Текст книги "Книга скорбящей коровы"

Автор книги: Уолтер Уангерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава восемнадцатая. Совет и скрытое жало в конце его

– Сколько нам лет? – во весь голос закричал Шантеклер.

Он не знал, сколько будет говорить, и ему не хотелось сорвать голос до конца своей речи. Он знал, что послание несут не только слова, но и сам облик говорящего. Нерешительный, запинающийся оратор скомкает послание и выбьет животных из колеи. На самом деле необходимо донести два послания. Он должен поддержать в них веру. Это первое. Иначе второе послание лишит их сил, и, беспомощные, они падут под вражеским натиском. А второе послание как раз и сообщит им, что это за враг. Мысль эта не давала покоя Шантеклеру. Честно говоря, он понятия не имел, что и как собирается им говорить. У него не хватало слов.

– Сколько лет мы живем на этой земле? Сколько лет земля эта была к нам добра, вскармливая наших детей и храня нас в мире?

Эй, старейшие среди вас! Сочтите года и перечислите поколения. Мы давным-давно на этой земле.

Эй, матери, собравшиеся здесь! Расскажите мне о своих детях. Умеют ли они смеяться? Бегают ли они, играя, и сладок ли вам их смех? Спокоен ли сон их? Расскажите мне о ваших детях, матери! Когда в последний раз вы стояли у их кроваток и рыдали, глядя, как они умирают от голода? Когда вы умирали, провожая их на войну? Нет, это я расскажу вам. Никогда! Их смех и покой, их сытость и мир вечно царят на этой земле. И Земля, и время, и дети – все это деяния Создателя!

Так пусть же творения Создателя вознесут хвалу Ему! Аминь!

И тысячью способами, каждый по-своему, животные вокруг Курятника возвысили свои голоса. Они произнесли:

– Аминь!

И обратились в слух. Прекрасно! Шантеклер уловил нужный ритм, и Совет начался. Прекрасно, прекрасно.

– Эй, отцы, собравшиеся здесь! Расскажите мне о своем мирном житье. Когда вы уходили за пищей и не находили ее? Когда в летний зной искали тень для своей семьи и не было тени? Когда в зимнюю стужу хотели построить берлогу и не находили ни места, ни материала? Когда на своем веку начинали что-либо в радости, а затем погружались в печаль, не имея возможности закончить? Расскажите мне, отцы, о своем мирном житье! Ибо все это источники отчаяния и разочарования – и на этой земле вы никогда не ведали ничего подобного! Пищей, тенью, теплом и уверенностью в окончании всего начатого обеспечивает эта земля, обеспечивает тем, чем вы можете обеспечить свои семьи! Создатель позволил вам быть теми, кем вы рождены. Так возблагодарим Создателя, и пусть же творения Создателя вознесут хвалу Ему! Аминь!

– Аминь! Аминь! – ревели и громыхали животные. – Аминь!

И все они встали.

– Слушайте меня! – кричал Шантеклер с крыши своего Курятника. Голос его был тверд и разил, будто молния. – Сядьте и слушайте!

Он помолчал. Они снова уселись. Он бросил взгляд на Скорбящую Корову. Потом он закрыл глаза и начал говорить так, будто был один. Но его слышали. Он рассказывал им историю.

– Жил-был когда-то молодой Петух-Повелитель, рожденный от пылкости и сухости, – говорил он. – Раздражительный, придирчивый, воинственный юноша. Его вырастила кроткая, измученная, овдовевшая мать на земле, что далеко к югу отсюда. И было это давным-давно.

Волк скитался по той земле, наводя на животных такой ужас, что они шарахались друг от друга. Они вечно были настороже. Со всех сторон они ожидали предательства. И они предавали друг друга. Но молодой Петух был ко всему этому безразличен, ибо опустошение земли давало ему хорошую наживу. Он воровал еду из опустевших домов и богатства из торопливо устроенных тайников, забирал дочерей, когда они были ему по душе, и обращал любое кем-то содеянное зло к своей выгоде. Он был под стать уродству окружающего мира. А это и вправду был жалкий, уродливый мир.

Но затем Волк пришел в дом матери этого Петуха, требуя, чтобы она кормила его и заботилась о нем; и Петух был вынужден смотреть, как мать его подает мясо к Волчьему столу, вынужден слушать тяжелый Волчий храп.

Теперь все стало по-другому, и Петух пришел в ярость.

«Сразись с ним!» – потребовал он у своей матери, когда они остались вдвоем.

«Я не могу»,– ответила его мать.

«Ты просто не хочешь!» – презрительно усмехнулся Петух. И это было так, хотя тяжела была ее ноша.

«На все воля Создателя», – не раз говорила она и ни в чем не отказывала Волку. Никогда не поддерживала она своего сына, когда он клял наглую тварь, напротив, именно сына своего предостерегала от ропота перед лицом Создателя. «На все воля Создателя»,– часто говорила она с кротостью.

Тогда Петух возненавидел Волка и стал презирать Создателя. Если не делает она и если не может Создатель, что ж, он сам сразится с Волком.

Он обладал двумя железными шпорами, оружием его отца: Багор именовались они и Тесак. Их он и пристегнул к своим ногам как-то ночью, когда Волк спал. Он хотел разбудить свою мать и отослать ее прочь, но тогда и Волк бы насторожился. Тогда, среди ночи, он внезапно прыгнул на зверя, вонзая при этом шпоры по обе стороны его груди. Волк яростно метался, но Петух оседлал его, непрерывно выкрикивая проклятия и все глубже вонзая шпоры. В ярости своей Волк убил мать, а потом Петух убил Волка.

«Воля Создателя»,– подумал Петух, глядя на свою бедную мать, и посмеялся над Создателем.

Он рассмеялся еще громче, когда животные той земли осудили его за смерть его собственной матери и изгнали его. Он вовсе не был удивлен их подлым правосудием: ведь мир был жалким и уродливым местом.

Но молодой Петух жаждал отомстить им. Он никогда не снимал Багор и Тесак. Напротив, он собирался убить поодиночке всех вождей той земли.

Однако ночью, когда Петух выжидал на дереве своего часа, Создатель предстал перед ним. Свет был столь ярок, что Петух грохнулся с дерева, ошеломленный и преисполненный ужаса.

«Отыди от меня, – возопил Петух, – или я умру!»

В ослепляющем свете он узрел самого себя, и был он мерзким клочком естества. Еще мгновение подобного блеска, и он совсем пропадет. Более того, ему казалось, что Создатель не может, но желает вовсе стереть с лица земли столь презренную жизнь.

«Зачем ты вредишь Моим созданиям?» – заговорил Создатель изнутри Своего сияния.

«Твои создания!» – простонал Петух.

«Зачем ты вредишь мне?»

Свет был огненным вихрем. Юному Петуху казалось, будто вспыхнуло его сердце. Он ждал смерти.

«Встань, – обратился к нему Создатель. – На севере ты встретишь страну, что нуждается в правителе. Я даю эту землю тебе».

«Я не могу, – пролепетал Петух. – Я ничто».

«Такова Моя воля», – произнес Создатель.

«Но я ничтожнейший из всех твоих тварей», – сказал Петух.

«Ты принадлежишь мне, – донесся ответ. – Иди!»

Столь могуществен, столь славен был этот заключительный приказ, что Петух одновременно и умер, и восстал.

Придя на место, он обнаружил северную страну в ужасном разорении. Но могуществом и волей того же Создателя – ибо Петух все еще был ничем – он увидел, как мир воцаряется на этом месте. Трусливые животные объединялись и становились сильными.

Бессмысленные жизни и дни без цели обрели благоволение, и труд, и твердое устремление. Порядок пришел на эту землю, ибо ежедневно воздавалась честь и слава Создателю, семь раз в день, семью кукареканьями, коим тот же Создатель обучил Петуха. И во свидетельство неустанной заботы Создателя разбойники-хорьки, что некогда жили только лишь ради себя, изменились и стали жить для других. Не Петух, но Создатель совершил это: и животные созидали, и земля рождала...

Волей Создателя изменился Петух!

Волей Создателя земля подобрела!

Вновь отворились глаза Шантеклера. Вновь он в полный рост возвышался на крыше Курятника, охватывая взглядом всех животных, что стояли вокруг него. Они же сидели изумленные.

– Некоторые из вас знают это по собственному опыту; но никто из вас не знал всего, что узнал сейчас. Вот почему я рассказал вам свою историю: я – очевидец! Создатель возлюбил вас неизменной любовью. Он не оставит вас в одиночестве – или зачем прибыл я к вам с юга по Его воле?

Ропот прокатился по собравшимся. История Шантеклера стала будто скалой, рухнувшей в озеро: потребовалось время, чтобы проглотить ее и впустить в свое сознание. Шантеклер дал им это время, сам же обратил взор на Скорбящую Корову. Сейчас она смотрела на него. Теперь глаза ее сияли, словно солнца, и он почувствовал величайшее облегчение: кто-то здесь знает, каких усилий стоило ему поведать эту историю. А еще, теперь, при свете дня, он снова заметил, сколь смертоносны ее длинные рога.

Когда ропот начал стихать – но прежде, чем двор совсем успокоился, – Шантеклер воспользовался изумлением собравшихся и направил его в нужном ему направлении, закричав громким голосом:

– Нынче наступает то время, что было уже когда-то. Создатель вдохнул в нас веру, и мы преисполнились верой сегодня. Поколения мы вверяли себя Создателю, так что сегодня можем положиться на Него. Годы и годы верность наша вела нас к такому предназначению: что однажды мы не потеряем мужество, но верой в Него, и борьбой, и стойкостью своей – победим и отвоюем право на жизнь!

О возлюбленные мои: чужаки, однако, ужасны! – по-другому заговорил Шантеклер. – И поэтому я созвал Совет.

Воевать? Снова ропот пробежал по собранию. Вскинулись головы, обратились друг к другу. Только жители Курятника остались недвижны, будто парализованные, ибо, как ни мало им было известно, все же они знали больше, чем остальные. Воевать? Да когда это мы воевали? Зачем воевать?

– Прекрасная Пертелоте, – тихо проговорил Шантеклер, как будто завершая начатую раньше историю, – и тут же собрание утихло, внимая его словам.– Прекрасная Пертелоте тоже, как и вы, была матерью.

Была?

– Ее дети бегали и смеялись, радуясь дню, мирно спали, ели и были здоровы.

Были?

– Я был отцом. Я обеспечивал свою семью. У меня был ответ на каждый их вопрос. Любое мое начинание имело благополучное завершение...

Почему он говорит «имело»? Почему он говорит так, будто все это в прошлом?

– Но теперь Пертелоте рыдает у трех пустых колыбелей. А я узнал, что самые благие начинания могут обрушиться, не завершившись. Мои дети мертвы.

Мертвы! Все собрание застыло при этом слове.

Теперь Шантеклер заговорил очень быстро, но при этом очень ясно – прежде чем взорвется тишина:

– Окажись убийца среди вас, я бы не рассказал вам об убийстве. Но он не отсюда, он из другой страны. И смерть моих детей – лишь первое его слово, обращенное к нам – ко всем нам. День настал. Этот враг – ужасный, могущественный, преисполненный ненависти и желания погубить всех детей, разорить всю страну, залить нашу землю кровью и направиться дальше, ни единой живой души за собой не оставляя. Мы все должны стать заодно, ведь таковы мы и есть! Ибо он многолик.

Мы должны приготовиться! Мы сразимся с ним, когда он нагрянет. И мы можем! Во имя Создателя – мы можем и победим во славу Его!

Но, как это часто бывает, первые слова затмевают финал; и в этот исключительный момент животные оказались скорее ошеломлены, нежели ободрены. «Убийца», «враг» звенело в их ушах. «Победим» они вовсе не услышали. И взрыва, ожидаемого Шантеклером, – его не последовало.

Учитывая, сколь великое множество животных собралось, тишина воцарилась поразительная. Там, здесь, отовсюду Шантеклера буравили тысячи глаз, будто ожидая услышать много больше. Он заставил их распахнуться. Теперь они жаждали насыщения – и внезапно Петух-Повелитель растерялся, исчерпал все свои силы. Отвисли челюсти, ибо животные забылись, оторопели. Уши навострились и дергались в надежде уловить любой иной звук, кроме предупреждения о нависшей угрозе. А Шантеклер не ведал, что еще вложить в эти уши. Неужели первое его послание прошло мимо них? Что ж они думают – он просто сотрясал воздух, говоря о милости к ним Создателя? Он так готовил их, а уши обратились в камень!

У Шантеклера перехватило дыхание, будто от удара под ложечку. Он сказал все, поддержал и утешил их, елико было возможно, а животные ждали начала поддержки и утешения! Но он иссяк. Одна его половина готова была кричать: «Но Всемогущий Создатель любит вас и сиротами никогда не оставит!», в то время как другая половина желала лишь одного: плюнуть на все и распустить их по домам. В результате Петух не говорил ничего, смотрел на них опустошенным, неверящим взором и мучился от боли в животе.

Внезапно снизу, откуда-то из-под Курятника, послышался голос, затянувший песню.

Песня была прекрасна: что-то не слышанное здесь доселе и совершенно неожиданное. Голос казался единственным лучом спокойного света, пронзившим столь глубокий мрак всеобщего уныния. Он пел «а-а». Он был уверен в себе. Он будто тончайшей шелковой нитью оплетал всю массу животных, собравшихся во дворе. Он возвышался и возвышался, и это было только «а-а». И это «а-а» отдавалось в тысячах сердец. «A-а», взывающее к их Повелителю. «A-а» чистое и прекрасное, как ясное небо.

В первый момент Шантеклеру почудилось, будто это голос Скорбящей Коровы, хотя думать так у него не было ни малейших оснований. В поисках ее он вглядывался за толпу. И обнаружил совсем позади, под деревьями. Нет. То был не ее голос. Но он снова и с невероятной отчетливостью увидел ее глаза и различил, куда она смотрит. Скорбящая Корова глядела прямо на поющего. Шантеклер проследил за ее взглядом и увидел, что песнь затянула Прекрасная Пертелоте. Госпожа вновь обрела свой голос.

И все собравшиеся животные внимали ему.

Шантеклер сел на конек крыши Курятника и ощутил, что измотан до предела.

Когда голос ее возвысился до хрустального великолепия, Пертелоте завершила долгую гласную изумительной руладой, и началась баллада. Что за светлая и мирная баллада! Она умиротворяла всех собравшихся, и, слушая ее, они наконец закрыли рты.

Хотя под восхитительным покровом этой баллады Пертелоте рассказывала им все, что знала сама о приближающейся опасности. Она рассказывала им о змеях, что пресмыкаются и убивают. Но так как знание это приходило к ним с песней, животные ощущали себя способными противостоять злу и не впадали в панику. Она рассказывала им о ядовитых укусах, об ужасающей стремительности, с которой набрасываются твари. Баллада ее не сделала змей привлекательней. Баллада ее не скрыла ни одного из их ужасов. Но сама мелодия несла веру в небеса и уверенность в своих силах; музыка возвещала присутствие Создателя. А потому зло, которое несли слова, не испугало животных, и они слушали с пониманием. В своей балладе она назвала имя Кокатрисса, и рифма ему была «свист». И животные узнали, что она решилась противостоять этой мерзости и осталась жива; и они не впали в панику.

Сверху вниз глядел Шантеклер на ее пламенеющее горлышко, и сердце его переполнялось любовью. Мать – нет, теперь уже не мать; и все же она пела. Замкнувшаяся в себе, теперь она открылась, и она пела. О Создатель! Разве сыщешь на этой земле верность, подобную верности Пертелоте?

И в то время, как выводила она свою прекрасную мелодию, лишь на одно мгновение, но разорвались тучи, и мелькнувшее солнце тронуло верхушки деревьев, так как светило оно из-за самого края земли. Золотом расцветило оно белый Курятник, и чуть озарились головы слушающих. А все уши наполнились светом и пониманием.

Пертелоте закончила свою песнь и замерла.

Озаренные красным отблеском солнца, озаренные песней Пертелоте, собравшиеся, все вместе, непроизвольно прошептали одно слово: «Аминь»,– прозвучавшее единым выдохом от земли до небес. То был момент всеобщего спокойствия и благости. Шантеклер потом часто вспоминал о нем и черпал в нем силы.

Но момент этот продлился недолго.

Внезапно из-за спины Шантеклера донесся звук. Бульканье, но не просто бульканье: то были ярость и бешенство вод.

Шантеклер встал, осмотрелся – и ужаснулся. За время Совета река разлилась так широко, что теперь ее было видно от Курятника. Петух скосил глаза направо, налево – везде одна и та же картина. Море! Воды казались бескрайним морем, покрывающим полземли и тянущимся прямо сюда. И все море было в огне. Ибо заходящее солнце расцвечивало туман, что стелился над водой, так что казалось, будто море охвачено маслянистым пламенем. Оно вспыхивало ужасающими красками.

Но ужас охватил не только Шантеклера. Тот сдавленный шум заставил тысячи животных подняться, задрать головы и впервые обнаружить, что случилось с рекой.

Они не кричали. Они застыли в оцепенении. Они не отрывали глаз. Мир перевернулся, и они не могли ничего понять. Иные ринулись бы прочь, но в замешательстве не могли и шагу ступить. Другие забились бы в норы, третьи взлетели бы на самые верхние ветки. Но пылающая картина совсем сбила их с толку, и они стояли как вкопанные.

Прежде чем Шантеклер успел заговорить, в гуще толпы началось смятение. Учтиво горланя, хрипя и икая направо и налево извинения и шагая при этом по спинам и головам, будто они находились одни в чистом поле, дикие индюки ринулись к реке. Подобное чудо они решили разглядеть как следует. А так как зрение у них было просто отвратительное, они направились прямо к берегу.

Но их вежливые извинения не находили сочувствия у прочих животных, что отлетали друг на друга. От индюков судорожными волнами расходилось волнение. Появились отдавленные хвосты. Тут и там раздавались крики, полные боли.

– Куда вы собрались? – проревел Шантеклер с крыши Курятника.

К несчастью, слух у индюков был не лучше зрения. Они ничего не ответили Петуху, а продолжали весело топать по более мелким животным, неуклюже пробираясь к реке.

– Куда, во имя Создателя, вы идете? – еще громче заревел Шантеклер.

Один из индюков все-таки услышал его.

– До-до-доброго денька, до-до-дорогой Петух, – отозвался он. – Спасибо тебе. По-пока.

И он вместе с прочими заковылял к узкой равнине, что отделяла теперь двор от разливающейся реки.

Шантеклер был совершенно сбит с толку.

– Дураки! Болваны! – вопил он. – Прочь от воды!

– Бла-га-га-годарствуй, Петушок-петрушка,– весело откликнулся другой.

Толпа за индюками беспокойно шумела. Мелкие животные перепугались, ведь они понятия не имели, что произошло, ибо увидеть ничего не могли. Они лишь ощутили на себе давление огромных тел. И давление это росло. А потому они выли, кусались и царапались. Более крупные животные от боли подпрыгивали и оборачивались, а маленьким казалось, что скоро уже нечем будет дышать. Они впали в панику.

Сверху Шантеклер глядел на своих животных. Он видел, как начинает кипеть вся собравшаяся масса. Они крутились на месте, и негде им было спрятаться. Все собрание стало поворачиваться, будто гигантское колесо, и все кричали и визжали, и большие топтали малых.

– Пертелоте, – возвысил голос Петух, будто старался перекричать бурю,– загони кур в Курятник!

Затем мощным кукареканьем он попытался призвать толпу к порядку, но безуспешно.

– Кроха,– крикнул он, почти теряя голос, – вели животным глядеть на меня! Скажи им всем!

А затем он протрубил во всю силу своих легких:

– ПЕС МУНДО КАНИ! ОТРЕЖЬ ЭТИХ ДУРАКОВ ОТ ВОДЫ!

Он не стал смотреть, услышаны ли его слова. Он широко раскрыл клюв и принялся кукарекать вечерню. Снова и снова он кукарекал вечерню. Снова и снова он знакомыми словами возвещал животным наступление ночи и отдыха, что приходит с ночью, и сна, следующего за отдыхом. Он кукарекал так, что, казалось, сердце его сейчас разорвется.

Один за другим животные стали поворачивать к нему головы.

Мундо Кани находился на самых задах собрания, еще дальше неровного северного края толпы. Животные не успели даже заметить, как он сорвался с места и буквально пролетел по их спинам. Пес с огромным носом показал свои способности. Он мчался как ветер, под прямым углом пронесся через десяток тысяч животных и выскочил на равнину с таким рыком и лаем, что услышали даже дикие индюки. Его лапы едва касались земли – так он бежал.

Но кто увидел, как пузырится река? Кто увидел, как замутились и разбушевались, прежде чем вскрыться, воды ее? Кто увидел, как река извергает на берег змеенышей? Не дикие индюки. Для полуслепых увальней это была просто веселая прогулка. Не толпа. Они, вняв вечернему гласу, начали поднимать глаза на своего Петуха-Повелителя и постепенно успокаивались. Один Шантеклер все видел, и его затошнило от этого зрелища, но он ни разу не прервал свое кукареканье. Шантеклер видел василисков, и еще кое-кто увидел их тоже...

Мундо Кани мчался прямо через равнину с такой скоростью, что не мог остановиться. Однако выбирать направление он мог. И он нацелился прямо в кучку ковыляющих индюков и задвигал лапами еще энергичней.

Змеи сверкнули в последних солнечных лучах. И влажно заскользили к месту, куда направлялись индюки.

Первая неразумная птица дошла до них, радостно улыбаясь. Одна из змей тут же ужалила Индюка в грудь, и тот умер на месте – с отрывистым извинением, застрявшим в горле.

Никто более не успел и шагу ступить, как в гущу индюшачьей стаи ворвался Мундо Кани. Золотым облаком взметнулись перья и нелепые жирные туши – и с тяжелым стуком опустились на землю несколькими ярдами ближе к Курятнику. Но прежде чем они успели встать на ноги, Мундо Кани пронесся через них еще раз. Снова они подлетели в воздух, вращаясь и пронзительно крича, и рухнули вниз спинами и животами, приговаривая «уф!» и «гадство!». Снова вверх и снова вниз, приземляясь все ближе к Курятнику, все дальше от змей, совершенно сбитые с толку и недоумевающие, что же это случилось с землей. Бум! Бум! Бум! Мундо Кани гнал их так, что у него все кости трещали. На пути к реке индюки большую часть времени провели в приятной беседе и на земле. На обратном пути они в основном подлетали в воздух и ругались, позабыв о приличиях. Но они вернулись к Курятнику и там полегли – помятые, опозоренные, безумно оскорбленные и живые. Все, кроме одного, что мертвый лежал у реки.

Некоторое время змеи следовали за ними. Но затем Шантеклер обнаружил нечто очень важное: когда он кукарекал в их сторону, они отступали. Они свивались клубком и прятали головы. Они спутывались вместе, будто бы множество пальцев сжималось в кулак. Ибо в кукареканье Шантеклера было нечто большее, чем бывает обычно в вечерне, и василиски скатились обратно в реку.

Но когда змеи исчезли и Шантеклер уже готов был вновь обратить внимание на животных, страшное слово изверглось из земли. И было то слово «Уирм». И тут же на небе вновь сомкнулись тучи, и кромешная тьма упала на землю.

Все животные слышали слово; оно исторглось из каждой дыры в земле – серой, паром и смрадом. Гнилая вонь просочилась в желудки. «Уирм» было то слово. Оно пришло, как болезнь, и грязью повисло в воздухе. «Уирм. Sum Wyrm sub terra». А затем очень тихо, и очень ясно, и очень уверенно прозвучали такие слова: «Я Уирм, гордый Шантеклер. И я здесь».

Здесь кончается вторая часть истории о беспощадной войне между стражами Уирма и отродьем его, Кокатриссом.