Текст книги "Японская цивилизация"
Автор книги: Вадим Елисеев
Соавторы: Даниэль (Даниель) Елисеефф (Елисеев)
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
Литература сумела «спуститься на землю» в эпоху Эдо благодаря тому, что в обществе умножилась читательская публика. Именно этим характеризовалось развитие литературы в эпохи Камакура, Муромати и Момояма. В XV столетии «повести-исповеди» (дзангэ моногатари)ввели в моду реалистические повести, герои которых рассказывали о своем тяжелом жизненном опыте. Небольшие рукописные книжечки, сброшюрованные и обильно иллюстрированные от руки, излагали простым языком разнообразные маленькие истории о любви, о вере, об отмщении. Они назывались отого-дзоси,точное значение термина сегодня неизвестно. Предназначенная для того, чтобы ее либо читали про себя, либо вслух, в манере рецитации, глядя на картинки, иллюстрирующие текст, эта достаточно популярная литература свидетельствовала о потребности обучаться, что и сегодня чрезвычайно характерно для японского народа. Истоки этого явления постепенно вырабатывались в течение XIII–XIV столетий, когда установления правительства Камакура, вместе с двором, отставшим от жизни, способствовали развитию литературы, пусть менее искусной, но более приспособленной к событиям повседневной жизни, реалиям, которые приобретали все большее значение в связи с новыми интересами большой части населения. Этой новой публике были нужны романы, рассказы, простые истории, которые удовлетворяли бы любопытство, но не утомляли читателя. Как средневековая европейская литература отвечала потребностям общественной и религиозной морали, так здесь появилось большое количество подобных произведений, в большинстве случаев компиляций. «Собрание повестей, касающихся Десяти Командований» ( Дзиккинсо,анонимное сочинение, 1252) носило многозначительное название, в то время как «Собрание песка и камней» ('Сясэки сю,1279–1283) монаха Мудзю (1226–1312) иллюстрировало великолепие буддийских учений изображением золотых слитков внутри золотоносного песка или драгоценных камней в обрамлении. В эпоху Камакура все повести, даже не самые серьезные, были пронизаны важностью понимания реального мира ( югэн),погружением в суть явлений и вещей, принципом духовного единства. Тот же серьезный оттенок отличал повествования, которые профессиональные рассказчики декламировали на ярмарках; это, например, «Собрание повестей Удзи» (Удзи сюз моногатари,начало XII в.)Утвердилась новая мода на переложение старинных историй. Это и «Рассказы о старых и новых временах» ( Кондзяку-моногатари) – их приписывают Мономото-но Такакуни (1004–1077); и «Буддийские рассказы Индии» ( Тэндзики), «Буддийские рассказы Китая» ( Ситтан)– рассказы о сыновнем благочестии и повествования об исторических событиях; и главы, посвященные «Нашей империи» ( Хонтё), то есть Японии, похожие на легенды о начале распространения буддизма; и рассказы о героях – персонажах из разных общественных слоев средневековой Японии.
Наряду с этими сборниками занимательных религиозных или смешных историй развивалась эпическая литература, в XVII столетии принесшая популярность публичным рассказчикам, скандирующим в определенном ритме на перекрестках наиболее трогательные пассажи. Эти рассказчики получили очень характерное прозвище «чтецов Тайхэйки» ( Тайхэйки-ёми),что намекало на знаменитое «Описание великого мира» ( Тайхэйки)– романтизированную историю династического раскола, который противопоставил императора, определенного двором, императору, назначенному сегуном. В эти смутные века литература находила в истории неисчерпаемый источник занимательных драматических сюжетов. Каждое событие, каждая эпоха давали повод для описания, которое стремилось быть настолько точным, насколько это возможно, как «Великое зерцало» ( Окагами, начало XI в.) или, позже, «Собрание Ёсино» (Ёсино сюи,XV в.), в котором описывается жизнь неукротимого императора Годайго (XIV в.).
Начиная с XIII века слепые сказители, «монахи с бивой» (бива хоси),следуя своей старой традиции сопровождать рассказ игрой на лютне, воспевали эпические бои, в которых ковалось могущество сёгуната. «Повесть об истории Тайра» ( Хэйкэ-моногатари,около 1220–1240; ее разговорный язык стал основой современного японского языка), «Записи о расцвете и упадке Минамото и Тайра» ( Гэмпэй-сэйсуйки, XIII в.), «Повесть о братьях Сога» ( Согамоногатари, XIV в.) в ритмизованной прозе и лирической поэзии прославляли мужество воинов, погибавших в расцвете лет. Жизнь человека вообще, а рыцаря в особенности показана в них столь же эфемерной, как очарование цветущей вишни весенним утром.
Уже воины Гэндзи [речь идет о клане Минамото] перепрыгнули на корабли Тайра. Уже кормчие и гребцы, убитые, лежали на дне судов, застреленные, порубленные. Госпожа Ниидоно давно уже в душе приняла решение. Переодевшись в темные траурные одеяния и высоко подняв край хакама из крученого шелка, она зажала под мышкой ларец со священной яшмой и опоясалась священным Мечом. Взяла на руки малолетнего императора Антоку и сказала: «Я всего лишь женщина, но в руки врага не дамся и не разлучусь с государем! Не медлите, следуйте за мной, кто решился». [Она направилась тихо к планширу корабля.] <…>
Императору Антоку исполнилось восемь лет, но на вид он казался гораздо старше. Черные прекрасные волосы падали у него ниже плеч. Он был так хорош собой, что, казалось, красота его, как сияние, озаряет все вокруг. «Куда ты везешь меня?» – спросил он [с выражением неожиданности и волнения на своем лице], и Ниидоно, утерев слезы, отвечала юному государю: «Как, разве Вам еще не ведомо, государь? В прежней жизни вы соблюдали все Десять заветов Будды и в награду за добродетель стали в новом рождении императором. Но теперь злая карма разрушила Ваше счастье. Сперва обратитесь к Восходу и проститесь с храмом Великой богини Исэ, а затем, обратившись к закату, прочитайте в сердце своем молитву Будде, дабы он встретил Вас в Чистой земле, обители райской! Страна наша – убогий край, подобный рассыпанным зернам проса, юдоль печали, плохое место. А я отвезу Вас в прекрасный край, что зовется Чистой землей, обителью райской, где вечно царит великая радость». Так говорила она, а сама обливалась слезами.
[Она его снова прижала к себе и спрятала Свои длинные волосы в своем траурном платье.] Обливаясь слезами, правительребенок сложил вместе прелестные маленькие руки, поклонился сперва восходу, простился с храмом богини в Исэ, потом, обратившись к закату, прочел молитву. И тогда Ниидоно, стараясь его утешить, сказала: «Там на дне, под волнами, мы найдем другую столицу!» – и вместе с государем погрузилась в морскую пучину»
Любовь к старинным историческим повествованиям, так же как вездесущие войны, заменила эпопеями прежние утонченные романы, которые волновали изысканное и праздное придворное общество эпохи Хэйан.
Классические шедеврыЯпонская цивилизация характеризуется тем, что в ней быстро развивалась народная культура, которая постепенно вытесняла аристократическую культуру, все-таки не превзойдя ее. В эпоху Хэйан именно аристократическая культура заложила основы японской литературы и породила классические шедевры. При этом дворе почти с момента своего возникновения царила лишенная какой-либо политической действенности атмосфера монашеской отрешенности, где понятия и объекты не имели такой ценности, как в иных местах; там было все, что тогда являлось превосходным, а потом было вульгаризовано.
ПоэзияВнутри этой культуры родилась и развивалась великая национальная поэзия. При дворе поэзия была не только приятным времяпрепровождением; она стала обычным языком должностных лиц. В стихах они выражали свою радость по поводу наступления весны или боль обманутой любви; но они пользовались языком поэзии как для того, чтобы благодарить за милость, за почести, за продвижение в длинной очереди государственной иерархии, так и для того, чтобы выразить свою горечь, разочарование или отчаяние, когда их обходили милостями. Императоры лично интересовались поэзией, и с VII до XV века появились одна за другой антологии (последняя будет завершена в 1439 году), причем каждая из них увековечивала в литературном мире имя правителя, который распорядился ее составить. Среди этих сборников три занимают особое место, так как помимо значительного количества произведений, которые они содержат, в них были включены исследования по поэтике.
Последнее из великих собраний шедевров – «Новое собрание старых и новых песен» (Син Кокинсю)– вышло в свет в 1205 году. В него входило двадцать томов, по образцу предшествующей антологии, тексты располагались по темам: времена года, счастливые события, расставания, путешествия. Там были сгруппированы вместе стихотворения, которые вдохновлены именем птицы, цветком, местностью, любовью; затем шли элегии, стихотворения по различным поводам; за ними, наконец, следовали стихотворения с необычными стихотворными размерами. К этим традиционным рубрикам, уже определенным «Собранием старых и новых японских песен»» ( Кокинсю, или Кокинвакасю,905), прибавлены два новых сюжета – о синтоистских божествах и на буддийские темы. Религия, которая некогда пронизывала невежественный поэтический мир, но не была его непосредственным предметом, существовала в той или иной степени в монастырях. Сентиментальный буддизм эпохи Хэйан наполнил сердца. Двор, покинутый властью и ставший бедным, утешался амидизмом, который воодушевлял трепещущий огонь чувств, оскорбленных драмами жизни. В лирическую поэзию явилась мягкость его универсального сострадания, меланхолическая смиренность человека перед грубостью вещей и неуверенная надежда на рай, где были бы забыты бедствия этого мира.
Обычно противопоставляют эстетизм (иногда немного сухой) Фудзивара-но Тэйка (1162–1241), известного также под именем Садай, которому было поручено составление Син Кокинсю,утонченной любви к природе, выраженной меньше чем через полстолетия в творчестве поэта-монаха Сайгё (1118–1190). Этот великий путешественник, как и многие японские художники, умел переводить в словесные образы свои чувства, которые ему внушала красота родной страны:
Суровость времени – а то была эпоха войн между Тайра и Минамото – придавала стихотворениям Сайге более мрачную тональность, но также и большую глубину по сравнению с Кокинсю.
«Собрание старых и новых песен», составленное по распоряжению императора Дайго (897–930), – первая поэтическая антология на японском языке и отличается, таким образом, от старинных сборников поэзии на китайском языке. Ее содержание почти полностью состояло из произведений в форме танки, которая включала тридцать один слог (5, 7, 5, 7 и 7 слогов в строке) и представляла собой короткое стихотворение, характеризующееся изяществом и краткостью. Именно из нее рождается вся позднейшая японская поэзия, но и сама она никогда не будет полностью забыта. Танка всегда сопровождала придворную культуру до XIX столетия и сохраняла место, которое ей было определено в Кокинсю;однако танка снова стала очень популярной, когдав 1891 году филолог и поэт Отиай Наобуми (1861–1903) опубликовал свой «Новый свод законов о коротких стихотворениях» (Синсэн катэн),из которого Ёсано Тэккан (1873–1942) черпал вдохновение для своего глубокого лирического чувства. По сей день существует «Международное общество танки», основанное Жюдит Готье и принцем Сайондзи Киммоти (1849–1940) в конце прошлого [XIX] столетия. Целью общества были не только переводы танки, чтобы иностранцы могли оценить поэтические достоинства, но и воспитание вкуса к их созданию на других языках, что и попыталась сделать Жюдит Готье на французском языке. С тех пор, несмотря на трудности, с которыми встретился этот союз поэтического духа и поэтической формы, очень отличающихся друг от друга, поклонники танки не отказались от попыток осуществить этот сложный синтез. Задача, впрочем, более чем замечательная, так как в самой Японии жанр танки постепенно умирает, чрезмерное изящество и изысканность убивают его содержание. На это влияют, кроме того, узкие фонетические границы жанра, злоупотребление каламбурами – словами с двойным смыслом ( какэ котоба),клише, знаменитые слова-подушки (. макура-котоба), эти эпитеты в манере Гомера, которые неизменно сопровождают некоторые слова; таким образом, небо ( амэ)всегда «безграничное и надежное» ( хикасата-но амэ),в то время как утреннее солнце – «улыбающееся и лучистое» ( эмисакаю).
С веками значение эпитетов стиралось, и макура-котобаоказывались всего лишь легким сопровождением для идеи, а иногда и избитым стилистическим приемом.
Томная нежность этих стихотворений воскрешает в памяти неуловимые изменениия природы, авторы воспевают цветы, любовные порывы, эта поэзия пробуждала поэтический талант и мужчин и женщин, монахов и воинов. В 951 году было основано «Ведомство национальной поэзии» ( вака-докоро), которому препоручалась задача собирать эти крохотные эфемерные драгоценности. В результате плодотворных поисков они были внесены в Кокинсю.Эта антология, которую предваряли предисловия на китайском языке Ки-но Ёсимоси (умер в 919 г.) и на японском языке (что очень важно) Ки-но Цураюки (883–946), заложила основы, на которые впредь опирались все японские поэты, пишущие на родном языке, в том числе понятие быстротечности впечатлений ( моно-но аварэ),которому было суждено оказать влияние на всю эпоху Хэйан. Пронизанная буддизмом, скорее связанным с чувствами, чем с подлинно нравственным или религиозным началом, эта идея оказалась прежде всего эстетическим принципом. Она вполне соответствовала духу придворной поэзии, дружественной легкости и блеску, слегка завуалированному, что представлялось идеалом хорошего вкуса.
Эта изысканная меланхолия, повторяясь сто и даже тысячу раз, утрачивает свое очарование, на его месте нередко возникает искусственный академизм; однако она очаровательна, когда если передана талантом Аривара-но Нарихира (825–880).
Нарихира на следующее утро после визита, который принцесса и великая жрица храма Исэ нанесла, придя ночью к поэту (он жил у нее), было отправлено следующее стихотворение:
«Не вижу тебя» – не скажу,
и «вижу» сказать не могу…
Придется бесплодно весь день
в тоскливых мечтах провести
мне с любовью к тебе…
Ответ Нарихира оказался таким:
Знаешь, кто я, иль нет, —
зачем же тут бесплодно —
так различать?
Любовь одна должна служить
верным руководством! [84]84
Перевод Н. Конрада. Автор поменял местами участников диалога: в «Исэмоногатари», откуда взят этот фрагмент, первую танку произносит как раз Нарихира, вторую – героиня, будущая императрица Нидзё.
[Закрыть]
Более богатыми являются стихотворения, включенные в первую величайшую японскую антологию «Антология мириадов листьев» ( Манъёсю), составленную, по-видимому, Отомо-но Якомоти во второй половине VII столетия. Благодаря этому можно читать произведения 491 поэта и 70 поэтесс, не считая двухсот анонимных стихотворений. Хотя они и были написаны иероглифами китайского языка, значение которых столь же идеографическое, сколь фонетическое, эти стихотворения свидетельствуют о чисто японской способности чувствовать и чрезвычайно отличаются от бесчисленных китайских стихотворений, которые тогда сочинялись в Японии. Стихотворные размеры еще различаются и довольно неопределенны. Хока, или длинное стихотворение, структурировалось с переменным количеством стихов, чередованием 5 и 7 слогов (некогда они включали от 3 до 11 слогов). Этот ритм 5 и 7 слогов встречается и в танке. Сэдокапредставляет исключительный ритм 5, 7, 7, 5, 7 и 7 слогов в строке. Длинные стихотворения обычно сопровождаются короткими стихотворениями, которые обобщают смысл, в то время как короткое предисловие на китайском языке, помещенное в начале произведения, рассказывает о том, какие именно обстоятельства вдохновили автора на создание этого произведения. Больше всего в этих стихотворениях рассказывается о радостях и огорчениях любви; сюжет других был определен впечатлениями, которые получали высшие чиновники в обязательных поездках до места службы в провинцию; некоторые, наконец, были отзвуком старинных легенд. Среди авторов, наделенных большим талантом, необходимо упомянуть Ямабэ-но Акахито (первая половина VII в.), который умело воспевал красоты природы, и Какиномото-но Хитомаро (конец VII в.), который оплакивал смерть придворной дамы ( унэмэ)Киби-но Цу:
Словно средь осенних гор
Алый клен,
Сверкала так
Красотой она!
Как бамбуковый побег,
Так стройна она была.
Кто бы и подумать мог,
Что случится это с ней?
Долгой будет жизнь ее,
Прочной будет, что канат, —
Всем казалось нам.
Говорят,
Что лишь роса
Утром рано упадет,
А под вечер – нет ее.
Говорят,
Что лишь туман
Встанет вечером в полях,
А под утро – нет его…
И когда услышал я
Роковую весть,
Словно ясеневый лук,
Прогудев, спустил стрелу.
Даже я, что мало знал,
Я, что мельком лишь видал
Красоту ее, —
Как скорбеть я стал о ней!
Ну, а как же он теперь —
Муж влюбленный, молодой,
Как весенняя трава,
Что в ее объятьях спал,
Что всегда был рядом с ней,
Как при воине всегда
Бранный меч?
Как печали полон он,
Как ночами он скорбит
Одиноко в тишине,
Думая о ней!
Неутешен, верно, он,
Вечно в думах об одной,
Что безвременно ушла,
Что растаяла росой
Поутру,
Что исчезла, как туман,
В сумеречный час… [85]85
Перевод с яп. А. Глускиной
[Закрыть]
Поэзия Хитомаро вдохновляется колдовским ритмом ритуальных синтоистских молитв ( норито), благородный стиль которых равным образом является и стилем императорских манифестов ( сэммио), перегруженным к тому же китайскими терминами и буддийскими выражениями.
Эти сокровища японской литературы, которые в XIX столетии и сегодня обычно считаются вершиной национальной литературы, чрезвычайно быстро забылись в свое время. В IX веке развитие национальной письменности, способной выразить душу поэтов, заставило позабыть о старом и условном чтении идеограмм, которыми искусственно была записана поэзия Манъёсю.Смысл утратился до такой степени, что в X веке император Мураками (946–967) поручил Минамото-но Ситаго (911–983) и четырем другим ученым восстановить старинные правила чтения. Двумя веками позже, в 1185 году, появляется первый комментарий. Затем в 1683 году Токугава Мицукини (1628–1701) поручил ученому монаху Кэйтю (1640–1701) изучить Манъёсюпри помощи зарождающейся тогда филологии. Потребовалось не менее десяти столетий, чтобы Манъёсювернулся из забвения. И в самом деле, Манъёсюоказался в досадном положении посредника между двумя главными формами выражения – китайской литературой и литературой на родном языке, которой вскоре было суждено создать шедевры
ПрозаТысячный год рассматривается еще и сегодня как золотой век классической прозы. На фоне грубости и вульгарности трудной повседневной жизни аристократия жила при дворе, куда стекались богатства и таланты, вела беззаботное существование, хотя и там бывали печали, и предавалась искусствам. Этот пышный эстетизм, церемониальная строгость дворянских обычаев, смягченная многочисленными любовными интригами, и были описаны в замечательной «Повести о принце Гэндзи» ( Гэндзи-моногатари) придворной дамой Мурасаки Сикибу. К этому же направлению принадлежат и «Пробуждение среди ночи» ( Ёха-но нэдзами),и «Повести о вице-канцлере Амамацу» ( Хамамацу тюнагон-моногатари),и «Если бы я только смог изменить» ( Торикэбая-моногатари). Японский язык, прославленный гением женщин, во власти которых он оказался, стал отточенным классическим языком. Он далеко ушел от старой «Повести о рубщике бамбука» ( Такэтори-моногатари), сказки о феях, считающейся одной из древнейших форм моногатари.
Таким образом, развивавшийся и совершенствующийся благодаря сентиментальной и очаровательной повествовательной литературе, японский язык становился образцовым и изысканным, превратился в язык общения, язык тайных сердечных признаний, язык мимолетных чувств, который создал «сочинения, написанные движением кончика кисти» ( дзуйхицу), личные дневники, которые были литературно оформлены в более или менее романизированном виде (никки).Отражая свое время, эти произведения дают верное представление об эпохе воинственного феодализма, передают горечь Камо-но Нагаакира (1115–1216), известного под именем Тёмэй, удалившегося от мира и ставшего отшельником (в это время он писал «Записки из кельи» —
Ходзёки),и гуманизм Ёсида Кэко (1282–1350), чьи «Речи об утраченном времени» (Цурэгура гуса),составленные с 1324 по 1331 год, – это воспоминания о большом опыте бывшего чиновника, ставшего буддийским монахом. Опыт состоял в умении избежать политических интриг и распрей, которые свирепствовали внутри сёгуната так же, как и в императорской семье. Блестящий, тонко разработанный стиль этих авторов несет в себе восприятие жизни, умудренное опытом, углубленное размышлениями, и это его отличие от легкой и несколько поверхностной живости писательниц, которые (и именно они) первыми сделали модным этот жанр в эпоху Хэйан. Пример этого мы находим в «Записках у изголовья» ( Макура-но соси)СэйСёнагон, придворной дамы, родившейся около 964 года. Наряду с описанием времен года и некоторых церемоний появляются описания очаровательных явлений, приятных, печальных, утомительных или вызывающих отвращение. Автор позволяет себе уноситься вдаль музыкой языка и биением своего сердца.
Весною– рассвет.
Все белые края гор слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу.
Летом – ночь.
Слов нет, она прекрасна в лунную пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки. Если один-два светлячка тускло мерцают в темноте, все равно это восхитительно. Даже во время дождя – необыкновенно красиво.
Осенью – сумерки.
Закатное солнце, бросая яркие лучи, близится к зубцам гор. Вороны, по три, по четыре, по две, спешат к своим гнездам, – какое грустное очарование! <…>
Зимой – раннее утро.
Свежий снег, нечего и говорить, прекрасен, белый-белый иней тоже, но чудесно и морозное утро без снега. Торопливо зажигают огонь, вносят пылающие угли, – так и чувствуешь зиму! <…>
Японская литература никогда не прекращала говорить о природе. Древняя нация лесников, рыбаков, крестьян, поздно урбанизировавшаяся, совсем недавно приобщенная к индустриализации, Япония не переставала наблюдать за изменениями в мире растений и животных. Отношение к временам года действительно своеобразно, и последовательность их подчиняется однообразному ритму течения года, поэтому в конце концов каждому из них стал придаваться нравственный смысл. Весна провозглашает радость рождения, внушает чувство радостного возбуждения, благодарности. Лето, пора жатвы, воспевает великолепие и завершенность созидательной силы. Осень в теплых тонах и легких туманах вызывает спокойствие и умиротворенность. Зима в белых снегах, с постоянно безоблачным небом символизирует чистый образ ясности и строгости. Сила этих образов такова, что вся лирическая литература классифицируется в зависимости от времени года. О нем обычно говорится в начале произведения, и оно влияет на всю его тональность. Таким образом, сложилось правило композиции, которое предписывает использование в каждом хайку по крайней мере одного слова, которое позволяет разворачивать стихотворение как естественный цикл времен года.
Для авторов точно так же не имеет значения география действия. Современные историки литературы подчеркивают, что развитие городской литературы, а затем влияние иностранных образцов концентрируется вокруг центра пребывания правительства на просторной равнине, где процветали старинный Эдо и современный Токио. В эпоху Камакура и Муромати тема путешествия по дорогам, которые соединяли Камакура и Киото, позволила описывать грозный вид гор и бездонные пропасти, приятный и устрашающий шум волн, бьющих об изрезанные берега. Литература эпохи Хэйан воспевала милые горы окрестностей Киото, спокойствие и бури на озере Бива, чистые струящиеся потоки и всегда беспокойные воды реки Камо, несущиеся от скалы к скале, унося все нечистоты столицы.
Эта мечтательная природа, где простор пейзажа всегда соответствует размерам человека и даже иногда представляется чересчур маленьким для западного восприятия, привыкшего к более обширным пространствам, без сомнения, оказывается одним из источников происхождения определяющих черт японского искусства, в особенности ощутимых в литературе: плотность, концентрация духа, заключенного в узкие рамки. Японская литература на своем счету не имеет ни крупных социальных полотен, ни развернутого психологического анализа. Она создана из последовательности пейзажных описаний, заимствованных рассказов, знаков, намеков, вздохов, мокрых от слез рукавов или размышлений о смысле условностей. Ее главную привлекательность составляет особая атмосфера, где нет потребности о чем-то подробно рассказывать, ритуальное спокойствие двора, пессимизм буддизма, готового к наступлению конца времен ( маппо), и пламя надежды, которая обязана своим появлением популярным формам амидизма. Именно поэтому японскую литературу, помимо всего прочего, так трудно переводить: речь идет не о том, чтобы проследить при переводе за лабиринтом чужой мысли, но о том, чтобы выявить тайные биения сердца.
Так обстоит дело и с любой попыткой интерпретировать элементы японской культуры. Необходимо приблизиться к специфическим формам общественных, нравственных и эстетических отношений, только тогда можно получитьнадежду понять настоящую природу этого сердца ( кокоро), бьющегося в напряженном ритме, одного из наиболее страстных и наиболее сдержанных.
Оно – единственный ключ для понимания японской цивилизации.
