Текст книги "Партия расстрелянных"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Вадим Роговин

Том 5. ПАРТИЯ РАССТРЕЛЯННЫХ

Введение

Преступления, совершённые за два с половиной года великой чистки (июль 1936 – конец 1938 года) были столь масштабны и чудовищны, что обнародование всей правды о них было чревато потрясением постсталинского политического режима. Поэтому после XX съезда КПСС её лидеры тщательно дозировали «дозволенную» правду о трагических событиях 30-х годов, смешивали её с сохранявшимися в неприкосновенности сталинистскими мифами и фальсификациями, многократно отступали от собственных разоблачений, а с середины 60-х годов вообще наложили табу на обращение к теме сталинского террора.

Длившийся более двух десятилетий запрет на всякое упоминание о том, что жило кровоточащей раной в сознании советских людей, не смягчал, а лишь отягчал неизбывную боль от этой раны. Общественная атмосфера, которая была порождена попытками обуздать, стереть историческую память народа, ярко передана в поэме А. Твардовского «По праву памяти»:

Забыть, забыть велят безмолвно,

Хотят в забвенье утопить

Живую быль. И чтобы волны

Над ней сомкнулись. Быль – забыть!..

Забыть велят и просят лаской

Не помнить – память под печать,

Чтоб ненароком той оглаской

Непосвящённых не смущать…

Спроста иные затвердили,

Что будто нам про чёрный день

Не ко двору все эти были,

На нас кидающие тень.

Но всё, что было, не забыто,

Не шито-крыто на миру.

Одна неправда нам в убыток,

И только правда ко двору! [1]

Официальные идеологи КПСС, не отличавшиеся богатством исторического воображения, были настолько уверены в незыблемости и долговечности господствовавшего политического режима с его идеологической герметичностью, что полагали: правдивые научные исследования и художественные произведения о сталинском терроре смогут увидеть свет не ранее, чем через столетия. Именно такие сроки отводил Суслов для публикации романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба».

Но действительность развивалась не по сценариям недальновидных и консервативных партократов, закосневших в сталинистских предрассудках. Изъятие темы массовых репрессий из официальной советской историографии фактически отдало эту тему на откуп зарубежной советологии и отечественному диссидентству. А поскольку после XX съезда КПСС было невозможно сохранять такую закрытость от внешнего мира и такую беспощадность к инакомыслию, как в сталинские времена, духовный вакуум в сознании советских людей стал заполняться идеологией, проникавшей через каналы самиздата и «тамиздата».

Серьёзный перелом в массовом сознании вызвала публикация за рубежом книги А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», потайными путями проникавшей и широко распространявшейся в СССР. Эта книга была воспринята советскими читателями как откровение прежде всего потому, что в ней были собраны многочисленные «человеческие свидетельства», запрещённые к публикации в нашей стране. Казалось, что, наконец, сказана вся правда о государственном терроре в СССР. Между тем сам избранный Солженицыным жанр «устной истории», основанной исключительно на мемуарных источниках, не позволял представить полную и адекватную картину событий, происходивших в нашей стране до смерти Сталина. К тому же используемые источники зачастую предвзято переиначивались и истолковывались Солженицыным в целях подгонки их под авторскую концепцию, выводящую сталинский тоталитаризм из идеологии и революционной практики большевизма.

Новый всплеск общественного интереса к теме сталинского террора возник в годы политической встряски, официально именуемой «перестройкой». Открытие советских архивов обнаружило, что в них с бюрократической аккуратностью собирались все документы, вышедшие из недр партийных или гэбистских канцелярий. Фетишизм по отношению к продуктам канцелярского, в том числе палаческого пера в сталинские времена был столь велик, что на каждом деле заключённого значилась мистическая формула: «Хранить вечно».

Поток публикаций документальных материалов и воспоминаний о великой чистке вызвал живейший отклик общественного мнения, которое в конце 80-х годов оказалось погружённым в осмысление событий полувековой давности. Этим было вызвано увеличение в несколько раз тиражей периодических изданий, предоставивших свои страницы ранее запретным мемуарам, художественным произведениям и аналитическим статьям о событиях 20—30-х годов. Дальнейшее движение по этому пути позволило бы представить адекватную картину внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и её террористического завершения. Однако очень скоро первые честные исследования трагических страниц отечественной истории были перекрыты валом массированной антикоммунистической пропаганды. «Демократическая» публицистика переключила свои усилия с критики сталинизма на механическое репродуцирование исторических версий идеологов первой русской эмиграции и наиболее реакционных западных советологов. Назначение этих идеологических операций было таким же, как назначение исторических фальсификаций сталинской школы: выжечь, обмануть, исказить, отравить историческую память и социальное сознание советского народа.

В ходе непрекращающегося и по сей день идеологического шабаша позиции «демократов» и их «национально-патриотических» оппонентов парадоксальным образом сомкнулись в отвержении большевизма и Октябрьской революции. Само понятие «большевизм» стало наиболее бранным словом как в «правой», так и в «левой» публицистике, хотя конечные выводы этих идеологических течений оказались прямо противоположными. Если «демократы» выводят сталинский тоталитаризм из якобы изначальной «утопичности» и «преступности» большевистских идей, то «патриоты» (включая тех, кто называет себя коммунистами), напротив, всё более оправдывают и превозносят сталинизм, противопоставляя его большевизму.

Многие сталинисты приближаются к пониманию социально-политического смысла великой чистки, считая её рубежным пунктом в развитии советского общества, знаменовавшим окончательный разрыв сталинизма с идейно-политическим наследием Октябрьской революции. Такого рода концепция выдвигается, например, в работах эмигранта А. Зиновьева, внёсшего в недавнем прошлом, пожалуй, второй по значимости (после Солженицына) вклад в поношение всей послеоктябрьской истории, а ныне превратившегося в откровенного апологета Сталина и сталинизма. Отвергая представление о КПСС как о политической партии, возникшей до Октябрьской революции и связанной идейной преемственностью с большевизмом, Зиновьев называет её детищем Сталина, созданным «в жестокой борьбе с представителями ленинской гвардии» [2].

Аналогичные мысли, типичные для современных «державников» и «государственников», ещё более определённо формулирует публицист С. Кара-Мурза, исходящий их взгляда на Россию как особое, непохожее на остальной мир «традиционное общество», взорванное Октябрьской революцией и восстановленное Сталиным. На этом основании он прямо объявляет сталинизм «реставрацией после революции (с жестоким наказанием революционеров)» [3]. Как сможет убедиться читатель этой книги, подобные суждения излагались, только более квалифицированно, ещё в 30-е годы идеологами правого крыла русской эмиграции.

Идеологический «ренессанс сталинизма» оказался возможным потому, что на протяжении последнего десятилетия «разборка» нашего исторического прошлого велась на уровне не серьёзного научного исследования, а легковесных публицистических перебранок и эскапад, а ходе которых беззастенчиво игнорировались или извращались действительные исторические факты.

Сопоставление исторических версий «демократического» и «национал-патриотического» толка подтверждает правоту известной мысли Гёте: «Говорят, что посредине между двумя противоположными мнениями лежит истина. Никоим образом: между ними лежит проблема» [4].

Сложность научной разработки проблематики, связанной с великой чисткой, определяется прежде всего тем, что последняя ни по своему характеру, ни по своим масштабам не имеет прецедентов и аналогов в политической истории человечества. В этом – её отличие, например, от гражданской войны 1918—1920 годов, в которой можно найти немало общего с другими великими гражданскими войнами.

В начале 30-х годов Троцкий предполагал написать книгу «1918 год», в которой он намеревался сравнить гражданскую войну в Советской России с войной между северными и южными штатами в Америке. В интервью агентству Associated Press America он говорил, что американских читателей должны будут поразить аналогии между этими войнами, как они поражали его самого при изучении гражданской войны в США [5].

Несколько поколений советских людей по праву гордились победой революционного народа над совокупными силами белых армий и иностранных интервентов, подобно тому, как американцы и ныне гордятся победой северян в гражданской войне 60-х годов прошлого века. Трагической полосой в развитии советского общества они считали годы насильственной коллективизации и великой чистки – двух фактически гражданских войн, в которых число жертв было значительно большим, чем в гражданской войне 1918—1920 годов.

Если насильственная коллективизация сопровождалась ответными вооружёнными выступлениями крестьян, то великая чистка на первый взгляд представляется пароксизмом бессмысленного иррационального насилия. Даже многие серьёзные исследователи сводят её политическую функцию исключительно к устрашению народа и тем самым – к предупреждению всякого сопротивления господствующему режиму. Такая концепция, сохраняя многочисленные белые пятна в истории советского общества, сводит сложную и противоречивую картину исторических событий к упрощённой схеме: всемогущий Сталин, всецело подчинившаяся ему партия и рабски бессловесный народ.

Заполнение белых пятен и введение на основе этого в исторический анализ нового слагаемого – сопротивления подлинно коммунистических сил сталинскому режиму – приводит к выводу, что сталинизм был способен подавить это нарастающее сопротивление лишь применением государственного террора в таких формах и масштабах, которые ещё не встречались в человеческой истории.

С этих позиций в моей предыдущей книге «1937» освещались механизм возникновения и первые этапы великой чистки. Книга «Партия расстрелянных», представляющая самостоятельное историческое исследование, является продолжением этой работы. В ней анализируются события, охватывающие период с июня 1937 до конца 1938 года, рассматриваются политические субъекты и социальные объекты великой чистки, её восприятие различными социальными группами в СССР и политическими силами за рубежом.

Как и в моих предшествующих работах, посвящённых истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и международном коммунистическом движении, главное внимание уделяется противостоянию и борьбе сталинизма и троцкизма. Логика этой борьбы, в которой идейная сила каждого из этих политических течений была обратно пропорциональна его материальной мощи, вела не только к физическому истреблению приверженцев левой оппозиции, но и к ликвидации по крайней мере двух поколений большевиков, подготовивших и отстоявших Октябрьскую революцию. Специфика этого истребительного похода против большевизма состояла в том, что он вёлся сталинской кликой под прикрытием большевистской фразеологии и символики. Бесчисленные судебные и внесудебные подлоги строились с учётом социалистических начал, преобладавших тогда в массовом сознании. Иными словами, для зверского подавления великого революционного движения изнутри использовались политические лозунги, заимствованные у самого этого движения.

Само название этой книги взято по аналогии с выражением «партия расстрелянных», которым именовали коммунистическую партию Францию, ставшую главной силой антифашистского сопротивления и главным объектом гитлеровского террора в этой стране. С ещё большим основанием это выражение применимо к большевистской партии, члены которой составили не менее половины жертв великой чистки. 1936—1938 годы стали годами окончательной замены ленинской партии сталинской, годами ликвидации большевизма как массовой политической и идеологической силы.

I

«Массовые операции»

Одной из главных вех великой чистки явился июньский пленум ЦК 1937 года, подавивший всякое сопротивление сталинскому террору в Центральном Комитете партии. Этот пленум, предоставивший органам НКВД чрезвычайные полномочия, открыл серию так называемых «массовых операций».

2 июля 1937 года Политбюро приняло постановление «Об антисоветских элементах». Как сообщалось на июньском пленуме ЦК 1957 года, в архиве был обнаружен проект этого решения, написанный рукой Кагановича. В ответ на обвинение в авторстве данного документа Каганович заявил, что он, как это часто бывало на заседаниях Политбюро, писал его под диктовку Сталина [6].

В постановлении указывалось: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области,– являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений как в колхозах, совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности». На этом основании партийным органам поручалось «взять на учёт всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но всё же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД» [7].

9 июля Политбюро утвердило состав областных и республиканских троек и численность бывших кулаков и уголовников, которые должны быть подвергнуты во внесудебном порядке расстрелу и высылке.

10 июля Хрущёв направил Сталину донесение, в котором говорилось: «Сообщаю, что всего уголовников и кулацких элементов, отбывших наказание и осевших в г. Москве и Московской области учтено 41 305 чел. Из них уголовного элемента учтено – 33 436 чел. Имеющиеся материалы дают основание отнести к 1-й категории уголовников 6500 чел. и ко 2-й категории – 26 936 человек… Кулаков, отбывших наказание и осевших в г. Москве и районах области, учтено 7869 человек. Имеющийся материал даёт основание отнести из этой группы к 1-й категории 2000 чел. и ко 2-й категории – 5869 чел.» [8]

31 июля Политбюро утвердило приказ наркома внутренних дел, который предписывал начать операцию «по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников». В приказе контингенты, подлежащие внесудебным репрессиям, были расширены и стали включать следующие категории:

«продолжающие вести активную антисоветскую деятельность бывшие кулаки, вернувшиеся после отбытия наказания, бежавшие из лагерей или трудпосёлков или скрывшиеся от раскулачивания;

члены антисоветских партий (эсеры, грузины, муссаватисты, дашнаки, бывшие белые, жандармы, каратели, реэмигранты, скрывшиеся из мест репрессий);

наиболее активные антисоветские элементы, которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и колониях;

уголовники, ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой».

В приказе содержалась разнарядка или лимит на репрессии по всем республикам, краям и областям. Всего предполагалось арестовать 258950 человек, из них 72950 должны были быть осуждены «по первой категории». В лагерях планировалось расстрелять 10 тыс. чел.

Данную «операцию» предписывалось провести в четырёхмесячный срок, а следствие по делам репрессированных – проводить «ускоренно и в упрощённом порядке». При этом репрессии распространялись и на семьи репрессированных. «Водворению в лагеря или трудпоселения» подлежали те семьи, «члены которых способны к активным антисоветским действиям». Семьи лиц, репрессированных по первой категории, проживавшие в крупных городах, пограничных районах и курортных районах Кавказа, подлежали выселению «в другие районы, по их выбору» [9].

Размытость и неопределённость содержавшихся в приказе формулировок открывали дорогу самому необузданному произволу. О том, как данная «массовая операция» проводилась в Московской области, рассказывал на следствии председатель областной особой тройки Семёнов. Он сообщил, что «за один вечер мы пропускали до 500 дел и судили людей по несколько человек в минуту, приговаривая к расстрелу и на разные сроки наказания… Мы не только посмотреть в деле материалы, а даже не успевали прочитать повестки». Сослуживец Семёнова показал: «Мне неоднократно приходилось слушать такие разговоры Семёнова с Якубовичем после заседания тройки, когда Семёнов говорил Якубовичу: „Ты сколько сегодня осудил?“, на что Якубович отвечал: „Человек 500“. Семёнов же тогда говорил Якубовичу, смеясь: „Мало… А я – шестьсот!“»

В начале 1938 года «тройка» по Московской области пересмотрела дела 173 находившихся в тюрьме инвалидов, из которых 170 приговорила к расстрелу. Как показал Семёнов, «этих лиц расстреляли мы только за то, что они были инвалиды, которых не принимали в лагеря» [10].

Аналогичным образом обстояло дело и в других областях. Бывший заместитель начальника Ивановского УНКВД по милиции Шрейдер вспоминал, что в области действовал следующий порядок работы тройки. Составлялся так называемый «альбом», на каждой странице которого значилось имя, отчество, фамилия арестованного и совершённое им «преступление». После этого начальник управления НКВД писал большую букву «Р» и расписывался. Остальные члены тройки обычно подписывали страницы «альбома» на завтра – авансом.

В результате данной процедуры с июля 1937 года до января 1938 года в области были расстреляны все бывшие эсеры; все коммунисты, имевшие какое-то, даже самое косвенное отношение к троцкистам; многие бывшие анархисты и меньшевики; почти все бывшие служащие Китайско-Восточной железной дороги [11].

Помимо этих категорий, на рассмотрение особых троек выносились дела уголовников, неоднократно судимых за убийства, бандитизм, грабежи, побеги из мест заключения и т. п. Такими методами Сталин надеялся в горячке большого террора заодно избавиться и от уголовного рецидива.

Вошедшие во вкус секретари обкомов и начальники УНКВД неоднократно обращались в Москву с просьбой об увеличении выделенных им лимитов. Эти вопросы рассматривались на Политбюро либо решались единолично Сталиным, дававшим соответствующие распоряжения Ежову. В результате «массовая операция» была продлена фактически до конца 1938 года. Во второй половине 1937 года Политбюро санкционировало превышение установленных лимитов почти на 40 тыс. чел. 31 января 1938 года Политбюро утвердило «дополнительное количество подлежащих репрессии бывших кулаков, уголовников и активно антисоветских элементов» – 57 200 человек. На протяжении последующих восьми месяцев решениями Политбюро по отдельным республикам и областям и эти лимиты были превышены ещё на 90 тыс. человек. Таким образом, жертвами данной «массовой операции», растянувшейся почти на год, стали более 400 тыс. человек [12].

Второй «массовой операцией» была повальная расправа с представителями ряда национальностей, прежде всего тех, которые имели свои компактные территориальные образования, входившие в состав Российской империи и ставшие после Октябрьской революции независимыми государствами (поляки, финны, латыши, литовцы, эстонцы). «Обоснованием» этих репрессий служила негласная установка о том, что лица, принадлежащие к данным национальностям (равно как и представители других наций, имевших свои государственные образования за пределами СССР), будь они даже заслуженными революционерами, склонны к шпионской работе в пользу «своего» государства.

Этнические чистки проводились по приказам наркома внутренних дел, утверждаемым постановлениями Политбюро. Так, 31 января 1938 года Политбюро приняло следующее постановление: «Разрешить Наркомвнуделу продолжить до 15 IV 1938 г. операцию по разгрому шпионско-диверсионных контингентов из поляков, латышей, немцев, эстонцев, финнов, греков, иранцев, харбинцев [13], китайцев и румын, как иностранных подданных, так и советских граждан, согласно соответствующих приказов НКВД СССР. Оставить до 15 апреля 1938 года существующий внесудебный порядок рассмотрения дел по этим операциям… Предложить НКВД провести до 15 апреля аналогичную операцию и погромить (так в тексте.– В. Р.) кадры болгар и македонцев…» [14]

Эти «массовые операции», превратившиеся фактически в этнический геноцид, отличались особенно грубым произволом. Так, в Ростове латыши и поляки арестовывались по спискам, составленным на основе данных адресного бюро. В феврале 1938 года здесь были арестованы 300 иранцев – весь состав артели чистильщиков обуви [15].

В показаниях председателя Особой тройки НКВД по Московской области Семёнова говорилось: «Во время проведения массовых операций 1937—1938 гг. по изъятию поляков, латышей, немцев и др. национальностей аресты проводились без наличия компрометирующих материалов… Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых шли совершенно неграмотные женщины, несовершеннолетние, даже беременные, и всех, как шпионов, подводили под расстрел без всяких материалов, только потому, что они – националы» [16].

С особой свирепостью проводилась расправа над коммунистами, принадлежавшими к данным национальностям. По словам одного из ближайших ежовских приспешников Радзивиловского, органами НКВД на местах было получено следующее указание Ежова: «С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться „альбомным“ порядком. Надо доказать, что латыши, поляки, немцы и др., состоящие в ВКП(б),– шпионы и диверсанты» [17].

Наиболее многочисленными категориями среди репрессированных «националов» были поляки и латыши. Расправа над ними шла параллельно с ликвидацией социально-культурных прав этих национальностей. Например, в начале 30-х годов на Украине и в Белоруссии действовало 670 польских школ, 2 польских вуза, 3 театра, на польском языке выходили одна центральная, 6 республиканских и 16 районных газет. Все они в 1937—1938 годах были закрыты. В Москве были закрыты латышские театр, клуб и школа [18].

Уже в 1936 году было репрессировано 35 820 поляков. Как вспоминал Хрущёв, «когда в 1936, 1937, 1938 годах развернулась настоящая „погоня за ведьмами“, какому-либо поляку трудно было где-то удержаться, а о выдвижении на руководящие посты теперь не могло быть и речи. Все поляки были взяты в СССР под подозрение» [19].

Большое число латышей находилось в СССР потому, что после гражданской войны в Латвии установился полуфашистский режим, ведущий беспощадную борьбу с революционерами. Это вызвало значительный приток в Советский Союз политических эмигрантов из Латвии. В СССР остались все бойцы латышской стрелковой дивизии, сыгравшей огромную роль в защите Советской власти.

В декабре 1937 года был издан приказ НКВД о массовых арестах латышей. Большинство арестованных стали жертвами групповых расстрелов. Только с 5 января по 20 июля 1938 года было проведено 15 расстрельных акций, в которых было убито 3680 латышей [20].

В «Картотеке Юрасова» [21] приведены имена более тысячи репрессированных латышей, большинство которых были расстреляны в 1937—1938 годах. Среди них – немало рядовых рабочих, колхозников, инженеров, учителей и т. д. Основную часть списка составляют представители квалифицированных слоёв интеллигенции – профессора, журналисты, литераторы, хозяйственники, дипломаты, офицеры, чекисты и т. д. Свыше половины списка составляют члены ВКП(б), свыше трети – большевики с подпольным стажем, участники революции 1905—1907 годов, члены обществ каторжан и ссыльнопоселенцев, делегаты съездов ВКП(б). Почти все эти люди были расстреляны по обвинению в шпионаже в пользу буржуазной Латвии.

Не обладавшие высоким социальным статусом латыши, литовцы и эстонцы были выселены из Москвы, Ленинграда и других крупных городов в места спецпоселений.

Несколько тысяч финнов было репрессировано только в Ленинградской области, где одновременно были закрыты все действовавшие там финские школы, техникумы, дома культуры, церкви, газеты, издательства, финское отделение в Институте имени Герцена [22].

В 1937—1938 году были проведены первые массовые депортации целых наций. Наиболее крупной из них было выселение корейцев с Дальнего Востока.

10 июня 1924 года Председатель Совнаркома Рыков подписал «Устав союза корейцев, проживающих на территории СССР», согласно которому корейская община получила широкие юридические права и возможности в развитии национальной культуры [23]. В Дальневосточном Крае был создан национальный корейский район с 55 корейскими сельскими советами [24].

В апреле 1937 года в «Правде» появилась статья, в которой говорилось, что японские секретные службы заслали на территорию Дальнего Востока своих многочисленных корейских и китайских агентов, «маскирующихся под уроженцев этого района» [25].

21 августа 1937 года было принято секретное постановление СНК и ЦК «О выселении корейского населения из пограничных районов Дальневосточного Края». В нём перед НКВД ставилась задача переселить к 1 января 1938 года корейцев из ДВК в Казахстан и Узбекистан. Все высланные превращались в «спецпоселенцев», которым запрещалось возвращаться в родные места [26]. Это решение базировалось на обвинении корейцев в массовом шпионаже и готовности выступить на стороне Японии в случае её нападения на СССР.

11 сентября Сталин направил в Дальневосточный крайком телеграмму, в которой говорилось: «По всему видно, что выселение корейцев – дело назревшее… Предлагаем принять строгие и срочные меры по точному исполнению календарного плана» [27].

В ходе депортации, завершившейся в октябре 1937 года, из ДВК было выселено около 172 тыс. корейцев. 25 тысяч корейцев и 11 тысяч китайцев были арестованы [28].

Депортация некоторых национальных меньшинств была проведена и в республиках Закавказья, где она коснулась прежде всего проживавшего там курдского населения. До 1937 года в Армении действовал курдский национальный театр, в Армении и Грузии – курдские школы, выпускались национальные газеты. Все эти учреждения были закрыты в 1937—1938 годах, когда значительная часть курдов была переселена в среднеазиатские республики и в Казахстан. Из Азербайджана в Казахстан были насильственно переселены иранцы [29].

«Массовые операции» осуществлялись в строжайшей тайне, ибо расправы над уже наказанными однажды людьми, равно как и этнический геноцид не могли быть обоснованы никакой, даже самой изощрённой софистикой.

Жертвы «массовых операций» составляли примерно половину беспартийных, репрессированных в годы великой чистки. Для коммунистов составлялись свои собственные «лимиты» (см. гл. XXV), но расправам над ними предшествовали, как правило, партийные санкции и более длительное следствие. Эти расправы приняли такой размах, что Сталин в январе 1938 года осуществил маскировочный маневр, призванный создать впечатление: Центральный Комитет обеспокоен массовыми исключениями из партии и хочет их приостановить.

II

Январский пленум ЦК: «Об ошибках парторганизаций»

Очередной пленум ЦК проходил 11, 14, 18, 20 января. В его работе принимали участие 28 из 71 члена ЦК, избранного на XVII съезде. Из них более половины были членами или кандидатами в члены Политбюро.

Упоминая о словах Молотова на сессии Верховного Совета: «Во всех важных вопросах СНК обратится за советом в ЦК», «Бюллетень оппозиции» писал: «Молотов забывает уточнить, о каком ЦК идёт речь. Ведь „сталинского“ ЦК, выбранного XVII съездом, больше не существует в природе. Нет даже кворума. Не большинство же ЦК, которое ныне сидит в ГПУ или расстреляно, имеет в самом деле в виду Молотов?» [30]

Главным вопросом повестки дня пленума, был вопрос «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключённых из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». С докладом выступил Маленков, не являвшийся даже кандидатом в члены ЦК. Это был беспрецедентный случай в истории партии, никогда не встречавшийся ранее и не повторившийся позже.

В докладе указывалось, что в 1937 году было исключено из партии около 100 тыс. коммунистов (за первое полугодие – 24 тыс. и за второе полугодие – 76 тыс. чел.), а в партийных комитетах скопилось не менее 65 тыс. не рассмотренных апелляций, в большинстве случаев направленных лицами, исключёнными ещё в период обмена и проверки партдокументов (1935—1936 годы). Говоря о необоснованности множества исключений, Маленков сообщил, что в ряде областей Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б) после рассмотрения апелляций восстановила от 40 до 75 процентов исключённых [31].

Для доказательства того, что массовые исключения инспирировались «врагами народа», Маленков приводил показания ряда арестованных клеветников, в которых они объясняли свои действия стремлением вызвать недовольство и озлобление коммунистов. Особенно выразительными были показания некоего Трегуба из Киева, который рассказывал, что он и его приятели выступали на партийных собраниях с клеветническими обвинениями и писали доносы во все партийные и советские инстанции. Хотя такое поведение объяснялось в докладе желанием клеветников «скрыть собственные преступления перед партией», показания Трегуба характеризовали не столько его личные намерения, сколько чудовищную атмосферу, сложившуюся в 1937 году. «Я, например, выступал на партсобрании Станкостроя,– сообщал Трегуб,– указывал пальцами на сидевших на собрании коммунистов, и называл одних троцкистами, других бухаринцами, третьих вредителями, четвёртым выражал политическое недоверие, других обвинял в связях с врагами и, наконец, написал список не менее чем на 15—20 человек. На заводе Станкострой я добился такого положения, что в парторганизации численностью в 80—85 человек находится под сомнением и расследованием не менее 60 коммунистов… Опасаясь клеветы, честные работники стали разбегаться (с завода). Другие принимали все меры, чтобы избежать нападок с нашей стороны, вплоть до подхалимства перед нами… Мы с Ворожейкиным начали ходить на партсобрания других организаций с заранее подготовленными списками людей, которых мы намерены были обвинить в принадлежности к врагам. Мы неожиданно появлялись на собраниях парторганизаций, к которым не имели отношения, взбирались на трибуну без всякой очереди и, не зная людей совершенно, приклеивали ярлыки врагов народа коммунистам. Нас с Ворожейкиным уже все знали. При нашем появлении не только возникало смущение в собрании, но потихоньку члены партии, боясь, убегали из помещения, ибо часто бывало так, что к намеченным спискам прибавлялись фамилии, случайно пришедшие в голову тут же на собрании. Таким образом, получалось, что парторганизации и так терроризированы своими местными псевдоразоблачителями, а наше появление… окончательно утверждало как бы правдивость их материалов».