Текст книги "Пасынки судьбы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Они не заметили, как она вошла в кухню. Пели себе и пели, кисти в их руках ходили взад-вперед. Раньше граница между персиковой краской стен и белой масляной косяков, рам и шкафчиков проходила строго по линеечке, теперь – абы как.

Рыжий парнишка замазывал белую краску глянцевитой кубовой.

И миссис Молби снова подумала: не может такого случиться, чтобы такое случилось. Неделю назад ей приснился на редкость яркий сон: премьер-министр объявил по телевидению, что немцам было предложено оккупировать Англию, поскольку она не способна дальше жить самостоятельно. Весьма смутительный сон, так как, проснувшись поутру, она решила, что видела премьер-министра по телевизору, что она и впрямь сидела накануне вечером у себя в гостиной и слышала, как премьер-министр заявил: вторжение – лучший выход для Англии – в этом они с лидером оппозиции едины. Взвесив все, она пришла к выводу, что ничего подобного, естественно, быть не могло; но тем не менее, выйдя за покупками, косилась на газетные заголовки.

– Ну как, пойдет? – спросил паренек, которого звали Атас, просияв улыбкой ей навстречу через всю кухню, – он даже не заметил, что она расстроена. – Полный отпад, а, миссис Уилер?

Она ничего не ответила. Спустилась вниз, вышла на Агнес-стрит и вошла в зеленную лавку, принадлежавшую прежде ее мужу. Зеленную никогда не закрывали на перерыв; никогда такого не бывало. Она немного подождала, и к ней вышел мистер Кинг.

– Ну, и что скажем, миссис Молби? – спросил он.

Он был крупный мужчина, с холеными черными усами и типично еврейскими глазами. Улыбался он редко: не в его повадке было улыбаться, но и замкнутым его не назовешь, вот уж нет.

– Что вам угодно, что? – спросил он.

Она все ему изложила. Слушая ее, он покачивал головой, то и дело хмурился. Его живые глаза прямо выскакивали из орбит. Он кликнул жену.

Пока они втроем едва не бежали к ее стоявшей нараспашку парадной двери, миссис Молби не оставляло ощущение, что Кинги не очень-то ей верят. Ей казалось, они считают: не иначе как она что-то перепутала, не иначе как ей померещились и желтая краска, и рев поп-музыки из транзистора, и птички, мечущиеся по комнате, и паренек с девчушкой в ее постели. Она была не в претензии на Кингов, понимала, какие они испытывают ощущения. Но едва они вошли в дом, их тут же оглушил вой транзистора.

Ковер на площадке снова заляпали краской. Желтые следы вели в гостиную, а из нее обратно в кухню.

– Хулиганье паршивое, – заорал на ребят мистер Кинг. Выключил транзистор. И велел им сейчас же отложить кисти. – Да вы что себе думаете? – обрушился он на них.

– Нас послали покрасить бабулину кухню, – объяснил тот, которого звали Атас: суровый мистер Кинг его ничуть не устрашил. – Как нам велено, хозяин, так мы и сделали.

– Так-таки вам было велено разлить эту поганую краску по всему, полу? Так-таки вам было велено перепачкать краской и окна, и все до последней ложки и вилки? Было велено заниматься пакостями в спальне этой бедной женщины и до смерти ее перепугать?

– Скажете тоже, хозяин, да кто ее пугал.

– Ты меня понял, парень.

Миссис Молби ушла с миссис Кинг в зеленную, пристроилась в подсобке – пусть себе мистер Кинг сделает все, что можно. Он возвратился в три, сказал, что ребята убрались восвояси. Позвонил в школу, и после некоторых проволочек его соединили с тем учителем, который приходил к миссис Молби. Хотя мистер Кинг звонил из торгового зала, миссис Молби слышала, как он говорит, что этот случай «накроет школу позором».

– Женщине пошел восемьдесят восьмой год, – кипятился мистер Кинг, – а с ней ужасно обошлись. Учтите: вам это задаром не пройдет.

Они еще некоторое время попрепирались, потом мистер Кинг положил трубку. Просунул голову в подсобку и сообщил, что учитель немедля явится посмотреть, «какой ущерб учинен».

– Ну и чем я вас могу соблазнить? – слышала миссис Молби, как мистер Кинг спрашивает покупателей, и женский голос отвечает ему, что возьмет помидоры, кочан цветной капусты, картошку и яблоки. Слышала, как мистер Кинг рассказывает покупательнице о ее неприятностях и говорит, что ухлопал «убитых два часа».

Она пила сладкий, подбеленный молоком чай, которым угостила ее миссис Кинг. Старалась не думать ни о желтой эмульсионной, ни о глянцевой кубовой краске. Старалась не вспоминать сцену в спальне, запах пота, пятна, опять появившиеся на ковре после того, как она его оттерла. Ей хотелось спросить мистера Кинга: успели ли отмыть пятна прежде, чем краска схватилась, но она постеснялась спросить – мистер Кинг был очень добр к ней, а так он может подумать, что она слишком многого от него хочет.

– Нынешние дети, – говорил мистер Кинг. – Это что-то особенное.

– Драть их надо, вот что, – входя в подсобку, сказал он и взял себе кружку подбеленного чая. – Я б их драл и драл, уши бы с них спустил.

В лавке послышались шаги. Мистер Кинг выскочил из подсобки.

– И чем могу вас соблазнить, сэр? – вежливо спросил мистер Кинг, и ему ответил голос того учителя, который к ней приводил. Учитель сказал, кто он, и мистер Кинг вмиг откинул всякую вежливость. – От таких передряг, – взревел мистер Кинг, – в восемьдесят семь лет можно растянуть ноги.

Миссис Молби поднялась, и миссис Кинг поспешила к ней, поддержала под локоть. Так они и вошли в лавку.

– Три с половиной пенса, – ответил мистер Кинг покупательнице – она спросила, почем апельсины. – Покрупнее – за четыре пенса.

Мистер Кинг дал покупательнице четыре апельсина помельче, взял у нее деньги. Кликнул парнишку, развозившего вечернюю почту, – он катил мимо на велосипеде. Парнишка этот от случая к случаю пособлял ему по утрам в субботу, и мистер Кинг спросил: не согласится ли тот присмотреть минут десять за лавкой – у него неотложное дело. Ничего страшного, уговаривал парнишку мистер Кинг, если один раз вечерних газет подождут.

– Что ж, миссис Молби, не станете же вы отрицать, что вашу квартирку освежили, – сказал учитель уже у нее на кухне. Его глаза из-под сивой челки рыскали по ее лицу. Он тронул одну из стен кончиком пальца. Кивнул сам себе – похоже, остался доволен.

Кухню уже докрасили – она была вся желто-кубовая. Там, где желтая и кубовая соседствовали, шли неряшливые зигзаги. Краску, разлитую по полу, затерли, отчего черно-белый линолеум потускнел, приобрел замызганный вид. Краску с окон и со столешниц также оттерли, оставив на них разводы. Оттерли и шкафчик – по нему тоже шли разводы. Ложки, вилки, краны, чашки, блюдца тоже отмыли или оттерли.

– Я просто глазам своим не верю! – восторгалась миссис Кинг. Она повернулась к мужу. – Как это тебе удалось? – обратилась она к нему. – Посмотрели бы вы, что тут творилось! – обратилась она к учителю.

– Вот только с коврами ничего не вышло, – сказал мистер Кинг. Из кухни он провел их в гостиную, тыча в желтые пятна, заляпавшие ковры на площадке и в гостиной. – Краска, чтоб ее, хватилась, – объяснил он, – уже ничего нельзя было делать. И вот за это вы будете платить возмещение, – сурово отнесся он к учителю. – Я бы сказал: ей с вас причитается один-другой шиллинг.

Миссис Кинг толканула миссис Молби – пусть обратит внимание: вон как старается для нее мистер Кинг. Этот толчок предполагал: раз ей заплатят деньги, может, даже больше, чем следует, все уладится. Предполагал он также, что миссис Молби извлечет из случившегося пользу.

– Возмещение? – сказал учитель – наклонясь, он царапал ногтем пятно на ковре в гостиной. – Увы, но ни о каком возмещении не может быть и речи.

– Ей портили ковры, – перешел в наступление мистер Кинг. – Отнимали покой.

– Ей бесплатно отремонтировали кухню, – в свою очередь перешел в наступление учитель.

– Они распустили из клетки птичек. Мало этого, еще и гадости делали в постели. Да вы не имели никакого права…

– Эти ребята лишены тепла домашнего очага, сэр. Я постараюсь, как могу, отчистить ваши ковры, миссис Молби.

– А как насчет моей кухни? – прошептала она. И откашлялась – ее шепот был почти не слышен. – Насчет кухни? – снова шепнула она.

– Что насчет кухни, миссис Молби?

– Я не хотела, чтобы ее красили.

– Ну, ну, не будем капризничать.

Учитель снял пиджак, с сердцем швырнул его на стул. И вышел из гостиной. Миссис Молби слышала, как он пустил воду в кухне.

– Кухню, миссис Молби, пришлось красить до конца, – сказал мистер Кинг. – Если задержаться на половине, вы бы сошли с ума. Я стоял у них над головой, чтобы они докрашивали.

– Раз покрасили, дорогуша, – сказала миссис Кинг, – так уже все. Ой, Лео, и как это тебе удалось столько сделать! – обратилась она к мужу, – Такие маленькие, а уже такие поганцы!

– Нам лучше идти домой, – сказал мистер Кинг.

– И таки неплохо, я вам скажу, получилось, – присовокупила его жена. – Кухонька, дорогуша, даже повеселела.

Кинги ушли, учитель принялся оттирать желтую краску с ковров щеткой, отведенной для мытья посуды. На площадке ковер и так был в пятнах, заметил он, тыча пальцем в разводы, оставшиеся от краски, которую она отмывала тряпочкой из ванной. Она должна быть счастлива, сказал он: у нее теперь не кухонька, а загляденье.

Она понимала, что лучше промолчать. Понимала, что и раньше, еще при Кингах, тоже лучше было промолчать; понимала, что и теперь тоже надо промолчать. Можно было бы напомнить Кингам, что прежде кухня была окрашена, как ей хотелось. Можно было бы пожаловаться этому типу, пока он оттирал ковры, что им уже не быть прежними. Она не сводила с него глаз, но ничего не говорила – не хотела, чтобы ее сочли докучной. Кинги тоже сочли бы ее докучной: сперва пускает ребят красить кухню, потом поднимает шум. Если она будет докучать, Кинги перейдут на сторону учителя, и на этой же стороне каким-то образом окажутся и его преподобие Буш, и мисс Тингл, и даже миссис Гроув, и миссис Холберт. Они сойдутся на том, что виной всему ее старость, неспособность уразуметь: раз ребята принесли краску, они собирались красить кухню – иначе и быть не может.

– Ну-тка, где эти пятна – сколько не ищите, не найдете. – Учитель встал, указал на желтые разводы на ковре, которые как были, так и остались. Надел пиджак. Щетку и миску с водой не убрал – бросил на полу посреди гостиной. – Все хорошо, что хорошо кончается, – сказал он. – Очень вам признателен за содействие, миссис Молби.

Ей вспомнились ее сыновья, Эрик и Рой, – она не вполне понимала, почему они вспомнились ей именно сейчас. Она проводила учителя вниз, а он все рассказывал ей, как обнадеживающе развиваются отношения в нашем обществе. К таким ребятам, говорил он, нельзя предъявлять строгие требования – их надо понимать, их нельзя бросать на произвол судьбы.

И ей вдруг захотелось рассказать ему об Эрике и Рое. Ей так не терпелось поговорить о них, что она вдруг явственно представила их мертвыми, как бывало прежде, вскоре после их гибели. Эрик и Рой лежали в пустыне, и птицы пустыни садились на их мертвые тела. На месте глаз у обоих зияли пустые глазницы. Ей хотелось объяснить учителю, что они жили здесь, на Агнес-стрит, одной счастливой семьей, пока не пришла война и не развеяла все в прах. После войны возврата к прежнему уже не было. Жить дальше, когда не для чего жить дальше, оказалось не так-то просто. Каждая из комнат хранила свои воспоминания о мальчиках, выросших в этом доме. Стряпня, уборка в ту нору потеряли для нее всякий смысл. Зеленная, которая перешла бы к сыновьям, должна была неминуемо перейти в другие руки.

И тем не менее время излечило эту страшную, двукратную рану. Она приноровилась жить в ужасающей пустоте, и, хотя в зеленной хозяйничали Кинги, не ее сыновья, а это совсем не одно и то же, Кингам по крайней мере не откажешь в доброте. Спустя тридцать четыре года после гибели твоей семьи, в старости довольствуешься уже и тем, что время обошлось с тобой милостиво. Ей захотелось сказать учителю и об этом – она и сама не понимала почему: потому, наверное, что это было как-то связано со случившимся. Но она ничего не сказала ему – не знала, как приступиться, если же постараться изложить все по порядку, есть опасность – учитель сочтет, что она выжила из ума. Вместо этого она сказала ему: «До свиданья»; не забыть попрощаться – на этом сосредоточились все ее усилия. Сказала: ей очень жаль, что так получилось, сказала, желая показать – она сознает, что не сумела толково объяснить ребятам, чего хочет. Она не нашла с ними общего языка: ей хотелось, чтобы он понял – она это понимает.

Он рассеянно кивнул – не слушал ее. Он все делает, чтобы в мире жилось лучше, сказал он. «Таким вот ребятам, миссис Молби. Лишенным тепла домашнего очага».

Взяли и обокрали

– Я что хочу сказать. Я теперь не такая, какой раньше была.

Она вышла замуж, рассказывала Норма, живет своим домом. Молодой человек, сидевший подле нее на тахте, подтвердил ее слова. Неброско одетый, полноватый, жизнерадостный юноша. Во взгляде смеющихся синих глаз можно было прочитать: если Норма и была раньше взбалмошной и легкомысленной, то теперь она совсем другая, это он на нее такое влияние оказал.

– Я что хочу сказать, – продолжала Норма. – У вас тоже многое переменилось, миссис Лейси.

Бриджет вспыхнула. С детских лет так было – оказавшись в центре внимания, она терялась, и, хоть сейчас ей уже сорок девять, ничего не изменилось. Она была грузная, темноволосая, держалась скованно из-за своей застенчивости. Это правда, у нее жизнь тоже переменилась за последние шесть лет, но Норма-то откуда узнала? Уж не у соседей ли выспрашивала?

– Да, переменилась, – ответила она почти весело, потому что привыкла к этой перемене.

Норма кивнула, ее муж тоже кивнул. Бриджет поняла по их лицам, что если они и не в курсе подробностей, то суть им известна. А какое значение имеют подробности, какое дело посторонним, скажем, до природы графства Корк, откуда они с Лайемом родом, или до того, как они убивались, что у них нет детей?! Они обосновались в Лондоне – в квартале из стандартных маленьких домиков, регулярно читали «Корк уикли икзэминер» – следили за вестями из родных мест. Лайем нашел себе работу в магазине, торговавшем газетами и журналами, который он теперь с той женщиной на пару купил.

– По вашему мужу ничего ведь такого не скажешь, – начала Норма, – я что хочу сказать, я бы ни в жизнь на него не подумала.

– Да, по нему не скажешь.

– Я-то знаю, как отвратно, когда тебя бросают, миссис Лейси.

– Сейчас все быльем поросло.

Она снова улыбнулась, но щеки у нее горели – разговор шел о ней.

Когда неделю назад Норма позвонила и попросила разрешения зайти, она не нашлась что ответить. Не очень-то вежливо просто отказать: причины отказать вроде бы не было, но с тех пор она лишилась покоя, так боялась их появления. Сердилась на себя, что не сообразила просто объяснить, что Бетти расстроит их приход, она ее из дома сегодня поэтому увела. Она с порога им сказала – девочки нет, на тот случай, если они настроились ее увидеть. В голосе прозвучали виноватые нотки, она еще и из-за этого на себя злилась.

Сели пить чай втроем, стали беседовать. Бриджет не пекла пирогов, потому что Лайем их не любил, она так и не научилась их печь, вот и сегодня купила печенье двух сортов и булочек в кондитерской у Виктора Вэлью. В последнюю секунду всполошилась, что этого мало, ее сочтут негостеприимной хозяйкой, подала к столу хлеба с маслом и банку абрикосового джема. И довольна была, что так сделала: муж Нормы уплетал за обе щеки, подобрал почти все имбирное печенье и делал себе бутерброды с джемом. Норма ни к чему не притронулась.

– Я не могу больше рожать, миссис Лейси. Вот в чем загвоздка, понимаете? После Бетти пришлось сделать аборт, потом еще два, страх господний, а не аборты, из-за последнего чуть концы не отдала. Я что хочу сказать, меня внутри всю выпотрошили.

– Ох, Господи, какой кошмар.

Мотнув головой, точно в знак благодарности за сочувствие, муж Нормы снова потянулся к имбирному печенью. У них уютная квартирка, сказал он, по соседству есть ребятишки, Бетти будет с кем играть. Он оглядел тесную гостиную, забитую мебелью и безделушками, которые Бриджет все собиралась с духом выкинуть. По тому, что он говорил и с каким видом он говорил, ясно было: эта комнатушка в маленьком доме – неподходящее жилье для четырехлетнего ребенка. К тому же, давал он понять, Бриджет в ее сорок девять, да без мужа, и жить с этими ее олеографиями, развешанными по стенам, а не с детьми и с игрушками. Они прежде всего должны думать о Бетти, можно было прочитать на озабоченном лице молодого человека, о благополучии Бетти.

– Мы оформили все бумаги в свое время, – Бриджет пыталась, чтобы ее протест не звучал как повинная, – все, что положено, когда усыновляют или удочеряют ребенка.

Муж Нормы кивнул, словно соглашаясь, что и в ее словах есть резон. Норма сказала:

– Вы были очень добры ко мне, миссис Лейси, вы и ваш муж. Ведь я говорила! – добавила она, поворотясь к своему спутнику, который снова кивнул.

Ребенок появился на свет, когда Норме было девятнадцать. Она попыталась сперва сама его воспитывать, но уже через месяц поняла, что это ей не под силу. Она жила через дорогу от Лейси, в комнатке, служившей спальней и гостиной одновременно. О ней шла дурная молва, поговаривали даже, что она проститутка, привирали, конечно, проституткой она не была. Бриджет всегда здоровалась с ней на улице, а та улыбалась в ответ. Припоминая все это после звонка Нормы пару дней назад, Бриджет обнаружила, что в памяти сохранились лишь ногти, покрытые ярким облупившимся лаком, и помятое бескровное лицо. Но в ней и тогда была и сейчас есть какая-то привлекательность. «Ума не приложу, что теперь делать, – сказала она четыре года назад. – На кой мне этот ребенок сдался?» Ни с того ни с сего сказала, переходя улицу и приближаясь к Бриджет, которая остановилась на тротуаре, чтобы переложить сумку с покупками из одной руки в другую. «Я часто вас встречаю»,– добавила Норма; и Бриджет, заметив следы слез на ее измученном больном лице, пригласила ее к себе. До них через дорогу пару раз доносился плач ребенка; она, естественно, давно наблюдала за Нормой, пока та беременной ходила. Злые языки говорили: девка сама напоролась, чего же еще от нее ждать было, вот и ходит с животом, но Бриджет не бралась никого судить. Они ведь с мужем были ирландцами, поэтому здесь, в Лондоне, со всеми были подчеркнуто вежливы, не хотели ни в чем обвинять англичан, раз сами не англичане. «Сглупила я с этим ребенком», – сказала девушка: отец ребенка просто-напросто надул ее. Показался ей таким надежным и верным, а в один прекрасный день не пришел ночевать в казармы, да и на следующую ночь не пришел, в общем, смылся – и с концами.

– Я не могу отдать Бетти. – Лицо у нее снова стало пылать. – Не могу, никак не могу. И речи быть не может.

На какое-то мгновение в гостиной повисла тишина. Воздух стал тяжелее и душнее, и Бриджет поднялась было открыть окно, но не открыла. Она отвела Бетти к мисс Граундз, которая никогда не отказывала ей в тех редких случаях, когда она просила ее выручить.

– Да вопрос и не стоит, чтобы вы от нее отказались, – сказал молодой человек. – Никому это и в голову не приходит, миссис Лейси.

– Мы не будем мешать вам видеться, – уточнила Норма. – Я что хочу сказать: всякому нормальному человеку понятно, что она должна по-прежнему любить вас.

Молодой человек снова кивнул, лицо его излучало добродушие. Вопрос так не стоит, никто и не думает разрушать сердечную привязанность ребенка к своей приемной матери. Обо всем можно легко договориться, например, если миссис Лейси захочет сидеть с ребенком вечерами – они будут просто счастливы.

– Главное, миссис Лейси, чтобы мать и дитя снова были вместе. Теперь, коль скоро жизненные обстоятельства переменились.

– Два года уже прошло с тех пор, как мой муж ушел от меня.

– Я имею в виду, что у Нормы они переменились.

– Ну что мне делать, тоскую я за ней, – сказала Норма, ее худые щеки напряглись под слоем румян. Она сидела, скрестив ноги, закинув правую на левую. Туфельки из светлой мягкой кожи были куда как элегантнее, чем те, что запомнились Бриджет. На ней была юбка цвета морской волны и такого же цвета вельветовая куртка на молнии. Пальцы – темные от никотина. Бриджет понимала, что ей не терпится закурить, вот так же она без передыху курила в первый раз, когда появилась у нее в гостиной шесть лет назад.

– Мы все сделали, как требовал закон, – сказала Бриджет, облекая в другие слова тот же довод, который уже приводила. – Все сделано по закону, Норма.

– Да конечно же, мы прекрасно это знаем, – ответил молодой человек, продолжая терпеливо улыбаться, отчего она почувствовала себя дура дурой. – Но ведь еще есть человеческий фактор, понимаете? Может, более важный, чем юридические формальности.

Он образованнее, чем Норма, отметила про себя Бриджет; и глаза его светились честностью и искренностью, когда он говорил о человеческом факторе. Его честность взывала к справедливости, которая выше примитивной справедливости юридических документов: Нормам стала жертвой неправедного общества, и их долг сейчас не допустить, чтобы эта неправедность восторжествовала.

– Простите, – сказала Бриджет, – простите, я не могу смотреть на все это как вы.

Вскоре гости ушли, дав понять, что они, само собой, снова наведаются к Бриджет. Она взяла у мисс Граундз Бетти, и после ужина все пошло, как обычно: искупала Бетти, уложила в постель, почитала немного «Веселого портняжку». Впереди – долгий, пустой вечер; она станет смотреть по телевизору «Даллас», вязать свитер. Ей нравился Даллас, особенно младший, такой злодей, ужас просто, всех телевизионных персонажей переплюнул, но пока она наблюдала за его злодействами, в голове неотступно прокручивалась фраза из ее разговора с вечерними посетителями. Перед ней всплыли кругленькая мордашка Бетти, черные волосики, плавно обрамлявшие ее, а потом – изможденная Норма и искренний молодой человек, который хотел стать приемным отцом Бетти. Эти три лица представились ей вместе, точно они были неотделимы друг от друга, потому что, хоть овал лица Бетти был не тот, что у женщины, родившей ее, у нее были такой же большой рот и такие же карие глаза.

В половине десятого пришла мисс Касл. Она была уже немолодой, работала в метро, ее смена часто выпадала в самое неудобное время суток: то с рассветом выходила из дома, то допоздна торчала на работе.

– Чашку чая, мисс Касл? – крикнула Бриджет, стараясь, чтобы ее услышали сквозь шум включенного телевизора.

– Спасибо, миссис Лейси, – ответила мисс Касл, как всегда отвечала на приглашение Бриджет. У нее в комнате была газовая плита и раковина, она там у себя и стряпала, но всякий раз, когда Бриджет слышала, что та возвращается с работы поздно, она предлагала ей чашку чая. Мисс Касл снимала у Бриджет комнату с тех пор, как от той ушел муж, все же какое-никакое подспорье.

– Они приходили, – сказала Бриджет, предлагая мисс Касл остатки имбирного печенья. – Ну, вы меня понимаете – Норма.

– Говорила я вам, остерегайтесь их. Расстроили они вас, да?

– О Бетти речь завели. Знаете, у Бетти даже имени не было, когда мы ее удочерили. Это мы ее Бетти назвали.

– Вы рассказывали.

Мисс Касл была крупной, седой, форма работника лондонского транспорта насквозь пропахла чужими сигаретами. В молодости у нее был роман с кем-то из служащих метрополитена, но ни с того ни с сего он умер. Сраженная этой неожиданностью, мисс Касл так потом все тридцать лет и прожила одна и, вспоминая о своей утрате, становилась мрачной и унылой. На работе она слыла суровой, отличалась беспримерной добросовестностью по отношению к своим обязанностям, которые выполняла испокон веку. Лондонское метро, случайно обронила она как-то у Бриджет в гостиной, – ее жизнь, оно ей все остальное заменило. Но сегодня она была взбудоражена.

– Раз девочку удочерили, миссис Лейси, назад ходу нет, это уж окончательно. Я ведь говорила вам вчера вечером.

– Да, я знаю. Я им так и сказала.

– Они вас просто на пушку берут.

С этими словами мисс Касл поднялась и попрощалась. Она никогда не рассиживалась, заглянув на чашку чая, потому что всегда была усталая. Лицо пошло морщинками, как ее помятая форма. Она прогладит ее перед следующей сменой, вернет блеск и молодость.

– Спокойной ночи, мисс Касл, – сказала Бриджет, наблюдая, как ее жиличка устало бредет по гостиной, и вдруг подумала: интересно, каким был тот мужчина, который внезапно умер. Однажды вечером, приблизительно год назад, она рассказала мисс Касл о своей потере. Конечно, со смертью ее не сравнишь, хотя тогда это для нее было равносильно смерти мужа. «Мерзкая баба, что и говорить», – сказала тогда мисс Касл.

Бриджет убрала со стола чайную посуду, выдернула телевизионный штекер. Не будет ей сегодня сна, и надеяться нечего: приход Нормы с мужем снова всколыхнул все, повернул все вспять, заставил вспомнить то, с чем она уже примирилась. Господи, как им в голову пришло такое – что она отдаст Бетти!

Она разделась в спальне, аккуратно разложила одежду на стуле. Слышно было, как в соседней комнате возится мисс Касл, тоже раздевается. Бетти пробормотала что-то во сне, когда Бриджет поцеловала ее на ночь. Бриджет попыталась представить, что ее ждет, если Бетти не будет, и некому будет одеяло подоткнуть, и по дому не будут валяться ее вещи, и не надо будет стирать ее белье и собирать игрушки. Случалось, Бетти выводила ее из себя, но это ведь тоже жизнь.

Она лежала в темноте, и снова накатило на нее прошлое. Она с родителями жила в деревне в Корке. В семье десять детей было. Лайем тоже вырос в многодетной семье. Когда спустя годы после свадьбы они поняли, что у них не будет детей, их это порядком удивило, но разочарование не омрачало их союза, а появление Бетти сблизило их еще больше. «Прости меня, – все же сказал Лайем в конце концов. И никогда ей так плохо не было. – Прости меня, дорогая».

Бриджет ни разу не видела ту женщину, но представляла ее себе: помоложе, чем она, из Лондона, черные шелковистые волосы, хищный рот и глаза, избегающие тебя. Эта женщина со своей матерью купили магазинчик, в котором Лайем работал с тех пор, как они поселились в Лондоне, в сущности, он был управляющим при старике мистере Вэнише. Женщина была раньше замужем, ее брак, по словам Лайема, был неудачным, отношения с бывшим мужем принесли ей страдание и боль. «Дорогая, это серьезно», – сказал он тогда, стараясь подавить свойственную ему легкость тона, не понимая, что сам он причиняет боль и страдание. Он давал понять, что чувство, которое он испытывал к Бриджет, хотя и искреннее, совсем не похоже на эту его влюбленность.

Магазин был на другом краю Лондона, за много миль от их дома; во времена старого Вэниша Бриджет, случалось, ездила туда с Бетти девятым автобусом. Когда та женщина и ее мать перекупили магазин, Бриджет как-то робела туда ездить, а потом и вовсе стала бояться. Она ведь была готова простить Лайема, жить надеждой, что его страсть со временем отступит. Она умоляла, но скандалов не устраивала. Не вопила, не обвиняла в вероломстве, не ругала ту женщину. Бриджет это давалось нелегко, но одного она не понимала, как же они будут жить, если Лайем останется с ней, а с той женщиной все равно не порвет. Ведь ясно, что он озлобится, а потом и возненавидит ее, но она продолжала умолять его. Спустя шесть недель он ушел.

Она всплакнула в темноте. Она правду сказала своим гостям сегодня: все быльем поросло. Правду сказала, но сама частенько плакала, когда вспоминала, как они вдвоем бедовали, пока привыкли к новой жизни иммигрантов, или когда представляла себе, как сейчас Лайем погряз в смертном грехе, живет с той женщиной и ее матерью в квартире над магазином, не ходит к исповеди и на литургию. Каждый месяц от него приходили деньги; вместе с квартплатой, которую она получала от мисс Касл, и деньгами, что ей платили Виннарды за то, что она прибирала у них в квартире три раза в неделю, им хватало на жизнь. Но Лайем ни разу не появился – не приехал проведать ее и Бетти, а уж это значит, что он очень изменился.

Воспоминания всегда были тяжелы для нее. Теперь, оставшись одна, чуть что вспоминала деревню, в которой выросла, лицо преподобной матушки в монастыре, приземистый трактир мисс Линч и бакалейную лавку на перекрестке. Морин Райел украла у нее атлас, замазала чернилами ее фамилию и написала свою. Мэдж Фоли завивала ей волосы. Лайем жил на соседней ферме, но она его даже не замечала, пока они школу не закончили. Один раз он позвал ее погулять, и в поле, желтом от лютиков, он взял ее за руку и поцеловал, она зарделась. Он посмеялся над ней, сказал, что ей очень идут алые щечки. Он был первым парнем, с которым она танцевала в обшарпанном деревенском клубе в десяти милях от дома.

Когда она была еще круглолицей девчонкой, Бриджет впервые поняла, что у каждого своя судьба. Это то, что тебе надо принять, от чего не отмахнешься; воля Божья, говорили обычно преподобная матушка и отец Кьоу, но Бриджет это так понимала: главное – что ты за человек. И жизнь твоя складывается в зависимости от этого: вот она – вечно робеет, чуть что краснеет, хорошенькая, скромная – это судьба, которая поджидала ее, пока она не родилась, и она часто думала, что и Лайем ее поджидал, их судьба свела, потому что они друг друга дополняют – он такой бойкий и дурашливый, а она вечно в тени держится. Тогда и представить невозможно было, что он уйдет к той женщине из магазина.

Поженились они в субботу, в июне, в то лето наперстянка особенно буйно разрослась. На ней была фата из лимерикского кружева, бабушкина. В руках – букет алых роз. В церкви Пречистой Девы Лайем был безумно красивый, смуглый, точно испанец, так и сверкал глазами! У нее гора с плеч свалилась, когда все было позади – кончился прием в ресторане Келли, укатила машина с лентами. Они отправились в трехдневное свадебное путешествие, но скоро им пришлось эмигрировать в Англию, потому что закрыли лесопилку, на которой Лайем работал. Они прожили в Лондоне больше двадцати лет, и вдруг в его жизни появилась та женщина.

Наконец Бриджет заснула, ей снилась деревня, где она провела детские годы. Она сидела в телеге рядом с отцом, ей разрешили подержать вожжи, а пустые бидоны из-под молока с маслобойни, что на перекрестке, грохотали сзади них. Откуда ни возьмись – Лайем, он медленно брел в дорожной пыли, отец натянул вожжи, чтобы парнишка залез на телегу. Лайему было лет десять-одиннадцать, на стриженом затылке солнце выжгло красную полоску. Это был не просто сон: все это действительно было, только тогда Лайем ровным счетом ничего для нее не значил!

На этот раз муж Нормы пришел один.