Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Стихотворения"

Автор книги: Вадим Шефнер

* * *

 
Затем в чередованье праздных лет
Зловещий обозначился просвет.
 
 
Внезапно золотой запас иссяк,
Жилище отобрали за долги, —
Побрел искать пристанища босяк...
Ни друга, ни подруги, ни слуги.
 
 
И вот от пиршественного стола
Нужда его в лачугу загнала,
А там болезнь швырнула на кровать —
Теперь, дружок, извольте умирать.
 
 
И ощутил он, погружаясь в бред,
Что он идет пустыней много лет;
Нависло солнце над пустыней той
Гигантскою монетой золотой.
 
 
Шептал изнемогающий старик:
 
 
«Я в огненной ловушке, взаперти, —
Мне нужно тень зеленую найти,
Чтоб от лучей укрыться хоть на миг,
А нет листвы – хотя б древесный сук,
Чтобы в петле избавиться от мук!..»
 
 
В пустой пустыне он пустился в бег,
Надеясь, веря из последних сил...
 
 
Вот тут-то и припомнил человек,
Что дерево он посадить забыл.
 

1980

Золотая середина

 
Твой супруг не бедняк и не скаред,
Только лучше б вам быть победней:
Драгоценности женщину старят,
Если слишком их много на ней.
 
 
Твой ухоженный дом тебе скучен,
Неуютно на свете тебе,
И от этих бирюлек блескучих
Светлых отсветов нет на судьбе.
 
 
Но безденежье – тоже несладко;
Радость ходит тропой золотой
Между жирным излишним достатком
И пропойною злой нищетой.
 
 
Между царствами «Густо» и «Пусто»
Есть долина в весеннем цвету...
Серединность опасна искусству
И спасительна в частном быту.
 

Наедине

 
Опять творится непонятное:
Туман – бесшумнее совы —
Наплывами, волнами, пятнами
На берег движется с Невы,
 
 
И фонари немыми вехами
Торчат из тихой седины,
И все автобусы уехали,
И все мосты разведены,
 
 
И мчится Всадник с поручением
Ко мне – сквозь дымные столбы —
Вручая город на прочтение,
Как книгу тайны и судьбы.
 

Утверждение

 
Я в аду продолжал бы писать стихи,
Если б знал я, что их прочтут;
Но в раю я бы бросил писал стихи,
Если б знал, что их не прочтут.
 

Полушутя

 
В черепной твоей коробке
Вьются памятные тропки,
Все, кого ты в жизни встретил,
Держат путь по тропкам этим.
 
 
Нет иных давно в помине —
Но они с тобой поныне;
С теми в ссоре ты давнишней —
Но они в тираж не вышли.
 
 
Будь же сам к себе построже
И добрее к прочим людям, —
Ведь и ты шагаешь тоже
По тропинкам чьих-то судеб.
 

Такие и такие

 
Есть люди намерений выспренных,
Надменно-тщеславных решений —
Сдающиеся без выстрела,
Когда наступает сражение.
 
 
А есть ни к чему не готовые
По выправке и по речи,
Не бравые и не суровые —
До первой с опасностью встречи.
 
 
На вид очень мирные парни,
Но ими и держатся армии,
Но в них и живет настоящая
Решимость, в беде приходящая.
 

Ледостав

 
Минувшего никто не украдет,
Но на исходе лет уйдут волненья,
Озера памяти покроет лед
Полупрощенья и полузабвенья.
 
 
Все, что под ним колышется на дне,
Подернется полупрозрачной тайной, —
И, отражаясь в ледяной броне,
Предстанут звезды с ясностью прощальной.
 

У входа

 
Швейцар – великий Царь Дверей
Застыл у входа в зал.
«Впусти, старинушка, скорей,
Хочу поднять бокал».
 
 
Он наставительно в ответ:
«Зал, видишь, не пустой.
Местов свободных, видишь, нет, —
Повремени, постой».
 
 
Что ж, указание дано —
Помедлю, погожу...
Я сквозь зеркальное окно
На пир чужой гляжу.
 
 
Мне лица хорошо видны —
Себя я вижу в них,
И все грустней – со стороны —
Веселие других.
 
 
Пойду-ка я в свое жилье,
Да заварю я чай...
Я все отпраздновал свое,
Прощай, старик, прощай!
 

Письмо в пространство

 
Медицинская сестренка
Симпатичной красоты,
Помесь ангела с чертенком,
Где владычествуешь ты?
 
 
У тебя, наверно, дети,
Внук, наверное, растет?..
Мы расстались в сорок третьем
У казарменных ворот.
 
 
Медицинская сестрица,
Сроки близятся для нас, —
Разреши тебе присниться
В мой ответственнейший час.
 
 
Если же тебя случайно
Пережить мне суждено —
Постучи мне на прощанье
Белым крылышком в окно.
 

Неизвестный наследник

 
Уйду навек, пришел на миг, —
Но в чьи-то сновиденья
Вступлю, как свой живой двойник, —
А не загробной тенью;
 
 
К кому-то – через Лету вплавь —
Из вечного покоя
Явлюсь в обыденную явь
Страницею, строкою;
 
 
Кому-то счастье предскажу
Средь суеты привычной;
Кого-то, может, рассержу,
Не существуя лично.
 
 
Он с книгой сядет у огня
Полночною порою —
И унаследует меня,
Вступая в спор со мною.
 

1981

Автобиографический рапорт

 
Живу, сухопутный марала,
За строчки взимая рубли, —
А деды мои – адмиралы —
Умели водить корабли.
 
 
Своих прибалтийских фамилий
На службе у русских царей
Ничем они не посрамили,
Мотаясь по хлябям морей.
 
 
Морячили с полной отдачей
И были России верны, —
И Шефнера мыс обозначен
На картах Советской страны.
 
 
А я все на суше работал,
Прокладывал берегом путь,
И к славе военного флота,
Увы, не причастен ничуть.
 
 
Но в дни обороны авральной,
В годину военной страды,
Я, если сказать фигурально,
Не прятался в трюм от беды,
 
 
Врагу не показывал спину,
Блокаду изведал сполна;
В шкатулке фамильной старинной
Хранятся мои ордена.
 
 
В бушующих бурях событий
Я память берег о родне, —
И пусть гимнастерку, не китель
Пришлось мне носить на войне,
 
 
Пусть с морем встречаюсь я редко, —
Но знаю: судьбину мою
Не надо оплакивать предкам
В скупом лютеранском раю.
 

Сухой паек

 
Я громкой не ищу хвалы
Своим негромким книжкам,
И пиршественные столы
Влекут меня не слишком.
 
 
Иная слава мне нужна —
Ее приму охотно.
Отвесь мне славу, старшина,
Сухим пайком пехотным!
 
 
Не жирным лакомым куском,
Не тортом сладковатым —
Сухим пайком, сухим пайком,
Надежным концентратом!
 
 
Мне это нужно не сейчас,
Я подожду немного.
Отвесь мне славу про запас,
Сухим пайком – в дорогу.
 

Память двадцатых годов

 
Жил на улице Стремянной
Безработный инвалид,
Для мальчишек – друг желанный,
Друг, не помнящий обид.
 
 
В нищете несуетливой
Процветал он, а не чах, —
И варил себе крапиву,
Медный примус подкачав.
 
 
«Все сомнения излишни, —
Толковал он сам с собой, —
Пусть нога – под Перемышлем,
Ведь башка твоя – с тобой!
 
 
Тяжело – не значит плохо,
Не сгибайся без горба, —
Неуютная эпоха,
Да счастливая судьба!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дни толпятся, годы мчатся, —
Но хоть раз в любом году
Я пешочком с Петроградской
На Стремянную бреду.
 
 
Я шагаю, будто в гору,
С грузом будничных обид
Прямо к флигелю, в котором
Жил счастливый инвалид.
 
 
Постою у подворотни,
У знакомого жилья, —
И немного беззаботней
Жизнь мне кажется моя,
 
 
И уютнее эпоха,
И светлее путь земной,
И не все на свете плохо,
И башка моя – со мной!
 

Благодарность старому знакомому

 
Исполнен помыслов благих,
Скажу на склоне лет,
Что равнодушие других
Нам не всегда во вред.
 
 
Когда мне очень не везло
И жизнь горька была,
Он мог вполне мне сделать зло —
Но он не сделал зла.
 
 
Он не помог мне в трудный час,
Хоть мог помочь вполне, —
И все-таки меня он спас,
Оставшись в стороне.
 
 
Пусть он не выручил меня,
Не протянул руки —
Но все-таки и на меня
Не поднял он руки.
 
 
Теперь-то мне, на склоне лет,
Яснее, что к чему.
За каменный нейтралитет
Спасибо шлю ему.
 

Радиотехника

 
О, чудодейственный протез
Для слуха и для зренья!
Уже за тридевять небес
Глядим без удивленья.
 
 
Весь необъятный окоем,
Весь мир – с доставкой на дом.
 
 
Но слышать вдруг перестаем
И видеть вдруг перестаем
Того, кто плачет рядом.
 

«Старея, живу в нестареющем мире...»

* * *

 
Старея, живу в нестареющем мире.
Как встарь, в своих частностях он необъятен.
Что будет со временем в этой квартире,
Вот в этом объеме, вот в этом квадрате?
 
 
Истории ход – хоть вчерне – предсказуем,
Фантасты грядущее предугадали, —
Но как подступиться мне к той амбразуре,
Откуда просматриваются детали?
 
 
Что будет вот здесь, где пишу эти строки,
Где их перестукиваю на машинке, —
Высотного зданья цементные блоки
Иль просто пространство, где вьются снежинки?
 

«У холодного моря встал на ночлег...»

* * *

 
У холодного моря встал на ночлег
Листву потерявший лес.
Ветки – черные русла рек
На карте ночных небес.
 
 
Ни птиц, ни зверья, ни людья в нем нет,
Ни капканов, ни волчьих ям;
Там друг не аукнет тебе в ответ,
И врагов ты не встретишь там.
 
 
Там давно под мышиной шкуркой золы
Чей-то костер погас.
И деревья – ноги небесной мглы —
Вкруг огня не пустятся в пляс.
 
 
Никакие опасности не грозят
Тебе в том лесу ночном, —
Но именно тем он и страшноват,
Что бояться некого в нем.
 

Предпоследние сутки Помпей

 
Зданья рушатся, как при бомбежке, —
И не выручит здесь ПВО,
И никто не пришлет «неотложки»,
Да и мне не спасти никого.
 
 
И так странно, так странно знакомы
Лица этих несчастных людей, —
Будто я уже был у них дома
В их нормальный, не гибельный день.
 
 
Нет, не я, – то Брюллов самолично
Расстоянье веков превозмог;
До картины проник он в обычный,
В деловой их, предсмертный денек.
 
 
А они бытовали, трудились,
Покупали подарки родне,
Экономили, пели, судились,
И богам доверяли вполне,
 
 
И раскачивали колыбели,
И беседы вели у огня...
Предпоследние сутки Помпеи
Пострашнее последнего дня.
 

Космическая легенда

 
Расстрига, бездомный бродяга
Шагал по просторам Земли.
Вдруг видит: хрустальная фляга
Мерцает в дорожной пыли.
 
 
Он поднял. Прочел на сосуде:
«Здесь влага – волшебней вина,
Бессмертно-счастливейшим будет
Ее осушивший до дна».
 
 
В кусты он отбросил находку,
Промолвив себе самому:
«Добро б там вода или водка,
А счастье такое – к чему?
Коль смертны все люди на свете —
Бессмертья не надобно мне...»
 
 
И дальше побрел по планете
С надеждою наедине.
 
 
В лохмотьях, в немыслимой рвани,
Побрел он за счастьем своим.
Всплакнули инопланетяне,
Следившие тайно за ним.
 
 
Им стал по-семейному близок
Мудрец, не принявший даров, —
И Землю внесли они в список
Неприкосновенных миров.
 

Птахи

Г. Горбовскому

 
Вьются в дворике больничном
От рассвета дотемна
Воробьишки и синички —
Поднебесная шпана.
 
 
Из-за зерен, из-за крошек
Ссорятся они, – а всё ж
Злых, коварных, нехороших
Ты меж ними не найдешь.
 
 
Спорят птахи-недотроги,
Подымают кутерьму, —
А потом замрут в тревоге,
Не понятной никому.
 
 
И по общему решенью
Вдруг взмывают в высоту, —
И земные отношенья
Забывают на лету.
 

Кате

 
Дождь с утра. Разбилась чашка.
Неприятности – кругом.
Гибнет новая рубашка
Под электроутюгом.
 
 
Ты в окно глядишь на тучи,
Говоришь, что всё – не впрок,
Говоришь, что невезучий
Нынче выдался денек.
 
 
«Радуйся таким печалям, —
Возражаю я тебе. —
Мелочами, мелочами
Платим пошлину судьбе».
 

1982

Из зала

 
В старом фильме совсем молодые
По экрану артисты снуют,
На пригорки взбегают крутые,
Довоенные песни поют.
 
 
И костры разжигают в долине,
И дурачатся, прячась в тени,
И не знают герой с героиней,
Что на пенсии нынче они.
 
 
Значит, молодость не отмерцала
И навеки осталась при них...
Мы подсматриваем из зала,
Как целует невесту жених.
 
 
Вместе с ними и мы торжествуем,
У чужого пригревшись костра, —
Мы ведь тоже в былом существуем,
Но никем не заснята игра.
 

«Припомнится давний мотив...»

* * *

 
Припомнится давний мотив,
Базарная, нищая песня, —
И, душу за шкирку схватив,
Уносит тебя в поднебесье.
 
 
Уносит от писем и книг,
От прочных земных декораций,
От мнений, которым привык
Уверенно повиноваться.
 
 
Без груза надежд и тревог
На несколько тайных мгновений
Возносишься ты, как дымок
Над пеплом своих достижений;
 
 
Не к свету и не в темноту,
Не в райскую тишь и отраду, —
Возносишься в ту высоту,
Где даже и счастья не надо.
 

Археология души

 
На вокзалы надежд и стремлений,
На мечтаний твоих города
Оседали песчинки мгновений,
Наползали барханы-года.
 
 
Что обрушилось, что там осталось,
Что хранит сокровенная глушь?
Призадумайся. Все мы под старость
Археологи собственных душ.
 
 
Пусть вонзается памяти заступ
В глубину спрессовавшихся дней:
Может, в прошлом и нечем похвастать, —
Но грядущее станет видней.
 

Том XX

 
На задворках эпох и на свалках забытых событий
Бродит мудрый историк – и ждет небывалых открытий.
В его памяти книги большими лежат штабелями,
О минувшем он пишет, то черня его, то обеляя.
 
 
А история длится, отвергая каноны и схемы.
Мы творим ее сами, – выходит, историки все мы.
Только жаль, что свой век оценить мы при жизни не сможем:
Том XX прочтут те, которые нас помоложе.
 

1983

С залива

 
Бормочет вода за кормою,
Волна набегает на мель;
Закат полукруглый над морем —
Как вход в межпланетный тоннель.
 
 
И город, в сиянье вечернем
Встречающий ночи приход,
В таинственно-вечном значенье
Отсюда душе предстает.
 
 
Как встарь – золоченые шпили
И мирные окна вдали...
А что, если не уходили
Все те, что навеки ушли?
 
 
И может быть, если вглядеться, —
С залива увидеть смогу
Друзей довоенного детства,
Что ждут меня на берегу?
 
 
Явились из тьмы сокровенной —
И молча на пирсе стоят,
И в должное время мгновенно
Подхватят причальный канат.
 

Опасная осторожность

 
У мирного домашнего огня
Со мной присядьте на закате дня —
Об Осторожном выслушайте басню.
Он для себя построил прочный дом;
Один, один он поселился в нем —
Ведь одному живется безопасней.
 
 
Грабителей он ждал со всех сторон, —
Поэтому стальные брусья он
Вмонтировал в оконные проемы;
Он врезал в дверь четырнадцать замков,
Чтоб от двуногих оградить волков
Свои единоличные хоромы.
 
 
Казалось бы, от всех дурных гостей,
От всех воров, от всех плохих вестей
Он защищен средь своего уюта...
В тот вечер спать он преспокойно лег, —
Но выпавший из печки уголек
Бедняга не приметил почему-то.
 
 
Он был разбужен дымом и огнем,
И понял, что покинуть нужно дом,
Что на учете – каждое мгновенье...
Но не сумел он выйти за порог,
Поскольку дверь открыть никак не мог:
Ключи он перепутал от волненья.
 
 
...Тогда решил он выпрыгнуть в окно,
Он выломать хотел решетку, – но,
Внося в вопрос итоговую ясность,
Скажу: когда бы ожил мой герой,
Он сам бы вам признался, что порой
Чрезмерная опасна безопасность.
 

Древняя керамика

Мне флейты родниковый снится голос...

А. Кушнер

 
На вазе – флейтист, окруженный врагами,
Стоит, бессловесную песню слагая.
 
 
Пусть он безоружен и жизнь быстротечна, —
Поет его флейта о радости вечной.
 
 
Себя он от гибели не защищает, —
Убийцам он душу свою завещает.
 
 
«Сегодня меня вы убьете, убьете, —
А завтра слова к моей песне найдете!
 
 
Плясать – не впервые и петь – не впервые
Под музыку мертвого будут живые.
 
 
В меня свои стрелы нацельте, нацельте, —
А я вам – на флейте, а я вам – на флейте!
 
 
Убейте, сожгите и пепел развейте, —
А я вам – на флейте, из пепла – на флейте!»
 

Одуванчик

 
В старом сквере у вокзала
Доживает дни
Одуванчик запоздалый,
Выросший в тени.
 
 
На него ты глянешь мельком,
Чтоб забыть навек, —
А состав, минуя стрелки,
Ускоряет бег.
 
 
Но, быть может, из-под спуда
В день твоих невзгод
Тот цветок случайным чудом
В памяти всплывет;
 
 
Расцветет перед тобою,
Будто вещий сон;
Что-то светлое, былое
 
 
Вдруг напомнит он.
И, себя тебе вручая,
Он без похвальбы
Перевесит все печали
На весах судьбы.
 

Спасительное кладбище

 
Провижу это кладбище – оно нужнее нужного, —
Там будет похоронено всемирное оружие.
Под музыку негромкую, под песню безмятежную
Плясать там будут дети над бомбой обезвреженной.
Там в склепах твердокаменных навек уснут спокойненько
Ракеты дальнобойные – желанные покойники.
 
 
Провижу осененные густой зеленой чащею
Стволы орудий ржавые, из-под земли торчащие;
Сквозь почву надмогильную лафеты вижу ржавые,
Схороненные бывшими военными державами.
 
 
Там будут танки мощные в бетон по пояс вдавлены,
Чтоб в бой вовек не ринулись, как в годы стародавние;
Летать там будут голуби, воркуя по-домашнему,
Над бронетранспортерами, над броневыми башнями.
 
 
А чтоб с морей не веяло смертельными печалями,
Линкоры будут к берегу там намертво причалены,
И станут для желающих (я верю в диво дивное!)
Авианосцев палубы – площадками спортивными.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чтоб под ударом атомным, под огненною плазмою
Людским не стала кладбищем Земля – отчизна разума, —
Я верю – будет кладбище военного оружия,
Спасительное кладбище, для всех на свете нужное!
 

Аварийное наставление

 
Не надо к наядам,
В морскую траву, —
На дно ты не падай,
Держись на плаву!
 
 
Ты смерти незрячей
Себя не дари, —
Ты из неудачи
Удачу твори!
 
 
В минуту смятенья
У смертной межи
Набраться терпенья
Себе прикажи!
 
 
Пусть волны все круче,
Ты помни, мой друг:
Упорство – наилучший
Спасательный круг!
 
 
Все планы нарушив
Злодейки-беды,
Ты выйдешь на сушу
Живым из воды!
 

Исход Свидригайлова

 
Свидригайлов, случайный попутчик
Всех, кто жжет пред собою мосты,
Не скажу, что ты – лучший из лучших,
Но и худший из худших – не ты.
 
 
Ты за все свои злые удачи
И за сделки с лукавой судьбой,
Не торгуясь, не требуя сдачи,
Расплатиться сумеешь собой.
 
 
По Большому проспекту неспешно
Ты идешь, чтоб навеки замкнуть
Путь беспутный свой, путь многогрешный,
Достоевским начертанный путь.
 
 
А Всевышний играет в молчанку,
Сверху сыплется влажная пыль,
И Вселенная мокрой мочалкой
На соборный намотана шпиль.
 
 
Ты уйдешь из Петровской столицы
Не в классически-огненный ад, —
В Вечность серую, в баню к мокрицам,
К паукам, что на стенках кишат...
 
 
В двух шагах от такого Эреба
Оглянись, передумай, должник...
Петербургское мутное небо
Тихо капает за воротник.
 
 
Равнодушный к тебе, невеселый
Город мокнет под мелким дождем,
Шпилем, будто осиновым колом,
К этой утлой земле пригвожден.
 

У окна

 
Милый друг, отключи телевизор
И со мною постой у окна.
Нам с тобою вручается виза
В ту страну, что другим не видна.
 
 
Ни колес там, ни крыльев не надо,
С багажом – ни малейшей возни;
Просто – добрым и пристальным взглядом
Этот мир в свое сердце возьми.
 
 
И прими, словно дар долгожданный,
Старый флигель, и двор проходной,
И невзрачный сарай деревянный,
И деревья за низкой стеной.
 
 
Полюби этот маленький скверик,
Этой крыши заржавленный склон,
Этот дом, этот быт,
                             этот берег
На краю океана времен.
 

1984

«Живешь ли, о себе трубя...»

* * *

 
Живешь ли, о себе трубя,
Или молчишь угрюмо, —
Припоминай, каким себя
Ты в юности задумал.
 
 
Ты можешь стать на склоне дней
Святым иль святотатцем, —
Но, может быть, всего трудней
Самим собой остаться.
 

Читатель и я

 
Я кто? Придаток я двуногий
Четвероногого стола.
Предугадать свои итоги
Судьба мне права не дала.
 
 
Но мой напарник, мой читатель,
Оценщик неподкупный мой,
Бессменный мой работодатель
Стоит незримо за спиной.
 
 
Весь мир, тревожный и раздольный,
Дан во владение ему, —
И лампа – мой маяк настольный —
Не мне сияет одному.
 

«У Времени времени нет...»

* * *

 
У Времени времени нет,
Жестоки его повеленья.
Едва появившись на свет,
Как спички, сгорают мгновенья.
 
 
И дни, подчиняясь ему,
К закату идут торопливо,
И падают годы во тьму —
Как будто каменья с обрыва.
 
 
И пятятся в вечность века,
И тысячелетья стареют,
А Время – кнутом с облучка:
«Скорее! Скорее! Скорее!»
 
 
Само себя гонит оно
Как будто – к неведомой встрече.
И знать только смертным дано,
Что этот маршрут – бесконечен.
 

Памяти неизвестного

 
Склонясь над раскрытой тетрадью,
Сидит одинокий старик.
О голоде и о блокаде
Ведет он вечерний дневник.
 
 
Без вычерков и многоточий,
Печальною правдой томим,
Потомкам поведать он хочет
О том, что испытано им.
 
 
Мерцает коптилка во мраке,
И тени теснятся толпой,
Бредет карандаш по бумаге,
Петляя, как странник слепой.
 
 
И длится с грядущим беседа,
И нижутся в строки слова,
И светлая вера в победу
В душе летописца жива.
 
 
А в небе – гуденье, гуденье,
Винтов нарастающий звук,
И в «юнкерсе» через мгновенье
Раскроется бомбовый люк.
 
 
Полмига осталось, полмига.
Ты слышишь свистящий полет?..
Но все еще пишется книга,
Которой никто не прочтет.
 

Измерение времени

 
Время – тьма и время – свет,
Время – это чудо.
Вроде бы его и нет,
А оно – повсюду.
 
 
Всю-то ночь и день-деньской
Рядом с нами, рядом, —
Но не взять его рукой,
Не окинуть взглядом.
 
 
Иногда оно течет
Ручейком по склону;
Иногда, как вездеход,
Прет сквозь все препоны.
 
 
Всё ему подчинено
Вечно и всечасно.
Если ж вдуматься – оно
Нам с тобой подвластно.
 
 
Исчисляется оно
Нашими годами,
Измеряется оно
Нашими трудами.
 

Счастливое безденежье

 
Я точной не предсказываю даты,
Не знаю, через сколько лет и зим
Народы мира станут так богаты,
Что деньги не понадобятся им.
 
 
Но верю я: когда владыкой мира
Навеки станет мирный, добрый труд,
Уйдут в отставку строгие кассиры
И дверцы сейфов настежь распахнут.
 
 
И люди всех материков и наций,
Эпохи новой празднуя рассвет,
В утиль отправят кипы ассигнаций,
На переплавку – россыпи монет.
 
 
Так деньги перестанут быть мерилом
Людских надежд, деяний и щедрот, —
Доверие навеки вступит в силу,
Счастливое безденежье придет.
 
 
И пусть для всех племен и поколений
В День Будущий дорога нелегка, —
Но на весах сегодняшних мгновений
Не взвешены ль грядущие века?
 

«Есть надежды неосуществимые...»

* * *

 
Есть надежды неосуществимые.
Мне в пути помогают они —
И становится зримым незримое,
И ничтожное тонет в тени.
 
 
Пусть мечта не сбылась и не сбудется.
Пусть жар-птицу сыскать не пришлось, —
Что не сбудется – то не забудется,
Забывается то, что сбылось.
 

Дидактическая баллада

 
Юноша хотел быть зодчим.
Против был ученый-отчим,
Покровитель волевой.
Убоясь семейной ссоры,
Юноша на уговоры
Сдался, путь избрал не свой.
 
 
Встал он на стезю иную —
Не блатную, не дурную,
Не враждебную уму.
Жил не горько и не хмуро —
Но во сне архитектура
Часто виделась ему.
 
 
Обращал он камня глыбы
В лебединые изгибы
Легких арок – и в тиши
Строил город белостенный;
Был тот город сокровенный
Двойником его души.
 
 
Эта жажда созиданья,
Загнанная в глубь сознанья,
Пробуждаемая сном,
В час рассвета отлетала,
Забывалась, выцветала
В освещении дневном.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он уже – в чинах научных;
Издан ряд благополучных
Добросовестных трудов...
Он не будет строить дивных,
Сказочно-гостеприимных
Беспечальных городов.
 
 
Но порою тайный гений
Созидательных видений
Вновь склоняется над ним —
И во сне старик почтенный
До утра возводит стены,
Жаждой творчества томим.
 
 
Строит он немые склепы
И безрадостно-нелепый
Дом, похожий на тюрьму,
И трагические башни,
Под углом крутым и страшным
Наклоненные во тьму.