Текст книги "Пасынки судьбы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Географ не заставил себя ждать. Мы молча отвели его к учительскому корпусу и показали на спускавшуюся с крыши черную пожарную лестницу, которая начиналась рядом с окном в спальню Маньяка. Окно, как всегда у Мака, было приспущено: добропорядочный математик был помешан на свежем воздухе. Бывший учитель географии поднялся на высоту шести футов, отдышался, а затем прижался животом к подоконнику, за которым мирно спал Маньяк. В ночной тишине послышался едва уловимый звук.

– Господи, – прошептал Ринг, – он на него помочился.

Воскресный завтрак считался событием торжественным и длился довольно долго. Стоя в мантиях в обшитой темным деревом столовой, мы молча ждали, пока небольшая процессия учителей во главе с четой Сперм не подойдет к стоявшему на возвышении преподавательскому столу, где ее с траурным видом уже поджидал дворецкий Фукс, держа в руке серебряный кофейник. «Benedictus benedicat, – нараспев произнес староста Бамбук Джонс, прозванный так за его прямую осанку, – per Christum Dominum nostrum»[37]37
  «Да благословит благословенный во имя Христа Господа Нашего» (лат.).


[Закрыть]. Маньяк сел между Спермой и мсье Бертеном, а капеллан – рядом с Дов-Уайтом. В последний момент в столовую вбежал, краснея и извиняясь, Безнадежный Гиббон. Учитель физики и химии, как и некоторые другие преподаватели, жившие не в школе, отсутствовал.

Математик, казалось, ничуть не пострадал от ночного визита. Как видно, он даже не проснулся – мы ведь стояли под окном до тех самых пор, пока учитель географии не застегнул штаны и не спустился на землю. Не сказав нам ни слова, он скрылся в темноте.

Когда фигура дворецкого с кофейником в руках нависла над математиком, тот своим хриплым голосом громко пожаловался, что сегодня ему подали теплую воду для бритья. И тут по всей столовой, от ученика к ученику, от одного стола к другому, пробежал шепоток, что ночью на Маньяка кто-то помочился. Хихиканье перешло в гогот. Ученики, как по команде, повернулись к преподавательскому столу, высматривая рыжую шевелюру учителя математики. Сперма разговаривала с Безнадежным Гиббоном, Дов-Уайт вяло потянулся за жареным хлебом.

– Почему смех? – Мистер Сперм встал и, упершись кулачками в стол, повернулся к нам своим лиловым лицом.

– Почему над нами смеются, Джонс? – обратился он к Бамбуку, который, как положено дежурному старосте, сидел во главе стола рядом с ним.

– Не знаю, сэр.

– Немедленно прекратить это безобразие, – гаркнул мистер Сперм и сел на место.

Наверное, Маньяк подумал, что пошел дождь, разъяснял, тыкая вилкой в комки каши, Ринг. Наверно, он проснулся и закрыл окно, стряхнув с усов несколько капель. Смех стих, но ученики по-прежнему не сводили глаз с преподавательского стола. И тут прошел еще один слух: ночным гостем был не кто иной, как уволенный из школы учитель географии, про которого с наших слов многие мальчики уже знали.

И вновь поднялся мистер Сперм.

– Почему все смотрят на мистера Мака? В чем дело, Джонс?

– Понятия не имею, сэр.

За разъяснениями решено было обратиться к Фицпейну, мальчику, сидевшему за ближайшим от преподавательского столом.

– Скажи-ка, Фицпейн, почему мистер Мак вызывает у тебя такой интерес?

– Не знаю, сэр.

– Что значит «не знаю»?

– Я не смотрел на мистера Мака, сэр.

– Ты умышленно лжешь? Вспомни-ка, Фицпейн, о чем мы с тобой договаривались? Говорить только правду. Какие-нибудь полминуты назад ты смотрел на мистера Мака с дерзкой усмешкой на лице. Мы хотим знать, чем это вызвано. Отвечай.

– Не знаю, сэр.

– Подойди к преподавательскому столу. Мистер Дов-Уайт, подвиньтесь, чтобы Фицпейн мог вдоволь насмотреться на мистера Мака.

Служанки, разносившие тарелки с кашей, застыли на месте. Фукс, забившись в нишу, ковырял пальцем в зубах. Половник сестры-хозяйки трагически завис над огромным эмалированным чаном с кашей. Замерла и ее помощница, которая раскладывала по тарелкам толсто нарезанные куски хлеба.

– Мы ждем, Фицпейн, – повторил директор, и прыщавый юнец Фицпейн повторил, что не понимает, чего от него хотят. – Будь добр, скажи нам, чем тебя так заинтересовал мистер Мак?

В комнате стояла такая тишина, что казалось (как впоследствии предположил Декурси), будто сам Господь Бог, отправляясь по какому-то незначительному делу, решил пройти через нашу столовую. На лице Маньяка изобразилось некоторое замешательство, встревожен был и капеллан. А Сперме, седые волосы которой были всклокочены еще больше обычного, поскольку накануне вечером, как всегда по субботам, она вымыла голову, не терпелось поскорее вернуться к разговору с Безнадежным Гиббоном.

– Скажи, Фицпейн, – не унимался мистер Сперм, – у тебя когда-нибудь была няня?

– Нет, сэр.

– Будь у тебя няня, Фицпейн, она довела бы до твоего сведения, что пялиться неприлично.

– Да, сэр. Я знаю, сэр.

– И на том спасибо.

– Да, сэр.

– И все же мы ждем от тебя объяснений, Фицпейн. Может, вы, мистер Мак, прольете свет на эту тайну? С какой стати Фицпейну взбрело в голову на вас пялиться?

– Ума не приложу, сэр.

– В таком случае одна надежда на тебя, Фицпейн. Мы выслушали мистера Мака, мы выслушали дежурного старосту. Что ж, пока не заговоришь, Фицпейн, нам с тобой придется стоять. Остается только сожалеть, что из-за нас пострадают учащиеся и весь персонал школы. Фукс, я бы не отказался от еще одной чашки кофе.

Дворецкий извлек палец изо рта, вытер его об салфетку и налил директору кофе. По-прежнему стояла мертвая тишина. Наконец раздался голос Фицпейна:

– Дело в том, сэр, что прошел слух, сэр…

– Какой слух, Фицпейн?

– Говорят, сегодня ночью с мистером Маком что-то случилось, сэр.

– С вами что-то случилось сегодня ночью, мистер Мак?

И тут учитель математики позволил себе то, что позволял крайне редко, – он улыбнулся. Под рыжими усами мелькнул и тут же исчез ряд ровных искусственных зубов.

– По правде говоря, сэр, мне снилось, что я занимаюсь с отстающими.

Все с облегчением рассмеялись.

– Что скажешь, Фицпейн? Мистер Мак утверждает, что все с ним случившееся не выходило за рамки сна. Ты имел в виду, что мистеру Маку во сне привиделось что-то дурное?

Опять раздался смех. Застывшие в воздухе тарелки с кашей опустились на стол.

– Ночью кто-то помочился на мистера Мака, сэр.

Глаза мистера Сперма выкатились из орбит, даже издали видно было, как побелели его лиловые щеки. Челюсть дрожала; впоследствии Дов-Уайт рассказывал, что директор даже застонал.

– Через окно, сэр, – снова заговорил Фицпейн. – Оно у мистера Мака всегда открыто.

Маньяк встал. По словам Дов-Уайта, вена у него на лбу вздулась – плохой признак.

– Сэр… – начал было он, однако его слова остались без ответа.

– Ты сейчас же пойдешь ко мне в кабинет, Фицпейн.

– Сэр…

– Я буду вам очень обязан, если и вы отправитесь с нами, мистер Мак. Фицпейн, ты извинишься перед моей супругой. Ты извинишься перед сестрой-хозяйкой и младшей сестрой. И перед служанками тоже.

– Простите, сэр.

– Мистер Дов-Уайт, пока мы не вернемся, никому из столовой не выходить. Завтрака сегодня не будет. – Он повернулся к жене и, понизив голос, переставший от этого дрожать, шепнул ей: – Думаю, дорогая, тебе тоже следовало бы пойти с нами.

Первым из столовой вышел директор. За ним, сцепив по обыкновению на груди руки и широко расставив локти, двинулась Сперма. Замыкали шествие перекошенный от ярости математик и ухмыляющийся прыщавый Фицпейн.

Бамбук Джонс подошел к преподавательскому столу и что-то заметил Дов-Уайту. Тот кивнул. Нам же Бамбук заявил, что мы можем сидеть, но молча. Главный староста Уилтшир Мейджер суетливо бегал от Бамбука к Дов-Уайту и обратно. Учителя шепотом переговаривались, Уилтшир Мейджер подошел к сестре-хозяйке и к младшей сестре, что-то сказал им, и они вместе со служанками покинули помещение. В ожидании директора Бамбук Джонс расположился у дверей. Он то и дело призывал нас к порядку, а услышав шаги мистера Сперма, бросился к сервировочному столу и несколько раз, как полагалось, громко ударил по нему ложкой.

Мы послушно встали. Сперма и Маньяк не вернулись. Фицпейн молча прошел на свое место. А мистер Сперм объявил:

– Давайте помолимся. Пожалуйста, встаньте на колени.

«Господи, помилуй нас», – взмолились мы об избавлении наших душ, по поводу чего Декурси впоследствии заметил, что от гадкой истории, которую разболтал Фицпейн, могут очиститься лишь ученики и учителя, но никак не женщины, покинувшие столовую до молитвы, и уж тем более не математик. «Вящей славе твоей приносим мы наши немощные жизни».

– Аминь, – сказал Дов-Уайт.

– Аминь, – отозвались мы, подымаясь на ноги.

– Сегодня мы стали свидетелями лжи. – Мистер Сперм сделал паузу; из-под широкого белого воротничка выпирала его лиловая шея. – Мы услышали ложь, – повторил он, – которой запятнал себя этот несчастный. Встань, Фицпейн. Встань и подойди сюда.

И Фицпейн, уже во второй раз за сегодняшнее утро, встал и подошел к преподавательскому столу.

– Повернись лицом к своим соученикам, Фицпейн.

Это Фицпейна вполне устраивало: повернувшись к мистеру Сперму спиной, он тут же разинул рот, скривился и стал гримасничать. Все сидели, опустив головы и давясь от смеха. Бамбук Джонс ринулся было вперед, но потом передумал. Уилтшир Мейджер не сводил с Фицпейна злобного взгляда.

– Этот мальчик, – провозгласил мистер Сперм, – стал жертвой гадкой сплетни. Этот мальчик извинился перед мистером Маком за отвратительную ложь, которую он повторял, хотя не мог не знать, что это гнусная клевета. Мистер Мак и я приняли во внимание, что мальчик не сам выдумал эту лживую историю, из чего следует, что зачинщик по-прежнему находится среди вас. Пусть истинный виновник явится ко мне в кабинет в течение часа, я хотел бы поговорить с ним.

В развевающейся мантии, прижимая к груди преподавательскую шапочку и уставившись в пол, он сошел с возвышения и направился к двери. За ним двинулись остальные учителя, последним – Безнадежный Гиббон.

– Всем оставаться на местах! – крикнул Уилтшир Мейджер, закрывая дверь и становясь на пороге.

– Ты, Фицпейн, будешь мне нужен в самое ближайшее время, – сказал он. – Что же касается высказанного директором пожелания, пусть тот, кто выдумал эту невероятную небылицу, не откладывая, отправится к нему в кабинет. Сразу предупреждаю: если виновный не, явится, наказана будет вся школа.

Монолог этот проходил под грохот посуды, которую Фукс в это время собирал с преподавательского стола и составлял на поднос.

– Могу вас заверить, – продолжал Уилтшир Мейджер, ужасно любивший себя слушать, – что, если и впредь будут распространяться столь же идиотские и нелепые истории, будут приняты гораздо более решительные меры.

Мы оказались в довольно сложном положении. Уилтшир Мейджер знал, что говорит, к тому же некоторые мальчики уже, вероятно, догадывались, от кого в действительности шли эти слухи.

Ринг скис.

– Влипли мы, – сказал он. – Дрянь дело.

Однако Декурси не терял хладнокровия:

– Мы ведь, если вдуматься, ни в чем не виноваты.

– Мы взяли у него деньги, – напомнил я ему. – И встали посреди ночи.

– Подумаешь! Скажем, что увидели из окна грабителя.

Мы обратились за советом к Дов-Уайту, и тот рекомендовал нам повиниться. Он одобрил идею Декурси: по дороге в уборную (или обратно) тот якобы выглянул в окно и при свете луны увидел на улице какую-то подозрительную личность. Перепугавшись, он разбудил Ринга и меня, и мы, волнуясь за школьное имущество, приняли решение неизвестного выследить.

– Понятно, – сказал мистер Сперм.

– После этого, сэр, мы быстренько оделись и пошли за ним по пятам к преподавательскому корпусу – подумали, а вдруг он дверь взломает?

– Я прихватил с собой клюшку от гольфа, сэр, – вставил Ринг. – Взял ее в раздевалке, когда мы проходили мимо. Это клюшка Маккарти, но, думаю, он на моем месте поступил бы точно так же.

Кабинет директора был просторным и величественным, как, впрочем, и соседняя с ним гостиная, где на видном месте висели две акварели Тёрнера. Обе комнаты были заставлены многочисленными столами и столиками, заполнены всевозможными безделушками, а ноги утопали в роскошных коврах. Передо мной стоял стул, на который ложились ученики, когда их пороли. Стул этот был обит желто-синей декоративной тканью и сохранился еще со времен отца. «Ты его надолго запомнишь», – говаривал отец.

– Он поднялся по пожарной лестнице на четыре ступеньки, а потом расстегнул брюки…

– Довольно, Декурси! – резко оборвал его мистер Сперм, который вообще с нами не церемонился. Говорил он по-английски в нос, очень отрывисто. Если верить Дов-Уайту, он был из простых, и, хотя в целом говорил правильно, некоторые звуки выдавали его низкое происхождение.

– …Понимаете, сэр, мы оказались в затруднительном положении, потому что не сразу поняли, что происходит. Мы услышали… этот звук, сэр, и потом – окно ведь было открыто, и он к нему прислонился…

– Декурси, замолчи, сделай милость. – В голосе директора опять послышались резкие, нетерпеливые нотки. Мистер Сперм явно пребывал в нерешительности: он стиснул маленькие кулачки, собираясь постучать по столу побелевшими от натуги костяшками пальцев, но в последний момент передумал. Вспыльчив он был ничуть не меньше, чем Маньяк Мак, однако положение директора лишало его возможности распускать руки по любому поводу. Дать выход своему гневу он мог, лишь прибегнув к формальной процедуре наказания на обитом желто-синей материей стуле, и, словно бы призывая самого себя быть выдержанным, он заговорил нараспев, как читал проповеди в церкви.

– А мистер Мак утверждает, что на ночь он закрыл окно, так как шел проливной дождь.

– Да, сэр.

– Стало быть, то, что говорите вы, – выдумка.

– Мы не хотели подходить слишком близко, сэр. Ведь мы волновались только за жизнь мистера Мака.

– Понятно. – Гнев директора несколько спал, голос стал тише. – Я согласен с тем, что вы сказали про кражу школьного имущества, но думаю, этот субъект был нетрезв. На пожарную лестницу он полез потому, что не отвечал за свои поступки. Пьянство погубит эту страну.

– И мы тоже решили, что у него был нетрезвый вид, сэр. Правда, Квинтон, я говорил тебе?

– Мы все говорили.

– Думаю, что было темно и в своих предположениях вы вполне могли ошибиться.

– Весьма вероятно, сэр, – согласился Ринг. – Может, нам и показалось. Что же касается звука, то это могло быть все что угодно. Например, птичка…

– Птичка?!

– Помнится, есть такая птица, сэр, которая издает похожий звук… Когда летает, сэр…

– В нашем возрасте, сэр, так страшно видеть пьяного, – сказал Декурси. – Он чуть было с лестницы не упал, сэр.

– И все-таки нечего было распускать сплетни. Почему вы не разбудили старосту? Не пришли прямо ко мне?

Ринг пустился было в объяснения, но Декурси его перебил:

– Мы собирались, сэр, честное слово. Квинтон порывался вас разбудить, но Ринг сказал, что вы будете недовольны. За завтраком мы решили немедленно известить вас, но, к сожалению, кто-то из учеников, наверно, подслушал наш разговор.

– Хотя мы старались говорить шепотом, сэр.

– А ты что скажешь, Квинтон? Ты что-то помалкиваешь.

– Мне очень стыдно, сэр.

– А каково, по-твоему, сейчас мистеру Маку?

– Но ведь о безопасности мистера Мака мы и…

– Знаю, знаю, дружок. – Костяшки пальцев опять забарабанили по столу. На лиловом лице вновь изобразилась внутренняя борьба, и вновь возобладал христианский дух. – Когда я впервые пришел сюда, Квинтон, церковь не была еще средоточием школьной жизни. В то время гадкие истории вроде той, свидетелем которой ты поневоле стал, случались нередко. Школу терроризировали хулиганы.

– Да, сэр.

– Хулиганы тащили новичков в горы и там били по ногам прутьями. А одному мальчику раскаленной кочергой выжгли на теле клеймо.

– Мы слышали об этом, сэр. Спасибо, сэр, за все, что вы для нас сделали.

– Надо будет поручить Уилтширу Мейджеру перед обедом в присутствии сестры-хозяйки и служанок объявить, что этот человек в состоянии опьянения поднялся по пожарной лестнице и тут же спустился вниз. Да, пьянство – это бич. Еще слава богу, что мы все не сгорели во сне.

– Сгорели, сэр? – отозвался Ринг. – Сгорели?! – испуганно повторил он, но тут вмешался Декурси:

– Потому-то мы так и волновались, сэр. Ринг хотел даже ударить его клюшкой – ведь у него могли быть с собой спички!

Когда до Ринга дошло, к чему клонит Декурси, на его лице заиграла понимающая улыбка.

– А может, – непринужденно добавил он, – этот тип был настолько пьян, сэр, что он решил, будто пожар уже начался, и пытался затушить его таким способом, сэр.

– Фу, какая мерзость, Ринг! Мы же договорились, что ничего такого и в помине не было. И почему ты так гадко хихикаешь? Что тут смешного? Квинтон, ты понял шутку Ринга?

– Нет, сэр.

– Мне в жизни не доводилось видеть более глупого мальчика, чем ты, Ринг. Непроходимый тупица.

– Я просто хотел…

– Скажи, у тебя есть призвание, Ринг?

– «Призвание», сэр?

– Кем ты собираешься стать, когда вырастешь?

– У моего отца лимонадная фабрика в Дублине, сэр.

– Я знаю, что твой отец делает лимонад. А чем займешься ты?

– Тем же, сэр.

– В таком случае, Ринг, я твой лимонад пить не стал бы.

– Он совсем не так уж плох, сэр.

– Не дерзи мне, Ринг, а то я тебя накажу. – Тут лиловое лицо директора повернулось ко мне, и он, на этот раз несколько более снисходительно, спросил: – А у тебя какое призвание, Квинтон? Будешь ветеринаром?

– Вы, кажется, спутали меня с Данревеном, сэр.

– Ах да, верно. У тебя ведь мельница, а? Под Фермоем?

– Да, сэр.

– Не дружи с кем попало, Квинтон. Как говорится, семь раз отмерь… Декурси?

– Сэр?

– Какое призвание у тебя, Декурси?

– Театр, сэр.

Мистер Сперм качнул головой:

– А ты никогда не думал о том, чтобы стать школьным учителем, Декурси?

– Я вряд ли гожусь для этого, сэр.

– Кто знает, кто знает. Помни, Декурси, долг – превыше всего. Что ж, я рад, что у нас состоялся этот разговор.

– И мы тоже, сэр.

– Итак, Уилтшир Мейджер сделает объявление, содержание которого мы с вами только что обговорили. Дов-Уайту извольте передать, чтобы он вас наказал за выход из спальни в ночное время. Извинитесь перед мистером Маком и постарайтесь загладить свою вину. Извольте извиниться перед моей супругой. Когда Уилтшир Мейджер будет зачитывать объявление, извольте встать рядом и, когда он кончит, извиниться перед ним за доставленные хлопоты. Извинитесь также перед сестрой-хозяйкой и младшей сестрой, совсем еще молоденькой девушкой, которую наверняка вогнали в краску ваши гнусные сплетни. Придется извиниться и перед служанками, среди них тоже есть молодые женщины, а также перед дежурным старостой. Говорить будешь ты, Квинтон. А ты, Ринг, передашь Дов-Уайту, чтобы он наказал тебя еще и за дерзость. Ну-с, будем считать, что инцидент исчерпан. Я рад, что мы обо всем договорились.

Когда мы выходили, маленькая синяя лампочка над дверью, которую мистер Сперм зажигал, не вставая из-за стола, потухла. Когда лампочка горела, это означало, что директор занят и заходить в кабинет строго воспрещается. Обыкновенно лампочка загоралась, если за дверью секли розгами или же шли занятия закона божьего, которые мистер Сперм любил проводить у себя в кабинете. Радуясь, что легко отделались, мы бросились бежать по длинной галерее, соединявшей дом директора со зданием школы. Ведь мы боялись, что директор даже не станет нас слушать, и настраивались, несмотря на воскресный день, на серьезный нагоняй.

– Он сказал, чтобы вы нас наказали, – доложил Ринг, входя в комнату Дов-Уайта.

– Это еще за что?

– За то, что мы стали свидетелями гнусного поступка, сэр. Пьянство – это бич, сэр.

Поставив на огонь воду и заварив чай, Дов-Уайт сказал, что со времени основания школы в 1843 году не было, пожалуй, более отрадного события, чем то, что произошло этой ночью, и это при том, что наказан Маньяк был человеком, от которого сам Дов-Уайт нас так предостерегал. Тут в комнату вошел мальчик и объявил, что нас вызывает мистер Мак. «Только этого не хватало!» – вырвалось у Ринга, и мы поплелись в кабинет учителя математики.

– Директор передал мне ваши россказни! – сразу же заорал на нас Маньяк, пребывавший в крайнем бешенстве. – Во всем этом нет ни слова правды, слышишь, Декурси!

– Директор…

– Не было никого на пожарной лестнице! Верно ведь, Квинтон? Отвечай, Квинтон!

– Был человек в костюме, сэр.

– Это гнусная ложь, Квинтон.

– Возвращаясь из уборной, Декурси выглянул в окно, сэр…

– Это вы сами забрались на пожарную лестницу и учинили нечто непотребное!

– Мы никогда бы не посмели, сэр, – пытался возражать Декурси.

– Мы сказали правду, мистер Мак, – сказал Ринг, – и мистер Дов-Уайт наказал нас только за то, что мы покинули спальню в ночное время.

– Ты плохо кончишь, Ринг.

– Вы ошибаетесь, сэр, – возразил Декурси. – У Ринга будет лимонадная фабрика. Директор интересуется будущим Ринга, сэр.

В воздух взвилась костлявая рука, и тонкие пальцы неуловимым движением дважды хлестнули Декурси по налившейся кровью щеке. Маньяк отвернулся, а затем, помолчав, надтреснутым голосом спросил:

– Кто ж это был, если не вы?

– Уволенный учитель географии, – ответил Декурси.

Воцарилась гнетущая тишина: Маньяку в отличие от мистера Сперма нечего было возразить.

– Это был жуткий тип, – тем же надтреснутым голосом выговорил наконец Маньяк.

– Он сидел в тюрьме, – сказал Декурси.

– И поделом.

Отвернувшись, Маньяк Мак велел нам выйти, а к вечеру, не стерпев унижения, навсегда покинул школу. Ушел он, ни с кем не попрощавшись, чем всех нас совершенно потряс. Три недели у нас не было математики, а затем в школе появился какой-то живчик в галстуке, выписанный мистером Спермом из Линкольншира.

Время шло, продолжалась моя переписка с отцом Килгарриффом, в школу приходили письма от тети Фицюстас и тети Пэнси, а однажды пришло письмо из Индии – дед с бабушкой интересовались здоровьем матери. «Мы подумали, – говорилось в конце письма, – что тебе с мамой хорошо было бы переехать сюда, в Масулипатам, подальше от всего, что произошло». Однако в ответном письме я никак не отреагировал на это предложение, поскольку знал, что ни матери, ни мне жить в Индии не хочется. Джозефина писала мне регулярно, а мать больше ни разу. Однажды вечером, после отбоя, я поймал себя на том, что опять перебираю в памяти трагические события той ночи.

На Рождество и на Пасху я приезжал в Корк на три недели, а летом – на два месяца. Я читал Диккенса, Джордж Элиот, Эмили Бронте; ходил, как и раньше, по поручению Джозефины в магазин миссис Хейс, представляя себе – хоть и не с той горечью, – как бы мои сестры изобразили старуху и ее сына. Я по-прежнему много читал, бродил по улицам, стоял у причала.

– Ни строчки не написал, – выпалила мисс Халлиуэлл. – А ведь обещал. – Мы столкнулись на оживленной улице возле Манстер-Аркейд, откуда она совершенно неожиданно вынырнула. С тех пор как я перестал ходить в Образцовую школу на Мерсьер-стрит, мы не виделись ни разу.

– Простите, мисс Халлиуэлл.

– За столько лет – и ни одного письма. Твоя мать, Вилли…

– Мама в порядке.

– Вы все еще живете на Виндзор-террас, Вилли? В Фермой так и не вернулись?

– Нет, не вернулись.

– И правильно. Не надо туда возвращаться, Вилли. Тебе будет там тяжело.

– У меня все хорошо, мисс Халлиуэлл.

– Никогда больше не езди туда. Ты хоть раз бывал там с тех пор, Вилли?

– Нет.

– Живи лучше здесь, в Корке. Знаешь, я ведь часто тебя вспоминаю.

– Мисс Халлиуэлл…

– Вилли, я угощу тебя чаем. Хочешь, пойдем в кафе Томпсона?

– Мне пора домой.

Я ушел, а она осталась стоять: все то же коричневое платье, из родинки на подбородке торчит волосок. В письмах к тете Пэнси и тете Фицюстас я по-прежнему аккуратно извинялся за то, что мать отказывается принять их. Недавно мне снились рододендроны и ведущая на мельницу тропинка, и наутро мне ужасно захотелось в Килни.

– Вилли! – каким-то надрывным, пронзительным голосом крикнула мне вслед мисс Халлиуэлл, но я даже не обернулся.

В день, когда состоялась эта встреча, я прибрался в саду, надеясь уговорить мать посидеть на воздухе. Я купил мотыгу и прополол клумбы. У соседей я взял газонокосилку, но трава была слишком длинной и жесткой. «Без серпа тут не обойтись», – сказал сосед, одолживший мне газонокосилку, сам пришел с косой к нам в сад и скосил траву. Про мать он знал. Теперь про нее уже все знали.

– Сегодня солнечно, – уговаривал я ее. – А тебе солнце полезно. – Она лежала в постели и улыбалась. Было еще рано, но я знал: стаканчик виски она уже пропустила.

– Пойдем погуляем, – сказала она, сделав вид, что про сад даже не было разговора. – Погуляем, а потом пообедаем в отеле «Виктория».

Она надела свое выходное черно-красное платье, шляпку в тон, приколола камею, раскрыла зонтик от солнца. Улыбка все это время не сходила у нее с лица.

– Как ты похорошел, Вилли, – сказала она, взяв меня на улице под руку.

Жмурясь от солнца, мы спустились с холма Святого Патрика и перешли через мост. В отеле «Виктория» я не был с тех пор, как мы пили там чай, однако за это время ничего не изменилось, Мать заказала вино и еду. Ела она очень мало: поковыряла камбалу вилкой. Мы пили рейнвейн и бургундское.

– Люблю этот ресторан, – сказала она.

С каждым разом мне все труднее становилось находить с ней общий язык. В тот день я пытался занять ее какой-то школьной историей, заговорил о Ринге и Декурси, но она даже не сообразила, кто это такие.

– Твой отец был бы рад, если бы знал, что ты ходишь в эту школу.

– Конечно, – отозвался я и, переведя разговор на другую тему, сказал: – На днях я встретил мисс Халлиуэлл.

– Кто это, милый?

– Мисс Халлиуэлл из Образцовой школы.

– Ты ведь не собираешься стать учителем, правда, Вилли?

– Нет, а почему ты решила?

Я взялся за еду. Мать опять поковыряла рыбу вилкой.

– Я часто думаю о сержанте Радкине, – сказала она, прервав молчание. – Полагаю, и ты тоже.

Я покачал головой. Образ человека, который закуривал на углу, за это время почти совсем выветрился из памяти.

– Он никак не выходит у меня из головы, – сказала мать.

Она поднесла бокал к губам и допила белое вино. Официант налил ей бургундского.

– Знаешь, мне очень понравилось копаться в саду.

– Садом ведь занимался О’Нилл? И Тим Пэдди. Бедный маленький Тим Пэдди.

– Да нет, я говорю о нашем здешнем садике. Я же навел там порядок.

– Вот и чудесно, милый.

– Давай попьем чаю в саду? Джозефина отыскала наши старые шезлонги.

– И все-таки странно, Вилли, что этот человек преследует меня. Я пытаюсь простить его, Вилли. Уговариваю себя, что война есть война.

– Лучше всего забыть.

– Я уговариваю себя, что он всего лишь невежественный лавочник. Самый обыкновенный ливерпульский проходимец. – Она вздохнула, но продолжала улыбаться: – Эти шезлонги твой отец в свое время выписал из Дублина.

– Посидим в саду, почитаем. А если будет припекать солнце, пересядем в тень лавра.

– Это было бы чудесно, милый.

Но, возвратившись домой, она поднялась наверх, разделась и легла в постель. А в саду, в шезлонгах, расположились мы с Джозефиной.

– Думаешь, она когда-нибудь поправится, Джозефина?

– Обязательно поправится.

– Прошло ведь уже столько лет.

– Бедняжка она, Вилли.

– Я знаю.

Каждый день Джозефина выгребала из-под тумбочки в комнате матери пустые бутылки, и к этим ее обязанностям и мать, и она сама так же привыкли, как к еженедельному приходу разносчика из винного магазина.

– Тебе не бывает одиноко, Джозефина?

– Ну что вы.

У нее была подруга, с которой она познакомилась несколько лет назад на собрании Женского общества и которая иногда сидела у нее на кухне. Кроме того, Джозефина общалась с нашей соседкой, женой того самого человека, что помог мне выкосить траву, а также с миссис Хейс, хозяйкой магазина. Со всеми этими женщинами Джозефина, по-видимому, обсуждала состояние моей матери. «Как мама, Вилли?» – всегда интересовалась миссис Хейс, заворачивая покупки, и, думаю, священник, у которого Джозефина исповедовалась, спрашивал то же самое. Возможно даже, за мать молились в церкви, чтобы Бог вернул ей былые красоту и изысканность.

– Почему ты никогда не поедешь навестить родителей, Джозефина?

– Уж очень до Фермой далеко.

Ее пальцы приглаживали оборки на фартуке, из-под чепчика выбивался золотой локон. Мы не говорили с ней ни про Джонни Лейси, ни про дочку Суини, на которой тот женился. Мы не говорили ни о том, что могло бы быть, ни о том, что будет. Про себя я решил, что после окончания школы поселюсь вместе с тетками и с отцом Килгарриффом в садовом крыле, а вот матери это будет не под силу. Ей уже не оправиться, и мне почему-то казалось, что Джозефина теперь ее не бросит.

Мы еще долго нежились на солнце, а вернувшись в дом, обнаружили, что пришла вечерняя почта. Письмо в конверте с синим профилем английского короля я отнес матери, хотя очень сомневался, станет ли она читать его.

– Они хотят приехать, – сказала она наутро. – Твоя тетя и кузина Марианна.

– К нам в гости?

– Не понимаю, чего они так рвутся в эту Богом забытую Ирландию?! Напиши моей сестре, Вилли, что мы еще не готовы к приему гостей.

Однако я написал, что предполагаемый приезд может пойти матери на пользу. Впрочем, об этом письме ты, естественно, и сама знаешь.

6

К вашему приезду были приготовлены две комнаты – и та, и другая раньше пустовали. Маляр побелил потолки и переклеил обои; на тот случай, если в августе вдруг будет прохладно, были прочищены оба камина, и мы с Джозефиной просушили матрацы, развесив их на кухне, у плиты.

– Так вот ты, оказывается, какой, Вилли! – вскричала твоя мать, спускаясь по трапу. – Ах, Вилли, наконец-то мы с тобой познакомились!

Ее кремовая блузка была глухо застегнута до самого подбородка на маленькие пуговки-жемчужинки.

– Какое счастье, что мы наконец приехали к вам в Ирландию! – с таким же возбуждением воскликнула она, и ты покраснела, когда она стала рассказывать про Вудкомский приход, про то, чем интересуется твой отец и как наши с тобой дед с бабкой уговаривали ее навестить сестру. – Они ужасно за вас переживают, бедные! – тараторила она. Ты была в синем платье и в соломенной шляпе с воткнутой за ленточку искусственной розой. Рядом со своей массивной матерью ты казалась совсем крошечной.

То лето (последнюю неделю июля, весь август и три дня сентября) я запомнил на всю жизнь. Твои темно-карие глаза, темнее, чем у моей матери, продолговатое лицо, улыбка, от которой появлялась ямочка на щеке, твои длинные каштановые волосы – легкие, как воздух. Я украдкой посматривал на тебя, когда мы стояли возле магазина миссис Хейс и смотрели на раскинувшийся внизу город, на шпили, на крыши, на воду и на далекие зеленые холмы, которые всегда напоминали мне о Килни. «Шендонские колокола», – пояснял я, когда раздавался колокольный звон. Я показал тебе здание оперы и Образцовую школу на Мерсьер-стрит, кондитерскую лавку, где продавался рахат-лукум, и ткацкую фабрику, где работал клерком Элмер Данн. Мы гуляли вдоль реки и вдоль железной дороги, смотрели на грузовые суда с моста Святого Патрика. С каждым разом мы уходили все дальше и дальше, город оставался позади, и мне все время хотелось взять тебя за руку. На противоположном берегу реки, за деревьями, виднелись окна пытливо смотревшего на нас Монтенотта[38]38
  Монтенотт – район на окраине Корка, где живут в основном представители среднего и низшего сословий.


[Закрыть].