсурдностью, хотя оно не было полностью высосано из пальца. По-видимому, Бухарин действительно беседовал с этими людьми, но, разумеется, с целью не ориентировать их на организацию антисоветских восстаний, а узнать, насколько далеко зашли повстанческие настроения крестьян в этих регионах (социальное напряжение в них достигло в 1932—1933 годах такой остроты, что многие коммунисты опасались возникновения там крестьянских восстаний). Именно такое истолкование дал беседам между Бухариным и Слепковым Каганович в конце 80-х годов: «Слепкова спрашивали на очной ставке: посылал вас Бухарин на Северный Кавказ? – Посылал.– Какие он задания вам давал? – Давал задания такие, чтобы мы выявили настроение казаков, кубанских и донских, готовы ли они к чему-нибудь или не готовы?» [111] В интерпретации Вышинского эти «задания» превратились в указания о руководстве крестьянскими восстаниями. Между тем было очевидно, что антисоветски настроенные казаки никак не могли выбрать большевиков Бухарина и Слепкова своими руководителями.

Бухарин несомненно продумал уроки предыдущих процессов и, исходя из них, строил свою тактику на суде. На протяжении всего процесса он неоднократно демонстрировал своё превосходство над Вышинским, дерзил ему, высмеивал его, ставил его в тупик. Наиболее острая схватка между Бухариным и Вышинским разгорелась во время рассмотрения дела о «заговоре», якобы имевшем место в 1918 году.

VII

«Заговор» 1918 года

Существенной новацией данного процесса по сравнению с предыдущими было опрокидывание преступной деятельности подсудимых в первые годы существования Советской власти. Для этого было затеяно занявшее несколько судебных заседаний расследование «заговора» 1918 года, в котором, как вытекало из обвинительного акта, принимало участие большинство тогдашних членов ЦК партии.

Поскольку от Бухарина на предварительном следствии не удалось добиться признаний по этому вопросу, Вышинский построил судебное следствие таким образом, что вначале допрашивались вызванные им свидетели. Среди них были два бывших лидера левых эсеров (Камков и Карелин) и три бывших «левых коммуниста» (Яковлева, Осинский и Манцев). Такое количество свидетелей выглядело весьма внушительно, тем более, что по всем остальным аспектам обвинительного заключения свидетели не вызывались.

Исходным пунктом для возвращения к событиям двадцатилетней давности и придания им «заговорщической» окраски было сообщение, сделанное Бухариным в ходе дискуссии 1923 года. Защищая тезис о недопустимости фракций внутри партии, Бухарин тогда привёл в доказательство этого следующий пример: в 1918 году фракционная борьба по вопросу о заключении мира с Германией достигла такой остроты, что к нему как лидеру фракции «левых коммунистов» обратились левые эсеры с предложением об аресте на 24 часа Ленина и формировании коалиционного правительства из противников Брестского мира, которое бы разорвало мирный договор и повело «революционную войну».

Хотя Бухарин уточнил, что дело ограничилось мимолетным разговором, не имевшим никаких политических последствий, его тогдашние союзники – Зиновьев и Сталин – принялись всячески раздувать этот эпизод. В ответ группа «левых коммунистов» направила письмо в редакцию «Правды», в котором говорилось, что речь может идти лишь о «совершенно незначительных инцидентах». Авторы письма сообщали, что однажды левый эсер Прошьян, смеясь, сказал Радеку: «Вы всё резолюции пишете. Не проще ли было бы арестовать на сутки Ленина, объявить войну немцам и после этого снова единодушно избрать Ленина председателем Совнаркома». «Прошьян тогда говорил,– продолжали авторы письма,– что, разумеется, Ленин, как революционер, будучи поставлен в необходимость защищаться от наступающих немцев, всячески ругая нас и вас (вас – левых коммунистов), тем не менее лучше кого бы то ни было поведет оборонительную войну… Это предложение… не обсуждалось, как совершенно анекдотическая и смехотворная фантазия Прошьяна… Тов. Радек рассказывал об этом случае тов. Ленину, и последний хохотал по поводу этого плана». Аналогичный шутливый разговор с Камковым, сообщали авторы письма, был ранее у Бухарина и Пятакова [112].

Как заявлял впоследствии сам Бухарин, он сразу после своего разговора с эсерами рассказал о нём Ленину, который взял с него честное слово никому больше об этом не говорить. Однако спустя шесть лет Бухарин в горячке борьбы с левой оппозицией нарушил это честное слово, что больно отозвалось на нём самом уже в период его первого разрыва со Сталиным. На апрельском пленуме ЦК 1929 года Сталин, тенденциозно переиначивая факты, заявил: «История нашей партии знает примеры, как Бухарин в период Брестского мира, при Ленине, оставшись в меньшинстве по вопросу о мире, бегал к левым эсерам, к врагам нашей партии, вёл с ними закулисные переговоры, пытался заключить с ними блок против Ленина и ЦК. О чём он сговаривался тогда с левыми эсерами,– нам это, к сожалению, ещё неизвестно. Но нам известно, что левые эсеры намеревались тогда арестовать Ленина и произвести антисоветский переворот…» [113] (курсив мой.– В. Р.).

На процессе была поставлена задача заполнить «пробел» в старом признании Бухарина таким образом, будто Бухарин и другие лидеры «левых коммунистов» вступили в сговор с левыми эсерами в целях ареста и убийства Ленина, Сталина и Свердлова.

Комментируя эту фантасмагорическую версию, Троцкий писал: «Кто знает людей и отношения, тот без труда поймёт бессмыслицу этого обвинения. Бухарин относился к Ленину с привязанностью ребёнка к матери. Что касается Сталина, то он был в 1918 г. настолько второстепенной фигурой, что самому заклятому террористу не пришло бы в голову выбрать его в жертвы» [114].

Более подробно на причинах столь фантастической выдумки Троцкий остановился в статье «Сверхборджиа в Кремле», где излагалась версия об отравлении Сталиным Ленина. Вспоминая, что Бухарин в завуалированной форме делился своими подозрениями по этому поводу, Троцкий подчёркивал, что обвинение Бухарина в стремлении убить Ленина порождено «тем же оборонительно-наступательным „рефлексом Сталина“, который так ярко обнаружился на примере со смертью Горького». «Наивный и увлекающийся Бухарин,– писал Троцкий,– благоговел перед Лениным… и, если дерзил ему в полемике, то не иначе, как на коленях. У Бухарина, мягкого как воск, по выражению Ленина, не было и не могло быть самостоятельных честолюбивых замыслов. Если бы кто-нибудь предсказал нам в старые годы, что Бухарин будет когда-нибудь обвинён в подготовке покушения на Ленина, каждый из нас (и первый – Ленин) посоветовал бы посадить предсказателя в сумасшедший дом. Зачем же понадобилось Сталину насквозь абсурдное обвинение? Зная Сталина, можно с уверенностью сказать: это ответ на подозрения, которые Бухарин неосторожно высказывал относительно самого Сталина» [115].

На процессе свидетели из числа бывших «левых коммунистов» заявляли: внутрипартийная борьба по вопросу о Брестском мире приобрела столь агрессивные и непримиримые формы, что «левые коммунисты» прибегли к нелегальным методам, образовав заговорщический блок с левыми эсерами. Во время выступлений этих свидетелей Бухарин вёл себя крайне наступательно, вмешиваясь в допрос и доставляя немало трудностей прокурору. Так, он задал Яковлевой целый ряд вопросов, наталкивающих на мысль о явной нелепости версии о «заговоре». Вышинский потребовал отвести все эти вопросы, как «не относящиеся к делу». Тогда Бухарин обратился к председателю суда с просьбой разъяснить: «Имею ли я право задавать те вопросы, которые я считаю нужным задавать, или же их характер определяет кто-то другой, в частности, гражданин прокурор?» [116] Это заявление столь определённо указывало на нарушение прокурором элементарных процессуальных норм, что Вышинский при допросе следующего свидетеля заявил: он больше не настаивает на устранении вопросов Бухарина, если они нужны последнему для защиты. На это Ульрих заявил, что теперь уже суд возражает против постановки данных вопросов, и обвинил Бухарина в обструкции работы суда [117].

Тем не менее Бухарину в ходе перекрёстных допросов удалось сказать, что он опорочивает показания свидетелей, представляющие «явную бессмыслицу». Он напомнил, что в период дискуссии о Брестском мире «левые коммунисты» и «троцкисты» обладали в ЦК большинством, а в партии по этому вопросу велась открытая полемика, в ходе которой «левые коммунисты» ориентировались на завоевание большинства легальным путём, т. е. голосованием на партийных собраниях. Поэтому намерение арестовать в этот период «трёх вождей партии» «было бы абсурдно со всех точек зрения» [118].

Сообщив, что единственный разговор с левыми эсерами об аресте «определённых лиц» имел место после заключения мира, Бухарин несколько раз подчеркнул, что в этом разговоре «ни в коем случае» не предполагалось убийство этих людей, а напротив, речь шла о том, чтобы непременно обеспечить и гарантировать их полную «сохранность», чтобы «не был бы задет ни один волос на голове соответствующих лиц» [119].

Во время перекрёстных допросов произошло несколько острых диалогов между Бухариным и Вышинским, в ходе которых отчётливо выявилась растерянность прокурора и готовность обвиняемого до конца отстаивать истину:

Вышинский: Чем вы объясняете, что они [свидетели] говорят неправду?

Бухарин: Вы уж их об этом спросите…

Бухарин: …Я говорю то, что я знал, а то, что они знают, это дело их совести говорить.

Вышинский: Вы должны чем-то объяснить то, что против вас говорят три человека ваших бывших сообщников.

Бухарин: Видите ли, у меня нет ни достаточных материальных, ни психологических данных, чтобы выяснить этот вопрос.

Вышинский: Не можете объяснить.

Бухарин: Не не могу, а просто отказываюсь объяснить.

Указывая на явные разноречия в показаниях свидетелей, Бухарин не без издевки над прокурором заявил: «Им нужно сперва сговориться друг с другом» [120].

Наконец, прямой политический прицел имел ответ на утверждение Вышинского о том, что Бухарин в некоторых случаях единолично решал вопросы, касающиеся деятельности «левых коммунистов». По этому поводу Бухарин сказал: «Тогда были такие времена, гражданин прокурор, что это совершенно немыслимо было» [121].

Сценарий Сталина – Вышинского ставил задачей приписать преступные намерения не только Бухарину, но и другим членам тогдашнего ЦК. В соответствии с этим Яковлева заявила, что Бухарин говорил ей: «Троцкий полагает также возможность развития борьбы до… физического уничтожения руководящих людей в правительстве и партии. Он тогда назвал Ленина, Сталина и Свердлова» [122].

Согласно показаниям Яковлевой и Осинского, в заговорщическом блоке с «левыми коммунистами» состоял не только Троцкий, но также Зиновьев и Каменев. Поскольку было хорошо известно, что эти лица в период «брестской» дискуссии поддерживали позицию Ленина, Осинский дал следующее объяснение: их выступления в защиту Брестского мира были «только очень искусной двойной игрой»; на деле они вступили в блок с «левыми коммунистами», настаивая при этом на «чрезвычайно глубокой конспирации» [123].

Таким образом, из показаний свидетелей следовало, что большинство партийных лидеров, членов Октябрьского ЦК были уже в 1918 году «предателями» и «заговорщиками».

Как при перекрёстном допросе, так и в последнем слове Бухарин несколько раз упомянул о том, что фракция «левых коммунистов» включала «целый ряд выдающихся имён», из которых, однако, он назвал только имена Куйбышева, Менжинского и Ярославского [124]. Упоминание о Куйбышеве и Менжинском было понятно – эти люди, успевшие к моменту процесса умереть, официально почитались – тем более, что на процессе они были объявлены умерщвлёнными «право-троцкистским блоком». Менее понятно, почему из числа лиц, остававшихся к моменту процесса на свободе, Бухарин назвал одного Ярославского, хотя, например, другой бывший «левый коммунист» С. Косиор во время процесса был членом Политбюро.

Вслед за «левыми коммунистами» на заседание суда были вызваны левые эсеры. Камков подтвердил свой разговор с Бухариным, но лишь в том варианте, который сам Бухарин изложил в 1923 году. По словам Камкова, ЦК левых эсеров не только не принимал никаких решений о соглашении с «левыми коммунистами», но даже не обсуждал этот вопрос [125].

По-иному вёл себя Карелин, допросу которого предшествовал странный диалог между Вышинским и Бухариным. На вопрос прокурора, узнает ли Бухарин в свидетеле Карелина, Бухарин дал такой ответ: «То его содержание, которое у него имеется сейчас, очень отличается от того, что было… Мне трудно было узнать его у вас (на очной ставке.– В. Р.), но после того, как я увидел его у вас, я узнаю в нём то же самое лицо» [126].

Карелин существенно расширил временные рамки «заговора». Он заявил, во-первых, что его партия заключила блок с «левыми коммунистами» уже в конце 1917 года, и во-вторых, что он информировал Бухарина о подготовке не только мятежа левых эсеров, состоявшегося в июле 1918 года, но и покушения Каплан на Ленина, причём Бухарин требовал ускорить этот террористический акт [127].

После этих слов Вышинский вернулся к допросу Осинского, который подтвердил, что выстрел Каплан явился результатом установок и организационных мероприятий, которые были разработаны и проведены блоком, «начиная от „левых коммунистов“ и кончая правыми эсерами». После этого Вышинский не удержался от того, чтобы задать Бухарину вопрос: «Кто вам дал задание подготовить это преступление, какая разведка дала?», на что получил ответ: «Я отрицаю вообще этот факт» [128].

Тем не менее версия об участии Бухарина в подготовке покушения на Ленина не только вошла в «Краткий курс», но и получила «художественное оформление» – в фильме «Ленин в 1918 году», поставленном режиссером М. Роммом по сценарию А. Каплера.

VIII

Загадка Бухарина

В обвинительной речи Вышинский уделил Бухарину особое внимание. На протяжении целого часа он излагал обширную хронологию «преступлений» Бухарина, к которым относил все случаи теоретических и политических разногласий последнего с Лениным, а затем – со сталинской кликой, раздувая и утрируя эти разногласия. Изрядно озлобленный поведением Бухарина на суде, Вышинский выбирал в отношении него самые грязные выражения и эпитеты, пытаясь как можно больше унизить его. «Лицемерием и коварством,– выспренне восклицал прокурор,– этот человек превзошёл самые коварные, чудовищные преступления, какие только знала человеческая история» [129].

В последнем слове Бухарин нанёс несколько ответных ударов по Вышинскому. Пожалуй, наиболее сильным ударом была его фраза, фактически приравнивавшая данный суд, основывавший все обвинения на признаниях подсудимых, к инквизиторским судилищам: «Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип» [130]. Опорочивая показания других подсудимых, на которые Вышинский ссылался в обвинительной речи, Бухарин обращал внимание на то, что подсудимые, обвинённые в связях с царской охранкой, заявляли: они вступили в подпольную организацию правых «из страха перед разоблачениями… Но где же тут логика? Замечательная логика из страха перед возможными разоблачениями идти в террористическую организацию, где на завтра он может оказаться пойманным. Трудно себе это представить, я по крайней мере себе этого не могу представить. Но гражданин прокурор им поверил, хотя всё это звучит явно неубедительно» [131].

Бухарин вновь декларативно признавал себя виновным за все преступления «блока», хотя заявлял, что лично никогда не давал директив о вредительстве, никогда не был связан с иностранными разведками и что обвинение в его причастности к убийствам «шито белыми нитками». Виновным «в злодейском плане расчленения СССР» он признал себя лишь на том основании, что «Троцкий договаривался насчёт территориальных уступок, а я с троцкистами был в блоке» [132].

Наконец, Бухарин фактически опорочил процесс в целом как связавший в «блок» людей, не имевших никакого отношения друг к другу. Высмеивая трактовку соучастия в заговоре, выдвинутую Вышинским, он заявил: «Гражданин прокурор разъяснил в своей обвинительной речи, что члены шайки разбойников могут грабить в разных местах и всё же ответственны друг за друга. Последнее справедливо, но члены шайки разбойников должны знать друг друга, чтобы быть шайкой, и быть друг с другом в более или менее тесной связи». Между тем, продолжал Бухарин, он впервые на суде узнал о существовании некоторых подсудимых, никогда не был знаком или же «никогда не разговаривал о контрреволюционных делах» с большинством остальных, причём прокурор во время следствия ни разу не допрашивал его об этих лицах [133].

Г. Федотов отмечал, что с поведением Бухарина на суде связаны наиболее неразрешимые загадки процесса. По его словам, Бухарин не был сломлен, он энергично и искусно защищался, не раз ставя прокурора в смешное и глупое положение. Но эта защита проходила в очень ограниченных пределах и касалась лишь обвинений в терроре и шпионаже. Федотов отвергал «осложняющее предположение» (частичная защита Бухарина была предусмотрена организаторами процесса и разыграна с тем, чтобы придать ему некоторое правдоподобие), ссылаясь «на растерянность и гнев Вышинского, его неловкие попытки заткнуть рот Бухарину, окончательно скомпрометировавшие ульриховский суд».

Вслед за этим Федотов ставил резонный вопрос: почему Бухарин «не защищал с мужеством революционера своей позиции борьбы со Сталиным, не перешёл от жалкой полуобороны к нападению, не разоблачил перед смертью своего и общего врага?» Он отвергал суждения, согласно которым Бухарин ложно обвинял себя, подчиняясь сталинской трактовке партийного долга, требовавшего тягчайшей жертвы своей честью «для блага революции». Эта гипотеза, по мнению Федотова, «опоздала на 5 лет, если не больше, и отражает ту партийную мистику, от которой сейчас не могло остаться и следа. Нельзя думать, что Бухарин верит в партию Сталина как продолжательницу ленинских традиций. Сталин, который губит всех ленинцев и поднимает флаг русского национализма, должен представляться изменником всякому истинному большевику. Не мог Бухарин не сознавать, что на скамье подсудимых сидит партия Ленина и что от его мужества на суде зависит последний суд истории над его партией, уже убитой» [134].

Иное объяснение «загадки Бухарина» давал Виктор Серж, который указывал, что «Бухарин держит себя [на процессе] на сугубо партийной линии. Чтобы выполнить директиву Политбюро и оказать обещанную услугу партии, он принимает на себя чудовищные политические обвинения, но считает, что не имеет права марать „честь большевика“, что признавать себя шпионом, агентом буржуазии никак нельзя. Можно преувеличить внутрипартийный спор, но и только». «Бунт Бухарина», его пререкания с прокурором Серж объяснял следующим образом: «С Бухариным был, несомненно, такой же договор, как с остальными. Но он – человек нервный. В атмосфере процесса, борьбы с судьями наступила реакция. Торг и увещевания, надо думать, возобновляются в камере после каждого заседания. Этим объясняется неровность прений. С Крестинским справились без труда. С Бухариным – труднее, потому что он сам был в течение многих лет теоретиком партии и сам определял линию партийной этики и моральной дисциплины… Возможно, что Ежов это предвидел. В тех пунктах обвинения, которые Бухарин отвергал, его топят товарищи. Для суда это достаточно».

Серж рассматривал поведение Бухарина на процессе в широком контексте политического размежевания внутри антисталинской оппозиции. Он указывал, что это размежевание проходит по линии отношения к партии: «левая (сапроновцы и троцкисты) часть признала перерождение партии и отрицает её, а правая (зиновьевцы и бухаринцы), несмотря на глубочайшие разногласия со Сталиным (которого Бухарин сравнивал с Чингисханом), считает, что вне партии не может быть руководства страной и спасения революции». Исходя из этих предпосылок, Серж заявлял: «Если бы я занимал в партии позицию зиновьевцев или бухаринцев, то моё поведение было бы таким, как их собственное. Заметьте, что ни на одном из трёх процессов не было подлинных троцкистов. А в тюрьмах их гниет с 1928 года больше чем 500 человек, в том числе десятки людей с большими революционными именами. Почему же их не привлекают к постановкам Ежова? Потому что привлечь невозможно. Не по той причине, что они боятся смерти и пыток меньше, чем зиновьевцы и бухаринцы. А по той причине, что наша оппозиция – против партии Сталина, а зиновьевская и бухаринская – внутри партии Сталина. Партийный закон остаётся действительным для зиновьевцев и бухаринцев, для нас же он не существует, потому что… старой партии больше не существует! Партия переродилась в бюрократический аппарат» [135].

Впоследствии Серж, подобно многим исследователям более позднего времени (прежде всего Стивену Коэну), пытался отыскать в ответах Бухарина на вопросы и в его последнем слове хитроумные уловки и эзопов язык, с помощью которого тот пытался передать своё истинное отношение к Сталину и сталинскому режиму. В книге «Жизнь и смерть Льва Троцкого» Серж выражал мнение, согласно которому Бухарин на процессе использовал «кристально ясные и одновременно уклончивые диалектические аргументы» о перерождении, чтобы передать стыд – и не только за себя одного, но и за всю партию, склонившуюся перед Сталиным [136].

Такого рода соображения разрушаются недавно опубликованным последним документом, написанным Бухариным,– его апелляцией о помиловании. Из этого документа вытекает, что в поведении Бухарина всё обстояло и проще, и сложнее, чем в поведении «стальных людей», каким оно представлялось А. Кестлеру, заимствовавшему свои аргументы у Сержа. Главное отличие Бухарина от кестлеровского Рубашова состояло в том, что Рубашов шёл на суд без тени надежды на сохранение своей жизни (о том, что такой надежды быть не может, прямо говорил ему следователь, ведущий его дело). Бухарин же до последнего часа своей жизни подчинялся правилам иной игры, затеянной Сталиным. Его намного больше, чем суд истории, интересовало окончательное решение Сталина, который, как он продолжал надеяться в глубине души, подарит ему жизнь за «полное разоружение». Ради этого Бухарин, говоря словами Федотова, на суде, «лично себя защищая, помог Сталину утопить партию в грязи и позоре» [137].

Бухарин и Рыков в течение одного дня подали два заявления о помиловании. Очевидно, после подачи первого варианта им было предложено представить новый вариант с более подробной мотивировкой их ходатайства. Но если Рыков ограничился фактическим повторением своих прежних формулировок, то Бухарин подал намного более подробное заявление, сводившееся, по сути, к обоснованию одного тезиса: «Годичное пребывание в тюрьме послужило для меня такой школой, что я имею право сказать Президиуму о моей полной переориентации».

Понимая, что его судьба будет решаться не Президиумом ЦИК, на имя которого апелляция официально направлялась, а лично Сталиным, Бухарин, по сути, адресовал последнему все свои просьбы и аргументы. Вместе с тем он сознавал, что его заявление будет проходить через руки целого ряда людей. Поэтому оно было начисто лишено того сокровенно-доверительного тона, в котором было выдержано отосланное им тремя месяцами ранее личное послание Сталину. По этим же соображениям в заявлении отсутствовали какие-либо указания или намеки на лживость и вынужденность признаний. Повторяя формулу, прозвучавшую в его последнем слове: «Я стою на коленях перед родиной, партией, народом», Бухарин далее приводил весь набор трескучих официальных штампов: «Могучая страна наша, могучие партия и правительство провели генеральную чистку. Контрреволюция раздавлена и обезврежена. Героическим маршем выступает отечество социализма на арену величайшей во всемирной истории победоносной борьбы. Внутри страны, на основе сталинской Конституции, развивается широкая внутрипартийная демократия. Великая творческая и плодоносящая жизнь цветёт». Этот набор панегириков и общих мест, как бы извлечённых из очередной передовой «Правды», понадобился Бухарину для того, чтобы просить о предоставлении ему возможности «хотя бы за тюремной решёткой принять посильное участие в этой жизни».

Стараясь выбрать наиболее убедительные выражения, доказывающие, что у него «в душе нет ни единого слова протеста» (очевидно, как по поводу того, что творится в стране, так и по поводу всего, учинённого над ним самим), Бухарин заверял: «Более чем годичное пребывание моё в тюрьме заставило меня столько передумать и пересмотреть, что от моего преступного прошлого, к которому я отношусь с негодованием и презрением, не осталось ничего… Я внутренне разоружился и перевооружился на новый, социалистический лад… Старое во мне умерло навсегда и бесповоротно. Я рад, что власть пролетариата разрушила всё то преступное, что видело во мне своего лидера и лидером чего я в действительности был».

Думается, что едва ли кестлеровский Рубашов, выполнивший предназначенную ему роль на процессе, но сохранивший остатки личного достоинства, стал бы прибегать к такому дополнительному унижению. Бухарин же до последнего своего часа был озабочен тем, чтобы любой ценой сохранить себе жизнь. Для этого он избрал последний диалектический приём. Соглашаясь с суждениями Вышинского о том, что «за мои преступления меня нужно бы расстрелять десять раз», он всё же убеждал, что расстреливать его не следует, так как «прежний Бухарин уже умер, он уже не существует на земле… У меня сохранились знания и способности, вся головная машина, деятельность которой была раньше направлена в преступную сторону. Теперь эта машина заведена на новый лад… Поэтому я осмеливаюсь взывать к вам, как к высшему органу правительства, о пощаде, мотивируя это своей работоспособностью и апеллируя к революционной целесообразности… Дайте возможность расти новому, второму Бухарину – пусть он будет хоть Петровым – этот новый человек будет полной противоположностью уже умершему. Он уже родился – дайте ему возможность хоть какой-нибудь работы».

Таким образом, извещая о своей «смерти» как человека, обладающего самостоятельным мышлением, Бухарин заверял Сталина, что готов предоставить себя в его полное распоряжение в качестве «головной машины», способной исполнить любые его приказы. Не питая далеко идущих иллюзий о способности Сталина к милосердию, он уверял: «Если бы мне была дарована физическая жизнь, то она пошла бы на пользу социалистической родине, в каких бы условиях мне не приходилось работать: в одиночной камере тюрьмы, в концентрационном лагере, на Северном полюсе, в Колыме, где угодно, в любой обстановке и при любых условиях… Я постараюсь всеми своими силами доказать вам, что этот жест пролетарского великодушия был оправдан» [138].

В свете этого красноречивого документа можно сделать следующие предположения: полемика на суде с Вышинским была предпринята Бухариным, во-первых, с целью доказать Сталину нелепость обвинений, компрометирующих само сталинское «правосудие». Во-вторых, чтобы устранить и тень сомнения, которая могла возникнуть у Сталина, в том, что какие-либо из инкриминируемых ему преступлений действительно имели место. В-третьих, чтобы убедить Сталина в том, что он, Бухарин, проявил послушание и последовательность в главном пункте: признании того, что любая оппозиционная деятельность ведёт к самым страшным преступлениям, и тем самым выполнил заданную ему роль, за что вправе надеяться на дарование ему жизни.

IX

Орбита Ягоды

Одной из главных сенсаций процесса было появление на скамье подсудимых Ягоды, руководившего на протяжении многих лет сталинской тайной полицией. Включение Ягоды в число заговорщиков Троцкий называл «самой, пожалуй, фантастической частью всей серии московских судебных фантасмагорий… Если б кто-нибудь сказал, что Геббельс является агентом римского папы, это звучало бы гораздо менее абсурдно, чем утверждение, что Ягода являлся агентом Троцкого» [139]. Отмечая поразительность «орбиты Ягоды», Троцкий подчёркивал, что Ягода «за последние десять лет был наиболее близким к Сталину лицом. Ни одному из членов Политбюро Сталин не доверял тех тайн, которые доверял начальнику ГПУ. Что Ягода – негодяй, знали все… в качестве законченного негодяя, он как раз и нужен был Сталину для выполнения наиболее тёмных поручений… И вот этот страж государства, искоренивший старшее поколение партии, оказывается гангстером и изменником» [140].