Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы"
Автор книги: Вадим Шефнер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)
Я вышел из дома.
Все в мире было по-прежнему и все на своих местах. Картофельные грядки, деревья, времянка, сарайчик – все обыкновенное, настоящее. И на небе та же легкая, не предвещающая дождя дымка. Я посмотрел на часы и удивился, даже испугался: лишь час с небольшим прошел с той минуты, когда из-под земли вылез чешуйчатый агрегат.
Надо обдумать все это, переварить в покое, подумал я и открыл калитку. Пройдя по улице поселка, свернул на неширокую, поросшую сорной травой грунтовую дорогу и долго шел по ней; я знал, что она ведет к кладбищу. Вскоре на взгорье показалась красная кирпичная церквушка с одноярусной колокольней. Дойдя до погоста, ничем не огражденного, я долго глядел на сбегающие в низинку покосившиеся кресты. «Пчелы не жалят мертвых», – всплыла в памяти вычитанная где-то фраза. А меня пчелы будут жалить миллион лет. Люди будут рождаться и умирать, умирать, умирать, и Эла тоже умрет, а я буду жить, жить, жить, жить... Мною овладело смутное чувство вины.
– Я не виноват перед вами, – произнес я вслух, обращаясь к ушедшим. – Я не виноват. Все произошло слишком быстро.
Когда я вернулся в Филаретово, то первым, кого увидал у дома Бываевых, был Валентин. Он подкачивал камеру своего велосипеда; к багажнику он успел приторочить объемистую корзину. Валик весело поведал мне, что едет на станцию Пронино, там неплохой привокзальный буфет. Бываевы решили чин-чинарем отметить сегодняшнее событие. Тетя Лира отвалила на это мероприятие свои похоронные («смерётные») деньги.
– У тебя в передней вилке трещина, – напомнил я ему, – возьми велик у Рамушевых, на этом ты рискуешь сломать себе шею.
– Э, все равно, – отмахнулся он. – Авось целым вернусь. – Прикосновение к вечности не сделало его более осторожным.
– Может, пешком вместе сходим в Пронино? – предложил я. – Я тебе помогу покупки нести.
– Не, подмоги не треба... И вообще никакой помощи мне теперь не надо. Ты, Пауль, можешь прекратить свое шефство надо мной в смысле грамматики. Окунусь на второй год – не беда, потом наверстаю. У меня теперь впереди вагон времени. И даже не вагон, а черт знает сколько составов.
В этот момент из окна выглянула тетя Лира.
– Павлик, в одиннадцать вечера приходи! Никуда не пропадай смотри! Будем отмечать!
– Но почему в такое позднее время? – удивился я.
– Раньше нельзя. Вдруг соседи зайдут или кто. А в одиннадцать все уже спят в поселке.
В назначенный час я постучался в дверь Бываевых. Послышались осторожные шаги. Тетя Лира наигранно сонным голосом, не отодвигая засова, тихо спросила:
– Кто там? Мы уже спать легли.
Я назвался, и она сразу впустила меня. Потом выглянула за дверь и, убедившись, что никого поблизости нет, что никто не видел моего прихода, снова закрыла ее на засов.
В комнате глазам моим предстал Стол. На нем стояло несколько бутылок шампанского, а посередке красовался торт. Стеклянные вазочки были заполнены конфетами «Каракум», «Белочка», «Элегия» и «Муза». Остальная поверхность скатерти была буквально вымощена тарелками и тарелочками со всякой снедью. Тут хватило бы на десятерых, а нас было только четверо, не считая Хлюпика. Песик с голубым бантом на шее – по случаю праздника – важно возлежал на сундуке. Он был уже сыт по горло.
– Богато! – сказал я, садясь за стол. – Чего только нет! Даже кальмары в банке!
– Икры нет, Павлик, – с лицемерно хозяйской скромностью посетовала тетя Лира. – Икры, вот чего нам не хватает.
– И до икры доживем! Главное теперь – не теряться! – бодро изрек дядя Филя и, подмигнув супруге, принялся открывать шампанское.
Но дело не пошло – всю жизнь он имел дело с иной укупоркой. За бутылку взялся Валик. Он долго возился, наконец пробка выстрелила в стену и рикошетировала в Хлюпика. Тот презрительно поморщился.
– Так жили миллионеры! – воскликнул Валентин, разливая вино в стаканы. – Ведь мы теперь миллионеры!
– Ну, чокнемся за вечное здоровье! – провозгласил дядя Филя. – Чур, до дна.
Мы сдвинули стаканы, выпили. Дядя Филя крякнул, но кряк получился какой-то неубедительный.
– Градусенков мало, – буркнул он, наливая себе по второй.
– Смотри, дедуля, не надерись. Шампанское – опасное вино, – полушутя предупредил Валик, откупоривая новую бутылку.
– Не указывай! Молод, чтоб учить меня!
– Сейчас молод, а через тысячелетье мы с тобой почти уравняемся, – отпарировал Валентин. – Тебе будет тысяча пятьдесят девять, а мне – тысяча восемнадцать.
– А ведь верно! Вот это да – уравняемся! – изумленно произнес дядя Филя и, опережая остальных, опрокинул в себя очередной стакан.
Тетя Лира пила и ела молча, ошеломленная значительностью события. И вдруг заплакала, стала жаловаться сквозь слезы:
– Поздно лекарство это пришло... Молодости-то через него не вернуть, всю жизнь вековечную старенькой прохожу...
– Веселья мало! – закричал захмелевший дядя Филя. – Заведу-ка я свои пластиночки.
Когда-то, работая в пункте по скупке утиля, он отобрал несколько заигранных, но совершенно целых пластинок. Он очень берег их. И вот теперь включил электропроигрыватель, поставил на него диск. Игла долго вслепую брела по какому-то шумному темному коридору. Наконец выделилась мелодия, прорезался голос певца: «Ночью, ночью в знойной Аргентине...»
– И в Аргентине побываем! Не унывай, Ларка! – воскликнул Филимон Федорович.
– Теперь это вполне реально, – подтвердил Валик, – Аргентина от нас не уйдет.
– Бомбоубежище надо копать – вот что надо в первую очередь! – испуганно объявила тетя Лира. Довоенная пластинка напомнила ей войну.
– Права ты, умница моя! – умиленно согласился дядя Филя. – Оно, конечно, войны, может, и не будет, – а мы в бомбоубежище нашем картошку хранить будем. Нам теперь хозяйство с умом вести надо! С умом!
Человек был наг рожден,
Жил без интереса, —
А теперь он награжден
Радостью прогресса!
Тем временем Валик выдвинул ящик комода и, покопавшись там, вытащил отрез холста и похоронные туфли тети Лиры. Обмотавшись холстиной и переобувшись в эти самые тапочки, он принялся отплясывать нечто вроде шейка. Картонная подошва от левой туфли сразу оторвалась, а он знай пляшет.
– Ой, озорник! – захохотала тетя Лира, – Гляди, совсем стопчешь!
– Тебе, бабуля, эти шлепанцы теперь ни к чему! Теперь ты миллионерша! – крикнул Валентин, убыстряя темп. Хлюпик спрыгнул с сундука и с лаем стал прыгать вокруг танцора. И вдруг, поджав хвост, забился под стол, умолк.
– А может, зря мы микстуру эту приняли, – высказалась тетя Лира. – Жили бы, как все, и померли бы, как все... Грех мы перед людьми на души взяли.
И она снова заплакала. Но потом начала смеяться. Она была уже сильно под хмельком.
Вскоре я незаметно покинул пир, пошел во времянку и там уснул. И приснился мне сон. На этот раз в нем архитектуры почти и не было.
Погожим летним днем иду я по родной Большой Зелениной. Иду просто так, прогуливаюсь в порядке самообслуживания. Шагаю скромно, глаз на девушек не пялю, размышляю о чем-то умозрительном. Но невольно замечаю, как встречные прохожие оживляются при виде меня, как неожиданная радость озаряет их лица. А те, которые по двое идут, начинают перешептываться: «Это сам Глобальный! И ведь ничуть не гордый, совсем не кичится своей кипучей славой!» Мамаша какая-то симпатичная шепчет своей дочке: «Люся, запомни этот текущий момент на всю жизнь: перед нами – сам Глобальный!» Вдруг, завизжав тормозами, останавливается белая свадебная «Волга» – с лентами, с двумя кольцами на крыше. Жених в аккуратном костюме, невеста в нейлоновой фате выскакивают, кидаются ко мне, объятые счастливой паникой: «Благословите нас, Глобальный!» Я благородно, без сексуального подтекста, одариваю обаятельную невесту культурным братским поцелуем.
Все проспекты и бездорожья,
Все луга, и поля, и лес,
Вся природа – твое подножье,
Ты – царица земных чудес!
Осчастливленная пара едет дальше, а я, под аккомпанемент восторженных шепотов и возгласов, вступаю на мост – и вдруг я на Крестовском острове, на стадионе. Там уже минут двадцать идет футбольный матч «Зенит» – киевское «Динамо». Все скамьи заняты, утрамбованы болельщиками; не то что яблоку – маковому зернышку упасть некуда. Но билетерша узнает меня: «О, нет меры счастью! Нас посетил Глобальный!» Она ведет меня на трибуну, спрессованные болельщики размыкаются, выделяют мне место. Я сажусь и спрашиваю соседей, какой счет. «Два один в пользу «Зенита»!» – торопливо хором отвечают мне. «Это хорошо!» – говорю я. По рядам проносится шепот: «Это он! Сам Глобальный! Он сказал: «Это хорошо!» Радость-то для нас какая!» Теперь сто две тысячи зрителей смотрят уже не на футбольное поле, а на меня. Раздается бешеный гром аплодисментов. Футболисты в недоумении: они сначала подумали, что это им за что-то хлопают. Но вот и до них дошло-доехало, кто здесь сегодня виновник торжества. Они прерывают игру – тут уж не до мяча – и присоединяются к аплодирующим. «Хо-тим сти-хов! Хо-тим сти-хов!» – начинает скандировать весь стадион. Вратари соревновавшихся команд покидают свои посты, идут ко мне, под руки выводят меня на середину поля. «Прочтите что-нибудь оптимистическое!» – шепчет мне на ухо один из голкиперов. В благоговейной тишине слышится мой голос, звучат проникновенные строки:
Бык больше не пойдет на луг,
В быка добавлен перец, лук...
Я ем убитого быка —
Ведь я еще живой пока!
И вдруг нет футбольного поля, нет стадиона. Я стою на невысоком беломраморном пьедестале посреди огромной площади, обрамленной модерновыми высотными зданиями. Я стою на пьедестале – но я не статуя: этот постамент воздвигли мне при жизни моей. По выходным я прихожу сюда, чтобы лично общаться с почитателями моего таланта. Площадь кишит народом. Здесь и мои современники по перу, и классики всех времен и народов, и читатели изо всех стран и континентов. У каждого в руке – книга моих стихов. Сегодня я даю автографы. Подходит Пушкин, протягивает мне свежее издание моих стихов и поэм. «Великому – от равного», – делаю я уважительную надпись на титульном листе и расписываюсь. Александр Сергеевич очень доволен, улыбается. Потом еще некоторым отечественным классикам даю надписи, но этим уже построже. Вдруг подкатывается ко мне изящная экскурсоводица. У нее слезная мольба: хочет, чтобы я обслужил вне очереди группу интуристов, которые явились в Ленинград специально для того, чтобы заиметь мои автографы. «Что ж, если широкая публика не возражает, я согласен», – отвечаю я. Иностранные гости выстраиваются в отдельную очередь, и я даю свои автографы Гомеру, Данте, Шекспиру и некоторым другим. Затем произношу для них краткий спич, в котором призываю их повышать качественность творческой продукции, не жалея на то труда, времени и даже жизни – одним словом, работать на совесть.
Не выполнив плана по ловле мышей,
К русалкам отправился кот, —
И ветер, рыдая среди камышей,
Поэта к работе зовет!
Интуристы, тайком утирая слезы, садятся в комфортабельный автобус и уезжают, а я продолжаю подписывать свои книги читателям. Тут вижу – Шефнер ко мне подходит. Старый уже, в очках. И притом – под градусом. Видать, из зависти выпил. «Перешиб я вас, Вадим Сергеевич! Ох как перешиб! – говорю ему. – Автограф-то дам, рука не отсохнет, но на близкое знакомство не напрашивайтесь».
Человек ты, или ангел,
Или нильский крокодил —
Мне плевать, в каком ты ранге,
Лишь бы в гости не ходил.
Проснулся я не потому, что выспался, а от головной боли. С тоской подумал, что нужно одеваться, и вдруг обнаружил, что лежу на раскладухе одетым. Тогда я перевернулся на другой бок, лицом к стене. Вставать не хотелось.
На правах живого классика
Подремлю еще полчасика;
На правах живого гения
Буду спать без пробуждения.
Потом мне пить очень захотелось. Я поднялся, направился к дому Бываевых.
Валентин сидел на крыльце, крутил транзистор. Какая-то похожая на икоту музыка выдавливалась из черного ящичка. Глаза у Валика были осоловелые.
– Начинаются дни золотые, начинаются будни миллионеров! – объявил он. – Бабуля спит без задних, перебрала малость. А у дедули сильный перебор, он ведь вчера и водки втихаря хватил. Сейчас он приземлился у исторической ямы, харч в нее мечет... Надо бы проверить, как у него там дела.
Мы направились к двум березам. Дядя Филя лежал, свесив голову в яму. Он дергался и стонал. Его рвало.
Звук ножниц и ножей
Ты слышишь в слове «жисть».
Чтоб не было хужей —
Ты с водкой раздружись!
Мы пошли обратно, к дому. Сели на крыльцо, и Валик, выключив транзистор, спросил меня:
– О чем призадумался, Пауль? О планах на будущее в разрезе миллионнолетней жизни?
– Тут есть о чем призадуматься, – ответил я. – Например, о взаимоотношениях с некоторыми людьми.
– Это ты об Эле? – с ехидной догадливостью подхватил Валик. – Бессмертный жених и смертная невеста.
– Ну, какие мы жених и невеста...
– Это я так сказал, с бухты-барахты. Но прошлым летом ты к ней очень клеился... Знаешь, если бы я любил какую-нибудь девушку по-настоящему, я бы этого инопланетного зелья пить не стал. Но я еще ни в одну не влюбился. Мне просто с ними везет. Сплошная инфляция.
Действительно, с девушками Валентину везло. Я только не мог понять, чего хорошего они в нем находят.
Через полчаса, напившись чаю, с посвежевшей головой вышел я из дому и направился в сторону Ново-Ольховки. И как-то незаметно для самого себя дошел до дачи, где жила Эла. Она оказалась дома.
– Почему ты не пришел вчера на Господскую горку? – спросила она.
– Я думал – ты не придешь, – неуверенно выдавил я из себя.
– Ладно, давай зачеркнем распри и раздоры. Пойдем бродить.
Мы вышли на улицу, потом свернули на полевую дорогу, потом пошли в лес. Долго шагали молча: я из-за того, что с мыслями собраться не мог, а Эла, наверно, просто потому, что не хотела нарушать лесную тишину. Затем у нас прорезался серьезный разговор.
Эла. Не пора ли прервать молчание?
Я. Хочешь, я задам тебе психологический тест в виде сказки?
Эла. Вычитал где-нибудь? Теперь кругом тесты и тесты... Ну, я согласна.
Я. В одном королевстве жил престарелый король и с ним – королева. Это были неплохие люди. Все в их жизни шло в общем-то нормально, но их угнетало сознание, что каждый день, даже удачный, приближает их к смерти. Придворный главврач пичкал их всякими лекарствами для продления жизни, но они отлично понимали, что когда-нибудь их все равно обуют в белые тапочки. Но вот однажды королевская чета в сопровождении наследного принца и большой свиты отправилась в дальний лес на охоту...
Эла. Поймала! Сперва ты сказал, что они неплохие люди, а теперь говоришь – отправились на охоту. Хорошие люди не станут охотиться для собственного удовольствия.
Я. Конечно, любительская охота – это разрешенный законом садизм.
У двуногого двустволка,
Он убьет и лань, и волка,
Он убьет любую птицу,
Чтоб не смела шевелиться.
Но сами король с королевой этим делом не занимались, это их челядь стреляла в зверей. А королевской чете это был просто предлог для верховой прогулки. И вот в лесу они вместе с наследным принцем незаметно отделились от свиты, чтобы побеседовать о своих династических делах. Постепенно кони завезли их в глухую чащобу. Они очутились на полянке, где стояла ветхая избушка. Из нее вышел старый мудрый кудесник...
Эла. Любимец богов?
Я. Может – богов, а может – наоборот. Этот колдун заявил королю и королеве: «Вы явились как раз вовремя. Ваши тайные желания будут исполнены. У меня имеется в наличии пять волшебных яблок. Они доставлены мне с неба. Живое существо, съевшее яблоко, становится бессмертным. Вот вам эти фрукты – их надо съесть не позже получаса, иначе они не окажут действия». И тогда король, королева и принц немедленно слопали по яблоку. Четвертое королева скормила своему любимому коню.
Эла. А пятое?
Я. Пятое король хотел дать своему коню. Но в этот миг на поляну вышел один молодой поселянин. Он спешил в одно лесное селение к своей невесте. Вернее сказать, она еще не была его невестой, но он, как в старину говорили, ухаживал за ней и собирался предложить ей руку и сердце. Пятое яблоко было вручено ему. Он не мог долго раздумывать, он его съел – и обессмертился. Все.
Эла. Довольно-таки мутная байка.
Я. Тест заключается в том, что испытуемый должен продолжить эту историю и дать оценку каждому действующему лицу. Кто здесь выиграл и кто проиграл?
Эла. Кудесник себе не взял яблока. Значит, он мог обессмертиться – и не захотел?
Я. Да, выходит, что так. Но это лежит за пределами теста, это к делу не относится.
Эла. Нет, относится! Он был мудрый, а яблока себе не взял. Значит, он знал, что яблоки эти никому не принесут счастья.
Я. Но ведь бессмертие – это уже само по себе счастье!
Эла. Нет! Бессмертны должны быть или все люди на свете, или никто на свете. Я бы вовсе не хотела быть бессмертной, зная, что все кругом смертны. Мне было бы просто стыдно и неприятно... И потом – ты помнишь этих несчастных вечных людей у Свифта... Струдберги, что ли?..
Я. Но у него они не по своей воле...
Эла. А когда по своей воле, как эти твои дурацкие короли и королевы и всякие там принцы, – это еще хуже. Ведь никакие царства не вечны, и их в конце концов прогонят с престола и даже без пенсии. А принц, из-за того что его родители бессмертны, никогда не вступит на престол. И выиграл во всей этой истории один только конь. Да и то... Ведь это только люди знают заранее, что они умрут. Коню его бессмертие – не в коня корм.
Я. Постой, а об этом поселянине ты ничего не сказала. Он ведь тоже обессмертился.
Эла. Ты говоришь, он знал, что яблоко это необыкновенное?
Я. Вообще-то ему сказали... Но у него не было времени на размышления.
Эла. А когда он начал жевать это яблоко, он не подумал, что невеста его останется смертной? Что он будет все такой же, а она будет стареть у него на глазах?! Хорош гусь!
Я. Я же тебе говорю, что все очень быстро произошло. Уже потом до него дошло, что он, может быть, не очень-то хорошо поступил по отношению к ней.
Эла. Он поступил как подонок! Это даже хуже, чем измена с другой женщиной. То измена по любви или по легкомыслию, а это просто измена, предательство... Но хватит этих тестов. Ты скажи мне, что с тобой-то творится? Ты в чем-то изменился, а в чем – не пойму.
Но что я мог сказать ей после этого разговора? Я перевел беседу на какую-то мелкую тему. Эла, ожидая чего-то более серьезного, обиделась, замолчала.
Есть молчание согласья,
Праздничная тишина;
Есть молчанье поопасней,
Есть молчание – война.
С этого дня трещинка отчуждения возникла между нами – и все ширилась, ширилась...
За ужином все мы, за исключением дяди Фили, сидели присмиревшие, погруженные в свои мысли. Привыкали к новой жизни. Да и похмелье сказывалось, в особенности на тете Лире: вид у нее был кислый. Зато муженек ее высоко держал знамя миллионера – пошучивал, строил монументальные планы; он успел опохмелиться из потайных своих запасов.
– Сколько Хлюпик людей-то перекусает за миллион лет! – воскликнул он вроде бы ни к селу ни к городу. – Не счесть! Десять дивизий!
– На поводке его теперь надо держать, чтоб не выбегал на улицу, – высказалась тетя Лира. – А то кто-нибудь возьмет да пристукнет.
– Купим, купим поводок, Лариса! – заверил дядя Филя. – Сперва кожаный, а там, глядишь, и до золотой цепочки дело дойдет... Мы, будь уверена, не только по годам, а и по деньгам в миллионеры выйдем!.. И пора думать нам о каменном доме. Не годится нам в деревянном жить по нашему-то нынешнему званию.
– С каких шишей каменный-то построишь? – хмуро возразила жена.
– Экономить будем, копить будем. Временно во времянке поживем, а сюда дачников пустим. Сперва пожмемся – зато потом развернемся. Времени у нас впереди много.
– Ой, умирать-то как будет страшно, миллион лет проживши... За тысячу лет до смерти дрожать начнем, – вздохнула тетя Лира. – Уж и не знаю, добрый ли мы подарок получили.
– Оставь эти разговорчики, – одернул ее дядя Филя. – Другая бы от радости плясала, а ты ноешь.
– Ладно, ладно, не буду... Пойду поросенка покормлю.
– Вот это дело. За Хлюпиком и поросенком теперь особый уход нужен. И к ветеринару надо их сводить, зарегистрировать возраст. Сейчас мы о своем долгожительстве помалкивать будем, а потом, когда нужно, всему миру объявимся. И в доказательство ученым вечную собаку покажем...
– И вечную свинью подложим, – вмешался Валик. – Но имя дать надо. А то «поросенок» да «поросенок», а ведь он наш товарищ по бессмертию.
– Прав ты, Валик, прав! – согласился дядя Филя. – И ведь свиньи – они умные, они в цирке-то что вытворяют – буквы узнают! А наш-то за такие годы ума наберется – извини-подвинься!
– Ему нужно создать культурные условия: трансляцию в сарайчик провести, азбуку там повесить... – не то в шутку, не то всерьез высказался Валентин. – За миллион лет он, может, доцентом станет, до докторской степени дохрюкается. Ему надо международное имя дать. Например – Антуан. Его крестить надо.
– Это уж богохульство будет. В Бога не верю, но богохульства на своей жилплощади не допущу, – твердо заявил дядя Филя.
– А мы не по-церковному, а по-морскому, как корабли крестят. Бутылку шампанского о нос разбивают – и корабль окрещен.
– Нет, не позволю! Так и убить животное можно. И посуду бить не годится. Посуду уважать надо!
В эту минуту Хлюпик, спокойно лежавший на полу, вдруг залился лаем и, опустив хвост, кинулся к двери. Учуял, что кто-то идет.
Мы все вышли из дома. От калитки к крыльцу шагала почтальонша тетя Наташа. Что-то настороженное, замкнутое угадывалось в ее лице и даже в походке.
– Срочная телеграмма, – сказала она. – Плохая.
В телеграмме сообщалось, что мать и отец Валика погибли на станции Поныри вследствие несчастного случая. Позже выяснилось, что смерть их была и случайна, и нелепа: они, перебегая через запасный путь, попали под маневровый локомотив. Оба были трезвы; они вообще спиртного в рот не брали.
Горе Валентина описывать не стану. Скажу одно: не будь он долгожителем, он бы легче перенес несчастье. Людям свойственно выискивать причинные связи даже между событиями, которые меж собой никак не связаны: Валик решил, что смерть родителей – это отместка судьбы ему за то, что он стал миллионером. И это надломило его, исковеркало его характер.
В недалеком будущем и меня ждала беда. И виновником ее стал я сам, тут уж не отвертишься.
Когда я вернулся из Филаретова в Питер, я несколько дней ходил и думал: с одной стороны, Бываевы дали мне выпить экстракт именно в расчете на мое молчание, но, с другой стороны, не грешно ли утаивать от матери такое важное событие? Наконец решился. Взяв с матери клятву, что никто на свете не узнает от нее того, что я ей открою, я рассказал все.
Странное действие произвел на нее мой рассказ. Она, кажется, даже не очень удивилась, только побледнела и тихо сказала:
– Я всегда подозревала, что с тобой случится что-нибудь подобное.
Теперь-то я понимаю, что не следовало мне делиться с нею моей тайной. Ведь у матери был врожденный порок сердца, а сердечникам неожиданные известия, даже и радостные, добра не приносят. Для меня до сих пор загадка, поверила ли она в мое миллионерство или решила, что я болен психически. Отношение ее ко мне изменилось, хоть она и старалась не показать этого. Она стала заботливее ко мне, и в то же время какая-то запуганность появилась в выражении ее лица, в движениях. Что это было: боязнь за меня или боязнь меня? Через одиннадцать дней она скончалась от инфаркта. Ее похоронили за счет жилконторы, в которой она работала, – рядом с отцом, на Серафимовском.
На кладбище загадочный уют,
Здесь каждый метр навеки кем-то занят.
Живые знали, что они умрут,
Но мертвые, что умерли, – не знают.