Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц)

– Степа, я думаю, этот ковчег действительно долго болтался в океане, а затем, когда вышла вся жратва, жильцы его решили, что лучше уж им утопиться, чем причаливать к берегу. На суше их что-то очень страшное ожидало.

 
Овчарка жила у зубного врача —
И всех пациентов кусала, рыча, —
Но к боли той был равнодушен больной,
Поскольку боялся он боли иной.
 

– По-твоему, выходит, что эти иномиряне решились на коллективное самоубийство? – в упор спросил я.

– Вот именно! – ответил мой друг.

Вернувшись на «Тетю Лиру», мы подробно доложили обо всем Карамышеву и высказали свои предположения. К версии Белобрысова он отнесся с недоверием, мои доводы казались более обоснованными. Но в дальнейшем стало ясно, что ближе к истине был Павел.

22. Опасные похороны

15 августа 2151 года «Тетя Лира» бросила якорь на траверзе мыса Восьми; название это заранее дано было нами в память о наших погибших товарищах. Увы, в тот же день пришлось изменить это наименование на мыс Девяти.

После того как была произведена дистанционная разведка, показавшая безопасность данного участка суши, от борта «Тети Лиры» отвалил поисковый катер № 1, на котором находились, обернутые во флаги Объединенной Земли, тела погибших. Их сопровождало четырнадцать человек экспедиции по главе с Карамышевым; в число похоронной команды вошел и Белобрысов. Участникам похорон было выделено пять лопат; обычай требует, чтобы при погребении людей на чужих планетах не применялась автоматика, – и вот запасливый завхоз Вещников извлек из недр своего склада эти копательные инструменты.

Вся корабельная команда и часть научного состава по приказу Карамышева остались на корабле, причем я был назначен дежурным по судну. Вскоре после отбытия катера стала складываться неблагоприятная погодная обстановка: неся дождевые тучи и разводя волну, нарастал ветер с моря. Я начал опасаться, что если волнение усилится, то оно может сорвать «Тетю Лиру» с якорей и погнать к берегу. Поэтому я решил отвести корабль на двадцать километров мористее и там на минимальных винтооборотах стоять носом к волне. Выполнив этот маневр, я включил телеглаз, наведя его на берег.

Катер стоял у пирса, защищенного волноломом. И пирс, и брекватер были изрядно повреждены временем и штормами, но несомненно являли собой дело рук разумных существ. Слева от причала на берегу виднелись невысокие полуразрушенные строения, справа – поросшее травой поле, еще правее – многочисленные валуны, за которыми начинался лес. Среди поля уже темнела свежевырытая братская могила. Взяв крупным планом лицо Белобрысова, я увидел, что по щекам его текут слезы; впрочем, это могли быть и дождевые капли. В лица остальных вглядеться я не успел: по экрану вдруг пошли темные полосы, четкость смазалась, а затем изображение и вовсе исчезло. Решив, что всему виной мой недостаточный практический опыт работы с радиотехническими устройствами, я решил прибегнуть к дальнозору; как известно, этот оптический прибор с радиотехникой не связан.

Как Вы знаете, Уважаемый Читатель, объемного изображения дальнозор не дает, да и дождь ухудшал видимость, однако я довольно отчетливо увидал всех стоящих возле могилы. Вот астроархеолог Стародомов подошел к Карамышеву, заговорил с ним о чем-то, тот кивнул ему в ответ, – и Стародомов не спеша направился в сторону валунов. Позже я узнал, что он хотел выбрать камень, из которого можно было бы вытесать надгробную плиту для братской могилы. Но тогда у меня мелькнула мысль, что археолог надеется найти на камнях какие-либо ялмезианские письмена. Я изменил угол наклона вспомогательной линзы, чтобы внимательнее рассмотреть эти каменные глыбы, но поначалу ничего особенного не приметил. Валуны как валуны. Таких на берегу Балтики сколько угодно.

И вдруг моему взору предстало нечто неожиданное. За одним высоким, поросшим мохом камнем, притаилась какая-то фигура, напоминающая человеческую. Ялмезианин! Живой иномирянин! Но почему он прячется: из страха перед пришельцами или затаил недобрые намерения? Надо немедленно предупредить товарищей, и в первую очередь – Стародомова!

Я включил реле звуковой радиосвязи, отчетливо произнес личные позывные астроархеолога, – но отзыва не последовало. Потом повторил вызов – результат тот же: Стародомов продолжал шагать к валунам. А ведь на нем был всепогодный комбинезон, в воротник которого вмонтировано безотказное микроустройство!

Тогда я обратился к Карамышеву, назвав его позывные: я хотел, чтобы он послал кого-либо вдогонку за Стародомовым, чтобы не дать тому подойти к камням. Но и Карамышев не захотел слушать меня!.. Я был изумлен, озадачен. Причина этого радионевнимания выяснилась позже. Меня не не слушали – меня не слышали! Меня не могли слышать, ибо метаморфанты обладают необъяснимым свойством (не прилагая к тому никаких усилий) искривлять магнитное поле в радиусе четырехсот тридцати семи метров, создавая вокруг себя зону радиобезмолвия.

Тем временем Стародомов приближался к камням. Когда до них оставалось метров тридцать, дисциплинированный археолог вынул из нарукавного кармана симпатизатор и, как я угадал по движениям его пальцев, включил прибор на предельную градацию. У меня отлегло от сердца. Как ты мог забыть, сказал я себе, что каждый из нас снабжен этим замечательным изобретением XXII века, безотказно внушающим добрые чувства к его обладателю всем живым существам! Уже не беспокоясь за Стародомова, я до предела усилил резкость изображения, чтобы крупным планом увидеть того, кто притаился за большим камнем.

И тут-то я разглядел, что только внешние обводы этого существа придают ему некоторое сходство с человеком. Мне предстало нечто неописуемо отвратительное, злобное, ужасное! Даже находясь на большой дистанции от этого чудища, я ощутил страх – и невольно отпрянул от глазка дальнозора. Затем я ощутил страх за свой страх. Ведь о том, что я испугался, я обязан по возвращении доложить Ассоциации воистов – и поставить вопрос, достоин ли я впредь быть воистом. (Вернувшись на Землю, я так и сделал. Мне был выдан оправдательный рескрипт, но – для успокоения совести – я отказался от очередного повышения в звании.)

...Преодолевая отвращение, я снова прильнул к дальнозору. За поросшим мохом валуном теперь не было никого. А вдали, мелькая в просветах между камнями, бежали по направлению к лесу два чудища, подобные тому, которое меня испугало. Затем я увидел Стародомова. Он неподвижно лежал на спине. Он был мертв. Когда я вгляделся в его лицо, мне опять пришлось ужаснуться. Исхудалое, обезображенное, словно изглоданное какой-то мучительной и долгой болезнью...

В устрашающих складках этого лица таилось и нечто такое, что вызвало во мне какое-то смутное воспоминание. Я напряг память – и вспомнил. Когда мне было восемь лет, мать взяла меня в гости к своей подруге, «медичке-историчке» (так она ее называла), Анфисе Васильевне Лекаревой. Там на маленьком столике перед диваном лежала толстая книга в черной обложке – «Болезни минувшего». Я раскрыл ее где-то посредине и увидал страшное лицо мертвеца. Под ним значилось крупным шрифтом: «Сент-Бедвиндский лепрозорий, 1893 год. Пациент, скончавшийся от проказы». Ниже шел текст, набранный мелкими литерами, но прочесть его я не успел: Анфиса Васильевна отобрала книгу, заявив, что нечего мне читать это, а то страшные сны будут сниться.

И вот теперь я увидал страшный сон наяву. Он был столь невероятен, что у меня возникло опасение: а здоров ли я психически? Но раздумывать об этом было некогда. Надо было вести «Тетю Лиру» к мысу, тем более и погода улучшилась: хоть волнение на море и продолжалось, но ветер упал. Отдав по отсекам соответствующие команды, я взял курс к месту недавней якорной стоянки.

23. Перед броском на континент

Теперь снова поведу речь обо всем, что имеет прямое или косвенное отношение к Павлу Белобрысову. И опять напомню Уважаемому Читателю, что дела нашей экспедиции в более широком плане изложены в «Общем отчете».

Когда катер с похоронной командой пришвартовался, а затем был поднят на палубу и опущен в свой отсек, я немедленно доложил Карамышеву обо всем, что произошло за время моей вахты, и (главное!) о том, что я увидел в дальнозор. К моему сообщению он отнесся невнимательно и недоверчиво и заявил, что это могло мне померещиться из-за нервного напряжения. Я возразил, что я воист, а в воисты зачисляют лишь тех, чья нервоустойчивость не ниже девятого деления по шкале Даниэляна. Но Карамышев гнул свое: «Это вам почудилось». Далее он сказал, что Коренников действительно диагностировал у Стародомова смерть от проказы, но ведь Коренников все-таки зубной врач, а не терапевт. Из дальнейшей беседы я понял, что участники похорон успели составить свою коллективную гипотезу гибели Стародомова. За год до отбытия на Ялмез астроархеолог вернулся с планеты Латона, где природно-биологические условия очень сложны и почти не исследованы. Вот там он, вероятно, заболел какой-то неизвестной землянам болезнью с длительным инкубационным периодом, здесь же, на Ялмезе, в силу неведомых нам специфических причин, болезнь «сделала спонтанный скачок».

Выслушав это, я откровенно сказал Карамышеву, что подобная теория мне кажется шаткой. И добавил, что между увиденными мною чудищами и смертью Стародомова есть какая-то причинная связь. Карамышев поморщился. Быть может, он решил, что у меня завелся «пунктик». Я вышел из спора, чтобы не утверждать его в этом подозрении. Ведь доказать я ничего не мог.

Вернувшись в каюту, я застал там Павла. Он был мрачен.

– Скоро, кореш мой безалкогольный, мы все на этом Ялмезе танго «Белые тапочки» спляшем. Нет, с этой планеточкой людям на «ты» не сойтись!

 
Клаустрофобке, деве молодой,
Агорафоб в любви признался раз,
А та в ответ: «Союз грозит бедой,
Нужны пространства разные для нас!»
 

Когда я поведал своему другу о чудищах, поначалу он тоже выразил сомнение, но иного порядка, нежели Карамышев.

– Степа, может, они только показались тебе страшными? Может, землянам с непривычки все чужое кажется опасным и уродливым? Но ведь внешность-то обманчива.

 
Людоед, перейдя на картофель,
Исхудал от нехватки жиров —
И его заострившийся профиль
Агрессивен вдруг стал и суров.
 

Потом, после длительного молчания, он сказал: – Ты, Степа, человек с прочной психикой. Может, и правда, там за камнями какие-то башибузуки кантовались. Но ведь умер-то Стародомов-бедняга не насильственной смертью, а от молниеносной проказы – так наш Дантес-зубодер определил... Страшное лицо у покойника было, мы все ошарашены... Мы его без всякой торжественности к тем восьми подхоронили... Но ужинать, Степа, все равно надо идти.

 
Даже чувство состраданья,
Даже адский непокой
От принятия питанья
Не отучат род людской.
 

...За ужином властвовало молчание. Когда дежурный начал разносить тарелки с чечевицей, выращенной в теплицах «Тети Лиры», Павел не удержался и сердито прошептал:

– Опять эту высокополезную отраву дают!

Чечевицы он терпеть не мог, и это навело его на кое-какие мысли.

– Степа, а у того типа, что за камнем ховался, в руках ничего не было? Может, отравили товарища нашего? Нахлобучили, скажем, на голову мешок – а в нем какая-то быстродействующая химия. А потом мешок под мышку – и айда в лес.

– Нет, Паша. Так могут поступать существа враждебные, но разумные. Я тебе повторяю: за камнем пряталось существо злобное, но неразумное...

– Но ты же сам гуторишь, что между смертью Стародомова и этими злыднями закаменными есть какая-то связь.

– Я уверен, что есть! Но поймем мы все только тогда, когда высадимся на материк.

– Все ясно, Степа!

 
Волк ведет разведку воем —
Не откликнется ль волчица.
Человек в разведке боем
Должен истины добиться!
 

О разведке – разумеется, не «боем», а научной – подумывали все, в том числе и Карамышев. В тот же день были сформированы три поисковые группы: Центрально-континентальная, Южная и Северная. В последнюю, самую малую по числу участников, вошли Константин Чекрыгин (второй космоштурман и он же – специалист по инопланетным религиозным культам), Юсси Лексинен (космолингвист и спелеолог), Павел Белобрысов и я. Главой был назначен Чекрыгин, я нес ответственность за катер и безопасность на море. Всех поисковиков обязали соблюдать величайшую биологическую осторожность; однако не в связи с гибелью Стародомова, а в общем, широком смысле. Ведь все тогда еще (кроме меня) считали, что погиб астроархеолог по эндогенной, а отнюдь не экзогенной причине.

Нашей группе дали «вольный режим» – без жесткого графика передвижений; от нее не ждали серьезных научных открытий, ибо направлялись мы в ту часть материка, где климат суровее и где при съемке было обнаружено мало поселений городского типа. Поздним вечером мы при помощи чЕЛОВЕКА «Коли» переместили из корабельного склада в трюм катера контейнеры с лингвистической аппаратурой, белковыми консервами, концентратами, брикетным хлебом и прочими припасами.

– Жратвой на полгода запаслись, – резюмировал Павел. – Теперь главное – успеть съесть все это до того, как окочуримся.

 
Свинья молодая сказала, рыдая:
«К чему мне запас пищевой!
Я кушаю много, а в сердце тревога —
Останусь ли завтра живой?»
 

24. У врат Безымянска

В семь утра по местному времени мы вчетвером (плюс приданный нам чЕЛОВЕК «Коля») спустились в судоотсек, где, опираясь на распоры, стоял наш универ-катер № 2. Я занял место в рубке, остальные прошли в обзорную каюту. Наверху раздвинулись створы люка, над катером нагнулся челночный кран – и через мгновение мы повисли над палубой «Тети Лиры». Затем перемещающий агрегат плавно опустил нас на воду. Наша Северная группа отбывала первой, и весь личный состав, стоя у фальшборта, провожал нас в путь. Все выкрикивали добрые пожелания.

По океану шла зыбь. Я поспешно отвел катер от борта «Тети Лиры». Поскольку первую стоянку нам предстояло сделать более чем через тысячу километров, я, чтобы спрямить путь и держать курс на Север вне зависимости от очертаний берега, вывел катер далеко в океан. Затем задал двигателю экономический режим – сорок километров в час. В этот момент ко мне подошел Павел.

– Надоело мне в каюте сидеть. У них там ученые разговоры... Подсменить тебя не треба?

– Нет. Курсопрокладчик – на фиксации... Ты какой-то хмурый, Паша, сегодня. Не захворал ли ты?

– Здоров как бык... У меня, Степа, теория одна прорезалась. Все думаю.

 
Что со мною творится —
Я и сам не пойму:
Я б уснул, да не спится,
Все не спится уму.
 

– Что за теория?

– Степа, у меня твои чудища из головы не выходят. Может, это из-за них вся планета опустела? Может, они-то всех тут и угробили?

 
У людоеда душа болить,
На сердце печаль-досада:
Придется опять кого-то убить —
Ведь жить-то все-таки надо.
 

– То есть ты утверждаешь, что всех разумных ялмезиан уничтожили именно монстры?! – удивился я. – Предположение смелое, но бездоказательное. Чудища эти – явление отвратительное, но частное. Я убежден, что к общему ходу событий никакого отношения они не имеют. Но как тебе такое в голову пришло?

– Не знаю. Ни с того ни с сего.

 
Подбежал к нему подонок,
Разрыдался, как ребенок:
«Просто так, просто так
Дай мне денег на коньяк!»
 

Впоследствии я не раз удивлялся этой странной прозорливости моего друга.

17 августа мы без происшествий прибыли в точку намечавшейся высадки. Но эта условная точка, как выяснилось, интереса для нас не представляла. Низкий, топкий берег, – и вдали небольшое селение, состоящее сплошь из полуразрушенных одноэтажных домиков.

– Тут пиплиотеки не найтешь, нам кород нужен! – заявил Лексинен. Он знал сорок шесть земных и тридцать восемь инопланетных языков, но на всех говорил с ингерманландским (а по определению Павла – с чухонским) акцентом.

– Лингвист прав, – поддержал его Белобрысов. – Надо дальше двигаться.

 
Нам у вас учиться надо,
Облака и журавли, —
Все, чего не сыщешь рядом,
Обозначится вдали.
 

– Здесь нет места для стоянки, – присоединился я. – А в трехстах километрах севернее – по картосъемке – находится крупное поселение.

– Что ж, продолжим путешествие, – подытожил Чекрыгин.

Теперь я вел катер, следуя изгибам береговой линии. В 14.20 вдали показались как бы черные горбы, торчащие из моря; то были затонувшие коммерческие суда. Вскоре стали видны створные знаки, вдающийся в море мол, накренившиеся подъемные краны, пакгаузы с провалившимися крышами. В десятке километров севернее порта, на расстоянии трех километров от океана, за песчаными заносами, из которых торчали верхушки фонарей и засохших деревьев (там когда-то, по-видимому, был парк), простирался большой город. Среди пяти– и шестиэтажных домов выделялось несколько высоких конусообразных строений – очевидно, религиозно-культового назначения.

Я выдвинул из рубки антенну анализатора и навел ее на берег. Матовую поверхность экрана пересекла тонкая, не толще волоса, линия.

– Никаких признаков технической деятельности, никаких энергоотходов. Город пуст, – отрапортовал я.

– И все-таки нужна визуальная проверка, – настороженно заявил Чекрыгин. – Если там есть хоть одно разумное существо, мы обязаны разъяснить ему цель своего прибытия и испросить разрешение на временное пребывание в данном населенном пункте.

– Учтите, что при верхнем режиме катер расходует два кубика энерговещества на каждые десять километров, – предупредил я.

– Все-таки нужен облет. Экономия – экономией, а дело – делом.

– Есть! Иду на облет! – четко произнес я. – Всем пройти в обзорную каюту!

Я повел катер к гавани. Некоторые фарватерные бакены уцелели, другие были сорваны штормами. Сам фарватер заилился, обмелел. Метрах в ста от берега я перешел на воздушный режим и взял курс на город. Мы его облетели дважды. Я почти не отрывал глаз от приборов, так что разглядывать улицы было некогда; успел только заметить, что со многих крыш полосами слезла зеленая или розовая краска, обнажив платиновую фактуру кровельных листов.

– По земным масштабам здесь жило около пятисот тысяч населения, – услышал я в переговорник голос Чекрыгина.

– Не заметили ли вы сооружений оборонного, военного характера? – спросил я.

– Насколько я понимаю – нет.

– Не везет тебе, Степа, не на ту планету нарвался, – пошутил Белобрысов. – Но ты не огорчайся.

 
Если б знал Колумб заранее,
Что откроет Новый Свет, —
Заявил бы на собрании,
Что в отплытье смысла нет.
 

...Мы вернулись в порт, где я приводнил катер в ковше. Когда-то он служил стоянкой для небольших спортивных судов. Теперь вход в него с моря преграждал широкий песчаный бар, что было нам на руку: даже в шторм сюда не дойдет большая волна. Пришвартовав наше суденышко к причальной стенке, мы начали высадку. Погода стояла теплая, но Чекрыгин приказал нам облачиться во всепогодные комбинезоны, ибо мы покидали катер на длительный срок. Последним на берег сошел я, предварительно задраив все люки и включив охранную систему.

Мы шагали по крупным шестигранным камням, между которыми росла высокая колючая трава. От нее исходил горьковатый запах. Он не был неприятен, но чем-то тревожил меня. Я подумал, что дядя Дух сразу бы определил его ингредиенты. Вслед за этой мыслью последовала другая, уже привычная: если бы в день отлета с Земли я предупредил Терентьева о том, что посещение «Тети Лиры» дядей Духом таит в себе опасность, Терентьев был бы сейчас жив, и смерть его не висела бы на моей совести. Мне вспомнился стишок Белобрысова, продекламированный им по какому-то другому поводу:

 
В душе его таится грех,
Совсем неведомый для всех;
Но в том, в чем все его винят,
Ни капли он не виноват.
 

Однако здесь было не место для длительных размышлений. Нам все время приходилось лавировать между полуразвалившимися складскими строениями, штабелями полусгнивших ящиков, колесными грузовыми экипажами, в осевших кузовах которых колыхались стебли травы. Никаких насильственных, механических повреждений в порту я не обнаружил; все разрушения были работой времени, ветра, дождя, суточных и сезонных колебаний температуры.

Наконец мы очутились вне территории порта, и теперь шагали гуськом по низменной топкой местности, где росли колючие кусты и деревья с чешуйчатой серой корой. Впереди шел Павел, высоко держа антенну охранного устройства, за ним – Чекрыгин, затем Лексинен, я замыкал шествие. Точнее – замыкающим был чЕЛОВЕК «Коля»; он двигался на некоторой дистанции позади людей, неся большой контейнер с космолингвистической аппаратурой, техприборами и пищеприпасами. Кругом царил покой, и лишь небольшие голубоватые птицы нарушали тишину щебетаньем и шуршаньем крыльев. Они вились вкруг нас, некоторые садились на плечи; одна облюбовала место на антенне, которую нес Белобрысов. Птицы вели себя очень доверчиво, хоть симпатизаторов мы не включали.

Через полчаса мы поднялись на железнодорожную насыпь – такие я видел в старинных документальных земных кинофильмах, только там они были в лучшем состоянии. На этой шпалы сгнили, стальные рельсы изглодала коррозия, на полотно взбежали кусты и деревья, покачивались на черных стеблях серебристо-матовые цветы.

– Какие красифые цфеты! Как шаль, что мы не знаем их наименофаний! – задумчиво произнес лингвист.

– Чует мое сердце, что не от кого нам будет узнать, как они назывались. Придется нам самим их окрестить, – тихо ответил Павел. —

 
Пробившись к небу сквозь каменья,
Не зная хворей и простуд,
Седые лилии забвенья
Над неизвестностью цветут.
 

– Кстати, пора нам дать очередную сводку на корабль, – заявил Чекрыгин. – И нужно придумать какое-то условное наименование для этого города, чтобы они там на «Тете Лире» оформили его на основной карте как именную точку.

– Предлагаю назвать...

– Паша, не предлагай! – перебил я своего друга. – Хватит и того, что ты нашему кораблю такое имечко дал... Я советую назвать город так: Безымянск.

– Не возражаю, – сказал Чекрыгин.

Лингвист тоже возражений не имел. Да и Павел высказался за. Он мог с пеной у рта отстаивать свое мнение, но если доводы собеседника оказывались сильнее, он честно признавал свою неправоту и никогда не обижался. Впрочем, во всем, что касалось его ностальгических догм и домыслов, он был неколебим.

Передав сводку, мы продолжили путь и вскоре поравнялись с пригородной станцией. По покрытому многослойным ковром опавших листьев пандусу поднялись на платформу, где на барханах из песка росла трава и те же лилии забвения. Затем, продираясь сквозь кустарник, вошли в одноэтажное здание. Стекла его высоких окон давно выпали из рам, пол и скамьи покрыли слои пыли, но стены, аккуратно облицованные голубоватыми изразцами, не имели ни единой трещины и готовы были простоять века. Посреди зала виднелась высокая каменная будка с окошечком, возле которой висела платиновая доска, вся испещренная непонятными письменами.

Лексинен подозвал чЕЛОВЕКА и приказал ему опустить контейнер на пол. Вынув оттуда какой-то прибор, астролингвист направил его коническую трубу на доску. Затем торжественно сообщил нам, что с этой минуты началось освоение землянами ялмезианского языка.

Затем мы, с трудом преодолевая густые заросли, обошли здание снаружи. Меня опять поразила точность работы строителей, добротность керамических плиток. Однако у Лексинена был свой взгляд на вещи: он сказал, что лучше бы стены были оштукатурены – тогда, быть может, ялмезиане оставили бы на них рисунки и вольные изречения, изразцы же для этого рода творчества не подходят.

Впрочем, один настенный рисунок мы все же обнаружили. Возле оконного проема черной масляной краской намалевана была голова старика; злобно окарикатуренное изображение не могло скрыть благородно высокого лба иномирянина: чувствовалось, что он был весьма умен. Для еще большей издевки неведомый злопыхатель пририсовал птицу, похожую на ворону; она сидела на макушке старца, долбя клювом его череп и одновременно испражняясь на него.

– Шибко рассердил кого-то старичок! – резюмировал Белобрысов. – А, видать, неглуп был, очень неглуп.

 
Будь всегда себе министром,
Думай мудро, думай быстро,
Чтобы творческие мысли
В голове твоей не кисли.
 

Мы вернулись на насыпь. Дошли до сортировочной станции, где на запасных путях стояли пассажирские и грузовые вагоны. На междупутьях росли деревья и кусты, колеса были оплетены стеблями трав. Рядом с покосившимся семафором, будто подпирая его, высилось дерево с голубоватым стволом. Его бледно-розовые листья ритмично шевелились, хоть стояло полное безветрие. Обойдя паровозное депо, мы свернули вправо – в заболоченный лес.

...Местность начала повышаться. Показалась кирпичная ограда с широкими воротами. Пройдя под аркой, мы очутились на кладбище. Из прямоугольных, поросших сорной травой холмиков торчали покосившиеся столбики – где каменные, где деревянные. Вверху они заканчивались У-образными раздвоениями. Кое-где возвышались массивные каменные склепы, украшенные рельефными изображениями крылатых русалок и птиц с рыбьими головами. Изредка встречались совсем маленькие холмики; над ними, между рогаткообразными верхушками столбиков, были натянуты проволочки, и на них висели плоские платиновые изображения рыб и русалок; при ветре они, очевидно, издавали негромкий мелодичный звон, но сейчас стоял штиль, и тишину нарушали только наши шаги.

Двигались мы не спеша, ибо Лексинен подолгу рассматривал дощечки с письменами, укрепленные на надгробных памятниках. Через некоторое время он сказал, что начинает постигать счетно-цифровую систему ялмезиан, но чтобы понять ее вполне, ему необходимо увидеть более поздние захоронения. И вот мы вступили на ту часть кладбища, где памятники выглядели новее, где стиль склепов изменился, – в нем, если применять земные аналогии, появилась некая экспрессия, модерновость.

– А вы заметили, чем хорош этот участок? – негромко проговорил Павел. – Здесь нет этих маленьких могилок с погремушками.

К этому наблюдению моего друга астролингвист добавил, что он, Лексинен, уже расшифровал числовые значения многих надписей и может сказать с уверенностью: длительность жизни иномирян, погребенных на этом участке, была значительно выше, нежели у тех, что покоятся в старой части погоста. Видимо, в науке, в медицине, произошел какой-то фундаментальный сдвиг, если не сказать – взлет.

Но дальше нас ожидало нечто странное, нечто загадочное. Новая часть кладбища перешла, если можно так выразиться, в новейшую его часть, где уже не имелось ни роскошных склепов, ни прочих монументальных надгробий, где над могилами торчали наспех сколоченные деревянные «рогатки». Лингвист, рассмотрев приколоченные вкривь и вкось дощечки, сообщил, что продолжительность жизни ялмезиан резко снизилась, многие умерли совсем молодыми.

Далее тянулись ряды безымянных холмиков.

– Что-то с тыла их ударило, не учли чего-то, – высказался Белобрысов. —

 
Что страшит – того не бойся,
Не петляй туды-сюды, —
Лучше ты щитом прикройся
От неведомой беды!
 

Эта часть кладбища не была огорожена, но слева, со стороны города, в нее упиралась стена. Она казалась здесь нелепой, алогичной. Всякая ограда имеет охранительное значение, она всегда отделяет некую заданную территорию от остального пространства. Эта же ограда тянулась от города к кладбищу, ничего не разделяя и ничего не охраняя собой. Она обрывалась среди могил. Торец ее был вертикален, зацементирован, в цемент вделаны металлические скобы. Высота ее равнялась трем метрам, ширина – шестидесяти сантиметрам. В отличие от ранее виденных нами ялмезианских строений, это кирпичное сооружение поражало небрежностью, явной торопливостью выполнения: кладка велась кое-как, цементные швы не заравнивались.

– Военно-оборонного значения стена не имеет, – констатировал я. – Ее очень просто обойти.

– Эта стена – для ходьбы, – изрек Павел. —

 
В чьей-то памяти нестрогой
Страх такое место занял,
Что легла его дорога,
Тропки все перегрызая.
 

Чекрыгин согласился с догадкой моего друга. Он вспомнил, что на планете Альманзор, где много болот, кишащих ядовитыми пресмыкающимися, иномиряне строят между своими селениями многокилометровые пешеходные мостики. Затем он вынес решение: к городу пойдем по стене.

Мы забрались по скобам на плоскую вершину этой стены, помогли «Коле» втащить на нее громоздкий контейнер – и продолжили свой путь к Безымянску. На цементе там и сям виднелись оттиски каблуков, из чего можно было заключить, что ограда действительно строилась для ходьбы, и притом ялмезиане воспользовались ею сразу же.

Когда до городских строений оставалось километра четыре, чЕЛОВЕК вдруг опустил контейнер и сел возле него, свесив со стены свои пластмассово-металлические ноги.

– Ты чего, «Николашка», расселся! Совсем скурвился, лодырь! – закричал на него Белобрысов, шедший замыкающим. – Вставай!.. Или поломка в тебе какая?

– Исправен я, – ответил «Коля». – Но продолжать движение боюсь, страшусь, ужасаюсь, попугиваюсь я.

– Уж не знаю, что и думать, – признался Чекрыгин. – На всех планетах, где мне приходилось бывать, чЕЛОВЕКИ никогда не проявляли страха, они на это не программированы. А здесь – уже не первый случай...

...С правой стороны, из леса, донесся невнятный шум. Он быстро нарастал. Скоро можно было различить треск ломаемых ветвей, топот, какие-то завывания. И вот на поляну, простирающуюся между стеной и лесом, вырвалось несколько крупных четвероногих. Они мчались к стене, явно ничего не соображая от страха. Напоминали они земных лошадей, но головы их были увенчаны рогами. Серые спины рогатых коней лоснились от пота, на губах пузырилась пена. Тычась мордами в кирпичную кладку, они выли громко и тоскливо.

– Симпатизаторы не включать! – приказал Чекрыгин. – Нам эти лошади не опасны, симпатизация же может расслабить их, задержать. А им надо спасаться. Они бегут от охотников.

Тем временем животные, осознав непреодолимость препятствия, пустились в бег вдоль стены в сторону, противоположную городу. Вынув карманные дальнозоры, мы стали вглядываться в лес. Охотников видно не было. Мы решили идти дальше; ведь даже если мы и увидим их, воспрепятствовать охоте мы не сможем: люди не имеют права вмешиваться в действия иномирян.

– Эй ты, деятель жэка, хватит играть в нищего! – обратился Павел к чЕЛОВЕКУ. – Вставай, а не то вниз тебя спихну!

– Идти опасаюсь, содрогаюсь, дрожу, трепещу я, – ответил «Коля», однако все же встал и взвалил на себя контейнер.

– Это ушасно! Это ушасно! – услыхали мы взволнованный голос Лексинена.

Я подумал было, что его восклицание относится к несдержанной речи Белобрысова. Но нет! Астролингвист, побледневший, встревоженный, стоял, приложив к глазам дальнозор. Он сказал, что они – их трое было – промелькнули сейчас вон в том просвете между деревьями. Они спешат по направлению к кладбищу, преследуя рогатых коней.

– Кто «они»? – строго спросил Чекрыгин, наведя свой дальнозор на лес. – Там никого нет.