Текст книги "Книга скорбящей коровы"

Автор книги: Уолтер Уангерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Глава третья. Действие разворачивается – в Курятнике обнаружена измена

По мнению Шантеклера, он не требовал многого взамен своего постоянного, неизменного, из самых лучших побуждений, верховенства. Хорошие обеды. Преданность. Чуть-чуть ярких красок в жизни. Сон – непрерываемый сон, разумеется. Солнечная ванна по утрам, спокойная и безмятежная. Но так уж получалось, что время от времени солнечная ванна эта оказывалась беспокойной.

Однажды утром, через несколько недель после явления Пса, который все имущество таскал на собственной физиономии, Шантеклер, Петух-Повелитель, расхаживал перед своим Курятником, наслаждаясь ярким солнышком, обещающим прекрасный денек. Его тихое горловое кудахтанье выдавало самое прекрасное расположение духа. Он распушил золотые перья, позволив солнцу согреть кожу. Крылья его были взъерошены и свободно болтались по бокам. И он лениво прохаживался, скребя землю в поисках подходящей сухой ямки с пылью, где бы можно было остановиться, уютно расположиться и отдохнуть. То-то будет восхитительное продолжение его солнечной ванны; мечтательная улыбка застыла на его лице.

Но неожиданно кто-то за его спиной, в Курятнике, разразился целой очередью отчаянных кудахтаний. Все прочие кудахтанья казались тихими и спокойными по сравнению с этим воплем, издаваемым с неподдельной болью; а затем и он затих, и в Курятнике наступило безмолвие. И это было неправильно. Ранним утром в Курятнике почти никогда не воцарялась тишина.

Шантеклер рассердился. Удовольствие его сразу же сбилось с ритма, ведь было ясно, что его немедленно впутают в эту тишину за спиной. Тем не менее, определенно назло, он не повернулся лицом к дверям Курятника, но продолжал принимать свою солнечную ванну, хотя уже безо всякой души.

И тут одна Курица выскочила наружу и остановилась позади него. Звали ее Берилл. Некоторое время она просто клевала землю, будто всегда занималась этим в утренний час подле Повелителя Курятника. Но вскоре постукиванье клювом сменилось вздохами, а воздыхания – взрывами чувств.

– А-а-а-х,– говорила она.– О-о-о-х,– стонала она, и Шантеклера весьма озадачило то, что стон ее был пронизан истинной мукой.

А потому Шантеклер произнес, обращаясь в пространство:

– Что еще?

– Если тебе будет угодно, господин,– сказала Берилл, и Шантеклер рассердился еще больше.

«Господин» и «угодно ли вам» – вполне уместные и приличествующие слова для обращения к Повелителю, это, разумеется, так. Но они также помеха ясной речи, и при чрезмерном их количестве говорящий никогда не дойдет до сути дела. Словами этими создается определенная дистанция между Повелителем и его подданным. Но они же слишком уж отрывали его от солнечной ванны.

– Если мне будет угодно, господин, что? – опять в никуда обратился Шантеклер.

– Ну, значит, мне хотелось, чтобы это не случилось,– сказала Берилл,– но это случилось, и вот мы там.

Она жалобно вздохнула.

– Что случилось? – потребовал Шантеклер.

– Уверяю, что мы вовсе не хотели этого, господин. Мы часто молились, чтобы этого не произошло. Уже в первый раз мы трепетали, страдая,– сказала она, и тут целая очередь слабых кудахтаний донеслась из Курятника, будто подтверждая: «Да, да. Мы страдали еще тогда».

От этой поддержки Берилл, похоже, расхрабрилась.

– Второй раз был еще хуже, сам понимаешь,– сказала она.

Шантеклер решил, что ему все же лучше повернуться. Оборотившись к Курятнику, он уставился на Курицу:

– Что было хуже, Берилл?

Его лицо, полностью представшее перед ней, его глаз и собственное имя в его устах вновь повергли Берилл в оцепенение.

– О, ну, право, ничего, мой Повелитель. Кроме того, что мы ничего не можем с этим поделать, хотя небесам известно, что мы пытались.

Она пристально разглядывала землю под ногами.

– С чем поделать? – заорал Петух.

– С яйцами,– поспешно отозвалась Курица.

– А-а-а,– протянул Шантеклер.– С яйцами.

Берилл присела в поклоне.

– Право, я так рада, господин, что ты понимаешь насчет этих яиц.

Шантеклер изогнул в усмешке свой черный клюв.

– Но видишь ли, крошка Берилл, – улыбка его наводила ужас,– я вовсе ничего не понимаю насчет этих яиц, и это обстоятельство дает тебе возможность поведать мне об этих яйцах.

Власти всегда легче приказать, нежели выслушать.

– О,– проговорила она.– Ну, они пропали. Но затем они все же не пропали, господин.

Она сделала такую паузу, будто бы все это означало нечто очень прискорбное для Петуха-Повелителя. Он сделал вид, что так оно и есть, и несколько раз тряхнул головой, чтобы она продолжала.

– Я полагаю, господин, что скорлупа все еще там, расколотая на кусочки. А вся сердцевина исчезла. Съедена. Пропала.

И Берилл разразилась страдальческим кудахтаньем, а несколько цыплят в Курятнике закудахтали вместе с ней. На глазах у нее блеснули слезы.

– Ты уверена, что они были съедены?

Шантеклер вдруг совершенно посерьезнел. Яйца могут становиться детьми. Но не тогда, когда они предварительно съедены.

– Вылизаны, – выдавила из себя Берилл, – дочиста.

На мгновение Шантеклер замолк. Мгновение растянулось в минуты, так что Берилл начала нервничать, но Петух застыл в унылом оцепенении.

– Если бы тебе было угодно, господин, – почти бесшумно проговорила Берилл, – не мог бы ты кукарекнуть для меня? Господин, кукареканье скорби?

Произнося эти слова, она даже смогла посмотреть ему прямо в глаз, ибо горестный смысл придал ей храбрости.

Но у Шантеклера другое было на уме, и он не ответил. Вместо этого он вперился в нее ничего не выражающим взглядом. А затем он распростер крылья и вспрыгнул на верхушку Курятника, оставив Курицу внизу. Он поискал глазами в ближайшем лесу и остановил взгляд на том единственном месте, которое искал,– небольшой куче земли у подножия одного клена.

– Джон Уэсли! – вдруг неистово заорал он, не сводя глаз с земляного холмика. – Эй, Джон! Эй, Уэсли! Хорек вонючий! – снова заорал он, но ничто не шелохнулось. На самом деле куча эта так старалась не двигаться, что, казалось, шевелится от самих этих усилий. – Джон Уэсли Хорек! – в третий раз заорал Шантеклер.

Тут из-за Курятника донесся тоскливый голос.

– А кроме того,– бормотал он,– раз Доктор придумал для меня имя получше, и если он полагает, что Хорек – лучшее звание для этого несчастного носа, нежели Подстилка, что ж, как угодно. Мало чем в этом мире можно обозначить подобное уродство. Я не Хорек. Я думаю, что я не Хорек. Я был Псом когда-то. Но, обдумывая вопрос еще раз и внимая светлому призыву Доктора...

– Ах ты, балда несчастная! – крикнул Шантеклер Псу Мундо Кани.– Поднимайся же. Сделай что-нибудь!

– Балда,– сказал, вставая, Мундо Кани,– это тоже великое мне одолжение.

– Джон Уэсли Хорек живет вон под тем кленом,– махнул крылом Петух-Повелитель.– Притащи его мне.

Мундо Кани засеменил к роще, всю дорогу беседуя сам с собой. Куча земли стала еще более неподвижной, если такое возможно. Когда Пес добежал, он хоть и не переставал бормотать, но выказал поразительную и совершенно неожиданную прыть. Лапы его мелькали, и земля бурым фонтаном летела между задними конечностями. Среди комьев пронесся, кувыркаясь, пушистый грызун, но не успел он коснуться травы, как оказался в собачьих зубах.

Таким образом, когда Пес вернулся к Курятнику, болтали уже двое, и оба совершенно невразумительно. Один печально бормотал себе под нос о тех и других именах, пробуя, какое из них наилучшим образом подходит его вытянутой физиономии. На это он был способен даже с мехом во рту. Другой пискляво выпаливал по сто слов в секунду, и все сплошь протесты и категорическое свое несогласие.

Когда они прибыли к Курятнику, Шантеклер заорал: «Заткнитесь!» – и они послушались.

Только сначала Мундо Кани промычал: «М-мумф клумф», – что означало: «Как любезно было с твоей стороны попросить меня сделать это. Может, мне стоит откусить ему башку?»

Но так как его никто не понял, то Петух не ответил ему одним манером, а Хорек не ответил другим.

– Берилл, принеси скорлупки, – распорядился Шантеклер, по-прежнему надменно возвышающийся над Курятником. Пока она ходила, он повернулся к Хорьку, свисающему из пасти Мундо Кани. – Джон Уэсли... – начал он, но Хорек не дождался окончания.

– Не Джон! – заверещал он. – Никакой не Джон У. из семейства У. Поищи где-нибудь еще. В других норах, в других ямах. Камни ворочай. Корни корчуй. Тряси деревья. Ищи злодея. А Джон У. – он не злодей. Не делал он этого!

Сердце Хорька так билось, что у Мундо Кани рябило в глазах.

– Делал что? – спросил Петух.

– Это! Это! – вскрикнул Хорек. – То, что привело маленькое тельце Джона в пасть этого чудовища. Что бы то ни было. Петух знает. Хорек не знает. Ох, вели Псу отпустить меня. Джон промок, весь промок.

В это мгновение из Курятника вышла Берилл с пустыми скорлупками и скорбью в глазах.

Увидев ее, Джон Уэсли примолк.

– Джон Уэсли, – провозгласил Шантеклер,– нзгляни на эти скорлупки.

– Скорлупки, – уныло сказал Хорек. – Совершенно несомненные скорлупки.

– И пустые, – добавил Петух.

– Пустые, – подтвердил Хорек, неожиданно став скупым на слова. Он осознавал трагическое значение выеденных яиц. Он осознавал утрату детей, кое для кого никакими карами не восполнимую. – Вот оно что, – простонал он.

– Мне известны твои прошлые делишки, – сказал этот кое-кто. – Я знаю, что ты на это способен.

Хорек разом оцепенел. Мундо Кани поперхнулся.

– Прошлое есть прошлое. Прошлое – не настоящее. Делал не значит делаю. Давеча не то, что нонича. Что было, то прошло, – вновь отчаянно заверещал Джон Уэсли. – Такое! О, только не Джон.

Некоторое время Шантеклер размышлял, пристально глядя на Хорька. Затем с леденящим спокойствием промолвил:

– Если это не твоя работа, Джон Уэсли, если мы не обвиняем тебя за детей, проглоченных прежде, чем они явились на свет, тогда чья это вина? Здесь, передо мной, назови имя, Джон.

Хорек закрыл глаза и ничего не ответил. Он трепетал.

– Мумф румф,– заговорил Мундо Кани, пилимо встрепенувшийся от этой тряски. Он имел в виду: «Кто-то поужинал таким ужасным образом, и дело сделано».

Но тут Шантеклер нарушил молчание кукареканьем и приказом:

– Имя, Джон Уэсли! Это тот или иной из тех, кто питается детьми. Тот у меня здесь, готовый для наказания. Иной мне неизвестен. Следовательно, пока я не получу имя, Джон Уэсли, это будешь ты!

– Ай,– взвизгнул Хорек тоненьким голоском.

Глаза его распахнулись и пытались заглянуть в каждый угол, в каждое укромное место вокруг.

– ИМЯ! – заревел Петух.

– Незер,– поспешно визгнул Хорек.

– Крыс Эбенезер?

Итак, имя было названо. Хорек отстоял себя самым наилучшим образом, каким только возможно было отстоять себя в собачьей пасти.

– Крысы есть крысы, были, есть и во веки веков останутся,– заверещал он.– Хорьки меняются. Но крысы остаются крысами!

– Крыс Эбенезер, – мрачно произнес имя Петух.

Вдруг Курятник будто взорвался, и тридцать куриц одновременно вырвались из дверей. Они услышали имя.

Суматоха заставила Мундо Кани винтом закрутиться и открыть рот. Мокрый Хорек свалился на землю. Мечущиеся куры заполонили весь двор, пока Хорек убеждался в целости лап и бросал колючие взгляды на Пса.

– Можно покусать Хорька,– бормотал он. – Пса тоже можно покусать.

Мундо Кани тем временем обливался слезами.

– Белое очарование,– рыдал он, трогая лапой курицу за курицей.– Очарование белого. Как же так получилось, Повелитель Вселенной, что ты определил цыплятам подобное изящество, а меня наградил бурым проклятием в виде шкуры?

Но комплимент не нашел отклика среди кур, что в панике носились вокруг.

– Кок-кок-стой! – кукарекал Шантеклер с конька крыши. – Кок-кок-спок-спок! Кок-кок-тихо! КУ-КА-РЕ-КУРЫ-ПРОКЛЯТИЕ-ПРЕКРАТИТЬ!

И они прекратили. Все они замолкли. Все, кроме Мундо Кани, у которого в лапах было белое перо, а в носу насморк.

В наступившей тишине сначала одна Курица, а затем еще одна направились к известным им одним местам во дворе и принялись скрести мягкую землю. Были вырыты небольшие ямки. Халцедон вынула что-то из своей ямки и принесла туда, где сидел Шантеклер. С величайшей осторожностью она положила свою ношу на землю. То же повторила Гиацинт; а то, что они положили к подножию своего господина, оказалось яичной скорлупой.

– Если тебе будет угодно,– смиренно кудахтнули обе,– кукареканье скорби по этим.

Шантеклер выслушал их. И решил совершить для них это.

Утро сменилось затянувшимся раздражением. Потом наступит ночь, бессонная, как мог предвидеть Шантеклер, а значит, опять сплошное раздражение. Но в промежутке необходимо составить план. Раздражение. Но план необходим, если они вообще собираются как-нибудь реагировать на бессердечие Крыса Эбенезера. Шантеклер вздохнул. Он заметил кое-что, прилипшее к застывшему желтку на кусочке скорлупы Гиацинт: волос, черный, жесткий и чрезвычайно длинный. Крысиный волос. «Ах, Незер,– вздохнул Петух,– выходит, Джон Уэсли Хорек был прав. И наступающей ночью что-то надлежит предпринять».

Но в данный момент...

В полной тишине – вместе с Берилл, Халцедон и Гиацинт, стоящими прямо под ним, – Шантеклер возвысил свой голос и закукарекал. И тут даже Джон Уэсли Хорек забылся на мгновение и внимал скорбному кличу.

_______

Курятник был пуст. И кое-кому на руку была эта пустота. Между двух досок пола имелось маленькое отверстие. Из этой дыры бесшумно скользнул длинный-длинный черный нос, а вслед за ним и голова, подобная указующему пальцу с глазками, узкими, как иголки; тело, будто черная ртуть; хвост, что выползал, выползал и никак не кончался. Темное, гладкое, бесшумное, в точности как тень, но все же это была не просто тень.

Пока скорбное кукареканье раскатывалось по округе, Крыс Эбенезер раздавил и проглотил еще одно яйцо.

Глава четвертая. Космография, в которой описывается Уирм, а также кое-что о нем

В те дни, когда животные могли и говорить, и чужую речь понимать, Земля была такая же круглая, как и сейчас. На ней встречались четыре времени года, она терпела ночь, радовалась дню, предлагала сон и явь, боль, гнев, любовь и мир всем тварям, на ней обитающим, – так же, как поступает и нынче. Происходили роды, проживались жизни на этом свете, а затем наступала смерть. И все это не отличалось от того, что существует сегодня. Но все же некоторые вещи были совершенно другими.

В те дни Земля была неподвижно закреплена в центре мироздания. Ее еще не сорвали с этого святого места, бросив крутиться – нелепо, беспомощно и неприлично – среди бессмысленных звезд. А Солнце еще двигалось вокруг закрепленной Земли, так что дни и ночи неотъемлемо принадлежали Земле и всем ее обитателям, а вовсе не шару безмолвного пламени. Облака тогда засчитали нужным летать на огромной высоте, где-то на полпути между луной и подлунными модами; а Создатель предпочитал прохаживаться среди облаков, вышагивая, будто человек, погожим вечерком гуляющий в своем саду.

Множество десятков тысяч существ обитало на этой спокойной, неподвижной Земле. Все они были животными. И среди них Шантеклер, которого отметил Создатель, прогуливаясь там, наверху. А триумфом всего этого было то, что обитатели Земли служили определенной цели. Конечно же, только очень немногие из них осознавали всю важность своего существования, причем существования именно там; и это неведение подвергало ужасной опасности успешное исполнение их предназначения. Но так предопределил Создатель, Он не пожелал навязывать животным знание.

Что за цель? Все просто, животные были Охраняющими. Дозорными, стражей. Они были последним оплотом на пути всемогущего зла, которое без них кровавым потоком ворвалось бы в мир и обратило в хаос и скорбь все, что было создано во имя блага и порядка. Звездам не под силу было бороться с ним; и даже ангелы, посланники Создателя,– даже сама Скорбящая Корова – лишь воскорбили бы перед ним, а затем умерли; ибо посланники могли свидетельствовать, но не могли действовать, а вот животные могли.

Земля тогда имела свой лик: сияющий голубизной, и зеленью, и золотом, и нежностью или хмурящийся яростными раскатами мрачного грома. Но в любом случае это был лик, и там, на поверхности его, обитали животные. А вот под этой поверхностью, в утробе, Земля была темницей. Лишь одно существо обитало внутри Земли, ибо Создатель проклял его пребыванием там. Это и было зло, которое сдерживали животные. Имя его было Уирм.

Глубоко-преглубоко под океанами и континентами, под горами и под реками, которые бегут с гор на владения Шантеклера, пресмыкался Уирм. Он пребывал в образе змея, столь ужасающе огромного, что мог обвиться вокруг всей Земли и укусить собственный хвост. Он жил в пещерах под земною корой; но, пожелай он, мог бы ползти сквозь скалу, будто сквозь рыхлый песок. Он жил во тьме, в сырости, в холоде. От него исходило ужасное зловоние, ибо верхний слой его кожи постоянно гнил, и от этого сочащегося гноя он испытывал страшный зуд и раздирал себе кожу, скребясь спиной о гранитные зубья бездны. Он был одинок. Он был могуществен, ибо зло могущественно. Он был яростен. И он ненавидел постоянной и глубокой ненавистью Создателя, который заточил его внутрь Земли. А еще более обостряло его ненависть то, что Создатель вручил ключ от его темницы в зияющей бездне своре чирикающих скотов.

О, это было просто чудо, что Петух Шантеклер со стаей несушек, Пес, Хорек и десятки тысяч подобных зверей – и даже этот Крыс Эбенезер – могли быть Охраняющими Уирма!

Малое против огромного. Глупое стадо охраняет все мироздание от самой мудрости!

– Великий Уирм,– ревел он весь день напролет, – под Землей!

Однако столь глухи были животные к сути вещей, что не слышали даже этот грозный клич. Шантеклер расхаживал, кукарекая свои канонические кукареканья, строя свои планы, тираня своих кур, и оставался глух к воплям и слеп к своему собственному предназначению на этой Земле.

Безмозглые перья поставлены стражей над Уирмом в оковах! Это было невероятно. Но так все и было, ибо Создатель избрал именно такой путь. Посреди же стоял Петух-Повелитель, и в один прекрасный день он был выведен из себя, потому что ему не дали закончить сполна солнечную ванну. Но так все и должно было быть, ибо все шло своим путем.

Глава пятая. Уирм действует – рождение Кокатрисса

К востоку от земель Шантеклера, за многие мили вверх по реке и близ гор, откуда стекала эта река, находилась другая страна, коей правил другой Петух-Повелитель. Не было между двумя землями никакого общения, ведь их разделял густой лес, да и вообще народы в те дни жили обособленно, так что ни один Петух не знал другого, и все, что происходило в любом месте, происходило само по себе.

Сенеке, так звали этого Петуха: Сенеке Припертый к Горам. В его Курятнике обитало порядка сотни кур, ибо правление его было долгим. Он был очень стар; каждому было ясно, что он скоро умрет. У него была розоватая голова, совершенно облысевшая вокруг гребешка; толстые пальцы на лапах, единственный источник его гордости, были растопырены во все четыре стороны, так что ходил он, весьма своеобразно пришаркивая, и с трудом взгромождался на насест. Он был слаб глазами. Да и кукареканье его ослабло до своего рода куриного кудахтанья, и он постоянно извинялся, что приводило его в бешенство, но с чем он ничего не мог поделать.

Были у него еще две трудности: утро он то и дело возвещал, кукарекая посреди ночи. Внутренние часы его совсем разладились, и это крайне смущало животных. Сто кур, готовые к работе, вываливаются наружу и обнаруживают, что только одна луна озаряет их. И вновь они гурьбой тащатся в Курятник, бормоча, кудахтая, пихаясь и жалуясь почем зря.

– Сенеке, заткнись, – ворчат те, что понаглей. Юные жены старых мужей позволяют себе удивительные вольности. – Если ты, старикашка, не способен кукарекать как надобно, не кукарекай вовсе, так я всегда полагала. Заткнись, я считаю, и дай курице положенный сон. Или сам спи среди деревьев. И вот что я скажу, если сказанное дойдет до твоих забитых ушей,– убирайся!

– Виноват, виноват, виноват, – извиняется бедный Петух, а затем презирает себя за это, ведь, в конце концов, он – Повелитель.

Все курицы моментально вновь погружаются в сон; но Сенеке Припертый к Горам не может сомкнуть глаз, ибо ужасно терзается другой своей трудностью. Каковой является отсутствие у него сыновей, наследника, что принял бы бразды правления – сейчас ли, отрекись Сенеке от престола (а понимание того, что он, возможно, уже не способен управлять, подкрадывалось к нему с мучительной частотой), или позже, когда он умрет. Он не произвел на свет принца. Сотня кур и – ничего.

Далее, среди ночи, Сенеке тихо рыдает. Он оплакивает свою страну. Если он не оставит после себя наследника, различные силы в его стране примутся ломать себе хребты в попытках захватить власть, и страна погрузится в страдания. Вместе с ним умрет и мир на этой земле.

Он оплакивал себя. За все эти прошедшие годы его предопределенного и кроткого правления он стяжал очень мало славы. Его по-прежнему носили в процессиях среди животных, и те по-прежнему славословили его, когда он проплывал мимо. Но он стал воспринимать это как насмешку, когда его куры забыли слово «господин», а взамен называли его просто по имени, а иногда забывая даже это. Они кормили его жиденькой размазней и прямо при нем обсуждали свои бабьи дела, как будто весь Курятник был их кухней, а сам он младенцем в слюнявчике. Он так и не добился от них сына.

А еще он оплакивал свое имя. Что бы они ни думали о нем самом, по крайней мере надлежит почитать имя его отца. Но оно не только не почиталось, его и вовсе не останется после Сенекса, ибо не останется сына!

Размышляя обо всех этих вещах, Сенекс в застарелой и беспомощной ярости начинает тихонечко ругаться и проклинать все на свете, пока слезы не высыхают на его лице. И тогда он вновь засыпает.

Но так как он очень стар, то и теперь не может спать нормально. Он грезит в забытьи.

– Вот дурачина – обращается к нему его видение, и даже во сне он чувствует окутывающий его мертвенный запах.– Они оседлали тебя, Сенеке. Они жестоко потешаются над тобой и твоими преклонными годами. Все, что ты делаешь им во благо, они обращают против тебя. И они с нетерпением ждут твоей смерти.

Все это происходит в полусне. Старый Петух отдает себе отчет в том, что он спит, осознает себя в Курятнике; однако тело его будто свинцом налилось, и он не может даже пошевельнуться. Грезы его не имеют зрительного образа – лишь кроткий, вкрадчивый голос, лишь отвратительное зловоние.

– Это в порядке вещей, – отвечает во сне престарелый Петух. – Думаю, настал мой смертный час.

– Сенеке, Сенеке,– увещевает его видение,– умереть – да, возможно. Но умереть в бесчестии? Умереть в бессилии? Умереть с именем, оскверненным сотней губительниц-кур? Сенеке!

– Виноват, виноват, виноват,– бормочет Петух.

– Мой дорогой Сенеке! – Как сладко в этих устах звучит его имя! – Извиняться подобает курам и грызунам. А ты – ты Повелитель! А посему нет души под небесами, перед которой ты должен извиняться.

– Ах, виноват! – говорит Петух своему видению. А затем вновь извиняется за это свое извинение.– Виноват.

После чего смертельно ненавидит свой рот, потому что тот никак не хочет успокоиться. И сердце Петуха окончательно разбито.

– Оставим это, – сердечно произносит видение. – Мне ясно твое затруднение. Ты ощутил потерю силы и власти куда раньше, чем власть и сила затухли в тебе. Ты совершенно не понят. А еще ты вынужден править неблагодарной страной. Я прав?

Что за утешение для Сенекса!

– Да. – Он трепещет и отвечает с быстротой, на какую только способен престарелый Петух, лишь бы успеть, прежде чем рассеются грезы. Что за чудное видение!

– И у тебя нет сына. Сына, что мог бы облагородить твою смерть. Наследника, что сохранил бы твое имя. Принца от любой из них, что поставил бы твоих кур на место. Я прав?

– Да! Да! – кричит несчастный старик, почти одуревший при мысли об этом.

– Так я обещаю, что у тебя будет сын.

Вдруг видение исчезло, и было уже утро. Сенеке вскинул голову и, ошарашенный тем, что его окружало, беспомощно заморгал на серый свет. Внезапно он почувствовал себя таким одиноким.

Весь следующий день он был необычно тих, что, впрочем, едва ли заметили его куры, целиком поглощенные собственными делами. Он отчаянно пытался сохранить то прекрасное расположение духа, что подарило ему видение, снова и снова поминал его слова, и особенно его заключительное обещание. «И у меня будет сын», – думал он. О, он вовсе ничего не предпринимал для того, чтобы сделать сына. Для этого он был слишком стар. Но, вспоминая обещание, он боролся против неба и земли и против той легкости, с которой забывают старики. В душе Сенекса появилось нечто новое. Именуемое надеждой.

Следующей ночью вновь повторились и запах, и видение. И продолжалось это всю ночь напролет. Не все он мог вспомнить, но кое-что удержалось:

– Я обещаю тебе больше чем сына. Я обещаю тебе заново вернуть твою собственную жизнь. Сенеке, Сенеке, если бы только ты знал!

– Я молод! – кричал Сенеке во сне. – Я научусь. Научи меня!

– О, благословляю тебя, достойная птица! – мягко пропело видение. – Тогда научись вот чему: тебе не обязательно умирать. Ты можешь родиться снова, с новенькими, свежими перышками. Ты можешь удержать свою страну, но править с юношеским задором, править не нытьем, а железом. И тогда не будет у тебя страхов, останешься ли ты в памяти, Сенеке: -ты станешь у всех на виду и на слуху.

На этот раз, когда видение ушло, Сенеке направился прямиком к той Курице, что звала его старикашкой, и злобно клюнул ее в шею. С визгом она проснулась, а старый Повелитель уже был таков, в высшей степени довольный собой. В тот день в его походке появилась невиданная доселе важность.

– Я поведаю тебе тайну вечности, – сообщило его видение некоторое время спустя – на этот раз днем, ибо Сенеке приспособился спать в любое время. Бдение для него теперь стало отвратительно; сон, напротив, чрезвычайно приятен. Видение для него стало хлебом и водой.

– Тайна вечности, – пробормотал в ответ ошеломленный Петух.

– Я поведаю тебе то, что сокрыл ото всех Создатель. Создатель полагал, что это ведомо только ему; но это ведомо и мне, и я расскажу это тебе.

«Создатель что-то скрыл от меня! Повелителя земли! – думал Сенеке. – Он использовал это только для себя самого? Что ж, тогда это и в самом деле должно быть чем-то поразительным».

– Еще бы! – зашептало вкрадчивое видение. – Чудо в том, что ты можешь родиться опять, став своим собственным сыном. Таким образом, земля эта остается твоей и ты – ее правитель. Но ты молод и здоров в своем господстве и одним-единственным кукареканьем способен убить сотню кур.

Старый Петух рухнул со своего шестка и согнулся в бесшумном хохоте, так что куры решили, будто с ним случился припадок.

– Да будет так! – закричал он срывающимся голосом, и куры испугались. Но он уже крикнул, он крикнул «Да будет так!», и так оно и случилось.

– Очисти Курятник! – проревело его видение неожиданно властный приказ. – Курицу за курицей, всех их вон отсюда! Запри за ними двери. Никого, кроме тебя! Только ты и я останемся здесь. НЕМЕДЛЕННО!

Вдруг Петух ощутил, что душа его усыхает, и это наполнило его ужасом. Имей он возможность говорить, тут же начал бы извиняться. Если бы он мог убежать, только бы его и видели. Если бы он мог, он бы просто умер, потому что голос этот вовсе не был знакомым ему голосом. Но он ничего этого сделать не мог, ибо он спал. И он сделал, как было велено.

С сомкнутыми веками, спящий, он яростно набросился на своих кур, выдирая перья и проливая кровь, пока последняя курица с визгом не вылетела из Курятника. Он делал, как было велено. Двери и окна были заперты, и он остался наедине со своим видением.

Шли дни, и в Курятнике стало очень жарко. Петух много ел и жирел, и от жира ему становилось еще жарче. А потом, когда жар достиг определенной температуры, Сенеке почувствовал дикую боль в чреслах, и с телом его произошло нечто странное. Сначала оно закудахтало, в точности так, как будто он был курицей. Затем оно присело прямо над землей, неодолимо увлекая Петуха помимо его воли. Затем оно снесло маленькое кожистое яйцо.

Сенеке, Петух Припертый к Горам, проснулся.

Ужас отпустил его. Оставался безумный огонь в его глазах, потому что имелось подтверждение обещанного видением, которому Петух верил всем своим существом. Яйцо, как бы то ни было, вот оно – яйцо! И Петух возлюбил свое странное маленькое яйцо.

Он распахнул двери в Курятник и закричал голосом столь громким и величественным, что каждый услышал:

– Сюда! Идите и смотрите, вы все!

Они подошли. Что-то произошло с их Повелителем за время его добровольного заточения; он говорил твердым, безжизненным голосом, не допускающим никаких возражений. Они подошли, и он показал им свое яйцо.

– Это будет мой сын,– сказал он изумленным животным. – Когда он вылупится, то будет носить мое имя и будет править вами – справедливо, добродетельно и... сурово!

О, старые беды будут выскоблены дочиста!

Животные не знали, что и говорить. Они не понимали этого огня в глазу Сенекса. А потому они безмолвно прошествовали мимо яйца и удалились. Однако Сенеке приказал одной Жабе остаться в Курятнике. А затем двери вновь были заперты.

Жабе пришлось высиживать маленькое яйцо, в то время как Сенеке щедро кормил ее хлебом, а также всевозможными и нелепыми сентенциями. Бедная Жаба в молчании и страхе терпела свое вынужденное заключение.

Когда стало ясно, что из яйца вот-вот что-то вылупится, старый Петух вновь созвал всех животных в Курятник. Он прыгал вокруг на своих кривых лапах, хихикал себе под нос и отчаянно тряс головой в предвкушении. Что до животных, то их присутствие было необходимо, дабы засвидетельствовать это рождение, и – он провозгласил это с ликованием – они должны приветствовать своего нового Правителя.

– Извиняться перед вами? – кричал он снова и снова.– Извиняться перед сворой неотесанных паразитов? Ха! Не ждите этого! Ждите расплаты’

Но, поскольку никто не понял его бессвязных выкриков, никто и не ответил ему. Они шарахались от него, и они разглядывали яйцо.

И оно треснуло. Более того, оно раскололось на части. Новый Петух родился.

В течение семи дней с тех пор, как животные начали слоняться по Курятнику, Сенеке сидел и с безумной сосредоточенностью разглядывал своего сына – не произнося ни слова, но ухмыляясь и кивая с жадным удовлетворением.

Затем, на седьмой день, у цыпленка начал расти хвост. На хвосте этом не было ни перьев, ни волос. Это был змеиный хвост. Но рос он с изумительной быстротой, и старый Сенеке растерял все свои ухмылки. Потихоньку в сердце его проникало ощущение обмана; и тут он начал бросать взгляды на других животных, что постоянно толпились в Курятнике, дабы поглазеть на это чудо.