Текст книги "Пасынки судьбы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Размышляя о своей жизни, Мидлтоны нередко втайне признавались, что ее нельзя назвать нормальной. По ночам они – каждый в своей одинокой постели – порой недоумевали, почему сорок восемь лет назад, после смерти отца, они не продали Карраво, почему эти узы оказались такими прочными и почему они вопреки всему старались их укрепить? Уяснить себе до конца почему, они не могли, а обсуждать эту тему избегали. Чутье удержало их в Карраво, чутье подсказало, что уехать отсюда – значит праздновать труса. И все же культ былых дней теперь нередко мнился им не более чем игрой, в которую они играют. А порой им мнилось, что он так же много значит в их жизни, так же важен для них, как жалкие пять гектаров, оставшиеся от поместья, как сама усадьба.

– Стыд и срам! – сказал как-то мистер Хили – шел 67-й год. – Мистер Мидлтон, вы слышали, в Белфасте взорвали несколько почтовых отделений разом?

Краснощекий, стриженный под гребенку мистер Хили сказал это без умысла – просто поддерживал после обеда разговор с посетителями в коктейль-холле. Так же трактовал он эти события и поутру за завтраком, оторвавшись от «Айриш индепендент». Да и не только он, все в городе говорили: просто стыди срам, что в Белфасте взрывают филиалы почтовых отделений.

– Скверная история, – заметил Жиряк Дрисколл, заворачивая мясо для Мидлтонов. – Не хотелось бы, чтобы снова-здорово начались старые распри.

– Тогда тоже не мы начали, – напомнила ему мисс Мидлтон.

Жиряк рассмеялся, засмеялась и она, к ним присоединился и ее брат. Да, это всего лишь игра, подумала она, болезни и – тяготы старого мясника, его ревматизм, боязнь уйти на покой – вот что на самом деле существенно, вот что важно. Интересно, гадала она, а брат втайне тоже так думает?

– Ко мне, старикан Терлох, – сказал сеттеру Жиряк Дрисколл и погладил его носком башмака по боку, а она подумала: поди пойми, какие у Жиряка мысли. Ясно одно, какие бы мысли у него ни были, они такого толка, что в разговоре их лучше обходить стороной.

– Я завернул для него чуток фаршу, – сказал Жиряк Дрисколл – он теперь частенько баловал Терлоха под тем предлогом, что, мол, иначе фарш хоть выбрасывай. По усадьбе в тот вечер, когда он поджидал в передней солдат, тоже бегал сеттер: Брин и Магуайр затолкали его в погреб, чтобы ненароком не цапнул.

– Добрая вы душа, мистер Дрисколл, – пробормотала мисс Мидлтон и на прощанье с улыбкой кивнула ему. Они были одногодки – что ей, что ему шел шестьдесят седьмой год: ему давно пора было уйти на покой. И он бы тут же ушел, разоткровенничался как-то с ними Жиряк Дрисколл, будь у него сын – тогда он о ставил бы лавку на него. А так лавку не миновать продать, но всякий раз, как доходит до дела, у него просто рука не поднимается подписать купчую.

– Ну совсем как у нас с Карраво, – сказала она ему тогда, хотя на первый взгляд никакого сравнения тут и быть не могло.

Все вечера подряд они просиживали на просторной, запущенной кухне, слушали новости. Беспорядки идут только в Белфасте и Дерри, сообщало радио, кроме Белфаста и Дерри, везде тишь да гладь. По пятницам они слушали разговоры в баре миссис Кьоу и в гостинице.

– Слава тебе господи, Юга это не касается, – часто повторял, словно заговаривая себя, мистер Хили.

Первые английские солдаты высадились на севере Ирландии, и вскоре люди хоть и повторяли по-прежнему, что, кроме Белфаста и Дерри, везде тишь да гладь, но не так уж часто. Стычки случались и в Фермане, и в Арме, и в пограничных деревеньках и городках. Один премьер-министр ушел в отставку, за ним другой. К войскам относятся неприязненно, писали газеты, у правительства вошло в практику интернирование. В городе, и в протестантской церкви святого Патрика, и в Успенской церкви, служили молебны о ниспослании мира, но мир не наступал.

– Дело – табак, мистер Мидлтон, – сказал как-то утром в пятницу мистер Хили. – Если нынешним летом приедет десяток туристов, нам, можно считать, повезет.

– Повезет?

– Еще бы, ну кто поедет в страну, когда в ней такая заваруха?

– Не у нас же, на Севере.

– Это вы вашим туристам расскажите, мистер Мидлтон.

Процветание города пошло на убыль. До границы было километров сто с гаком, но клочья военной мглы, окутавшей границу, доползли и до них. Город нищал, среди горожан росло недовольство, а с недовольством пошли и хорошо знакомые по былым дням разговоры. Разговоры о том, какие зверства творили одни и какими зверствами отвечали им другие, и о винтовках, и о взрывчатке, и о правах народа. Ожесточение – торговля-то захирела – вдруг дало о себе знать в баре миссис Кьоу, давало оно знать о себе и в опустевшей гостинице.

По пятницам Мидлтоны – поначалу лишь от случая к случаю – нарывались на молчание. Можно подумать, горожане через двадцать лет вдруг припомнили им британский флаг в окне машины и посмотрели на него иными глазами. И не нашли ничего смешного ни в нем, ни в их взглядах, которые они так ненавязчиво высказывали, да и сами Мидлтоны перестали быть для них просто старыми чудаками. Мало-помалу в городе повсюду назревали перемены, и вот уже Жиряк Дрисколл сердился, когда вспоминали, что он, бывало, откладывал фарш для их пса. Он устроил засаду во вражеском доме, поджидал с винтовкой солдат, чтобы они не ушли оттуда живыми, – вот это бы и вспоминали.

А один раз, завидев их машину, каноник Келли отвел глаза, и они заметили, хотя он вовсе того не хотел, как он повернул голову. А в другой раз миссис О’Брайен – а ведь, бывало, она разлеталась к ним в гостинице – не ответила, когда они заговорили с ней.

Мидлтоны, само собой, эти щелчки по носу никогда друг с другом не обсуждали, но каждый втайне знал, что нет такой темы, на которую они могли бы поговорить с горожанами. Верность былому, которую они хранили и пронесли через все эти годы, перестала забавлять горожан. И прикати они теперь в город с британским флагом, их бы – вот что уму непостижимо – пристрелили.

– Это никогда не кончится, – горько заметил он однажды вечером, прислонясь к комоду, на котором стоял приемник.

Она вымыла после ужина тарелки, потом ножи, вилки.

– При нашей жизни – нет.

– На этот раз будет еще хуже.

– Да, еще хуже.

Они убрали со стены в передней портрет отца в мундире ирландского гвардейского полка: негоже в такое время оставлять его на виду. Убрали и фамильный герб, и крест святого Георгия, и британский флаг из вазы на каминной полке в гостиной, который стоял там со дня коронации Елизаветы II. Убрали не от страха, а в знак траура по modus vivendi[72]72
  Образ жизни (лат.). Здесь: сложившимся взаимоотношениям.


[Закрыть], так долго сохранявшимся между ними и горожанами. Они стали покупать мясо у мясника, который хотел перестрелять английских солдат в их передней, а он в свою очередь стал давать им фарш для пса. За полвека враждебность постепенно рассеялась, и они жили в обстановке терпимости, а теперь, сколько бы им ни осталось жить, им ее никогда больше не знать.

Как-то вечером в ноябре издох их пес; закопав пса, он сказал: ну и пусть творится бог знает что – стоит ли так расстраиваться. Ведь и они помрут, а усадьба обрушится – передать ее некому, и былое уйдет наконец на упокоение. Но она придерживалась другого мнения: установившийся modus vivendi их не тяготил, потому что им было легко сносить обнищание, пока город процветал. Это сообщало их жизни смысл, своего рода достоинство: они сумели наладить мирные отношения – им было чем гордиться.

Он ничего не ответил ей, но чуть погодя – все же смерть пса разбередила обоих – вдруг выпалил, что в их годы с оставшегося клочка Карраво им не прокормиться. Придется продать и кур, и скот. Говоря, он не спускал с нее глаз – она кивала, значит, соглашалась. Время от времени, думал он, они на черепашьей скорости будут тащиться в город, тратить свои сбережения на бакалею и мясо и нарываться на злобное молчание, которое будет тем больше сгущаться, чем ближе будет придвигаться их смерть и чем больший урожай будет собирать смерть на другом конце острова. Она чувствовала, что он тоже думает об этом, понимала, что он прав. Они умрут, не зная дружбы, и причиной тому былое. Убили бы их тогда прямо в постелях – все бы лучше.

Тепло домашнего очага

– Вы и правда молодчина, – сказал он.

Мелкорослый, оплывший жирком, с оплывшим жирком лицом, сероватым там, где он брил бороду; волосы его, тоже иссера-сивые, падали на лоб челкой. Одет неряшливо, под пиджаком красная водолазка, из нагрудного кармана торчат шариковая ручка и карандаш. Он встал – черные вельветовые брюки как собрались гармошкой, так и не расправились. Нынче чуть не все так ходят, отметила про себя миссис Молби.

– Мы хотим помочь им, – сказал он, – и, само собой разумеется, хотим помочь и вам. Цель нашей программы – способствовать лучшему взаимопониманию. – Он улыбнулся, открыв мелкие ровные вставные зубы. – Между поколениями, – присовокупил он.

– Доброе дело, что и говорить, – сказала миссис Молби.

Он покивал головой. Отхлебнул растворимый кофе, который она приготовила для него, отщипнул краешек розовой вафли. И словно не в силах совладать с соблазном, макнул вафлю в кофе.

– Сколько лет вам исполнилось, миссис Молби?

– Мне восемьдесят семь лет.

– Для своих лет вы на удивление хорошо выглядите.

На этом он не остановился. Сказал, что надеется так же хорошо сохраниться к восьмидесяти семи годам. И надеется даже, что он еще будет «обретаться на земле живых»[73]73
  Книга Иова, 28:13.


[Закрыть].

– В чем есть сильные основания сомневаться, – сказал он со смешком. – Зная мои возможности.

Миссис Молби не знала, что он имеет в виду. Она все хорошо расслышала, в этом она была уверена, но ей не припоминалось из его слов ничего, что бы указывало на слабое здоровье. Пока он отхлебывал кофе, возился с раскисшей вафлей, она все основательно обдумала. Из его слов выходило, что, если бы она его знала, она бы сильно сомневалась, доживет ли он до преклонных лет. Может быть, он успел ей сообщить что-то еще о себе, а она из-за тугоухости не расслышала? Если же нет, зачем он говорит полунамеками? И как знать, что лучше – улыбнуться или посочувствовать?

– Вот я и подумал, а что, если мы пошлем к вам ребят во вторник? Скажем, пусть примутся за дело во вторник с утра пораньше, а, миссис Молби?

– Спасибо вам за вашу доброту.

– Ребята они славные.

Он встал. Поговорил о волнистых попугайчиках – у нее жила парочка, о герани на подоконнике. Комната у нее теплая – ну прямо печка, сказал он, а на улице страшный холод.

– Только я вот что подумала, – сказала она, решив наконец, что необходимо сказать о своих сомнениях, – вы часом не ошиблись адресом?

– Ошибся? Я ошибся? Разве вы не миссис Молби? – Он чуть не орал. – Разве вы не миссис Молби, голубушка?

– Да, да, но мою-то кухню ведь незачем красить.

Он закивал. Кивал медленно, а когда перестал кивать, стал ее буравить темными глазами из-под сивой челки. И совсем тихо сказал то самое, что она и опасалась услышать: мол, она его не поняла.

– Я, миссис Молби, думаю о нашем обществе. Думаю о вас – вы ведь живете над зеленной лавкой, и при вас ни одной живой души, кроме попугайчиков. Вы поможете моим ребятам, миссис Молби, они помогут вам. Вам это ничего не будет стоить. Скажем так, миссис Молби: мы проводим опыт по улучшению отношений в обществе.

Он напомнил ей картинку из учебника по истории, ту давнишнюю, на уроке истории у мисс Дикон, картинку, где нарисован круглоголовый[74]74
  В период Английской буржуазной революции XVII в. презрительная кличка сторонников парламента (по общепринятой форме стрижки), распространенная среди роялистов.


[Закрыть].

– Вот так-то, миссис Молби, – сказал он, а перед тем, пока он напоминал ей круглоголового, успел что-то еще сказать.

– Да только моей-то кухне ремонт не требуется.

– Что, если нам глянуть на нее одним глазком?

Она провела его на кухню. Он оглядел стены персикового цвета, сверкавшую белую масляную краску. Ремонт обошелся бы ей фунтов в сто, не меньше, сказал он; и тут же, к ее ужасу, начал все сначала: он что – думает, она не слышала его? Повторил, что он преподает в Тайтской средней школе. Не иначе как решил: откуда ей знать, что это за школа, а она знала – нелепо расползшиеся в разные стороны корпуса, сплошь стекло и бетон, вдоль них по тротуарам носятся взад-вперед ребятишки, сквернословят почем зря. Он опять сказал, а ведь говорил уж об этом: мол, среди них есть и дети, лишенные тепла домашнего очага. Те, кого он собирался прислать к ней утром во вторник, все лишены этого тепла, а для них это, знаете ли, не шутка. По его глубокому убеждению, повторил он, мы в долгу перед такими детьми.

Миссис Молби и на этот раз согласилась: да, что и говорить, лишиться тепла домашнего очага – очень тяжко. Вот только, объяснила она, жаль тратить такие деньги, раз ее кухню ремонтировать ни к чему. Кисти и краски-то нынче недешевы, напомнила она.

– Освежим вам вашу кухоньку, – он чуть не орал. – Во вторник, миссис Молби, с утра пораньше.

С тем и ушел, и тут она сообразила, что он не назвал свою фамилию. Решила: может быть, она ошиблась, и стала перебирать в памяти всю их встречу с той минуты, как он позвонил в дверь. «Я из Тайтской средней школы» – так он сказал. А фамилии никакой не называл, это она помнит точно.

На старости лет миссис Молби стремилась к четкости во всем, вплоть до мелочей. В восемьдесят семь лет четкость дается непросто – и прислушиваться надо изо всех сил, и давать себе потачки нельзя. Чтобы люди видели – ты все поняла, потому что они не очень-то в это верят. Достичь взаимопонимания – вот как нынче это называется, а не как раньше, попросту – понять друг друга.

Миссис Молби была в платье синими цветочками по голубому полю. Высокая, в старости она ссохлась, сгорбилась. Лицо в старческих коричневых крапушках венчали редкие белоснежные волосы. В больших карих глазах, некогда первой ее красоте, поубавилось живости, они устало смотрели из-за стекол очков. Джордж, ее муж, – ему раньше принадлежала зеленная лавка, над которой они жили, – пять лет назад помер; ее сыновья, Эрик и Рой, погибли в африканской пустыне, в одном и том же месяце – в июне 1942 года, – в одном и том же отступлении.

Зеленная лавка была самая что ни на есть непритязательная, и помещалась она на непритязательной улочке Агнеострит в Фулеме. Нынешние ее хозяева, еврейская чета по фамилии Кинг, приглядывали за миссис Молби. Следили за ее уходами – приходами и, если она целый день не показывалась, звонили в дверь, проверяли – не случилось ли чего. У нее была одна племянница в Илинге – она навещала ее два раза в год, и другая – в Излингтоне, но та еле ходила из-за артрита. Раз в неделю к ней наведывались миссис Гроув и миссис Холберт, привозили «обеды на колесах»[75]75
  Система доставки горячей пищи престарелым и инвалидам, организованная Женской королевской добровольной службой.


[Закрыть]. Заглядывали мисс Тингл, из социального обеспечения, ну и его преподобие Буш. Приходили контролеры снимать показания счетчиков.

На старости лет миссис Молби была счастлива уже тем, что по-прежнему живет в том самом доме, в котором жила с 1920 года, с самой своей свадьбы. Боль от несчастья – гибели сыновей – с годами притупилась, а после мужниной смерти она приноровилась жить одна. Ей хотелось только – жить в привычной обстановке вплоть до смерти, смерть же ее не пугала. Она не верила, что встретится за гробом с сыновьями и мужем, а если и верила, то, во всяком случае, не буквально, так же как не верила, что прекратит существование, едва испустит дух. Миссис Молби много размышляла о смерти, и ей казалось, что она походит на сны. Рай и ад представлялись ей чем-то вроде кинокартин, то есть вереницей сновидений, в одних случаях приятных, в других кошмарных – разница была лишь в том, что от них не пробудиться. И наказания, и награды, считала миссис Молби, посылает не всемогущий Бог по любви своей, а совесть человеческая – она умирает в последнюю очередь, она одна и наказывает и награждает. Ее размышления о Боге – а миссис Молби предавалась им чуть ли не всю жизнь – обретали смысл, когда она думала о Нем в таком плане, когда отбрасывала мистические свойства, которыми наделяли и церковь, и Иисуса Христа. Но, не желая обидеть его преподобие Буша, она, когда он приходил, держала свои выводы при себе.

Сейчас миссис Молби опасалась лишь выжить из ума – тогда ей не миновать Ричмондского дома для престарелых «На закате», который так нахваливали его преподобие Буш и мисс Тингл. Мысль о том, что ей придется жить, как говорится, «в коллективе», в окружении других стариков, с вечными концертами самодеятельности и карточными играми, отравляла ей существование. Всю свою жизнь она на дух не переносила коллективных мероприятий, даже на экскурсии и то никогда не ездила. А любила она свою квартиру над зеленной. Любила спускаться вниз по лестнице на улицу, проходя мимо лавки, поздороваться с Кингами, покупать корм для птиц, яйца, растопку, свежий хлеб у Лена Скипса – ему уже шел шестьдесят третий год, а она еще помнила его новорожденным.

Пуще всего она боялась, что ей придется расстаться с Агнес-стрит, и этот страх подчинял себе всю ее жизнь. Со всеми, кто ее посещал, она постоянно была начеку, вглядывалась им в глаза, стараясь прочесть в них – не считают ли, что она выжила из ума. Вот почему она так внимательно прислушивалась ко всему, что ей говорили, вот почему не позволяла себе рассредоточиться – чтобы, не дай бог, ничего не упустить. Вот почему улыбалась и старалась во что бы то ни стало быть общительной, покладистой. Понимала, что ей самой ни определить, когда она выживет из ума, ни отбиться от этого обвинения.

Учитель из Тайтской школы давно ушел, а миссис Молби все не могла успокоиться. Визит сивого с самого начала ее озадачил. Ну разве не чудно, что он не назвал своей фамилии и вдобавок сперва сунул сигарету в зубы, потом вынул и положил обратно в пачку. Испугался, что она обидится, если он будет обкуривать ее? Что бы ему спросить у нее разрешения, а он и не упомянул о сигарете. И к тому же не сказал, от кого слышал о ней: не сослался ни на его преподобие Буша, к примеру, ни на миссис Гроув, миссис Холберт или мисс Тингл. Возможно, он заходил за покупками в зеленную, но из его слов этого никак не следовало. В придачу ко всему было у нее и еще одно соображение: ее кухня вовсе не нуждалась в ремонте, – и оно было самым важным. Она пошла еще раз посмотреть на кухню: у нее зароились опасения, вдруг там какой-то непорядок, а она и не заметила. Она снова перебрала в уме, что этот тип говорил об улучшении отношений в обществе. Перед такими нахрапистыми людьми поневоле пасуешь, оттого твердишь одно и то же, и вскорости уже пора проверять – не кажется ли со стороны, что ты выжила из ума. Но имелось у нее и другое немаловажное соображение: человек хочет сделать доброе дело, помочь детям, лишенным тепла домашнего очага.

– Здорово! – так приветствовал ее парнишка с блондинистыми патлами поутру во вторник.

С ним явились еще двое ребят: один – чернявый, с шапкой курчавых, торчащих во все стороны волос, другой – рыжий, с сальными космами до плеч. Была с ними и худосочная, носатая девчушка, она беспрерывно что-то жевала. Все тащили кто что: банки с краской, кисти, тряпки, голубое пластмассовое ведро, транзистор.

– Мы пришли навести красоту у вас на кухне, – сказал блондинчик. – Вы, значится, будете миссис Уилер?

– Нет, нет, я миссис Молби.

– Так и есть, Атас, – сказала девчушка. – Она – Молби.

– А он вроде говорил Уилер.

– Уилер – это та бабка из москательной, – сказал курчавый.

– Ну ты, Атас, даешь!

Она пропустила их в квартиру, сказала: спасибо вам, что пришли. Провела в кухню, попутно заметив, что, собственно говоря, красить ее не нужно, да они и сами все увидят. Она еще раз подумала, добавила она, и вот о чем хочет попросить: а что, если они просто помоют стены – ей самой это уже несподручно.

Сделаем все, чего хотите, сказали они, об чем речь? Они поставили банки с краской на стол. Рыжий включил радио. «Приглашаем вас на передачу «Добро пожаловать»», – произнес ликующий голос и напомнил радиослушателям, что они слушают Пита Марри. А сейчас, сказал он, они поставят пластинку по заявке радиослушателя из Апминстера.

– Не хотите ли кофе? – предложила мисс Молби, перекрикивая рев транзистора.

– А то нет, – сказал блондинчик.

На всех четверых были заплатанные джинсы. Девчушка была одета в майку с надписью: «Я спала с Иисусом Христом». Остальные тоже были в майках разных цветов: блондинчик – в оранжевой, курчавый – в голубой, рыжий – в красной. «Трах-перетрах» – гласил значок на груди блондинчика, надписи на значках других гласили: «Челюсти» и «Техасские трахальщики».

Миссис Молби готовила им растворимый кофе, а они слушали музыку. Курили – кто, прислонясь к плите, кто к столу, кто к стене. Ничего не говорили, так ушли в музыку.

– Лажа, – вынес приговор рыжий, остальные с ним согласились. Но слушать не перестали.

– Пит Марри – лажук, – сказала девчушка.

Миссис Молби раздала чашки с кофе, указала на сахар, который поставила для них на стол, на молоко. Улыбнулась девчушке. И опять повторила, что мыть стены ей уже не под силу.

– Усек, Атас? – сказал курчавый. – Стены мыть.

– Отсохни, – ответил Атас.

Миссис Молби закрыла за собой дверь на кухню в надежде, что они ненадолго у нее задержатся: уж очень грохотало радио. Минут пятнадцать она слушала, потом решила пойти за покупками.

В булочной она сказала Лену Скипсу, что к ней пришли четверо ребят из Тайтской средней школы – моют стены на кухне. То же самое повторила и в рыбной лавке, чем немало изумила хозяина. Ее вдруг осенило: да нет, они не могут красить кухню – ведь учитель не спросил, какой цвет ей предпочтительней. Ее удивило, что учитель не справился, в какой цвет красить кухню, и она стала гадать, какого же цвета краска в банках. Она даже чуточку переполошилась, как же она могла это упустить.

– Здорово, миссис Уилер, – приветствовал ее в прихожей паренек, которого называли Атас. Он причесывался перед зеркалом рядом с вешалкой. Сверху доносилась музыка.

Дорожка на лестнице была заляпана желтым, и миссис Молби очень расстроилась. На площадке ковер был заляпан краской того же цвета.

– Ой, ну зачем? – вскрикнула миссис Молби, переступив порог кухни. – Зачем?

Добрый кусок персиковой стены покрыла желтая эмульсионная краска. Вытекшую из опрокинутой банки краску разнесли по черно-белому линолеуму. Курчавый паренек, стоя на раковине, мазал той же краской потолок. Больше в комнате никого не было.

Паренек бросил сверху взгляд на миссис Молби, улыбнулся ей.

– Здорово, миссис Уилер, – сказал он.

– Но я же прошла – только помыть, – возмутилась она.

Сказала и почувствовала, что совсем выдохлась. Вид запятнанного ковра и скрывшихся под гнусной желтой краской прежде нежно-персиковых стен подорвал ее силы. Взрыв гнева не прошел даром – у нее полыхали лицо, шея. Ее тянуло прилечь.

– Ну как, миссис Уилер? – Паренек улыбнулся ей, не прекращая ляпать краску на потолок. Краска частым дождем обрушивалась на него, на чашки, блюдца, ножи, вилки, на пол. – Как вам колер, пойдет, миссис Уилер?

Транзистор тем временем, ни на минуту не умолкая, неумело пел, гнусавил без складу и ладу. Паренек указал кистью на транзистор.

– Полный отключ, – сказал он.

Неверными шагами она пересекла кухню, повернула колесико транзистора.

– А ну, полегче, хозяйка, – вскинулся паренек.

– Я вас просила помыть стены. И если б я хоть цвет выбирала, так нет.

Паренек все досадовал, что она выключила радио, яростно размахивал кистью. Его курчавые волосы, майка, лицо были перепачканы. Стоило ему повести кистью, как с нее во все стороны летела краска. Окна, шкафчик, электроплиту, краны и раковину испещрили брызги.

– Куда подевался звук? – спросил паренек, которого называли Атас, – он вошел в кухню и прямиком двинул к транзистору.

– Я не хотела, чтобы мою кухню красили, – повторила миссис Молби. – Я же вам говорила.

Транзистор снова запел, еще более оглушительно, чем прежде. Курчавый стал раскачиваться на раковине, дергать головой, туловищем.

– Пожалуйста, останови его, не надо больше красить, – насколько могла грозно крикнула миссис Молби.

– Давай сюда! – Парнишка, которого звали Атас, подтолкнул ее к лестнице, закрыл дверь на кухню. – Такой шум стоит – голова кругом идет.

– Я не желаю, чтобы мою кухню красили.

– Чего-чего, миссис Уилер?

– Моя фамилия не Уилер. И я не желаю, чтобы мою кухню красили. Я же вам говорила.

– Мы что, ошиблись адресом? Только нам было велено…

– Я вас прошу – смойте эту краску, ладно?

– Если мы ошиблись адре…

– Вы не ошиблись адресом. Но я вас прошу, скажите этому пареньку смыть краску.

– Разве к вам не приходил типчик из Тайта, а, миссис Уилер? Такой поперек себя шире?

– Приходил.

– Чего ж тогда он нам велел…

– Прошу вас, скажите этому пареньку, ладно?

– Завсегда пожалуйста, миссис Уилер.

– И вытрите краску с пола. Вы ее разнесли, растоптали по всем коврам.

– Об чем речь, миссис Уилер.

Идти в кухню ей не хотелось, и она намочила горячей водой тряпочку, которой мыла ванну. Она обнаружила, что, если потереть посильнее, пятна с дорожки и с ковра на площадке постепенно сходят. Но вскоре она устала. Убирая на место тряпку, миссис Молби почувствовала, что не понимает, на каком она свете. Все, что случилось за последние несколько часов, походило на сон и еще на пьесы, которые передавали по телевизору; только на обычную жизнь это никак не походило. Задержавшись в ванной уже после того, как тряпочка была убрана на приступку под раковиной, миссис Молби увидела себя как бы со стороны, так бывало с ней и во сне: согбенная фигура в том самом голубом платье, в котором она встретила учителя, лицо бледное, на щеках горят пятна, приглаженные седые волосы, хрупкие с виду пальцы. Во сне потом могло случиться все что угодно: она могла вдруг помолодеть лет на сорок, Эрик и Рой могли не погибнуть. Она могла помолодеть еще больше. Доктор Рамзи мог сообщить ей, что она беременна. В телевизионной пьесе все обернулось бы иначе – эти ребята могли бы ее убить. А от жизни она ждала, что ее кухню приведут в порядок, со стен смоют желтую краску – оттерла же она ковры, – и недоразумение уладится. На миг ей представилось, как она в кухне наливает ребятам чай, говорит им: да ладно, пустяки. Она даже услышала, как присовокупляет: мол, когда так долго живешь на свете, уже ничему не удивляешься.

Она вышла из ванной; транзистор по-прежнему надрывался. Ей не хотелось сидеть в гостиной – там хочешь не хочешь, а придется слушать этот рев. Она поднялась в спальню, предвкушая тамошнюю прохладу, тишину.

– Куда? – заорала девчонка, когда миссис Молби открыла дверь в спальню.

– А ну вали отсюда, ребята, по-быстрому, – скомандовал рыжий.

Они лежали в постели. Их вещи были расшвыряны по полу. По комнате носились попугайчики. Над одеялом торчали голые мальчишеские плечи, затылок. Из-за парнишкиного плеча высунулось девчушкино лицо. Она вытаращилась на миссис Молби.

– Это не они, – шепнула она пареньку. – Это та бабка.

– Здорово, хозяйка, – повернул голову паренек.

Из кухни по-прежнему доносился оглушительный рев транзистора.

– Не сердитесь, – сказала девчушка.

– Зачем они здесь? Зачем вы выпустили птиц? Да как вы смеете, да что вы себе позволяете?

– Организм свое требует, – объяснила девчушка.

Попугайчики, примостившись на трюмо, озирали комнату глазами-бусинками.

– Обалденные у вас птички, – сказал парнишка.

Миссис Молби пошла прямо по их вещам. Попугайчики не тронулись с места. Когда она их брата, они затрепыхались, но вырываться – не вырывались. С птицами в руках она направилась к двери.

– Да как вы смеете? – обратилась она к парочке в постели, но голос ее чуть не сразу пресекся. Опустился до неразличимого шепота, и ей снова пришло в голову: не может такого случиться, чтобы такое случилось… Она снова словно со стороны увидала, как, вся поникшая, стоит с попугайчиками в руках.

Уже в гостиной она расплакалась. Посадила попугайчиков в клетку, устроилась в кресле у окна, выходящего на Агнес-стрит. Светило солнце, она ощущала его тепло, но – вот поди ж ты – не ощущала от него радости. Она расплакалась, потому что ей стало гадко, когда она обнаружила в своей постели паренька с девчушкой. Картины в спальне стояли у нее перед глазами. Тяжелые, черные, из тусклой – чисть не чисть, не заблестят – кожи парнишкины ботинки. Зеленые, на высоченной платформе и высоченных же каблуках девчушкины туфли. Нижнее белье: девчушкино – малиновое, парнишкино – заношенное. Противный запах пота.

Миссис Молби ждала, голова у нее начала побаливать. Она вытерла слезы – промокнула глаза и щеки платком. По Агнес-стрит сновали велосипедисты: девчонки с политурной фабрики, парни с кирпичного завода ехали домой обедать. Из зеленной выходили покупатели, кто с корзинками, откуда выглядывали порей и капуста, кто с бумажными пакетами. От одного вида Агнес-стрит у нее сразу стало легче на душе, хотя голова болела все сильнее. К ней возвращались спокойствие, самообладание.

– Не сердитесь, – повторила девчушка – она внезапно ворвалась в гостиную, колыхаясь на своих громоздких туфлях, – кабы знать, что вы придете…

Миссис Молби попыталась улыбнуться девчушке, но не смогла. И вместо этого кивнула.

– Птичек это не мы, другие ребята выпустили, – сказала она. – Просто так – шутки ради.

Миссис Молби снова кивнула. Что за шутки – выпустить попугаев из клетки, подумала она, но ничего не сказала.

– Сейчас пойдем все докрасим, – сказала девчушка. – Вы уж не сердитесь, если что не так.

Она ушла, и миссис Молби снова стала смотреть на Агнес-стрит. Девчушка явно не то сказала: не докрасим, а смоем краску. Она спустилась в гостиную извиниться прямо из спальни, не заходя на кухню, и мальчишки не успели сообщить ей, что покрасили кухню по ошибке. Когда они уйдут, сказала себе миссис Молби, она откроет настежь окно в спальне, и запах пота выветрится. А постельное белье переменит.

Из кухни, перекрывая рев транзистора, доносился громкий гул голосов. Послышался раскат смеха, грохот, вслед за ним еще более громкий раскат смеха. Они завели песню, она слилась с песней, которую передавали по радио.

Миссис Молби посидела еще минут двадцать, потом подошла к кухонной двери, постучала: боялась распахнуть дверь, не то еще – упаси господь! – столкнешь кого-нибудь со стула. Никакого ответа. Осторожно открыла дверь.

Желтой краски еще прибавилось. Желтой была вся стена вокруг окна и чуть не вся стена за раковиной. Половина потолка тоже была желтая; рамы, косяки, прежде белые, покрывала глянцевитая кубовая краска. Все четверо вовсю размахивали кистями. Из перевернутой банки по полу растеклась краска.

Она снова расплакалась, стояла и смотрела на них, не в силах совладать со слезами. Чувствовала, как они горячими ручейками сбегают по щекам, остывая по пути. В этой же кухне она в первый раз расплакалась в 1942 году, получив те две телеграммы; когда пришла вторая, она подумала, что никогда не перестанет плакать. Тогда она сочла бы дикостью плакать из-за того, что кухню перекрасили в желтый цвет.