Текст книги "Книга скорбящей коровы"

Автор книги: Уолтер Уангерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Глава девятая. На всю осень Курятник Шантеклера становится больницей, хотя кое-кого переполняет радость

Дождь лил не переставая.

Иногда это был не более чем промозглый туман, висящий в воздухе; иногда он обрушивался внезапно, как разъяренный кулак, и Курятник содрогался под этим натиском. Над головой стояло свинцовое небо. И непонятный ветер все время дул с востока.

Деревья осыпались, но нынче не было в этом обычной прелести и не было иного цвета, кроме цвета гнили. Будто бы они просто сдались на милость холода и сырости и забыли про жизнь. Ни единого шороха сухих листьев, ни резкого запаха – затхлого и чистого – падающей листвы, ни голубого проблеска на небесах. Влажные листья сыпались с деревьев бесконечным дождем. Голые деревья дрожали. Вот и все.

Но хотя слякотная, беспросветная пора воцарилась повсюду, Курятник Шантеклера оставался теплым, благословенным островом посреди всеобщего уныния. Эта маленькая компания не поддавалась царившему в воздухе отчаянию, и все вместе они были очень счастливы.

Из-за этой странной погоды они жили в постоянном полумраке; однако Петух, должно быть, обладал своим собственным, внутренним солнцем, встающим и заходящим, ибо и заутреню, и обедню он всегда кукарекал вовремя; третий, шестой и девятый глас он соблюдал неукоснительно; вечерние и ночные часы возвещал в надлежащем порядке – и таким образом маленькое его сообщество благополучно придерживалось обычного распорядка.

Шум и движение, свет и тепло наполняли Курятник, как будто маленькую печку растопили посреди темного царства. Еда благополучно доходила до желудков; болтовня уделяла внимание каждому уху; и хорошее настроение по утрам делало пробуждение радостью, в то время как дружеская атмосфера, наполняющая вечера, превращала сон в отличное завершение дня. Обитатели были счастливы, потому что все они были заняты полезными и важными делами.

Четверо взрослых и семеро детей выздоравливали и нуждались в постоянной заботе. И тридцать кур, забегающий время от времени Хорек, скопище черных муравьев, Здравомыслящий Лис (по имени Лорд Рассел), а также некоторые другие изо всех сил старались обеспечить больных самым заботливым уходом.

Четверо взрослых: сам Шантеклер выздоравливал быстрее остальных. И это не только потому, что столь крепкий организм сам по себе мог затянуть даже такую огромную рану. Причиной было и его постоянно приподнятое настроение. Все эти дни Шантеклер смеялся часто и сильно. Он много говорил, и мог говорить на любую подвернувшуюся тему, отвечать любому, кто задал вопрос. И, вознаграждаемый пристальным вниманием более чем пары ушей, Петух-Повелитель начинал воображать себя философом. Уставившись в потолок, он возвышенно разглагольствовал о Создателе и путях Господних; он раскрывал скрытые рычаги своего действенного правления; но чаще всего он рассуждал о красоте – женской красоте, – ее привлекательности для сильного пола, особом обаянии малинового цвета, особенно когда малиновое, будто цветок, естественным образом пребывает на курином горлышке. И он улыбался во сне этими ночами; Шантеклер улыбался, ибо все сны его были прекрасны. А кукареканья его были полны трелями и каденциями. И он очень быстро поправлялся.

Ах, прелесть! В Курятнике Шантеклера появилась тридцать первая Курочка – та самая, с огненно-малиновым горлышком. Ее звали Пертелоте (хотя Шантеклер редко называл ее так коротко, предпочитая говорить: Прекрасная Пертелоте). Она выздоравливала медленнее и потому, что болезнь ее забралась глубже, и потому, что оказалась в чужой стране, и еще по одной причине: Прекрасная Пертелоте почти никогда не говорила о себе. Ни Шантеклеру, который так часто находил повод посидеть рядом с ней, ни Берилл, которая так страстно желала помочь Госпоже, но не знала, что сделать для этого, поскольку Госпожа не говорила ей о своей боли.

– Моя Госпожа так плохо спала этой ночью,– доверительно обращалась к ней Берилл. – Я замечаю, как она всхлипывает и рыдает во сне. А однажды она закричала. Сны можно прекратить, Госпожа. Пожалуйста, сударыня, позволь предложить тебе снадобье перед сном. Или расскажи мне, что за кошмары мучают тебя, дабы я смогла приготовить надлежащую смесь.

Но Прекрасная Пертелоте говорила совершенно не о том, что имела в виду Берилл:

– Берилл, ты всегда жила в этом Курятнике?

– Да, сударыня.– Недолгая пауза, когда мысли Госпожи блуждают где-то далеко. А затем: – Ты вздыхаешь? Что-то терзает тебя?

– Значит, ты всегда знала Петуха-Повелителя этого двора?

– Именно так, сударыня.

– Какие золотые у него перья, а гребешок краснее прекрасного коралла. Его когти белее цветка лилии. Он всегда держит голову так гордо?

Берилл моргнула:

– Такая у него манера, сударыня.

– A-а.

– Что будет кушать моя Госпожа? Прошу тебя, сударыня, ты должна поесть. Если ты скажешь, что тебе по душе, я размелю туда горчишное зернышко, чтобы ты быстрее поправилась. Или, может, ты расскажешь мне, где притаилась твоя боль?

– А он всегда был Петухом?

– Сударыня?

– Всегда ли Шантеклер был Петухом? Был ли он когда-нибудь кем-то еще? Принимал ли когда-нибудь иное обличье, кроме петушиного?

– Прошу прощения, сударыня. Позволь мне принести тебе капельку воды.

– Ты не понимаешь, о чем я спрашиваю тебя.

– Моя Госпожа взволнованна. Она дышит так часто, и это все ее боль. Позволь принести тебе крошечную чашечку. Я заварю тебе кой-какую травку.

– Берилл?

– Сударыня?

– Ты так добра ко мне.

– Сударыня.

Берилл сразу же полюбила Прекрасную Пертелоте. Но, в конце концов, приходилось просто гадать, что беспокоит ее Госпожу, и она смешивала ей лекарства, не зная толком причины болезни. Большей частью она использовала нард, потому что, казалось, он лучше всего облегчает страдания Госпожи. Но кажется не значит наверняка, и это тревожило заботливую няньку. Пертелоте ни с кем не говорила о себе.

Даже с Шантеклером. О ее прошлом и о прибытии в его страну Шантеклер узнал, сколько смог, от третьего пациента организованной в Курятнике больницы. Но вся та информация, которую удалось вытянуть из Крошки Вдовушки Мышки, немногим обогатила его.

Крошка Вдовушка Мышка и семеро ее детей получили-таки всецело в свое распоряжение сухую комнату. Они перебрались в старое логово Крыса Эбенезера под досками пола. Там их обеспечили едой, обстановкой, постелью и заботливым уходом, так что они выздоравливали почти так же быстро, как и Шантеклер.

Вдову поначалу тоже мучили ужасные кошмары. Некоторые из кур полагали, что кошмары эти носятся в воздухе из-за вредоносных испарений, до сих пор окутывающих проходы Незера. Но те слова, что произносила во сне Мышка, не имели никакого отношения к Крысу. Напротив, они были обращены к мужу, которого там не было, и говорили о вещах, курами до того не виданных. Вскоре кошмары прекратились, и Мышка вернулась к своим материнским обязанностям, по многу раз в день извиняясь за своих семерых детей. Крошечные мышата вообразили, что каждое куриное крыло в этом мире предназначено для того, чтобы под него забираться. Куры, просыпаясь, обнаруживали вдовьих чад уютно расположившимися под их перьями.

Шантеклер всегда мог поговорить со Вдовой о ее детях. Но каждый раз, поворачивая разговор к ее путешествию вниз по реке, он видел перед собой все тот же взгляд маленькой Мышки, которую впервые повстречал в чистом поле.

– Но почему ты пустилась в это путешествие? – спрашивал он посреди разговора. – Что могло заставить тебя пойти на это?

И тут Мышка погружалась в молчание. Казалось, тельце ее съеживалось, и она только смотрела на него. Она отступала, как будто на нее откуда-то надвигалась угроза. И когда он продолжал свою мягкую речь, убеждая ее снова и снова в своих самых добрых намерениях, у нее лишь менялся взгляд, наполняясь множеством вопросов, в то время как глаза наполнялись слезами.

Это был долгий-долгий и опасный путь – вот все, что умудрился слатать воедино Шантеклер. Путешествие началось со внезапной паники. Никто не собирался пускаться в путь, никто даже не помышлял об этом (если так, Крошка Вдовушка должна была действовать изумительно быстро, подумал Шантеклер, памятуя о том, как мастерски было оплетено шерстинками птичье гнездо). Все женщины со множества пустившихся в это плавание веточных корабликов были друг другу незнакомы. И когда ветки подхватило течением, некоторые из женщин сразу же утонули, потому что не имели никакого опыта в обращении с водой или с деревом, а еще потому, что одни не имели представления, как помочь другим. Страх разъединил их. В конце концов, помимо Курицы, с которой Вдовушка так рада теперь познакомиться поближе, на их ветках осталось еще только две женщины, но одна умерла от ран той же ночью. Другая, может, жива до сих пор, но вряд ли. Однажды она впала в безумное буйство, прыгая по веткам и бормоча какую-то нелепицу, пока не объявила, что собирается домой; и она бросилась в воду. Больше Вдовушка ее не видела – даже как она всплыла над водой. Эта драма придала ей, если угодно, храбрость отчаяния: не думать ни о чем, ничего не говорить, ничего не делать, все только ради детей. На следующий день тянущиеся руки схватили ее ветки.

Все это, разумеется, не особенно приблизило к цели Петуха-Повелителя. И все это он получил не зараз. Много дней и различными уловками он выуживал эту информацию из Крошки Вдовушки. Но каждый раз, когда он говорил или даже намекал: «Почему? Почему вы вообще пустились в это плавание?», Вдовушка намертво замолкала, проявляя полное невежество относительно важности причин, что руководили принявшими решение. Вместо этого глаза ее возвращали то же самое «Почему?» ему, и у него-то тем более не было никакого ответа. Все-таки настолько философом он не был, и его собственное невежество в ее глазах сильно коробило Петуха.

С первой их встречи Крошка Вдовушка Мышка никогда больше не упоминала ни о своем муже, ни о его смерти, ни о Терпентиновом Дубе. Это было единственное, что знал Шантеклер из случившегося до плавания, единственное и абсолютно ему не понятное.

Четвертый пациент больницы в Курятнике выздоравливал медленней всех. Уже и Пертелоте стала лучше дышать – кашель пропал, и время от времени она даже могла петь песенки,– прежде чем поправился этот четвертый. Он стонал не переставая. Стон его более напоминал крик. И он выкрикивал свои стоны с самого восхода солнца, но, главным образом, по ночам.

Когда Курятник погружался в спячку, у этого начинались самые острые боли.

– Не обращайте внимания, – внезапно начинал он стонать.– Не забивайте этим свои головы! Берилл, не приноси мне воды! Это слишком для всех вас непосильное бремя – считаться с тем, что я претерпеваю; и я не могу позволить и малейшим из вас страдать моими страданиями. Ни капли, Берилл! Никакого мокрого платка! Нет, спите, спите.

И случись тому или другому из спящих нечаянно проснуться, этот плакальщик начинал стонать:

– Погоди! Потерпи! Терпения у вас, о, кроткий народ, в избытке. Погоди, ибо еще немного – и я отсюда удалюсь. Я унесу эту муку прочь, в непогоду. А вы – вы спите с миром, дарованным вам Создателем.

Затем он и в самом деле выходил из Курятника и там уж выкрикивал свой стон с деликатностью пушки:

– ПОКИ-И-И-И-И-НУТ!

Проблема Мундо Кани состояла в том, что крошечные мышата откусили крошечные кусочки от свода его пещеристой пасти – не говоря уж о судорогах языка.

Но, о красота! Ни один из его стонов ни разу не пробудил Шантеклера от сладких грез, настолько счастлив был теперь Петух. И невозможно описать, каким горем для Пса явилась столь вопиющая невосприимчивость.

Глава десятая.Приходит зима, со снегом и со свадьбой

Дождь все лил и лил. От горизонта до горизонта сомкнулись тучи, целиком охватив землю. А восточный ветер – странный ветер, заправляющий погодой, – все нес и нес сырость, и не было этому конца.

Но, наверное, Создатель все же опустил взгляд со своих небес и пожалел Курятник, ибо в дожде произошла милосердная перемена. Он стал снегом. И там, где вода в виде дождя была сущим наказанием, та же вода в виде снега стала мягким наслаждением: суровым морозом накрепко сковало землю, а следом выпавший снег выбелил и умягчил эту землю; холод пробирал до костей тех, кто отваживался на прогулку, а лес приветствовал их, звеня и бренча, как будто у огромных деревьев были тоненькие голоса. Но главное, что Курятник закутался еще теплей, потому что стены его занесло снегом.

Это место больше не было чужим для Пертелоте, и она распевала звонкие, запоминающиеся песенки. Пение ее было подобно месяцу, взошедшему на небе зимней, морозной ночью – острые края, холодное серебро, медленное движение и само изящество. Оно и заменяло луну, ни разу за все это время не выглянувшую из-за серых туч. Но в эту снежную пору случилось другое прекрасное событие. Шантеклер и Курочка с пламенеющим горлышком сыграли свадьбу.

Как-то ранним утром, еще до первого кукареканья и до того, как проснулись обитатели Курятника, Шантеклер подкрался к Пертелоте с намерением потолковать с ней. Он слышал завывания ветра снаружи, и еще он слышал из далекого далека, как трещит, словно палит из огромных ружей, лед на реке, ибо ночь была очень холодной.

– Ты настоящая певунья, – приглушенным голосом сказал Шантеклер.

Прекрасная Пертелоте шевельнулась, дабы показать, что проснулась. Она подняла, а затем вновь опустила голову.

– Иные из творений Создателя поют. Но певцы – лишь очень немногие из них. Ты, Госпожа, среди этих избранных.

Буме! – грохнул лед на реке, и Шантеклер неожиданно обрадовался, услышав его, потому что почувствовал себя так уютно здесь вместе с той, которая внимала его словам.

– Не споешь ли ты мне сейчас?

И тут же, не прочистив горлышка и даже не подняв головы, она замурлыкала ему тихую песенку, будто зазвенел хрустальный колокольчик. Казалось, мелодия всегда лежала где-то на краешке ее души, только и ожидая легкого касания, дабы устремиться наружу. И Шантеклер был растроган. Мелодия эта звучала лишь для него одного, в ответ на его просьбу; она была столь непосредственной, столь совершенной, но вместе с тем только что родившейся. Так что он почувствовал чуть больше решимости, чтобы задать вопрос, который давно зрел в его голове.

– Моя Прекрасная Пертелоте, – произнес он, очарованный, когда мелодия затихла и в душе Шантеклера воцарился покой. А затем он сказал: – Не сердись, что я спрашиваю это, но выслушай и ответь мне. Это нетрудный вопрос. Но очень важный.– Он помедлил.– Моя Прекрасная Пертелоте, ты боишься меня?

Она подняла голову и посмотрела на него.

– Нет, – сказала она.

Шантеклер помолчал, затем прищурился, а потом он прочистил горло. Он ожидал большего от ее ответа, ибо столь многое было в вопросе.

– Но было время,– снова начал он,– когда ты боялась меня, разве не так?

– Нет, никогда, – просто сказала она.

– Итак, ты говоришь «никогда»,– произнес он, запинаясь в поисках подходящих слов.

– С тех пор как я поселилась в этом Курятнике, Величественный Шантеклер, – сказала она, и сердце его запрыгало, ибо слова ее зазвучали в такт его мыслям,– я смотрю на тебя с изумлением. Я никогда не боялась тебя.

Бумс! – донеслось с реки.

– Неужели изумление показалось тебе страхом? – продолжала она. – Это было бы глупо.

– О нет, – возразил он. – Мне известно, что такое изумление, и мне известна разница. Но мне неизвестно, что делать с изумлением, когда я вижу его в тебе. Изумление к тому же отличается от почитания – это больше, чем почитание, – ведь я знаю, что делать с почитанием, когда обнаруживаю его в других курах. Я располагаю им. И я отдаляюсь из-за него. Но изумление... Ты для меня не как прочие куры.

Прекрасная Пертелоте улыбнулась и ничего не сказала.

Буме! Льдины трещали, перемалывая друг друга. А Шантеклер вернулся к своему вопросу, ибо он действительно беспокоил Петуха.

– Прости меня. Было когда-нибудь такое, чтобы ты испугалась меня? Пусть даже до того, как ты попала в мой Курятник?

Он пытался сосредоточить ее внимание на определенном времени, не называя его конкретно. Он боялся, что если скажет: «Когда мы впервые повстречались на берегу реки», то может воскресить все ее тогдашние страхи, и тогда все будет потеряно. Такая у него была тонкая игра.

Пертелоте сказала:

– Нет, никогда.

Шантеклер не выдержал:

– Но ты визжала, увидев меня!

Память и душевное страдание – вот что доконало его. И, выкрикнув это, он тут же затаил дыхание: что она будет делать? Возможно, вспомнив, она примется визжать снова – и что тогда?

Но она лишь сказала:

– Да, я визжала, увидев тебя.

– О Пертелоте, – продолжал он назло себе самому, – ты побежала от меня. А когда я удержал тебя, ты пыталась ослепить меня. Ты помнишь это?

– Конечно, помню. Да, все это так и было.

– Значит, ты испугалась меня.

– Я сожалею об этом, Шантеклер.

– Но ты испугалась меня!

Лед трещал и грохотал, грохот доносился даже сквозь землю. Она подождала, пока все утихло и наступила полная, темная тишина.

– Нет. Я никогда не боялась тебя.

На этот раз Шантеклер услышал больше чем просто слова. Он услышал интонацию ее голоса. Более того, говоря непосредственно о том ужасном моменте, она по-прежнему утверждала свое дружелюбие. Поэтому Шантеклер, который просто не мог оставить недомолвок, набрался храбрости и продолжил.

– Если ты не боялась,– мягко заговорил он, – что тогда?

– Величественный Шантеклер,– сказала она также мягко, – ты всегда понимаешь больше того, что слышишь. Я испугалась. Но я не боялась тебя. Я боялась... – Пертелоте внезапно остановилась. Впервые с самого своего прибытия в Курятник Шантеклера она рассказывала о себе. И это было нелегко.

– Я боялась того, что увидела в тебе, – сказала она.

Петух-Повелитель вскинул голову, он почувствовал, что его пробирает дрожь.

– То, что увидела во мне. Ты увидела во мне что-то, тебя ужаснувшее? Что же?

Воцарилось долгое молчание. Затем Пертелоте заговорила очень осторожно:

– Шантеклер, того, что я увидела в тебе, не было там. То, что я увидела, увидеть я не могла. Мое зрение было обманчиво: там этого не было, и в тебе этого быть никак не могло. Я в этом уверена. Меня испугало собственное воображение. Но я не боялась тебя.

Так дружелюбно она пыталась его успокоить. Но утешение без реального факта-другого заставляло бедного Петуха воображать невесть что о себе самом и о чудовище, притаившемся в нем, чудовище, которое в один прекрасный день вновь заставит ее кричать от страха.

– Что же испугало тебя?

– Это неважно,– сказала она. По звуку ее голоса он понял, что голова ее понурилась. – Его там не было.

– Расскажи мне, что это было. Расскажи мне. Я сам решу.

– Это неважно... господин,– повторила она.

– Расскажи мне, Пертелоте,– крикнул Шантеклер почти озлобленно. – Расскажи, чтобы я никогда не стал тем, что страшит тебя. Пертелоте, я пришел бы в отчаяние, став тем, кто заставляет тебя бояться!

– Повелитель Шантеклер! – Пертелоте говорила так убежденно, более того, с такой болью в голосе, что Петух-Повелитель поперхнулся и замолчал. Тогда она продолжила: – Повелитель Шантеклер, ты для меня много значишь. Но ты требуешь от меня вспомнить то, чего я вспоминать не хочу. Ты требуешь от меня назвать имя, которое душит меня. Я не хочу возвращаться назад, Шантеклер. Даже в мыслях моих я не желаю возвращаться назад. – Она молила его и оставляла паузы, дабы он мог сказать что-нибудь в ответ. – Я не хочу разрушить тот мир, который обрела в твоем Курятнике. Я не хочу умирать снова.

«Так не умирай»,– сказал Шантеклер про себя. Но вслух не произнес, и надолго воцарилась тишина.

Затем:

– Ты выглядел, как Кокатрисс. – Пертелоте так тихо выдохнула эти слова, что Шантеклер начал себя ненавидеть. – Я подумала, что на животе твоем чешуя, но это была всего лишь грязь. Я думала, что никуда не убежала, что негде спрятаться в этом мире – но это был ты, с кровоточащей раной. А имя тебе не Кокатрисс. Ты – Шантеклер. Но я не знала этого, и я закричала. Вот так. Вот так. Именно так.

Шантеклер даже дыханием своим почти не нарушал последовавшее за этим молчание. Он глубоко презирал себя. Как бы он хотел сейчас поддержать и утешить ее; но в то же время он чувствовал, что навсегда потерял это право, заставив ее – из-за своей ничтожной глупости – вернуться к столь неподдельной боли. И после всего этого он не имеет ни малейшего понятия, кем бы мог быть этот Кокатрисс. Что за дрянной триумф! Он одержал на редкость никчемную победу. Чтобы получить взамен ничего не значащее для него имя, он стал для Пертелоте чужим. Взамен на что – Кокатрисса – он заставил ее снова пережить несказанную боль?

– Госпожа, – сумел произнести он, царапая пол своей толстой, бестолковой лапой,– я сожалею.

Она не отвечала.

– Я даже не нечто ужасное,– бормотал он. – Я просто ничтожество.

Она по-прежнему не произносила ни звука. И он думал, что все это так, как и должно быть. Но тут он услышал движение, а затем она прильнула к нему и положила голову к нему на плечо.

И тут же все мысли о прощении вылетели из его головы. И тут же он задышал полной грудью. И тут же он во второй раз сомкнул вокруг нее свои крылья, и крепко прижал ее, и заворковал.

Она пришла к нему за утешением. И он – каким утешением он станет для нее* Но – когда это было так ему нужно – у бедного Шантеклера не нашлось абсолютно никаких слов. Они все улетели, и он остался с совершенно пустой головой, и все из-за ее жаждущего прикосновения. Из этой пустой головы торчал клюв, и на этом клюве заиграла глупая ухмылка. Он повернул шею и в полумраке улыбался одновременно каждому в этом Курятнике, хотя все они до единого спали.

И когда речной лед разразился своим самым невероятным залпом, оглушительным треском, от которого содрогнулся Курятник, Шантеклер решил, что это самый пленительный и преисполненный смысла звук.

_______

Вот так, в снегу, они и поженились. Это была снежная свадьба, ибо процессия их двигалась сквозь снег, и снег падал на них, пока они шли. Во главе длинной шеренги танцующих животных вышагивал гордый золотой Петух, а рядом с ним его невеста. И пунцовые перышки на ее горлышке пламенели так сильно, что согревали жениха.

– ЙУ-ХУ-ХО-ГО-ГО-ГО-ГО!

Этот поразительный возглас донесся из середины процессии. Услышав его, животные обернулись, но, посмотрев, не смогли решить наверняка, кто же издал этот вопль. Ибо в середине процессии находился Пес Мундо Кани, а на его носу ехал Тик-так, Черный Муравей. Да, Пес Мундо Кани рыдал так беспомощно, что никому и в голову не пришло, будто это он издал подобный ликующий возглас. И уж конечно, степенный маленький Муравей на кончике Псиного носа не мог... никогда бы не стал... Но там, на его крошечном черном личике, сияла крошечная черная ухмылка.

Посреди белого поля все танцоры широким кольцом окружили Шантеклера и его невесту. Затем они кое-где притоптали снег, чтобы написать там слова и нарисовать картины. На картинах были цветы: снежные лилии и зимняя роза. Кто-то нарисовал на снегу великолепного жеребца с развевающейся на ветру гривой. Другой нарисовал полуночное небо и наполнил его бесчисленными звездами, которых уже давным-давно не было видно. Еще кто-то начертил карту Шантеклеровых земель и окружил ее железной изгородью, дабы сказать: земля эта под охраной. Берилл стала рисовать последней. Изящно и робко она вышла вперед и рисовала свою картину с большой любовью. Когда она закончила, все собрание воскликнуло: «Ах!», хотя, возможно, из всех рисунков этот был самый простенький. И все же он был и самым совершенным. Она нарисовала три яйца, одно рядом с другим. Шантеклер сразу сказал:

– Сейчас я наделю их именами. – Животные притихли, обратившись в слух. – Я назову их: Маль Чик, Паль Чик и Пер Чик. И да будут они все сыновьями!

Животные захлопали, и Шантеклер взорвался радостным смехом. Прекрасная Пертелоте смущенно опустила головку. Она была счастлива.

Такие дары преподнесли ему животные в день свадьбы. А слова, написанные ими на снегу, гласили:

«ОКО СОЗДАТЕЛЯ НА ГОСПОДИНЕ И ГОСПОЖЕ НАШИХ. ДА ПРЕБУДЕТ НА НИХ МИЛОСТЬ ЕГО»

Здесь кончается первая часть истории о Шантеклере, Петухе-Повелителе, и его на-роде, стражах Уирма.