Текст книги "Русский щит. Роман-хроника"

Автор книги: Вадим Каргалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

– Аминь! – покорно повторил владыка Далмат, осеняя себя крестом.

– Аминь! – повторил посадник Павша Онаньич и добавил, безнадежно махнув рукой: – Над Господином Великим Новгородом только бог властен… Ныне смиряется Новгород перед богом и митрополитом…

Мир подписали по всей воле новгородской. Ярослав Ярославич лишился черной и печерской дани. Княжьи люди были отставлены от суда. Не наказанными остались мятежники, которым Ярослав грозил раньше опалой и казнями. За реку Шелонь новгородцы пропустили великого князя с одной владимирской дружиной. Остальные полки вернулись в Низовскую землю.

Великий князь недолго пробыл в негостеприимном Новгороде. По первому снегу он уехал во Владимир, оставив на городище наместника Андрея Воротиславича. Отъехал будто бы по своей воле, а на самом деле от бессилия, от невозможности властвовать в Новгороде как хотел.

Уехал озлобленный и растерянный, не понявший, что этим отъездом показал всем свое пораженье, свою неспособность крепко держать в руках великокняжескую власть.

И кто знает, не тогда ли начали говорить люди, что на Руси есть Ярослав Ярославич с великокняжеским ярлыком, но нет великого князя?..

ГЛАВА 10
ОРДЫНСКИЕ ХИТРОСПЛЕТЕНЬЯ

1

Лето шесть тысяч семьсот семьдесят девятое начиналось событиями малозначительными.

В своей заболотной вотчине преставился князь Василий, старший Александрович. Как жил незаметно князь-затворник, так и умер незаметно: в тишине и одиночестве. Смерть его отметили разве что только всезнающие монахи-летописцы.

Той же весной, в среду, на пятой неделе поста, было знамение в небе. Померкло солнце, и стало сумрачно, как поздним вечером, и ужаснулись люди. Но не допустил бог гибели христианского мира. Снова наполнилось светом солнце. В церквах отслужили благодарственные молебны за избавленье от беды.

На псковском рубеже начали было пакостить немцы, взяли несколько сел с людьми и именьем. Но приходили они на этот раз в малом числе. Князь Довмонт на пяти насадах, с дружинниками и шестью десятками псковских охочих мужей, догнал немцев на речке Мироповне, отбил пленных и добычу. Конные рыцари спаслись бегством, а пешие кнехты, побросав копья, спрятались в камышовых зарослях. Воины Довмонта подожгли сухой камыш. Многие кнехты погибли в огне, а остальных псковичи побили стрелами на песчаной косе.

В иных же местах было в то лето тихо: ни усобных войн, ни разбоев на торговых путях. Замерла Русь, как лес перед грозой. Повисли над ней тучи неразрешенной вражды. Чем-то закончится противостояние великого князя Ярослава Ярославича и Господина Великого Новгорода?

Пробирались по лесам тайные гонцы: из Костромы в Переяславль, из Переяславля в Городец, из Городца в далекое северное Белоозеро. Ободрившиеся недоброжелатели князя Ярослава сговаривались между собой, что-то замышляя. Но об этом великому князю знать было не дано.

Ярослав Ярославич безвылазно сидел за стенами владимирского Детинца, за крепкими караулами. Людям не показывался, послов не принимал. По Руси поползли слухи, которым многие верили: Ярослав-де нездоров, властвовать больше не в силах, позвал сына Святослава из Твери, чтобы передать великое княженье…

Владимирские сторожевые заставы перекрыли речные пути, встали на Клязьме, Нерли, Колокше, Пекше, Поре, Судогде. Встали они большими ратями, как на войне, но границ княжества не переступали. Стольный Владимир так же отгородился этими заставами от Руси, как сам Ярослав отгородился стенами Детинца от великокняжеских дел.

Но земля не может жить без великого князя. Кто-то должен собирать ордынские дани, кто-то должен отвозить их в Орду, чтобы уберечь от разорительных татарских вторжений. Хан Менгу-Тимур долго ждать не будет. Недаром великий баскак Амраган уже дважды ездил в Детинец к князю Ярославу. О чем они говорили, понятно любому: баскак грозил ханским гневом и требовал дани, а Ярослав жаловался на удельных князей, задержавших уроки со своих городов. Но Орде нужны не жалобы, а серебряные гривны. Если не может великий князь Ярослав собрать серебро, то зачем он ордынскому хану? Самое время перекупить у Менгу-Тимура ярлык на великое княженье…

В начале лета Василий Ярославич Костромской, Дмитрий Александрович Переяславский и Глеб Василькович Белозерский, сговорившись, поехали в Орду судиться о великом княженье. Под надежной охраной вслед за князьями потянулись обозы с серебряной и меховой казной – подарки хану и мурзам.

Почуяв беду, стронулся наконец с места и Ярослав Ярославич.

Великокняжеский караван из трех десятков насадов и больших ладей поплыл вниз по Клязьме, к Нижнему Новгороду. Оттуда прямой Волжский путь вел к Сараю, столице Золотой Орды.

Днем и ночью, сменяя друг друга, налегали на тяжелые весла владимирские дружинники. Ярослав торопился предстать перед ханом раньше, чем его соперники.

Остался за кормой Нижний Новгород, последняя русская крепость на южном рубеже. Дальше была чужая земля. Медленно проплывали мимо пустынные волжские берега. Люди здесь не селились из-за опасности ордынских набегов. Изредка на песчаные отмели выезжали кучки всадников в татарских войлочных колпаках, грозили каравану копьями. Ярослав Ярославич приказывал кормчему держаться подальше 6 т берега. От разбойных людей, которых много бродило по степи, не защитит даже ханский знак – пайцза…

Серебряную дощечку-пайцзу Ярославу вручил перед отъездом великий баскак Амраган. У темников пайцзы были золотые, с тигриной головой. У тысячников пайцзы тоже золотые, но уже без изображенья царственного зверя. А просто серебряные малые пайцзы, подобные той, какую дал Ярославу баскак, имели сотники ордынского войска. Но и на этой пайцзе были выбиты грозные слова ханского приказа: «Силою вечного неба. Покровительством великого могущества. Если кто не будет относиться с благоговеньем к указу Менгу-Тимура, тот подвергнется ущербу и умрет. Пусть посол получит все необходимое: безопасность, пищу, коней и провожатых!»

Были еще пайцзы бронзовые, чугунные и даже деревянные, но они для самых малых ханских людей или для купцов.

Против устья Суры, что впадает в Волгу на границе Булгарской земли, навстречу великокняжескому каравану выехали на лодках татарские караульные. Дружинники Ярослава осушили весла. Суда остановились, лениво покачиваясь на речной волне. К насаду Ярослава подплыло несколько татарских лодок.

Легко перемахнув через борт, на палубу вскочил молодой мурза в полосатом шелковом халате, с саблей у пояса. За ним густо полезли, оттесняя к корме дружинников, воины в войлочных колпаках, с саблями и короткими копьями в руках.

Звон оружия, топот, угрожающие гортанные выкрики оглушили великого князя. Дрожащей рукой Ярослав достал из-за пазухи серебряную пайцзу и высоко поднял над головой.

Сразу стало тихо. Татарские воины остановились, сорвали с голов войлочные колпаки. Мурза, низко кланяясь, приблизился к Ярославу, осторожно взял пайцзу, прочитал надпись. Потом, разочарованно вздохнув, вернул серебряную дощечку великому князю:

– Велик хан Менгу-Тимур! Да будет легка дорога спешащим припасть к источнику мудрости…

Дальше плыли с татарскими провожатыми.

На великокняжеском насаде провожатым остался старый татарин, десятник из караула. Звали его Кутук. Несмотря на жару, десятник кутался в шубу с рыжим лисьим воротником. На шубе были пришиты лоскутки разноцветной ткани, медные и серебряные пуговицы, узорные бронзовые пластинки.

Саблю в поцарапанных кожаных ножнах, круглый щит и колчан десятник положил на корме, за ларем с корабельной снастью. Рядом пристроил два кожаных мешка и одеяло, сшитое из бараньих шкур. Здесь Кутук и спал, вылезая из своего угла к обеду да вечером – поужинать с дружинниками.

Ел десятник все, что предлагали – похлебку, разные каши, солонину, хлеб, вяленую рыбу, – и так обильно, что люди удивлялись. «Куда только влезает в него, нехристя, столько добра? С виду мал и тощ, а вот поди же ты…»

Насытившись и обтерев губы засаленным рукавом, десятник бродил по палубе, гордо тыкал себя пальцем в грудь:

– Кутук – хороший люди! Кутук сильный!

Показывал пайцзу, висевшую на шнурке на шее, повторял:

– Кутук сильный!

Пайцза у десятника была бронзовая, с короткой полустершейся надписью. Наверно, поэтому он держался в стороне от великокняжеского шатра, который находился под незримой защитой серебряной пайцзы. Но если на палубе появлялся тысячник Андрей Воротиславич или кто-нибудь из посольских бояр, Кутук ходил следом, надоедливо дергал за рукав:

– Дай подарки! Дай!

Попрошайничество десятника никого не удивляло: знали, что подарки в Орде требовали все.

Великие дары вымогали у князей и их послов сами ханы, их жены и родственники, мурзы, темники, тысячники, сотники. Сколько ни раздавали им казны, все оказывалось мало. В прошлые приезды из Орды бояре жаловались великому князю, что от малых даров мурзы отказывались и попрекали: «Вы приходите от великого человека, а даете так мало?» Даже рабы – ничтожество, прах земной! – и те просили подарки с великой надоедливостью, обещая при случае замолвить доброе слово своему господину. С чего же было сердиться на бедного десятника Кутука? Ведь Кутук был рад малому, кто что даст: старой рубахе, ножичку, медному колечку, иголке, пуговице от кафтана, бляшке с конской сбруи.

Пуговицы и бляшки Кутук тотчас пришивал на шубу костяной иглой и, выпятив грудь, гордо расхаживал по палубе.

Было в этом татарском десятнике что-то жалкое и одновременно страшное. Десятки и сотни тысяч таких вот кутуков составляли ордынскую силу: слепую, жестокую, нерассуждающую, готовую по первому слову ханов и мурз собираться в бесчисленные тумены, мчаться куда угодно, убивать, жечь, грабить, втаптывать в землю копытами коней целые народы, угонять в степи печальные вереницы пленников. Любой из дружинников Ярослава мог искромсать в поединке невзрачного, низкорослого Кутука. Но сотня таких, как он, сокрушила бы и богатыря…

Так велся счет в те черные для Руси годы: на одного русского воина – десятки ордынских всадников, на русскую тысячу – сокрушающие все своей многолюдностью конные тумены. Потому-то и ездили русские князья в Орду, потому-то и отвозили богатые подарки, оторванные не от избытка, а от бедности, от нищего народа, согнувшегося под ордынскими данями и боярскими поборами. Отгородиться от татар мечом еще не пришло время…

Леса, обступавшие волжские берега, давно сменились зелеными равнинами. Затем потянулись желто-серые, выжженные горячим июльским солнцем солончаки. Кутук принялся чистить мокрым песком бляшки и пуговицы на шубе, многозначительно приговаривая:

– Сарай скоро! Красива кафтан – хорошо! Нет красива кафтан – нет хорошо!

Посольство переоделось в нарядные кафтаны.

Ярослав Ярославич приказал поднять на корме великокняжеский стяг. Разноцветные флажки-прапорцы затрепетали на ветру и над другими ладьями.

2

Издали Сарай был похож на множество желтых глиняных кубиков, рассыпанных по равнине. Приземистые одноэтажные дома то вытягивались в длинные улицы, то в беспорядке теснились друг к другу. Над плоскими крышами поднимались вверх тонкие минареты мечетей: со времени хана Берке в Орде установилась мусульманская вера.

В центре города стоял большой дворец, украшенный разноцветными изразцами. Большое золотое полнолуние, венчавшее дворцовую крышу, ослепительно блестело на солнце. Рядом с ханским дворцом были дома его родственников и мурз, тоже украшенные изразцами. Здесь Менгу-Тимур и его приближенные жили в зимние месяцы.

Улицы Сарая выводили прямо в степь – крепостных стен вокруг города не было. Столицу Золотой Орды защищали от врагов не укрепления, а воинственные орды, кочевавшие по бескрайним просторам степей. Подобраться к Сараю незамеченным было невозможно.

И сейчас, будто охраняя город, сплошным кольцом окружили Сарай белые и черные островерхие юрты. Юрт было даже больше, чем домов. Казалось, два мира сошлись на берегах Волги: оседлость и кочевая стихия.

Великокняжеский караван подошел к пристани, сложенной из толстых бревен. Пестрая разноязычная толпа бурлила на берегу. В толпе перемешались войлочные колпаки, белые и зеленые чалмы, лохматые шапки. Но еще больше было людей с непокрытыми головами, обритыми или заросшими бурыми от пыли волосами.

Игумен Вассафий, сопровождавший посольство, перекрестился в испуге:

– Столпотворенье! Вавилон! Спаси нас, господи!

Взмахивая нагайками, через толпу пробирались городские стражники, а с ними писец-хорезмиец в чалме, полосатом халате и с чернильницей, привязанной к поясу желтым шнуром.

Коверкая русские слова, писец сказал, что великому князю Ярославу отведен дом для постоя, что корм его людям и овес лошадям будет даваться по-обычаю, пока хан не призовет его для разговора…

Конюхи подвели лошадей для великого князя и бояр.

От первой поездки по Сараю в памяти князя Ярослава осталось лишь мелькание пестрых одежд, разноязыкий говор, едкая удушающая пыль, забивавшая нос, рот, глаза.

«Истинно Вавилон! – думал князь. – Смешенье народов! Как живут здесь люди?!»

Ярослав Ярославич пришел в себя только в полутемной прохладной комнате, отгороженной от городского шума глиняными стенами. Судя по тому, что дом стоял неподалеку от ханского дворца, здесь жил какой-нибудь знатный мурза. Сейчас хозяина в доме не было, как, впрочем, и в соседних домах. В летнюю пору мурзы уезжали в степь, по своим улусам.

Пуст был и ханский дворец.

Ярослав Ярославич напрасно торопился в Сарай. День проходил за днем, но хан Менгу-Тимур не звал великого князя для разговора. Наведывался к великому князю только писец-хорезмиец, осторожно расспрашивал, зачем тот приехал к хану, охотно принимал подарки, но сам на вопросы отвечал уклончиво: «Хан Менгу-Тимур в летней ставке, а где та ставка – не знаю… Когда призовет князя к себе, тоже не знаю… Может, скоро, а может, и не скоро. Дел у хана много…»

По утрам к дому подъезжала скрипучая крытая повозка, запряженная волами. Рабы выгружали посольский корм: бараньи туши, мешки с рисом, кожаные бурдюки с молоком. Больше никто не нарушал покоя татарских воинов, стоявших в карауле у ворот.

Ярослав Ярославич томился, мрачно расхаживал по пустым комнатам. Присесть по-людски – и то нельзя было в доме мурзы! В комнатах – только ковры с набросанными поверх них жесткими подушками да невысокие круглые столики.

Не порадовала и встреча с мурзой Мустафой. Тот явился сразу же, как только узнал о приезде великого князя в Сарай. После смерти своего покровителя, хана Берке, мурза прозябал в бедности и ничтожестве. Другие люди вершили теперь дела в Орде, другие люди черпали богатство из неиссякаемого сундука ханской щедрости. Мустафа произносил их имена с бессильной злобой, с тайной завистью неудачника.

А первым среди удачливых был темник Ногай…

– Берегись Ногая! – настойчиво предостерегал мурза. – Ногай коварен и свиреп, ко многим неугодным ему смерть пришла раньше назначенного часа…

О Ногае великий князь слышал и раньше. Ордынские купцы, приезжавшие во Владимир, с почтеньем говорили о всесильном темнике, звезда которого поднялась почти вровень с ханским престолом… Но кто был Ногай и как достиг он такого невероятного могущества, на Руси не знали. Поэтому Ярослав слушал мурзу внимательно, надеясь почерпнуть из его рассказов полезное для себя.

Мустафа говорил о возвышении Ногая подробно, со знанием всех его дел: сразу было видно – давно присматривается мурза к удачливому темнику, может, еще с тех времен, когда сам был при хане Берке.

…У Джучи, первенца Чингисхана, было пять законных сыновей. Они владели улусами и занимали ханские троны. Остальные сыновья Джучи, рожденные наложницами и рабынями, не имели права на ханский титул. Таков обычай, которого не нарушал самый дерзкий.

Отец темника Ногая – Буфал – был седьмым, незаконным сыном Джучи. Поэтому он не оставил в наследство своему сыну Ногаю ничего, кроме частицы крови великого Чингисхана, потрясателя вселенной. Дорогу к могуществу Ногай прорубил своим удачливым мечом.

Восхождение Ногая по дороге славы началось почти десять лет назад, во время войны хана Берке с ханом Хулагу, правителем персидского улуса. В первой же битве на берегах быстрой Куры молодой Ногай увлек за собой кипчакскую конницу и сокрушил правое крыло вражеского войска. Берке, обрадованный победой, вручил Ногаю бунчук темника. Кипчакский тумен, который Ногай повел в бой, стал его улусом.

Умер хан Хулагу, огорченный пораженьями, но войну продолжил его сын Абага. Золотоордынское войско во главе со знатным ханом Сунтаем, внуком Джагатая, снова двинулось на Кавказ. Тумен Ногая шел впереди и первым напал на врага. В яростной схватке закружилось множество всадников, клубы пыли окутали поле битвы. Ни одна сторона не могла взять верх. Но военачальники Абаги заметили приближавшееся войско Сунтая и приказали своим воинам отступить. Битва прекратилась. Сунтай не разобрал издали, что произошло. Он решил, что бой прекратился потому, что Ногай разбит, и сам отступил. Пять туменов ордынского войска ушли за Сунтаем, не приняв участия в сраженье.

Никто бы не упрекнул Ногая, если бы он тоже отступил. Но Ногай не отдал победу. С одним кипчакским туменом он бросился за Абагой, настиг его и разгромил.

Хан Сунтай, внук Джагатая, был посрамлен, а Ноглй снова возвеличился. Берке поставил Ногая над несколькими туманами и выделил земли для кочевий между Доном и Днепром.

У удачливых всегда много завистников. Зависть страшней открытой вражды. Богатырь, победивший в единоборстве льва, может назавтра погибнуть от укуса неприметной змеи. Ногай избежал подобной участи. Повергнув к ногам хана Берке несметную военную добычу и знатных пленников, он снова поспешил на Кавказ, где не утихал пожар войны. Запутанные переходы ханского дворца в Сарае и изощренное вероломство мурз показались Ногаю опаснее, чем сабли врагов.

Из Сарая темник Ногай увозил ханскую милость, большую золотую пайцзу с головой разъяренного тигра и бунчуки новых туменов. Путники на дорогах падали в пыль, увидев над головой молодого темника множество развевающихся на ветру рыжих конских хвостов: нукеры-телохранители везли бунчуки за своим господином. Теперь за Ногаем незримо стояли десятки тысяч всадников, стояла сила, внушавшая почти такое же уваженье, как ханский титул!

Снова были походы по диким ущельям и горным кручам, снежные лавины, бешеный круговорот потоков, кровопролитные сраженья. И победы: большие и малые, бескровные и оплаченные дорогой ценой. Снова тянулись в Сарай обозы с добычей. Снова хан Берке, уже старый и больной, называл Ногая верным мечом своим и посылал бунчуки, подчиняя удачливому полководцу новые тумены.

Только однажды изменило Ногаю воинское счастье. У города Джеган-Муран в Азербайджане Ногай был встречен многочисленным войском царевича Юшмута, младшего брата Абаги. Иранские пехотинцы, вооруженные длинными копьями, отбили атаку ордынской конницы. Ногай сам повел кипчакский тумен. Но черная персидская стрела поразила темника в левый глаз. Верные нукеры на руках унесли раненого Ногая в обоз. А его войско, устрашенное потерей предводителя, отступило в Ширван.

Хан Берке поспешил на помощь к своему любимцу. Но Абага и его брат царевич Юшмут не приняли боя. Они отошли за Куру и разрушили все переправы.

Четырнадцать дней стояли друг против друга на берегах Куры два чингисида – Берке и Абага, внуки одного деда, сыновья родных братьев, а ныне – смертные враги. Больной Берке, чувствуя приближенье смерти, жаждал решающего сраженья. Но глубока и быстра Кура. В бешеных водоворотах тонули воины Берке, пытавшиеся переправиться через реку на плотах и вязанках хвороста. Берке повел войско вверх по реке, к Тифлису, подыскивая более удобное место для переправы. Но по дороге он умер.

Многие думали, что после пораженья в бою с царевичем Юшмутом и смерти хана Берке закатится звезда темника Ногая. Вышло же наоборот. Пользуясь безвластием в Сарае, Ногай увел с Кавказа все свои тумены. Следы его затерялись в бескрайних степях между Доном и Днепром. Никто не знал, где он скрылся и что намерен делать дальше. Ногай не приехал в Сарай даже в тот великий день, когда Менгу-Тимура, внука Батухана, трижды подняли на белом войлоке, обнесли на руках вокруг шатра и вручили ему золотой ханский меч. Нойоны-тысячники, прибывшие от Ногая с поздравлеиьями и подарками, объяснили любопытствующим:

«Ногай нездоров, еще не оправился от раны!»

В следующие годы Ногай приезжал к хану редко, больше в летнюю пору, когда Менгу-Тимур кочевал в степи. Приезжая, приводил с собой для безопасности большое войско, два тумена или три. А если звали его в гости ханские родственники, то отнекивался нездоровьем или военными делами…

– Как Менгу-Тимур терпел такое своевольство? – удивлялся Ярослав, слушая рассказы Мустафы.

Тот сокрушенно разводил руками:

– Как терпел, спрашиваешь? А как же не терпеть? У Ногая – сила! Никто не знает, сколько туменов под рукой у Ногая. Одни говорят – пятнадцать туменов, другие – двадцать… У самого Менгу-Тимура стольких туменов нет! Ногай все бродячие орды на свою службу поставил. Мурз соседних улусов делает своими тысячниками, а если противятся – рубит головы и ломает хребты. В Дешт-и-Кипчаке темник Ногай – полный хозяин…

Торопливо, захлебываясь словами, Мустафа рассказывал все, что знал о Ногае, о самом хане, о его приближенных, о слухах, которые разносились по базарам Сарая. Умолкал на мгновенье, чтобы перевести дух, но, встретив недовольный взгляд Ярослава, продолжал говорить. Понимал мурза, что больше нечем ему отплатить за подарки, кроме рассказа о том, что теперь интересовало богатого русского князя

Мимоходом упомянул мурза и о Жанибеке, который когда-то провожал Ярослава на великое княженье, а потом приезжал во Владимир и Новгород с ханским ярлыком. «Содрали с живого кожу, а голову Жанибекову подняли на шесте перед ханским дворцом!» В голосе Мустафы прозвучало злобное торжество. Ярослав понял, чему радовался мурза. Погиб его соперник, искатель ханских милостей, а он, Мустафа, хоть и прозябает теперь в безвестности, но – жив…

А для великого князя смерть старого знакомого Жанибека была огорчительна. Ярослав надеялся на его заступничество перед ханом.

Мустафа ушел, а великий князь задумчиво сказал Андрею Воротиславичу:

– Туманно все в Орде, неустойчиво. От мимолетной прихоти хана зависит – вознести человека или растоптать в прах… У кого искать помощи? Мустафа бессилен, Жанибека нет… Вели завтра же послать верных людей на базары, на пристани. Пусть слушают, что говорят меж собой ордынцы. А особо пусть прислушиваются, что говорят о соперниках моих, Василии да Дмитрии…

3

Василий Ярославич Костромской, Дмитрий Александрович Переяславский и Глеб Васильевич Белозерский приехали в Сарай только на исходе июля. Сухопутная дорога через мордовские леса и безлюдное Дикое Поле оказалась много труднее, чем прямой Волжский путь.

Костромского и белозерского князей ханский писец проводил в караван-сарай на окраине города.

Ярослав Ярославич остался доволен таким пренебреженьем ордынцев к своему младшему брату. Пусть поживет на отшибе, вместе с купцами да бродягами! Чай, не великий князь!

Но встреча, устроенная Дмитрию Александровичу, удивила и встревожила владимирцев. К переяславскому посольству выехал высокий сумрачный монах, доверенный управитель преподобного Феогноста, епископа Сарая, и после короткого разговора с князем Дмитрием повел прямо к епископскому подворью.

Дом епископа Феогноста, обмазанный желтой глиной, как и другие дома в Сарае, но большой, двухэтажный, с нарядным крыльцом, был обнесен высокими стенами. Единственные ворота захлопнулись за переяславским посольством, скрыв его от любопытных взглядов.

Было над чем задуматься великому князю!

Сарайский епископ Феогност не оказывал подобной чести ни одному русскому князю. Самого Ярослава он допустил лишь для благословенья и короткой исповеди. А от разговора о делах мирских уклонился, повторив приличествующие случаю слова: «Богу – богово, кесарю – кесарево. Аз, убогий, лишь о душе пекусь, будучи пастырем над христианами, в землю иноверную заброшенными…»

Но еще больше задумался бы Ярослав Ярославич, если бы мог знать, что Дмитрий не только первый князь, принятый на епископском подворье, но и единственный на Руси, кому епископ присылал тайные грамоты из Орды. О многом позаботился в свое время великий князь Александр Ярославич Невский. Среди прочих была забота о том, чтобы престарелого сарайского епископа Митрофана заменил в Орде верный человек. Таким человеком был Феогност. Он ждал случая помочь наследнику Невского – князю Дмитрию. Теперь случай представился…

Келья епископа Феогноста показалась Дмитрию кусочком Руси, чудом, перенесенным из прохладного сумрака заокских лесов в пыльный зной ордынской столицы. Стены и потолок были обшиты свежим еловым тесом. В келье пахло смолой, нагретым деревом – теми непередаваемыми лесными запахами, с которыми сроднился каждый русский человек. Перед иконой богородицы, заступницы Владимирской земли, мерцал огонек лампады. Под ногами лежал не пестрый восточный ковер, а домотканые льняные половички. И обставлена была келья по-русски: деревянный стол, до белизны выскобленный ножом, тяжелые деревянные скамьи, лари для посуды и домашней утвари, а под иконой в красном углу – епископское кресло, тоже деревянное, с большим резным крестом над спинкой. И оконце было прорезано так, как привыкли это делать на Руси: узкое, со свинцовыми переплетами. Только за стеклами были не ласкающие глаз белоствольные березки, а минареты мечетей, вонзившиеся в безоблачное южное небо…

Беззвучно ступая босыми ногами, в келью вошел доверенный отрок-послушник, поставил на стол сулею с холодным квасом, прибрал порожнюю посуду. Постоял у двери, ожидая, не прикажут ли чего, – беседа епископа с молодым переяславским князем затянулась, – и вышел, тихо притворив за собой дверь.

Феогност, проводив его взглядом, продолжил:

– Может, и справедливо рассудили вы с князем Васильем, что пришло время столкнуть Ярослава с великого княженья. Только хану сейчас не до ваших споров с Ярославом. Менгу-Тимур занят походом на Константинополь…

– Поход на Константинополь?!

– Воистину так! Еще весной Менгу-Тимур отъехал в степь, к излучине Дона. Туда назначено ханским родственникам и мурзам приходить с туменами. А ордынский обычай тебе, княже, ведом: на место сбора войска ордынцы чужих не допускают. Так что встречи с ханом не жди…

– Что же делать, отче? – обеспокоенно спросил Дмитрий. – Без самого хана спора о великом княженье не решить…

Епископ Феогност задумчиво теребил седую бороду. Неладно выходило дело. Если Дмитрий вернется из Орды ни с чем, великий князь найдет случай отомстить…

– Подумаю. А ты отдохни с дороги. Устал, поди? Да и то, третий час говорим! С богом!..

Дмитрию не сиделось на епископском подворье. Чужой и непонятный город, шумевший за стенами, привлекал его. В сопровожденье боярина Антония и нескольких дружинников-телохранителей князь Дмитрий ездил по улицам Сарая, заглядывал в лавки купцов и мастерские ремесленников.

Разделялся город по верам людей, населявших его. Отдельно жили мусульмане, отдельно – христиане. Базары у них тоже были разные, у каждого народа свой. В одном конце города поднимались минареты мечетей, в другом – кресты христианских церквей.

Отдельно стояли дома и лавки иноземных купцов, обнесенные высокими стенами из-за опасения разбоев. У ворот купеческого квартала стояла своя стража.

Казалось, Сарай состоял из нескольких разных городов, живущих каждый своей особой жизнью…

Неподалеку от ханского дворца поблескивал на солнце пруд. Вода в пруду была желтая, грязная, пригодная разве что только для гончарных или кожевенных работ. Питьевую воду жители Сарая набирали из реки и в больших глиняных кувшинах развозили по домам на повозках. И, что самое удивительное, чистой водой торговали на базарах, будто хлебом или молоком…

Сарай князю Дмитрию не понравился: толчея, пыль, смрад. В городе не было ни садов, ни зеленых лужаек, милых русскому глазу. Дома прятались за глухими глиняными стенами. Люди на улицах смотрели неприветливо. Только сопровождавшие князя вооруженные дружинники заставляли их уступать ему дорогу.

А на окраине города, где стоял караван-сарай, ветер гнал из степи тучи раскаленной пыли, перемешанной с кизячным дымом. Оглушительно ревели верблюды. Ржали кони, привязанные к кольям кибиток. Скрипели огромные деревянные колеса повозок.

«Невесело здесь Василью Ярославичу!» – сочувственно подумал Дмитрий, подъезжая со своими спутниками к караван-сараю.

Костромской князь встретил Дмитрия хмуро, неприветливо. Да и с чего ему было радоваться?

О делах разговаривать было не с кем: и хан Менгу-Тимур, и его ближние люди уехали невесть куда и невесть когда возвратятся. Только битикчи, старший писец ханского великого дивана, остался во дворце…

Подошел Глеб Василькович Белозерский, тоже невеселый, болезненно-бледный. Привыкший к прохладному северному лету, он с трудом переносил неистовую сарайскую жару. В разговоре Белозерский князь почти не участвовал, во всем соглашаясь с Василием Ярославичем.

Решили для начала послать подарки ханскому битикчи. Быстро сговорились, какие именно подарки пошлет каждый, чтобы не возвышаться друг перед другом. Дмитрий стал прощаться.

Провожая переяславского князя до ворот караван-сарая, Василий попросил:

– Разузнай у епископа, как поскорее управиться с делами. Он-то знает… Поторопимся, князь… Ты ведь благоденствуешь на епископском подворье, а мне здесь – худо…

В голосе Василия прозвучала откровенная зависть.

Пыль, ворвавшаяся в приотворенные ворота с неожиданным порывом ветра, запорошила глаза. Василий зажмурился, достал из-за пазухи тряпицу, принялся вытирать слезящиеся глаза.

Дмитрий ждал, что еще скажет князь Василий.

– Поезжай! Поезжай! – наконец махнул тот рукой. И опять пожаловался: – Худо мне здесь…

Дмитрий легко вскочил в седло.

Невысокий, полнотелый Василий смотрел на него теперь снизу вверх, горькие морщины избороздили лоб, редкие волосы растрепаны ветром.

Дмитрий вспомнил, как прозвали в народе костромского князя – Квашня, и вдруг подумал, что тот ему не соперник. Если в тридцать лет смотрит как старик – значит, не жилец на этом свете!

Дмитрий стегнул плетью коня и помчался прочь от караван-сарая. За ним в клубах пыли скакали Антоний и дружинники.

Только через три дня епископ Феогност позвал Дмитрия на беседу в ту же келью, пропахшую смолистыми лесными запахами. Тот же тихий отрок затворил дверь за спиной переяславского князя.

– Запомни два имени, сын мой! – сразу начал Феогност. – Джикжек-хатунь, любимая жена Менгу-Тимура, и темник Ногай, предводитель туменов Дешт-и-Кипчака…