Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц)

Но вернусь к своему посещению Шефнера. Мы с ним в тот день еще долго беседовали, а потом он вдруг замолчал, задумался – и говорит:

– Я должен дать вам один очень важный совет на буду...

15. Авария в космическом пространстве

Уважаемый Читатель! Я вынужден буквально на полуслове оборвать повествование, которое вел от лица Павла Белобрысова, и далее вести речь от своего имени.

Напомню, что наши долгие неделовые разговоры с Павлом всегда происходили в то время, когда мы несли визуальную вахту в «пенале». Заодно повторю, что дежурства эти прагматического значения не имели; после аварии они были отменены.

Авария произошла во время нашей вахты. Павел оживленно рассказывал мне о Шефнере, – и вдруг мы, сквозь лобовое телескопическое стекло, одновременно обнаружили огненную движущуюся точку. То была не звезда, то было блуждающее небесное тело!

Мы одновременно нажали на алармклавиши и переместили кнопки курсоотметчиков за красную черту. Действия наши имели лишь символическое значение: следящие системы корабля гораздо раньше нас засекли неизвестный объект, и электронный лоцман уже вступил в действие, вычисляя варианты изменения курса с целью избежать столкновения. Из рупора прямой связи послышался сигнал «Опасность номер один!». Согласно аварийному расписанию, мы должны были надеть спецскафандры и оставаться в «пенале», ожидая дальнейших распоряжений.

Увы, избежать столкновения не удалось. Нам повезло только в том смысле, что удар метеорита пришелся не по кормовой части, а по миделю. В силу особенностей конструкции «Тети Лиры» защитная обшивка бортов в миделе была массивнее: ударь метеорит в корму – он неизбежно проник бы в глубь корпуса и разрушил бы двигательные системы, что неизбежно привело бы к гибели корабля со всем его экипажем. Но и то, что случилось, было весьма печально. Все подробности аварии изложены в «Общем отчете», в мою же задачу входит изложение личных впечатлений и – главное – действий и высказываний Павла Белобрысова.

Итак, по сигналу «Опасность номер один!» мы с Павлом кинулись к контейнеру, где хранились скафандры, и спешно облачились в них. И как раз вовремя! Через секунду «пенал» огласился тревожным воем ревуна; то было последнее предупреждение о летальной опасности. В то же мгновение резким толчком нас отбросило к стенке «пенала», затем швырнуло на пол; это было результатом реверсманевра. Корабль содрогнулся от удара. Невидимая сила швырнула меня куда-то, а сорвавшийся с консолей пульт ударил по шлему скафандра, и на какое-то время я утратил представление о действительности.

– Просыпайся, приехали! – как бы сквозь стену услыхал я в шлемофон голос Павла.

 
Сказал я старику закатных лет:
«Ты много спишь, соннолюбивый дед!»
Потягиваясь, мне ответил он:
«Я тренируюсь. Близок вечный сон».
 

Произнеся это загадочное четверостишие, мой друг навел на меня свет от своего вмонтированного в шлем фонарика и помог мне встать. В «пенале» было еще темнее, чем обычно: линзы мягкой подсветки вышли из строя. Из-за этого ярче казались звезды, мерцавшие во тьме за сталестеклянными стенками «пенала».

– Ну как, не треснул твой ценный скелет? Черепушка цела? – осведомился Павел.

– Все в норме, – ответил я. – Но встряска была сильной.

О силе удара свидетельствовал и интерьер «пенала». В неярком свете наших фонариков видны были валявшиеся на полу телепюпитры. Одно из кресел, до того наглухо принайтовленное к полу, теперь лежало возле входа в гермолюк. Верхняя крышка этого люка, в точке ее соприкосновения с обжимной колодкой, оказалась деформированной, и педальное устройство вышло из строя. Это означало, что мы заперты в «пенале» и не сможем покинуть его без посторонней помощи. Наиболее же тревожным фактом было то, что подача дыхательной смеси в пенал прекратилась; мало того, внутренний бароприбор показывал полное падение давления – очевидно, в местах соединения «пенала» с основным корпусом корабля образовались зазоры. Таким образом, мы могли рассчитывать только на «горбы» своих скафандров, где имелся запас дыхательной смеси (усредненно) на пятьдесят минут дыхания.

Посовещавшись, мы с Павлом решили воздержаться от сигналов о помощи. Нам было ясно, что «Тетя Лира» получила серьезные повреждения и все силы экипажа сосредоточены сейчас где-то на главном аварийном участке, где идет борьба за живучесть корабля. Сами же мы предпринять попытку возвращения в корабль не имели морального права: мы не знали, как обстоят дела в межлюковой кессонной камере; если и там произошла деформация, то мы своей неосторожной попыткой могли разгерметизировать весь корабль.

Чтобы рациональнее расходовать запас дыхсмеси, мы, расчистив от обломков участок пола, легли животами вниз и постарались расслабить мускулатуру до предела. Я даже попытался заставить себя ни о чем не думать: ведь и на это идет энергия. Но не тут-то было!

– Два матроса лежат, как два матраса, – послышался голос Павла. —

 
Не бойся того, что случилось когда-то, —
Гораздо опаснее свежая дата!
 

Меня покоробило. Мне не нравилось это грубое шутовство. Но все же я порадовался, что мой друг именно так встречает опасность. В который раз я поразился странной многосторонности его натуры: еще несколько минут тому назад он, порой впадая в какую-то расслабленную сентиментальность, плел мне свои ностальгические небылицы, а теперь, когда вплотную подступила нежданная беда, он совершенно спокоен. Я подумал, что если бы Павел захотел освоить военную историю, то он, несомненно, изучил бы ее с такой же дотошностью, с какой изучил мирную жизнь XX века, и из него вышел бы хороший воист. По всем остальным данным он вполне достоин этого звания. Правда, склонность к стихоплетству... Но ведь это никому не мешает, это его личное дело.

Мои размышления были прерваны резким зуммер-сигналом. Затем послышался голос старшего астроштурмана Карамышева:

– «Пенал», доложите обстановку! Потери есть?

– Потерь нема, – ответил Павел. – Но, возможно, будут. Люк заклинен, подача воздуха из корабля прекратилась, так что мы – в безвоздушном пространстве. Воздух у нас – только в «горбах». Настроение приподнятое.

– Уточните последнее слово, не понял.

– Настроение бодрое.

– Благ-за-ин! Как долго можете продержаться? Докладывает каждый в отдельности.

Я взглянул на нарукавный цифроид: там в этот момент пульсирующее, фосфорически светящееся число «39» сменилось на «38» – и отрапортовал:

– Имею запас дыхсмеси на тридцать восемь минут дыхания.

– Имею запас на сорок одну минуту, – доложил Павел.

– Через десять минут сообщу срок прихода помощи, – произнес астроштурман. – Экономьте дыхсмесь, не двигайтесь, примите позы отдыха.

– Уже приняли, – ответил Павел. —

 
Не щадя своих усилий,
Отдыхает кот Василий.
Дни и ночи напролет
На диване дремлет кот.
 

Стишка этого Карамышев уже не услышал, так как вырубил связь раньше. Но вскоре опять послышался зуммер, и астроштурман сообщил, что в кессонной камере в результате аварии полностью вышла из строя автоматика. Чтобы вызволить нас, потребуется время... Экономьте дыхательную смесь!

– Благ-за-ин! – ответил я. – Информируйте нас об обстановке на «Тете Лире».

– Пробит правый борт в районе отсека биогруппы. Повреждены переборки. Погибло восемь человек. Идет аврал по заращиванью пробоины. Ввиду смерти Терентьева его обязанности взял на себя я. Сеанс связи окончен.

– Жаль Терентьева, ой как жаль! – услышал я тихий голос Павла. – Он ведь родня мне, теперь-то скрывать нечего. Я ему тогда, при наборе в экспедицию, доказал, что он мне пра-пра-правнуком приходится, и уговорил его. Он меня, можно сказать, по родственному блату сюда зачислил. Я ему пра-пра...

– Паша, прошу тебя: успокойся и не разговаривай! – прервал я его. Я решил, что у него началось кислородное голодание, в связи с чем ностальгический настрой его психики преобразовался в бред. Павел внял моей просьбе и замолчал.

Мы лежали молча – лицом вниз, спиной к звездам. Время текло не то слишком быстро, не то слишком медленно, не то вовсе остановилось.

– У тебя сколько осталось? – спросил вдруг Павел. Я сразу понял, о чем речь, и взглянул на цифроид.

– Девять, – ответил я.

– А у меня – тринадцать. Я с тобой поделюсь. Ты же не виноват, что у тебя легкие объемистее моих.

– Паша, не делай этого! Я запрещаю!

– Ну ладно, заткнись, – буркнул он.

В скором времени я почувствовал затрудненность дыхания. Чтобы не подвергать себя постепенному удушью и считая, что помощь уже не поспеет, я решил сбросить с головы гермошлем – дабы сразу погрузиться в обезвоздушенную пустоту «пенала». Я потянулся рукой к соединительному кольцу, хотел нажать на штуцер, но рука заблудилась в пространстве, онемела. Какие-то цветные многоточия вдавились в мои зрачки...

...И вдруг сознание вернулось ко мне. Оказывается, Павел подсоединил питательный микрошланг своего «горба» к ниппелю моего «горба». На какое-то короткое время наши воздушные запасы уравновесились. Затем нам обоим пришлось одинаково плохо.

16. Спаситель, но убийца

Первое, что я почувствовал, – это то, что на мне нет скафандра и что лежу я на чем-то мягком. Затем я открыл глаза и увидел, что надо мной склонился Саша Коренников, зубной врач экспедиции, человек с вечно напряженно-серьезным лицом, по нраву же – общительный и даже веселый; он со всеми был на «ты». Я вспомнил, что Павел зовет его то дантистом, то Дантом, то Дантоном, то даже Дантесом – и тот не обижается: ему, кажется, даже нравятся эти Пашины подшучивания. Но сейчас выражение лица Коренникова вполне соответствовало серьезности момента. Держа в левой руке картосхему, правой он нажимал на клавиши датчиков, вмонтированные в нависавший надо мной энергохобот. Я понял, что лежу в реанимационном комбайне.

– Как самочувствие? – спросил Коренников.

– Почти нормально. Только легкая слабость и очень хочется спать.

– Благ-за-ин! Видимо, так и должно быть. Через полчаса перейдешь в каюту.

– Где Паша Белобрысов? – в упор спросил я.

– Жив, жив, – успокоил меня Коренников. – У него была пятая степень[18]18
  Имеется в виду шестибалльная смертная Шкала ГИР (Главного Института Реанимации). Оптимальная степень смерти характеризуется цифрой «1». Те, чья смерть соответствует цифре «6», реанимации не подлежат.


[Закрыть], а у тебя – четвертая... Вам повезло: реакомбайн, к счастью, расположен в десятом отсеке, его не повредило при аварии.

Только теперь я осознал, что происходит нечто странное: реакомбайном, по всем земным и небесным правилам, должен управлять главврач или, на худой конец, дежурный врач, но никак не дантист. Конечно, и зубные врачи космического профиля получают некоторую общемедицинскую подготовку, но ведь только теоретическую...

– Саша, почему именно ты командуешь комбайном? – спросил я.

– Больше некому. Вся биомедицинская группа погибла. Я спасся случайно...

И далее он поведал мне, что примерно за полчаса до аварии в биомедицинском отсеке началось научное совещание космобиологов и медиков, на котором, естественно, присутствовал и он, Александр Коренников. Он успел прослушать часть доклада космобиолога Олафа Нордстерна «Прогнозирование фауны планеты Ялмез на основе некоторых биоспецифических данных планет Третьего пояса дальности», – а затем его, Сашу, по сигналу нулевой тревоги вызвали на сборный пункт дегазационной бригады, членом которой он является. Едва он вышел в коридор, как в нос ему ударил весьма сложный и неприятный запах: пахло ночной фиалкой, но к этому аромату примешивался смрад хлева. Это – как всегда, неожиданно – раскрылась очередная серия ампул дяди Духа с новой ароматической композицией.

Коренников получил дегоборудование и персональное задание от бригадира дегазировать пять кают по правому борту, в том числе и каюту Терентьева. Когда он вошел туда, Терентьев пожаловался ему, что «проснулся от мерзкой вони» (он отдыхал после вахты), и спросил, есть ли сейчас на нашей небесной посудине хоть какой-нибудь уголок, где не пахнет цветами и дерьмом. Коренников ответил, что он только что из биомедотсека, там атмосфера вполне нормальная; Благовоньев, видно, не сумел проникнуть туда. Тогда Терентьев заявил Саше: «Вот туда я и отправлюсь – и доклад послушаю, и из этого плена ароматов вырвусь».

Он ушел, а Саша Коренников приступил к деароматизации его каюты. С помощью искателя он выявил местонахождение одной из ампулок: хитроумный дядя Дух ухитрился закрепить ее под полкой шкафа, где хранились звездные атласы. Саша сунул ее в герметическую сумку и в этот момент услыхал сигнал опасности номер один. Затем его толкнуло, тряхнуло, швырнуло о стенку. Он упал, но быстро поднялся, добрался до своей каюты, надел скафандр. Вскоре по приказу Карамышева он направился в биоотсек, чтобы принять участие в заделывании пробоины. Но первым делом он – теперь единственный на корабле представитель медицины – осмотрел тела погибших. У всех восьми (с помощью плазмоконсилиатора) он констатировал шестую степень смерти. И Терентьев, и медики, и биологи при проникновении астероида в глубь отсека получили смертельные раны и мгновенно окоченели из-за космического холода, хлынувшего в пробоину. Их останки, по распоряжению Карамышева, были унесены в носовой рефрижераторный трюм: как известно, похороны погибших в пути всегда совершаются по прибытии на планету назначения.

Когда я вернулся в каюту, Павел уже храпел на своей койке. Я улегся на свою и тоже заснул. Спали мы очень долго и проснулись почти одновременно.

– Жалко Терентьева, – услыхал я голос Павла. – Лучше бы уж я гробанулся. Несправедливо сука-судьба поступает.

 
Один поставлен к стеночке,
Другой снимает пеночки.
 

– Паша, но ведь ты тоже мог умереть, – высказался я. – Ты спасал меня, и сам чуть не погиб. Ты был к небытию даже ближе, чем я.

– Да, я пятерку заработал, – согласился он. – Но ты в этом не виноват. Учти, что я намного-много старше тебя.

 
Хоть и далек кладбищенский уют,
Но годы-гады знать себя дают!
 

Мне тоже было невесело. Я вспомнил день нашего отбытия в Космос и дядю Духа. Если бы я был в тот день внимательнее, серьезнее, если бы я воспрепятствовал осуществлению его замысла, корабль наш был бы избавлен от ароматических ампул. И тогда не погиб бы Терентьев... Да, но ведь Саша Коренников тогда бы безусловно погиб. Выходит вот что: одного я погубил, другого спас. Убийца – спаситель...

17. Биологические слепцы

Вскоре Карамышев созвал в кают-компанию всех, кто был свободен от вахты. Он предложил нам встать и перечислил погибших. Привожу этот печальный перечень в алфавитном порядке:

Глеб Асмолов (астрозоолог и ветеринар); Урхо Виипурилайнен (микробиолог и астроботаник); Тит Мельников (лечврач – терапевт и эпидемиолог); Олаф Нордстерн (космобиолог и врач широкого профиля); Ерофей Светлов (биолог широкого профиля); Николай Терентьев (глава экспедиции); Иван Тимофеев (главврач, медик широкого профиля); Станислав Ухтомский (хирург широкого профиля).

Далее новый руководитель экспедиции сообщил нам, что кроме людских потерь мы понесли и потери материальные. Непоправимо вышли из строя биозащитные и биоразведочные подвижные агрегаты. В итоге – наша экспедиция как бы ослепла в биологическом отношении. Исходя из этого, мы должны вести себя на Ялмезе с крайней осторожностью и избегать лишних контактов с флорой и фауной неведомой нам планеты. И каждый участник экспедиции, почувствовав малейшее недомогание, обязан немедленно заявить об этом Коренникову и лично ему, Карамышеву.

Мы находились в пути уже больше года, и за это время у нас состоялось немало совещаний, лекций, тестов-тренажей, но впервые из кают-компании все расходились молча, и молчание было мрачным. И каждый, шагая коридором мимо двери в биоотсек, невольно опускал голову. Дверь эта была теперь приварена к стене сплошным ферромикроновым швом.

18. Ялмез все ближе

Теперь отсчет условного времени шел по убывающей. Тридцать суток полета до Ялмеза... Двадцать пять суток... Пятнадцать суток...

«Тетя Лира» перешла на плазмотанталовые двигатели; мы перемещались в пространстве с убывающей скоростью. В связи с этим формула Белышева, Нкробо и Огатаямы (о преодолении парадокса времени) утратила для нас свою силу, и мы получили возможность улавливать ближние радиосигналы. Но планета Ялмез соблюдала полное радиомолчание. Учитывая этот факт, планетовед Антон Гребенкин сделал сообщение, из которого явствовало, что или на планете этой еще не родился свой Попов, или цивилизация там, в силу неведомых нам причин, пришла в упадок.

– Наш пророк Гребенкин не учел третьего варианта, – сказал мне Павел, когда мы вернулись в свою каюту. – Может, ялмезцы эти учуяли своими приборами, что мы к ним приближаемся, и решили в молчанку поиграть. Из перестраховки. Может, они думают, что к ним какие-то космические бандюги летят.

 
Нужно нюх иметь собачий
И забиться в уголок, —
А иначе, а иначе
Попадете в некролог.
 

...А всего вернее, что никого там нет... – с грустью в голосе продолжал он. – Не найду я там брата Петю... Зря летел. Сидеть бы мне на Земле и не рыпаться, тихо доживать свой миллионерский век.

 
Торопились в санаторий,
А попали в крематорий.
 

– Паша, оставь эти мрачные рассуждения и рифмования, – строго прервал его я. – Мы служим науке, и наше дело не расплескиваться в эмоциях, а воспринимать иномирянскую действительность такой, какова она есть.

– Вы правы, с вас полтинник! – насмешливо произнес мой друг, и затем, улегшись на свою койку, добавил: —

 
Медведь лежит в берлоге,
Подводит он итоги.
 

Вскоре он захрапел.

Обычно я преспокойно спал под его храп, но на этот раз сон не шел ко мне; сказывалось нервное напряжение. Я вспоминал Землю, Марину и детей. Затем мысли мои перепрыгнули на события недавние; я не мог забыть о том, что виновен в смерти Терентьева. Пусть косвенно, но виновен.

Вдруг Павел начал стонать. Я не знал, что мне надо предпринять. Потом решил разбудить его и, встав со своей койки, ударил своего друга по плечу. Он сразу пробудился и заявил, что ему опять приснился архитектурный сон.

– А что именно тебе снилось?

– Падающие башни и колокольни. И все они падали в мою сторону – знай увертывайся. Пропади она пропадом, такая архитектура!

– У тебя что-то с нервами, Паша, – сказал я. – Да и у меня тоже. Но лечиться нам придется уже на Земле.

– Почему на Земле?! – встрепенулся Белобрысов. —

 
Мы друг друженьку излечим
Без врачей и докторов,
И веселье обеспечим
Средь неведомых миров!
 

Произнеся это, он встал с койки, вынул из ниши свой личный контейнер, извлек из него картонную коробку, а из коробки – бутылку, выполненную в старинном стиле из бьющегося стекла. На ней имелись выцветшая этикетка с надписью «Коньяк», а выше, у самого горлышка, – овальная наклейка с изображением трех звездочек.

– Сейчас спиритизмом займемся! Чуешь, что это такое? – победоносно спросил он, ставя сосуд на столик.

– Я догадываюсь, что это очень ловко сделанная имитация.

– Сейчас мы хватанем этой имитации, – объявил мой друг и поставил рядом с бутылкой два стакана. – Ты коньяк-то пил когда-нибудь?

Я ответил, что коньяка не пил никогда, но что однажды пил спиртное: на девятом курсе Во-ист-фака, когда мы изучали обычаи моряков XIX века, нам дали выпить по стакану натурального ямайского рома.

– Ну и как? Сильно окосел? – с живым интересом спросил Павел.

– Нет, окосения не произошло. Хоть я и опьянел, но на зрении это не сказалось. Ведь удельная сопротивляемость моего организма ядохимикатам равняется шестнадцати баллам по шкале Каролуса и Ярцевой.

– Сейчас мы посопротивляемся! – со зловещей многозначительностью изрек мой друг и, аккуратно раскупорив бутылку, налил в стаканы две равные дозы желтоватой жидкости. – По первой выпьем, не чокаясь. За брата моего... Думал – с ним разопьем эту посудину, да теперь чую, что не встречу его на Ялмезе... И никогда не встречу... Пей, Степа! Сопротивляйся!

 
Без коньяка
Жизнь нелегка,
А с коньяком —
Жизнь кувырком!
 

Я нехотя выпил. Павел налил еще.

– Теперь повторим – и опять же без чоканья. Помянем этого трепача Шефнера, который при своей жизни втравил меня в нынешнее путешествие... Я тогда, как вышел от него, сразу в магазин на углу Чкаловского и Пудожской потопал и эту бутылку купил. Этому коньячку, Степа, две сотни лет! Цени это, Степа!

Выпив вторую дозу, я почувствовал, что яд начинает действовать. Но я понимал, что если откажусь от третьей и последующих доз, то Павел все выпьет сам, и это отразится на его здоровье.

– По третьей выпьем с чоком! За нашу с тобой крепкую дружбу, Степа! Сопротивляйся!

Я принял очередную порцию яда.

– Степа, а ты уваженье ко мне имеешь? – дрожащим от волненья голосом спросил вдруг меня мой друг.

– Паша, я тебя очень даже уважаю! – воскликнул я. – И за то, что ты хороший человек, и за упорную твою последовательность в ностальгизме! Паша, из тебя мог бы отличный воист получиться!

– Спасибо, Степушка! Я тебя тоже уважаю!.. Уважаю, хоть ни черта ты не разобрался в моей миллионерской судьбе...

 
Ничего не сбылось, что хотелось,
Сам себе я был вор и палач —
По копейкам растрачена зрелость
На покупку случайных удач.
 

Из глаз его хлынули слезы.

– Паша, не плачь! Нет для этого причины!

– Есть причина! – рыдая, произнес он. – Я брата родного угробил.

Тогда я тоже заплакал. Потом растянулся на своей койке – и уснул.

Когда я проснулся, то первым делом бросил взгляд на телеэкран, вмонтированный в подол каюты; планета Ялмез занимала теперь почти всю его поверхность.