Текст книги "Книга скорбящей коровы"

Автор книги: Уолтер Уангерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Цыпленок продолжал расти, хотя совершенно ничего не ел. Его вспитывала сама земля. Нижняя часть его тела от горла до хвоста по-степенно обрастала чешуйками, а сам хвост уже весь был покрыт чешуей. Хотя голова у него была петушиная и крылья тоже. Но были они подобны пламени, а глаз у него был красным.

Сенеке, Петух Припертый к Горам, снова начал ощущать потребность извиняться, и голова его клонилась все ниже – не только чтобы спрятаться от взоров подданных, но потому, что это порождение его древних чресел, этот цыпленок, сам начал поглядывать на него, свертывая и развертывая хвост.

На пятнадцатый день с появления цыпленка произошло два события.

Сенеке больше не мог выносить все это. Холодный взгляд сломил его. Он засеменил к двери Курятника, тряся низко опущенной головой и вереща еле слышно:

– Виноват, виноват, виноват, виноват, виноват.

Животные сбились в груду и разглядывали его, некоторые с отвращением, некоторые с любопытством, а некоторые преисполнились жалости.

Одна Курица решила воспользоваться удобным случаем. Она начала речь:

– Колесо Фортуны повернулось, Сенеке! Теперь мы знаем, из какого теста сделан Повелитель. Клюнь курицу – и тут же поплатишься за это, вот что я скажу. – Она вышла из толпы. – Клюнь меня – и получишь сдачи, старикашка! Теперь моя очередь...

Закончить Курице не удалось. Хотя она обладала голосом громким и хриплым, но тут возвысился другой голос и полностью заглушил ее.

– Будь проклято имя Сенекса! – пронзительно завизжало из Курятника чудовище.

Животные застыли в ужасе. Сенеке, не оборачиваясь, вскинул голову. Лицо его выражало глубочайшее понимание, сменившееся безнадежным отчаянием.

– Я сам по себе,– не утихал визг,– и имя мне – Кокатрисс!

Затем пришло время второму событию этого дня. Пока все животные в оцепенении следили за происходящим, за спиной старого Петуха появился Кокатрисс, что-то шепнул ему на ухо и убил его, насквозь пронзив его голову своим клювом. Сенеке осел маленькой кучкой костей и перьев. А затем Кокатрисс своим хвостом откинул в сторону несчастное, иссякшее тело и стал править на этой земле.

Глава шестая. Шантеклер разбирается с Крысой Эбенезером

Никто не позаботился сообщить тридцати курам, где им спать этой ночью. Как только имя Незера было названо, а вина его доказана, ни одна из них ни за что не согласилась бы вернуться в Курятник. Но кому-нибудь следовало объяснить Шантеклеру, откуда кукарекать вечерню. Обычно он возвещал окончание дня с конька крыши Курятника. Однако теперь конек крыши Курятника от края до края представлял собой длинную связку клуш, терпеливо сидящих в прямо-таки призрачной неподвижности. Оттуда никак не кукарекнуть, если только не хочешь скинуть Курочку.

А потому Шантеклер с недовольным ворчанием взобрался на пень и прокукарекал окончание дня оттуда. Затем он отправился поглядеть, чем занимается Пес Мундо Кани.

Мундо Кани нашел применение своему носу.

Сразу же после скорбного утреннего кукареканья Шантеклер принялся расхаживать вокруг Курятника, пока не обнаружил сквозную дыру в стене. Какую горечь он испытал оттого, что никогда не замечал ее раньше; но сейчас-то он не сомневался, что это и есть личная калитка Незера в Курятник Шантеклера, ибо прямо там был обнаружен помет чудовищного Крыса. И Петух изумился размерам крысиной лазейки: Незер мог гордиться собой.

Обнаружив лазейку, Шантеклер посчитал необходимым что-нибудь с ней сделать. Он решил не выпускать Незера из-под Курятника до самой ночи, а потому ему понадобилось нечто достаточно большое, чтобы заткнуть туннель.

В тот самый момент вокруг Курятника пролетела целая буря сопенья и фырканья, сопровождаемая мощным порывистым ветром. То Мундо Кани как раз прочищал свой нос. И весь остаток дня Пес пролежал плашмя животом на земле с задранными лапами. Своим носом он затыкал крысиный проход. Таковое приспособление доставило Шантеклеру особое удовольствие.

– Я, я, дворняжка. Это я,– прошептал он сейчас, ибо тьма стояла кромешная. – Слышал ты что-нибудь?

Пес что-то ответил. Но если нос его был под Курятником, то и рот находился там же; а кто же способен разобрать речь, доносящуюся из-под птичника? Сказав это свое что-то, Мундо Кани закашлял, и его глаза, будто пара лун, завертелись, умоляя сквозь слезы Петуха-Повелителя. Шантеклера это позабавило.

– Или, может, ты что-нибудь почувствовал? – добавил он.

То, что теперь сообщил Пес, он сообщил очень быстро и все так же вращая глазами. А затем он вновь закашлялся, и его обезумевшие глаза чуть не выскочили из орбит. Шантеклер был в восторге.

– Разумеется,– прошептал он,– ты ничего не унюхал?

Мундо Кани вымолвил одно слово. Это было очень короткое слово, и, судя по его звучанию, слово неутешительное. Но времени произнести второе слово у него не оказалось, ибо глаза его переполнились влагой, уши взлетели над головой, и Пес чихнул.

Курочки, все как одна, подпрыгнули на крыше Курятника, а Пес вылетел из дыры.

– Ах ты, пробка! Ах ты, оратор! – зашипел Шантеклер. – Что у нас может получиться в таком шуме? Что, спрашивается, не узнает Незер после такого выступления?

Мундо Кани понурил голову, и на землю потекли соленые ручьи.

– Этот нос учуял один-другой дурной запах, – говорил он, – но этого и следовало от него ожидать. Время от времени он заслуживает наказания – вероятно, за это чиханье ему следует навсегда остаться под твоим Курятником.

– Хорошо, хорошо. Крыс по-прежнему там? – желал знать Шантеклер. Все это было слишком серьезно, так что игры кончились.

– Пробка, может быть, и лучше, чем Балда. Но Оратор – эта бедная голова не представляет, что бы могло означать подобное имя. Но если Доктор...

– Крыс! – Шантеклер шипел прямо в ухо Мундо Кани. – Крыс! Незер все еще под Курятником?

– Не было ни звука весь день напролет. То есть вообще ничего. – сказал Пес. – Этот нос не учуял ни шороха. Он способен кое-что чувствовать – гниду, клеща, червяка, – лишь бы они шевельнулись хоть чуточку. Но он не учуял ни малейшего движения под твоим Курятником, Доктор. Выходит, плохо он поработал? – В вопросе прозвучала неподдельная скорбь.– Может быть, и нет там никого с самого утра?

– Раз ты ничего не услышал, значит, Незер там. Тишина,– чуть слышно произнес Шантеклер, – это именно то, что выдает его. Последнее яйцо было выедено перед самым полуднем. Крыс Эбенезер там, Пес Мундо Кани.– Мгновение Шантеклер помолчал. Затем он добавил: – Теперь следи, и – терпение.

И он удалился.

Именно неизменная бесшумность и невероятная замкнутость Крыса Незера делали столь трудновыполнимым любой план его поимки. Разве кто когда-нибудь видел Незера, если только он сам того не желал? Разве кто когда-нибудь слышал Незера? Что говорить, длинный Крыс смог проползти мимо тридцати спящих кур и грезящего Петуха, и никто никогда не узнал бы об этом, не обнаружь поутру Берилл, или Гиацинт, или Халцедон недостачу яйца под собой.

Именно эту глубочайшую скрытность намеревался одолеть Шантеклер. Он собирался как-то извлечь Незера из-под пола в Курятник; здесь Крыс окажется на территории Петуха, и тогда уж Петух сможет что-нибудь предпринять. Шантеклер решил не выманивать Крыса, он решил его вытащить силой. Но кто сможет подлезть под Курятник? Кто может справиться с Крысом? Нет, вопрос следует поставить иначе: кто может ужалить Крыса? – вот тут-то и лежит ответ.

Петух-Повелитель отошел недалеко от Курятника и остановился перед маленьким рыхлым холмиком. В самом центре этого холмика было идеально круглое отверстие. Шантеклер припал глазом к этой дыре и поглядел внутрь.

– Тик-так! – прошептал он.

– Не сейчас! – донесся ответ из дыры.

– Тик-так, стряхни свою лень и подымайся,– сказал Петух-Повелитель.

– Я занят сном.– Едва ли этот голос можно было назвать голосом. Он звучал подобно свисту крошечных розог. – Все мои дети очень заняты сном, и дверь заперта. Доброй ночи! Спокойной и доброй ночи!

– Утром поспишь, Тик-так, а сейчас давай-ка сюда. Это крайне необходимо.

– Утра, чудовище ты эдакое, предназначены для работы. Ночи существуют для сна, и совсем недавно ты сам кукарекал отбой. Именно поэтому мы крепко спим. Пунктуально! Все крайне необходимое следует планировать заранее. Доброй ночи! – Свист крошечных розог стал более походить на треск больших веток.

– Я кукарекал отбой? – Шантеклер прекрасно знал, что так оно и было.

– Ты превосходный хронометр, дружище Шантеклер. Доброй ночи! – Трах! – Доброй ночи! – Трах!

Шантеклер оторвал глаз от норы и пробормотал себе под нос:

– Я кукарекал отбой. Ладно же, тогда я прокукарекаю подъем.

Он вновь согнулся так, что перья его хвоста вскинулись высоко над спиной. Он вонзил клюв прямо в идеально круглую нору Тик-така, Черного Муравья. А затем разразился малым утренним кукареканьем. Таким, что никто не услышал его, кроме нескольких сотен черных муравьев, которые немедленно выступили из норы тремя безупречными шеренгами. Среди ночи черные муравьи отправились на работу.

Тик-так стоял над своей норой, скрестив руки на груди, и беспомощно качал головой при виде своих тружеников, спешащих на работу в столь отвратительный час.

– Доброе утро, и в чем дело? – рявкнул он на Петуха-Повелителя.– Твоя необходимость должна быть крайне необходимой.

– Поверь, это так, – сказал Шантеклер. – Иначе меня бы здесь не было.

Шантеклер был уже по горло сыт всеми этими капризами. Второй раз за день в голову ему пришла мысль о том, как было бы хорошо иметь хоть кого-нибудь для обыкновенной дружбы и душевного разговора. В этот самый момент, когда он готов уже был отдать распоряжения трудолюбивому, пунктуальному и раздражительному Муравью, Петуха будто холодом пронзило – такое он почувствовал одиночество.

Хлынул дождь. Настоящий ливень. Но не гроза. Просто скверная изморось, барабанящая по крыше Курятника и холодной дымкой лезущая в окна.

Шантеклер забился в темный угол. Он ждал. Он чувствовал себя несчастным.

– Крыс Эбенезер,– шептал он себе под нос.

Все тридцать его кур мокли на коньке крыши Курятника. Но они не собирались, да и не могли укрыться в Курятнике. Им пришлось дожидаться в своем промозглом месте, а Шантеклеру в своем; и разница была в том, что он пребывал в одиночестве. В левой лапе он держал два крепких, длинных белых пера. Он едва различал их сквозь кромешную тьму; но за это время он успел несколько раз ощупать их и знал, что это в точности то, что ему нужно: они были острые и колючие, стремительные и суровые в своей неукротимости.

Пытаясь что-то услышать, Шантеклер клонил голову вправо и влево; но если и раздался внизу хоть один звук, те, что доносились сверху, заглушили его. Черные муравьи абсолютно бесшумны. Он и не рассчитывал услышать Тик-така и его войско. А Незер был сама мертвая тишина. Шантеклер, разумеется, не надеялся услышать и Крыса, крадущегося в мрачных глубинах. Но когда двое соединяются вместе, тогда может прозвучать какой-нибудь звук. Его-то и пытался уловить Шантеклер.

Однако и тишина, и дождь продолжались. Куры закудахтали было, проклиная неотвязный дождь, поерзали, устраиваясь на своем новом насесте, но затем вновь воцарилось молчание.

Вдруг из-под пола повеяло каким-то суетливым движением. Ни звука. Ни даже малейшего возгласа. Но движение было отчаянным, будто ветер в бутылке, будто кто-то затаил дыхание,– сухой скрежет, пронесшийся под полом из одного конца Курятника в другой. Тело шлепнулось о стену. Шантеклер приготовился к прыжку, но выжидал, весь охваченный дрожью. Мгновение звук вертелся по кругу, затем понесся напрямую к лазу Незера в Курятник.

Оттуда донесся короткий, изумленный, захлебнувшийся лай. Потом раздался преисполненный боли скулящий визг. Курятник заходил ходуном. Мундо Кани был схвачен, ранен и пытался вырваться на свободу.

– О, Эбенезер! О, Крыс! – вырвалось из уст Петуха-Повелителя, но он продолжал ждать. С трудом сдерживался, но ждал.

В это мгновение был посрамлен его боевой инстинкт: визг Мундо Кани оказался наилучшим прикрытием для Незера. Шантеклер не улавливал ничего из происходящего под полом, и это дало Крысу несомненное преимущество. Как мог узнать Шантеклер в этой маслянистой темени, когда Незер пролезет в свою дыру в досках пола? Как мог он выбрать момент для атаки?

Шантеклер выдернул перо из груди. Он решил приложить перо к норе в надежде, что заметит, как дрогнет белый силуэт при появлении Крыса. С пером в клюве он крался к дыре, клювом же касаясь дерева. Внезапно он точно определил, где находится нора. Он не видел ее. Он и не чувствовал ее. Но непосредственно у своего уха он услышал ее: чуть уловимое дыхание крысиного носа. Затем возник весь Крыс целиком, и – тишина в отверстии.

Эбенезер метнулся к горлу Шантеклера и выдрал пучок перьев.

Петух-Повелитель выпрямился на лапах, колотя крыльями перед собой. Потрясение сменилось яростью. Крыс изогнулся, готовый к следующему прыжку. У Шантеклера вздыбились перья так, что он будто вырос многократно и казался теперь гигантской тенью. Задрав голову, он подпрыгнул на одной ноге и грозно зашипел на Крыса.

Однако ночь была стихией Эбенезера. Он, будто ящерица, скользнул в воздухе и схватил Петуха сзади за шею.

Петуха сотрясло столь дикой судорогой, что Крыс отлетел в сторону, и тотчас Шантеклер развернулся и прыгнул: клюв, бьющие крылья, лапы – все направлено на врага. Правая лапа молнией обрушилась на спину Эбенезера, вцепилась, сжимаясь крепче и крепче. Но Крыс изогнулся, будто резиновый, и зарылся мордой в брюхе Шантеклера. И принялся терзать его. Петух не отпустил врага. И пока Незер рвал и кусал его плоть, Шантеклер взял клювом одну из своих белых стрел и вонзил в Крыса.

Мундо Кани тихо осел, хотя никто не заметил, когда именно. Никто, кроме дождя, не издавал ни звука. Бесшумно сражались Петух-Повелитель и Крыс. Крыс – чтобы убить, получи он такую возможность; Петух стремился лишь к успешному завершению своего плана.

Шантеклер оторвал голову от крысиной лопатки. Клюв его был пуст, перо использовано. Эбенезер червем зарылся в его брюхо, хотя Петух пока стойко сдерживал его. Он взял клювом второе белое перо, выбрал место на другой лопатке Эбенезера и нанес удар. Стремительными, могучими толчками он все глубже вонзал острие пера в крысиную шкуру.

Что за ужас сражаться с абсолютно бесшумным врагом, чей единственный звук – это скрип зубов, рвущих кожу. Шантеклер – клюв его вновь был свободен – взорвал тишину оглушительным победным кличем, перекинул Крыса через себя и услышал, как тело врага шмякнулось о стену.

Затем оба бойца повалились наземь. Но проиграл сражение Крыс Эбенезер.

Сорок восемь черных муравьев, что жалили крысиный хвост, незамедлительно отпрыгнули, построились в идеально ровную шеренгу и зашагали прочь из Курятника. Но два великолепных пера, что впились в черную шкуру Эбенезера, останутся там до самой его кончины.

– Ну, Эбенезер! Ну, Крыс, найди теперь себе нору,– еле слышно прохрипел Шантеклер со своего места. – Найди себе нору, Черный Крыс, что позволит тебе затаиться. Тебе понадобится пещера. И поучись теперь заново красться с двумя великолепными перьями, возвещающими всему миру о твоем приближении. Пожиратель цыплят сам оцыплячился! Ха! – хмыкнул Шантеклер.– Иди себе с Богом, Крыс Эбенезер, и навсегда оставь в покое мои яйца.

Тридцать трепещущих кур пошлепались с конька крыши Курятника и проскользнули внутрь, без малейшего сомнения доверившись услышанному кукареканью. Они на цыпочках обошли Крыса, ибо только теперь смогли разглядеть его, а потом выстроились рядком на своих насестах. Следовало ожидать, что кто-нибудь заговорит о происшедшем, но так уж случилось, что никто не сказал ни слова. Они уселись вплотную друг к дружке и уставились на того, кого никогда не видели раньше.

То есть на Крыса Эбенезера.

И пока галерка наблюдала, Незер поднялся и заковылял под своими нелепыми, растопыренными перьями. Заковылял прочь из Курятника, и на этот раз через дверь, потому что норы теперь были ему не по размеру.

То было весьма утешительное зрелище, и каждый подумал, что настало время обсушиться и отдохнуть.

Нет, не каждый.

Кое-кто беспомощно рыдал под дождем за дверьми Курятника. И были это такие рыдания, что скоро перешли в завывания, а потом и в оглушительный рев.

– Фохинут,– рыдал, выл и чуть ли не ревел во всю глотку этот кое-кто. – Фохи-и-и-и-и-нут!

Так что Шантеклеру, прежде чем вскарабкаться на свой шесток, пришлось задержаться еще для одного дела, ибо он рассудил, что если желает вздремнуть чуток, то лучше сказать что-нибудь прямо сейчас.

– Если ты заберешься в этот Курятник, – заворчал он, раздражаясь в последний раз за этот день,– то заткнешься. Понял, сундук? В иные ночи я могу стерпеть, будучи разбуженным твоим скорбным гласом. В иные ночи. Но не сегодня.

– Блафофаю, – прорыдал Мундо Кани, переступая порог. – Блафофаю, – повторил он, свертываясь в клубок у самых дверей. А затем тоже угомонился, и теперь шумел один только дождь. Но чуткая душа поймет, каких усилий стоило Псу не рыдать. Сердце его было разбито, ибо огромный нос раздулся еще вдвое.1

Глава седьмая. Кое-что о сопутствующих власти наказаниях, а также о молитве Шантеклера

Следующим полуднем Шантеклера, Петуха-Повелителя, можно было обнаружить глубоко погруженным в свои думы на слякотном холме посреди мокрого и вязкого поля, посреди хмурого и дождливого дня. Крылья его судорожно били по окружающей грязи, а голова дергалась, издавая при этом короткое слово «ха!». От дождя Петух стал каким-то грязно-желтым, перья его повсюду прилипли к телу.

Вот пример, как быстро может измениться настроение – от бескрайнего триумфа до крайнего раздражения. С полуночи до полудня в настроении Шантеклера произошла резкая перемена: он пребывал в отвратительнейшем расположении духа. Хотя на то у него было множество причин, и одна из них настолько основательная, что могла бы вывести из себя саму Скорбящую Корову.

Но прежде всего этот дождь. Ночь прошла, Крыс убрался восвояси, но дождь никуда не делся. Кап-кап-кап, разверзлись хляби небесные – всю ночь и все сменившее ее утро сохранялась промозглая изморось, и не сулящие ничего хорошего тучи висели над самой землей. Не было этим пасмурным днем ни солнца, ни опрятности, коим можно было бы прокукарекать,– только серый свет, от которого становилось тяжело дышать, который высосал зелень из листьев, а расплывшееся поле будто превратил в прихожую преисподней. Не осталось буквально ничего, что бы не расплылось под таким дождем: земля стала скользкой, повсюду пузырилась вода, небо просто насквозь промокло, и всё, что обычно стоит прямо, теперь склонилось к земле, обливаясь слезами. Кап-кап-шлеп-шлеп: дождь все вокруг обращал в лужи, расходясь дурацкими кругами. Чепуха! Ха и чепуха! Шантеклер ненавидел такой затяжной, безотрадный дождь, и он бы набросился на лужу, будь от этого хоть какой-нибудь толк. Но толку не будет никакого, и потому он был раздражен до крайности. Сама душа его отсырела.

– Ха! – с горечью воскликнул он, смаргивая капли воды и раскидывая грязь под ногами.– Ха! Ко-ко-кошмар. Ха!

К тому же он испытывал пульсирующую боль от раны в животе. На самом деле именно рана была причиной того, что он вообще шлепал тут по грязи.

Проснувшись этим утром, он услышал дождь, моросящий по крыше, и без всяких раздумий решил, что останется здесь, внутри, где сухость это сухость, даже если она точно так же погружена в туман. Он мог прокукарекать заутреню, первое кукареканье дня, прямо со своего спального шестка, а затем вновь погрузиться в сон. Если это означает звон в куриных ушах и если это означает, что Мундо Кани почувствует себя брошенным из-за того, что для кукареканья не использовалась его спина, что ж, пусть будет так. Шантеклер заслужил право кукарекнуть с собственного насеста.

Но никто не сообщил ему, да и сам он забыл совершенно, что рана его за ночь затянулась и приклеилась к насесту. Корка напрочь срослась с деревом шестка. Так что когда он поднялся кукарекнуть, то лишь булькнул и грохнулся с насеста. Рана открылась и сызнова начала кровоточить, боль с новой силой охватила живот, и Петух-Повелитель от такой собственной глупости пришел в бешенство.

Когда же произошло еще одно ужасное событие, он вышел прямо под дождь, мрачно бормоча себе под нос и озираясь по сторонам в поисках липкой грязи. Расплывшаяся, стекающая грязь была тут бесполезна. Жирная, липкая грязь – вот в какой нуждался Шантеклер. Такую он обнаружил посреди чиста поля. Отбрасывая назад когтистыми лапами вязкую слякоть, он увеличил кучу, а затем, прихлопывая, выровнял ее. Потом он оседлал эту груду и опустился на нее, будто наседка на яйца. Это он ставил себе компресс.

– Грязь, будь благосклонна к этой ране, – сказал он.– Грязь, стань мне другом.

Далее он сидел один-одинешенек, глядя в никуда, а со всех сторон мимо него бежали ручейки.

– Куры! – говорил он. – Создатель может ощипать их, насадить на вертел, выпотрошить, сварить, и за все я в ответе. Куры!

Что до насельниц его Курятника, так именно они были причиной того самого еще одного ужасного события, что выгнало его из собственного дома. Именно они стали окончательной и бесповоротной причиной его раздражения. Ни дождь, ни рана не могли сравниться с ними по назойливости.

Вина кур заключалась в том, что они попытались окружить его заботой. Глаза их были чувствительны и расторопны к чужой боли, и они сразу же углядели кровь, бегущую по бледно-голубым ногам на белые когти их Повелителя. Если в ушах их и звенело после утреннего кукареканья – утреннего бульканья, правильнее сказать, – они не подали виду. Напротив, все тридцать столпились вокруг кровоточащего Петуха, кудахча свои назойливые сострадания и кивая своими хорошенькими белыми головками. Они предлагали ему воды на поврежденный живот, воды на лоб и для утоления его жажды. Они заглядывали в его рану, содрогались и нежно целовали его в бородку. Они простерли над ним крылья, пытаясь согреть его, и они крепко обнимали его.

Что ж, все это могло оказаться вполне даже приемлемо. Дождливым днем Шантеклеру могли показаться весьма по душе объятия свеженькой и хорошенькой Курочки. Если на то пошло, это могло оказаться кратчайшим путем, чтобы поднять Петуха на ноги, расцветить его гребешок ярко-красным огнем и залечить его рану. Но – «Кок-ха-ха!» – самая свеженькая и хорошенькая Курочка, самая пухленькая и самая величественная из всех кур покажется ничем не лучше Цыпленка, раз она обращается к нему «господин» даже посреди объятий!

– Всемогущий Создатель,– взывал Шантеклер с середины обширного и насквозь промокшего поля, с верхушки своей слякотной груды, сквозь влажный воздух, в самое чрево облаков, серых от горизонта до горизонта.– Я возлагаю это на Тебя, Того, Кто возложил на меня этот Курятник. Что хорошего в поцелуе, если он сопровождается «Изволишь ли, господин?» Это холодный поцелуй. И что за любовь с этими реверансами? И что за дружба в страхе?

Шантеклер принялся разбрызгивать крыльями грязь и яростно плеваться, будто во рту у него желчь разлилась.

– Я не просил этого, – кричал он. – Ты, Создатель, – Ты дал мне тело и вложил в него душу, но ты никогда не обращался ко мне! Спустись с небес и скажи мне почему? Среди этих кур я могу быть только предводителем, командиром, всегда правым и никогда не ошибающимся. Допускаешь ли Ты, что я способен повесить голову и рыдать, будто этот будкоголовый Пес, которого ты мне послал? Конечно же, нет! О, Тебе это хорошо известно. Куры бы головы потеряли, и мир их обрушился бы. Допускаешь ли Ты, что я могу выплеснуть наружу мой испуг? Даже Ты не испытываешь подобного одиночества – Ты, Который никогда не боится. Допускаешь ли Ты, что я могу ответить любовью на «да, господин»? Думаешь ли, что я способен затаить в себе это «ради тебя, господин» и называть это любовью? Конечно же, нет! Конечно же, нет! О, Тебе известно, что есть на самом деле всемогущее благо. Я мог бы уставить мой насест горшками и кастрюлями и оставаться все таким же счастливым. Горшки и кастрюли способны лишь звякать, но все эти слащавые приличия моих жеманных кур – не более чем цыплячий писк! Пусть Всемогущий Создатель,– ревел Шантеклер в небеса,– пусть Всемогущий Создатель сам спустится сюда и встанет предо мною и объяснит, зачем он сделал петухов одинокими! А, оставим это, – проворчал он, внезапно утомленный своей молитвой. – Вышагивай себе в своем горнем где-то.

Петух-Повелитель зарылся поглубже в свою кучу грязи. Его перья подернулись испариной, а маленький глаз мрачно поглядывал на слякотный мир.

– И то, и другое, – и третье,– бормотал он себе под нос безо всякого смысла.– И то, и другое, и третье. То, и другое, и третье. Ха!

Затем он осознал, что вместе с ним в этом безбрежном мире пребывает еще одна маленькая фигурка.

– Выдуй это из своего носа! – предложил он Мыши, ковыляющей через поле; но она лишь смотрела на него и ничего ниоткуда не собиралась выдувать.