Текст книги "Русский щит. Роман-хроника"

Автор книги: Вадим Каргалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

Крепость росла на глазах.

В Новгороде забеспокоились. На исходе августа в Копорье приехал посадник Михаил Мишинич с боярами. Дмитрий Александрович принял его приветливо, но за крепостные стены не пустил. Шатер для постоя был отведен новгородским гостям у подножья утеса, поодаль от города.

Посадник хмуро поглядывал на могучие стены Копорья, на множество людей, подвозивших к городу каменные глыбы, на великокняжеских дружинников, которые стояли заставами вокруг города, заворачивая любопытных.

Спустя малое время новгородцы заторопились домой. Дмитрий Александрович их не задерживал. Чем меньше чужих глаз, тем лучше. Неизвестно еще, от кого раньше придется оборонять Копорье – от немцев или от новгородских боярских полков! К тому же и сам великий князь возвращался во Владимир, уверившись, что воевода Федор делает все как подобает…

Вовремя возвращался Дмитрий в столицу – в Орде сменилась власть. В лето шесть тысяч семьсот восемьдесят восьмое в степях за Волгой умер хан Менгу-Тимур. Честолюбивая ханша Джикжек-хатунь не сумела удержать власть. Вместе с сыном, молодым Тулабугой, ей пришлось отъехать в дальние улусы, а ханом стал младший брат Менгу-Тимура – Тудаменгу. Для Дмитрия Александровича перемены в Орде сулили новые опасности. При ханском дворе больше не было у него покровителей. Красавица Джикжек-хатунь бессильна, а Ногай затаился до времени в своих кипчакских степях. Нужно было спешить обратно во Владимир…

4

Небольшой конный отряд ехал рысью по голубому льду реки Колокши. Морозные ветры смели с ледяного простора снег, уложили его волнистыми сугробами в прибрежных кустах. Недобро шумели по обе стороны Колокши дремучие владимирские леса. С великим князем были только ближние люди – воевода Иван Федорович, боярин Антоний, священник Иона, сотник Фофан – да полтора десятка телохранителей. Войско, отягощенное обозами, отстало на несколько дневных переходов.

Ехали молча: великий князь был хмур и недружелюбен, в русой бороде – иней, будто преждевременная седина. Сколько раз Дмитрий вот так же спешил навстречу неведомой опасности? Пожалуй, и не перечесть… Немудрено, что в свои тридцать лет Дмитрий казался людям зрелым и многоопытным мужем – суровым, немногословным, рассудительным, страшным в гневе, – жизнь научила. Привычка постоянно быть на виду, под оценивающими людскими взглядами, сделала движенья великого князя медлительными и величавыми, голос – многозначительным и властным. Порой даже старые друзья и соратники, знавшие его с отроческих лет, в присутствии Дмитрия Александровича терялись и чувствовали непонятную робость. А чужие трепетали, встретив грозный взгляд холодных серых глаз, как бы отгораживавший великого князя от простых смертных невидимой стеной. Поднявшись над людьми, великий князь обрек себя на вечное одиночество…

Из-за поворота реки навстречу выкатились сани-розвальни. Низкорослая крестьянская лошадка осторожно перебирала ногами, скользя на льду. На розвальнях, уткнувшись бородой в сено, лежал ничком мужик. Руки его, посиневшие от холода, были связаны веревкой.

Возница, заметив приближавшихся всадников в нарядных шубах, натянул вожжи, испуганно закричал на лошадь. С саней соскочил боярский тиун и рухнул на колени, к ногам княжеского коня.

Дмитрий Александрович взглянул на связанного мужика, на секиру тиуна, холодно поблескивавшую вороненой сталью, и спросил:

– Кого везешь?

– Беглого человека боярского, княже. Сшел из вотчины неведомо куда, а нынче объявился. Подговаривал других холопов идти за Волгу…

– Передай боярину своему, чтоб не жалел батогов. Чтоб другим бежать неповадно было, – равнодушно проговорил великий князь, отворачиваясь от саней.

Отвернулся и забыл о мимолетной встрече на льду реки Колокши. Державные думы и большие заботы занимали мысли великого князя. А среди многих дум – главная, не дававшая ему покоя все последние годы: «Почему обессилело, почему оскудело войском Владимирское великое княжество?»

Дмитрий Александрович искал и не находил ответа на мучивший его вопрос. Могло ли прийти ему в голову, что между ответом, от которого зависело будущее всей Руси, и случайной, уже забывшейся встречей на Колокше, была прямая связь?

Эту связь не сумел проследить не только сам великий князь, но и его многоопытные советники, потому что все они искали разгадку своих затруднений в узком кругу привычных истин: в межкняжеских сварах и злой воле ордынских ханов, в верности одних и вероломстве других правителей, в численности полков и удачливости военачальников. О том, что судьба державы зависит от множества таких вот мужиков, покорно сидящих в своих деревнях и приносящих плоды трудов своих или отъезжающих с семьями и немудрым скарбом в неведомые лесные глухомани, собиравшихся по первому зову под княжеские знамена или угрюмо молчавших, когда гонцы от воевод начинали поднимать деревни на войну, – мало кто догадывался. Не было места для мужика в мыслях сильных мира сего, как не было сомнений в том, что лишь князья – сила и соль земли Русской – направляли движенье жизни по пути, предначертанному богом…

А раз так, то нужно только быть мудрей и смелей, чем соперники, лучше уметь водить рати и привлекать союзников, вовремя поймать и зажать в крепком кулаке жар-птицу удачи, – и искомое будет достигнуто…

Так думал великий князь Дмитрий Александрович.

Так думали удельные князья, с вожделеньем поглядывавшие на золотой великокняжеский стол.

В этом были корни трагедии лучших представителей княжеского рода, которые видели беды Руси и пытались искоренить их остриями своих мечей.

ГЛАВА 13
ДОРОГА НА КЕН-ОЗЕРО

1

Подклеть старого двора боярина Мокея Михайловича сложена из могучих дубовых бревен. В стене прорублено оконце, такое узкое, что железные прутья в нем кажутся лишними: и без них сквозь оконце мог бы протиснуться разве что малый ребенок. Но забрать оконце железом приказал сам Мокей Михайлович, и кузнец выполнил боярскую волю. Еще приказал боярин обить двери подклети железными полосами и навесить засов с тяжелым замком. Из подклети вынесли старую рухлядь: помятые березовые короба, рассохшиеся бочки, поломанные тележные колеса, негодную сбрую. Вдоль стен поставили лавки из неструганых досок. И стала подклеть вотчинной тюрьмой, скорбным местом.

Тюрьма редко пустовала. Боярин Мокей Михайлович был крут и злопамятен, держал людей в строгости. Но подолгу здесь мало кто засиживался. Отмается смерд-недоимщик или проворовавшийся холоп неделю-другую на хлебе да на воде, подживет у него ободранная батогами спина, и – снова на работу. Долго держать работника в тюрьме для боярина голый убыток. Дело смерда и холопа трудиться, приумножать богатство своего господина.

Сменялись люди в тюрьме. И только Данила, пашенный холоп из деревни Дедково, что на реке Колокше, сидел с зимы без отпуску. Схватил его боярский тиун в декабрьскую стужу, а теперь уже весна в разгаре, сосульки за оконцем повисли, оттаявшая земля прелью пахнет.

Все бока отлежал Данила на жестких досках. Зарос, как старец, лохматой бородой. Незнакомые люди, которых боярские холопы заталкивали в подклеть, даже пугались поначалу: не леший ли волосатый затаился в углу, глазищами сверкает? И то верно – испугаться можно, тюрьма не красит. Одежонка у Данилы давно поистрепалась, а на исхудалом лице только глаза и видны – упрямые, отчаянные.

Данила страдал и за вину, и за упрямство. Когда привезли его на боярский двор и по наказу великого князя начали бить батогами нещадно, – чтобы другим неповадно бегать было! – боярин Мокей Михайлович самолично изволил спуститься в подклеть. Присел на стульчик, услужливо подставленный тиуном, молча смотрел, как холопы взмахивали окровавленными прутьями. Сидел и ждал мольбы о пощаде. Но Данила только скрипел зубами от боли, смотрел на боярина дерзко, будто не виноват ни в чем. Обиделся тогда боярин на мужицкое неразумное противленье, огорченно вздохнул:

– Вижу, каков ты есть вор и крамольник! Посидишь в крепком заточенье, на цепи, может, в голове-то и прояснится. Да батогами велю тебя бить каждую третью неделю, чтоб дерзости своей, не забывал. Так-то, крамольник…

Тиун, кровопийца лютый, тех боярских слов не забыл. Каждую третью неделю приходил в подклеть с батогами, спускал дерзкому мужику кожу со спины. На шею Даниле надели колючий ошейник, склепанный из двух железных полос: чтоб мужику и между батогами жизнь не казалась медом! Спать в таком ошейнике было невмоготу. Куда ни повернись – железо давит. На ногах тоже железная цепь. Куда уж как бережлив боярин Мокей, а на железо не поскупился…

Иногда тиун заходил в подклеть без батогов – просто поговорить. Спрашивал, насмешливо прищуривая глаза:

– Ну, что надумал, сердешный? Ничего не надумал? Ну, думай дальше. Батогов-то у боярина много, целый воз для вашего брата, для крамольников, из леса привезли…

Данила отмалчивался. Тиун, постояв в дверях, советовал с притворной заботой:

– А ты подумай, повинись. Может, и простит боярин-то…

Данила думал. Что еще оставалось теперь делать мужику, кроме как думать? Стены в подклети крепкие, а за дверью – холоп с копьем. Не убежишь!

Данила вспоминал жизнь свою, будто разрубленную надвое секирою тиуна в тот злосчастный декабрьский вечер. Да полно, надвое ли? Вся жизнь, наверно, осталась по ту сторону тюремных стен. Пусть не сладкая, пусть отягощенная заботами, но все-таки – жизнь, а не нынешнее медленное умиранье…

«За что такое лихо?» – думал Данила. Ведь он не вор и не крамольник. Не бродил татем по лесам, не проливал христианскую кровь, не бунтовал против властей, богом данных. Был Данила таким же смердом-хлебопашцем, как деды его и прадеды, кормился от земли. К земле прирос сызмальства, потому что знал: земля без пахаря – круглая сирота, а пахарь без земли – сирота вдвое. С землей, с пашней были связаны все думы и труды Данилы, повторявшиеся из года в год, как повторялось весеннее пробужденье, летний расцвет, осеннее щедрое плодоношение и зимняя спячка природы. Так жили люди на Руси – неразлучно с землей-кормилицей.

Каждый месяц имел свои особые приметы, важные для землепашца.

В январе, на переломе зимы, ждали богоявленья. Коли утром в богоявленье по воду пойдешь да будет туман – жди осенью хлеба много. Снег пошел хлопьями – к урожаю, а ясный день – к недороду. Звездистая ночь на богоявленье к урожаю на горох и ягоды, а если собаки много лают – к обилию зверя и птицы. Потом Аксинья – полухлебница, полузимница. Иди на Аксинью по сусекам, меряй хлебушко. Коли меньше половины старого хлеба съедено – доживешь до осени безбедно, потому что до нового хлеба половина сроку осталось. Только редко так бывало: мужицкий сусек – не боярский амбар, где хлеб за хлеб заходит…

В феврале – сретенье, когда зима с летом встречается. То морозы сретенские, то сретенские же оттепели. Тут гляди в оба: какова погода на сретенье, такова и весна будет. А там недалек и Василий-капельник. Сосульки повисли под крышами, весна на носу.

В марте, первом весеннем месяце, замечай приметы на лето. Коли снежок задулинами, то будет урожай на овощи и ярицу. День Евдокии выпадет ясным – на огурцы и грузди изобилие, а случится снег с дождем – быть лету мокрому, неугодливому. Какова Евдокия, таково и лето, с Евдокии погоже – все лето пригоже! На Герасима-грачевника прилетают грачи. Здесь тоже свои приметы. Коли грачи на гнезда прямо летят – будет дружная весна, реки быстро пройдут. На фофанов день береги лошадь. Заболеет на Фофана лошадь – все лето работать не станет, мужик по миру пойдет. На Матрену-наставницу летает птица овсянка, высвистывает: «Покинь сани, возьми воз!» Зимняя дорога рушится.

В апреле земля преет, сверчок в избе просыпается, медведь выходит из берлоги. С Радиона-ледолома мужик принимается чинить соху, а с Егорья-вешнего пашню под яровые зачинает. В тот же день бабы пастуха водой из бадейки окачивают, чтоб все лето не дремал. А стадо в первый раз на пастбище выгоняют вербою, с вербного воскресенья прибереженной.

Май – месяц холодный и голодный. Хлебушек старый на исходе, а зелень разная еще не поспела. Тяжко мужику в мае. Старики советуют: «В месяц май коню последний овес отдай, а сам на печь полезай, коли ветром с голодухи качает!» Но непогода в мае к добру. Май холодный – год хлебородный, в мае дождь – будет рожь. На борисов день начинают петь соловьи, посевы зачинаются. На Ирину-рассадницу бабы капусту высаживают на грядки, приговаривают: «Не будь голенаста, будь пузаста! Не будь пустая, будь тугая! Не будь красна, будь вкусна! Не будь мала, будь велика!» На Иова-росенника горох нужно сеять, на николин день – овес да пшеницу, на Фалалея-огуречника – огурцы, а на Олену-длинные косы – лен. И так до еремеева дня, когда весенние заботы кончаются, летние начинаются.

Месяц июнь – конец пролетья, начало лета. Зеленый покос, после страды весенней отдохновенье. Цветенье в природе, покой на душе.

Июль – макушка лета, сенозорник, страдник. В июле на дворе хоть и пусто, да в поле густо, оттого и радостно. На андреев день озими в наливах дошли, а батюшка-овес до половины дорос. С ильина дня зачинается жниво. Первый сноп, первый урожайный праздник.

В августе мужику три большие заботы – жать, пахать да сеять, а малых забот не счесть. Страдный месяц август. Вода в августе холодит, да серпы греют, да косы жару подбавляют. Успевай поворачиваться! Защипывай горох. Готовь гумна и овины. Сей озими. После первого спаса жнивью – конец. Сноп последний, именинный, обовьют лентами и провезут по деревне.

В сентябре лето кончается, зима начинается. На воздвиженье весь хлеб с полей сдвинулся, в гумна стучится. А с Феклы-заревницы молотьба начинается, по всем дворам цепы стучат, бабы меленки готовят под новый хлеб. Слава богу, управились!

Октябрь – грязник, ни колеса, ни полоза не любит. Иссыта-сытый, хмельной и бражный октябрь! В октябре и воробей под кустом пиво варит. С покрова – свадебная пора, первое зазимье. Конец хороводам, начало посиделкам. Девки от покрова без последнего ума, не спят ночами, причитают: «Батюшка покров, покрой землю снежком, а меня хорошим женишком'» День Козьмы да Демьяна с первым ноябрьским морозом приходит, а с матренина дня зима крепко на ноги встает, землю выстуживает.

Ноябрь тяжел оброками боярскими. После юрьева дня мужики сызнова хлеб по сусекам пересчитывают, сколько самим на прожитье осталось. Юрьев день всем делам черту подводит.

В декабре вся земля русская под снегом коченеет, а обозы по легкой санной дороге спешат на торг. Замкнулся годовой круг. Начинай все сначала, жди богоявленья с приметами на весну и лето.

Так жили испокон века.

Оброки и прочие боярские тягости в прошлые спокойные года выполняли по старине, по обычаю. Справные мужики, у которых свои лошади, распахивали сообща боярское поле, сеяли и жали хлеб, снопы возили на боярский двор, сено косили десятинами и ставили стога, за садом боярским ходили, пруды прудили, ловили неводом рыбу на боярский обиход, а на велик день и на петров день шли с поклоном к господину, приносили подарки, кто чем богат. Без споров отдавали боярину самое лучшее: бобровые шкуры, мед сотовый, дичину, холсты тонкотканые, а то и серебряную деньгу. Знали, что тиун хоть и принимает все с христовым именем, но запоминает крепко, что у кого было в руках! А пешеходцы-безлошадники от пашенной повинности были свободны: на себе ведь соху не потащишь. Те на боярском гумне рожь молотили, солод мололи, а бабы пряли из господского льна холсты. Всей деревней приводили боярину к престольному празднику корову-яловицу или трех баранов, как тиун скажет. По нынешним временам оброки тогда были не шибко тягостными…

В страшную зиму Батыева нашествия мужики из деревни Дедково прятались с семьями в дмитровских лесах, в такой глухомани, что и сами не могли после найти то место. Скотину увели с собой в лесные станы, хлеб схоронили в земляных ямах. И уберегли главное мужицкое богатство лес-заступник да земля-кладохранительница! Правда, летучий татарский загон, невесть зачем нагрянувший на Колокшу, сжег избы, но ущерб от того был невелик: лесу вокруг сколько угодно, а любой мужик – сызмалетства плотник. К осени снова стояла деревня Дедково на светлом речном берегу.

Нелегким было лето после нашествия. Мужики строились сами, возводили всем миром боярский двор, тоже пожженный татарами, посылали артели плотников в город Владимир – помогать великому князю Ярославу Всеволодовичу поднимать из пепла столицу. Последний свой достаток отдавали на общерусское дело: на войско, на строенье городов, на восстановленье храмов божьих, разоренных иноверными языцами. Надеялись, что минет тяжкая година – и заживут люди по-прежнему.

Но в лето шесть тысяч семьсот шестьдесят пятое приехали на Русь ордынские численники, посланные ханом Золотой Орды – Берке, переписали мужицкие дворы, обложили народ данью. Вдвое, втрое умножились оброки. В ордынский выход – «цареву дань» – собирали по полтине с сохи, а в сохе числили два мужика-работника. Как поднять этакие платежи? За две полтины на торгу отдавали добрую лошадь… А торговые сборы – мыт да тамга? А извозная повинность – подводы да ям? А дары и почестья хану, родственникам его, мурзам и баскакам? А корма ордынским послам? А запросы ханские на военные нужды? А прочие ордынские тягости, перечислить которые пальцев на руке не хватало: поминки, выходное, памятное, становое, выездное и даже мимоезжее?..

Кряхтели дедковские мужики, но платили, потому что знали – для всей Руси эта тяжкая ноша, только данью можно откупиться от нового разоренья.

Помогала земля-кормилица. Полосой прошли урожайные годы, как будто пашня, обильно политая кровью, спешила отблагодарить людей, не покинувших ее в лихую пору. Увеличенные оброки становились привычными. Оказалось, что и под Ордой жить все-таки можно! Пусть не обильно, не вольно, в опасности и тревоге, но – можно. Сел на великое княженье Александр Ярославич Невский. Прекратились усобицы, пришла на Русскую землю тишина. А в тишине богатство земли множится…

То были годы, когда отрок Данила жил на отцовском дворе.

А потом и эта жизнь стала рушиться. При новых великих князьях, братьях покойного Александра Ярославича, началось на Руси нестроение. Что ни год, то усобица, а то и рать по всей земле. Молодые мужики больше за воинскими стягами ходили, чем за сохой. Прорва ненасытная – война! Сколько ни работали, все на нее уходило. На мужицких поясах не хватало дырок. Прокалывали новые дырки, потуже затягивали голодные животы и – работали. Не век же продолжаться усобной войне! Были и раньше на Руси усобицы, так же разоряли народ. Но потом побеждал сильный князь, и устанавливалась тишина. Ждали тишины и от великого князя Ярослава Ярославича, и от великого князя Василия Ярославича…

Терпенье кончилось, когда великий князь Василий Ярославич призвал на Русь баскака Амрагана и его зятя Айдара с татарскими туменами. Пошли тысячи ордынских всадников по владимирской земле, разоряя по пути деревни, дочиста выгребая зерно из сусеков, закалывая и тут же пожирая скот. Потом еще и еще приходили. От татарских разбоев некуда было деться. Не жизнь пошла в деревнях по Клязьме, Нерли, Удоде и Колокше, а чистое озорство, разбой…

К тому времени Данила выделился от отца, поселился с женой и сынишкой Димкой в новой избе на краю деревни. Была у Данилы лошадь, корова, три барана, а за рекой шесть четей пашни. Хозяйство небольшое, но все ж таки жить можно. И отец Данилы начинал с малого, когда пошел в отдел.

Но корову увели татары вместе со всем деревенским стадом, летовавшим на дальних лугах. В Дедково прибежали общинные пастухи – исхлестанные плетьми, с безумными глазами, – упали в ноги людям, покаялись в невольной своей вине: «Не уберегли скотину, татары угнали…» Мужики похватали топоры и рогатины, кинулись в погоню. Однако следы некованых татарских коней уже затерялись на лесных дорогах.

Потом у Данилы татары отняли лошадь и порезали овец – прямо на виду, открыто, нагло. Данила стоял у крылечка, сжимая кулаки от бессильной ярости, и смотрел, как хозяйничали на его дворе чужие люди, выбивали двери амбара и клети, ссыпали в переметные сумы зерно, вязали в узлы домашний скарб, выводили за ворота лошадь. Данила был ограблен дочиста. Татары даже железные пробои выдернули из косяков, даже ячменный солод, замоченный на пиво, выгребли из кадушки. Потом вороги вскочили на своих лохматых коней и с визгом поехали прочь, волоча на арканах бараньи туши. Хорошо хоть жена с сыном успела вовремя спрятаться в орешнике, пересидела беду…

Но в третий татарский приход не убереглась и она. Данила был тогда на боярской работе в лесу, а когда возвратился, не нашел ни двора, ни семьи. Проезжие татары сожгли постройки, а жену увели с собой, неизвестно куда. Мальчонку взяли на прокорм соседи. Остался Данила один как перст. Тогда-то и решил уйти он в дальние края, за лучшей долей.

2

Провожали Данилу всем миром. Соседи собрали харчи на дорогу, дали одежонку, топор, рогатину. Напутствовали, чтобы присмотрелся, как где люди живут, нет ли земель вольных, от татар безопасных. «Может, и мы следом стронемся… На чужой стороне житье – не мед, но и здесь стало невмоготу…»

Много людей уходило тогда из Владимирской земли. Шли владимирцы за Волгу, в глухие лесные места. На Вятку шли, на Ветлугу, на Унжу, на Сухону, на Белоозеро, а кто и дальше – к самому Студеному морю. Искали люди покоя, которого не было на владимирских опольях.

Лесными нехожеными тропами, таясь от княжеских людей. Данила пробрался в Кснятин, город на Великом Волжском пути. Сюда приставали новгородские караваны, плывущие на север, в Каргополь. К одному из таких караванов прибился Данила. Кормчий с охотой взял молодого мужика: на волжском просторе лишний человек в ладье не помеха, а когда пойдут малые реки да волоки, крепкие мужицкие руки ой как понадобятся! Для Данилы же это было удачей. Княжеские сторожевые заставы пропускали караван беспрепятственно.

Новгородские ладьи с хлебом плыли вниз по Волге, затем Шексной до Белоозера, а там через волоки перевезлись в озеро Воже. Дальше была хмурая река Свидь, впадающая в озеро Лача, возле которого стоял Каргополь. Здесь был конец пути для караванщиков, но не для Данилы. Не нашлось в Каргополе места для беглого мужика. Равнина по берегам мелководного озера Лача – Каргопольская Суша – была уже занята пашнями, а в городе сидел новгородский наместник. За свободной долей нужно было идти еще дальше.

Даниле снова повезло. На торгу в Каргополе он познакомился с мужиками-звероловами, которые привезли на продажу мед и бобровые шкуры. Разговорились. Седобородый зверолов сочувственно кивал головой, слушая рассказ о странствованиях владимирца. Посоветовал:

– Если полной воли ищешь – ступай, парень, на Кен-озеро. По Онеге через пороги с нами сплавишься, а там высадим тебя возле устья реки Кены, до озера сам пойдешь. Ничего, ничего, дойдешь, – успокоил зверолов Данилу, заметив сомненье на его лице. – Хоть и лесом идти, но лето нынче сухое, болота подсохли. Держись только берега Кены. Река сама выведет куда нужно…

Ночевал Данила вместе с новыми знакомцами. На берегу Онеги, возле ладьи, разожгли костерок, повесили над огнем медный котел с ухой, на чистой холстине нарезали хлеб. Старик достал из-за пазухи кисет с солью, густо посыпал ржаные ломти.

– Ешь, парень…

А вокруг – простор, глаз не отведешь. Вода в озере Лача матово-серая, задумчивая, неподвижная, а в Онеге – медлительная и голубоватая, как бледное северное небо. Время было уже за полночь, но – светло, будто ранним вечером. Лениво плескалась рыба в реке. В лесу за рекой пересвистывались птицы. Благодать!

– Стоит Каргополь с незапамятных времен, – неторопливо рассказывал старый зверолов, прихлебывая уху деревянной ложкой. – И деды наши, и прадеды не помнили, когда на это место первые люди пришли. Называется город по-местному Каргун-пуоло, то есть медвежья сторона. Медведей на Онеге было видимо-невидимо, по ночам лапами в избы стучались. А иные сказывали, что имя Каргополю дал некий князь. Пришел он с дружиной на Оиегу, схлестнулся в жестоком бою с чудью белоглазой, местными уроженцами. Много полегло ратников, пока пересилил князь. Ушла чудь в глухие леса, сгинула навек. А над полем битвы не один день воронье кружило, трупы хладные терзало. Отсюда и пошло названье – Воронье поле, или Карго-поле по-здешнему…

– Видно, нет на Руси местечка, где бы людская кровушка не проливалась, – вздохнул Данила.

– Ну, это ты зря, парень! – возразил старик. – Места у нас тихие, не в пример Низовской земле Ни татарин, ни немец сюда не доходил. Кровь проливаем больше звериную, чем человеческую. Не с ворогом бьемся, а с лесом да буйными реками…

– А Онега-то будто бы тихая, – начал Данила и смущенно замолчал, услышав дружный смех.

Старик строго глянул на своих развеселившихся товарищей, укоризненно покачал головой:

– Грешно над незнаньем людским смеяться! А ты, парень, запоминай, – продолжил он, обернувшись к Даниле. – Это здесь Онега тихая, возле Лача-озера. А дале, как сомкнутся берега, будто бешеная становится. Первый порог верст за десять от Каргополя, называется Мертвая голова. Там из воды на самой быстрине белый камень, будто череп, торчит. Много ладей о него разбилось. Ну, да сей год воды много, большая нынче вода. Над многими камнями поверху пройдем, а от Мертвой головы как-нибудь увернемся – кормчий у нас бывалый…

Рано утром ладья звероловов поплыла вниз по Онеге. Остались позади шатровые кровли каргопольских церквей, поднявшиеся над избами посада как могучие северные ели над мелколесьем. Берега постепенно становились выше, а теченье – быстрее. У Надпорожского Погоста река неожиданно повернула направо, и впереди открылся порог. Вода резво побежала под уклон. Две пенистые струи отходили от берегов и смыкались посередине реки, разбиваясь об огромную каменную глыбу.

Мертвая голова!

В дно лодки били короткие злые волны, клочья пены перехлестывали через борта. Вода кругом будто кипела, бешено кружилась. Ладью неудержимо несло к Мертвой голове.

– Поберегись! – протяжно закричал кормчий.

Звероловы бросили весла, приподнялись и, когда ладья, казалось, уже готова была врезаться в каменную глыбу, – резко оттолкнули ее в сторону заранее приготовленными жердями. Мертвая голова осталась позади.

А река, узкая и извилистая, продолжала бесноваться в обрывистых берегах. Ладью отчаянно бросало из стороны в сторону, брызги летели в лицо. И вдруг неожиданно – широкий спокойный плес.

Слава богу, прошли!

Данила разжал пальцы, намертво вцепившиеся в борт ладьи, облегченно вздохнул.

– А ты ничего, смелый! – одобрительно заметил кто-то из звероловов. – Иные на порогах криком кричат иль плачут, с жизнью прощаясь…

Дальше были еще пороги – такие же ревущие, клокочущие, грозные. Но нигде больше не испытывал Данила слепого, всепоглощающего ужаса, подобного тому, какой овладел им возле Мертвой головы. Он сидел на корме, рядом со старым звероловом, и с любопытством поглядывал на убегающие берега.

На родине Данилы, в Низовской земле, многие села и деревни стояли на опольях, а здесь люди тянулись только к воде. К береговым обрывам прилепились редкие деревушки. На берегу же были и покосы, и небольшие поля с грудами камней, выбранных из пашни терпеливыми землепашцами. Тропинки тоже прижимались к самой воде, то взбегая на обрывистые кручи, то опускаясь на песчаные плесы. По ним, тяжело ступая натруженными ногами, шли мужики, тянули бечевой ладьи вверх по теченью.

– С низовьев к Каргополю на веслах пути нет, – поясняли Даниле звероловы. – Хороша наша Онега, да сурова. Слабому здесь делать нечего…

На второй день пути ладья тихо причалила к мысу, из-за которого вливалась в Онегу спокойная прозрачная Кена. Данила соскочил на ребристый, накатанный волнами песок плеса.

– По тропинке шагай, вдоль бережка, – еще раз напутствовал старый зверолов. – От реки не уходи. Ты в здешних местах человек новый, заблудишься. А выйдешь к озеру, остановись на истоке Кены. Ладьи туда со всех деревень приозерных подходят, долго ждать людей не придется.

Помолчав, старик добавил:

– А коли на новом месте тяжко придется, найди знакомца моего, старого Прохора. Большого ума человек. Уважают его. Старожильцы говорят даже, что на Кен-озере все люди – прохорята, Прохоровы дети. Скажешь Прохору, что дед Пафнутий послал…

– Спасибо, дедушка! Спасибо, люди добрые! – кланялся Данила. – Не знаю, как и отблагодарить вас. Без вас бы…

Звероловы переглянулись. Дед Пафнутий, строго сдвинув брови, оборвал парня:

– Не кланяйся! Не перед иконой, чай! А благодарности твоей нам не надо. Другому кому сделай хорошее – вот и благодарность твоя. В здешних местах человек человеку помогать должен, иначе не проживешь. Запомни это, парень!

С тем и пошел Данила навстречу своей новой судьбе…

3

Много красных мест повидал Данила за время странствий, но таких, как на Кен-озере, не встречал еще нигде. Сплошной стеной стояли по берегам леса, отделенные от синей воды только узкой полоской золотистого озерного песка. Там, где лес отступал от берега, зеленели луга, густые и сочные. Над отмелями покачивались острые стебли тростника. С криками носились над волнами белые птицы – чайки. Кое-где на берегу чернели пашни: люди осваивали нещедрую на урожаи северную землю. Небольшие деревеньки – в два, в три двора – стояли на возвышенных местах, куда не доходило половодье. И обязательно рядом впадала в озеро речка, приносящая прохладную лесную воду. Высокие, сложенные из могучих, потемневших от времени и непогоды бревен, домины крестьян-старожильцев будто вросли в землю. Строили здесь крепко, на века, леса не жалели. Новопришлые люди тянулись к обжитым местам, ставили избы рядом: нарядные, желтевшие свежим тесом. Но все-таки людей на Кен-озере было немного. Десять, а то и двадцать верст нужно было пройти на ладье, чтобы навестить недальних соседей. Те, кто искал тишины, находил ее здесь.

Даниле не понадобилось просить заступы у старого Прохора. В первой же кенской деревеньке его приняли как своего, обласкали, стали приучать к хитрому рыболовному промыслу, а землепашествовать владимирский мужик и сам умел, на земле вырос. Приняли Данилу не как кабального работника, не как холопа, а как доброго соседа, который, окрепнув, отплатит помощью за помощь.

Но многое отличалось здесь от родной Владимирщины.

Дома на Кен-озере ставились на подклетях; наверх, в сени, вела крутая лестница. Под одной крышей были собраны и жилая изба, и скотный двор, и гумно, и амбар. Над низенькой дверью, прорубленной в бревнах, нарисован красный круг – солнце. Солнце же рисовали яркими красками и на потолке. Видно, не баловало солнышко северян, если звали его в каждый дом! Данила же привык к низкой бревенчатой избе, крылечко у которой лежало вровень с землей. Потому домины северных мужиков показались ему похожими на боярские хоромы.