Текст книги "Пасынки судьбы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Толкнув дверь в высокой кирпичной стене, я ушел с огорода. Дверь эта находилась под узкой аркой и была выкрашена в тот же цвет, что двери и рамы на мельнице. Как объяснил мне однажды мистер Дерензи, незадолго до смерти королевы Виктории эта бурая краска поступила на адмиралтейские склады в Корке и продавалась по очень низкой цене. Я вспомнил об этом, когда стоял у двери в кирпичной стене, надеясь посмотреть на новую служанку. Но тут в высоких кустах рододендрона выросла фигура отца, который в сопровождении лениво трусящих за ним собак неторопливым шагом возвращался с мельницы. Сейчас, как всегда, он направится в столовую и нальет себе стакан виски. А затем усядется в кожаное кресло и раскроет «Айриш таймс».

Лужайка, где еще совсем недавно росли подснежники, была усыпана маргаритками. В прозрачном вечернем воздухе донесся из Лоха далекий перезвон колоколов, и я представил себе, как, сидя на корточках между грядок с картошкой, крестится О’Нилл, то же самое делает на заднем дворе Тим Пэдди, на мгновение замерла на кухне тучная миссис Флинн, и служанка моих теток – тоже. Вдалеке послышался веселый лай теткиных собак – по вечерам их выпускали побегать по полю.

– А вот и Джозефина, – сказала мать, спускаясь через застекленную дверь на лужайку. Новая служанка уже успела переодеться в рабочее платье: ее светлые гладкие волосы, так понравившиеся Дейрдре, были аккуратно заправлены под такой же белый чепчик, что носила Китти, а губки – кокетливо надуты. У девушки с таким нежным личиком и руки должны были быть такие же нежные, но нет – как и у Китти, ладони у нее оказались грубые и потрескавшиеся. Мне это почему-то сразу бросилось в глаза.

– Здравствуйте, как поживаете? – выпалил я, и Джозефина, смутившись, пробормотала что-то невнятное.

Тут мать увела ее обратно в дом, чтобы новая служанка могла приступить к своим обязанностям. Тогда я еще не знал, что теперь все близкие мне люди были в сборе и что именно таким я запомню Килни на всю жизнь. Полюбили бы мы с тобой друг друга еще детьми? Ведь ты вполне могла бы жить в Раткормаке, или в Каслтаунроше, или даже в Лохе. Все эти годы я часто воображал себе, что так оно и было. Стоило мне закрыть глаза – и я видел тебя в церкви на воскресной службе. Ты была в синем платье с искусственной розой на шляпке, и я невольно искал тебя глазами, как искал глазами тетю Пэнси мистер Дерензи.

«Суди меня, Господи, не по справедливости, – взывал воскресным утром старый каноник Флюэтт, – а по милосердию». Миссис Флюэтт играла на органе, а потом пели псалмы и читали молитвы: «Тебе Бога хвалим» и «Верую»; оба отрывка из Священного писания читал вслух отец. Мистер Дерензи не сводил восхищенного взгляда с нашей тетушки, а Джеральдина и Дейрдре следили за ним, подталкивая друг друга локтями. Когда это им надоедало, они начинали посвистывать, и мать их одергивала.

Потом мистер Дерензи собирал деньги, и, на радость сестрам, наступал черед тети Пэнси восхищаться своим поклонником, что она, стараясь не подавать вида, и делала. Она смотрела прямо перед собой, и ее пухлые щечки заливались румянцем гордости, когда мистер Дерензи вручал канонику деревянную тарелку для сбора средств, а тот, ставя ее поверх блестящего медного блюда, передавал пожертвования Всевышнему.

– Огромное вам спасибо, мистер Квинтон, – всякий раз говорил, выходя с нами во двор, каноник, после чего он благодарил мистера Дерензи за сбор пожертвований. После службы перед церковью собирались и другие протестантские семьи, разговор обыкновенно заходил либо об урожае, либо о погоде. Многие из этих семей состояли между собой в родстве: в наших краях было принято жениться на кузинах. Длинной процессией мы выходили через массивные чугунные ворота и шли пешком по деревне, мистер Дерензи – с тетей Пэнси, а отец – с тетей Фицюстас. Случалось, они начинали вспоминать детство. «Кто эта дама в лиловом?» – однажды поинтересовался у сестры отец, и тетка напомнила ему, что это дальняя родственница Квинтонов, на которую он, когда ему было пять лет, опрокинул мороженое с черной смородиной. В конечном счете почти все оказывались дальними родственниками Квинтонов.

Пока шла служба, наш экипаж и двуколка тети Фицюстас стояли во дворе у Суини, а лошадь и пони жевали овес из кормушки. «Счастливого пути», – говорил на прощанье мистер Дерензи, подсаживая теток в двуколку, сначала тетю Пэнси, а затем тетю Фицюстас. Тете Пэнси он напоминал, что, как всегда, заедет за ней после обеда, и только экипаж и двуколка выезжали со двора, как его рука опускалась в карман за жестяной коробочкой с табаком. Жест этот вызывал у Джеральдины и Дейрдре неописуемый восторг, и Джеральдина, хихикая, говорила, что тетя Пэнси, должно быть, очень счастлива, ведь лучшего поклонника, чем мистер Дерензи, нет на свете. «Нехорошо быть такими злыми», – увещевала их мать, но сестры уверяли ее, что они и не думали шутить – мистер Дерензи и в самом деле галантный кавалер.

Была в Килни и еще одна любовная история – о ней, правда, ходили лишь слухи. Как сообщил мне Джонни Лейси, отца Килгарриффа лишили в графстве Лимерик духовного сана из-за того, что тот влюбился в девочку из монастырской школы, которая сейчас живет в Чикаго. Мне и в голову не приходило усомниться в правдивости этой истории, даже когда Джонни Лейси рассказывал, как блестели зубы ученицы в темной исповедальне, как она стучала пятками по выложенному плиткой полу и как из-под платья выглядывала ее точеная ножка в черном чулке. Во всех подробностях, словно он сам при этом присутствовал, Джонни Лейси расписывал, как отец Килгаррифф целый час простоял на коленях в епископском дворце и как епископ отдернул унизанную кольцами руку, так и не дав священнику молитвенно прикоснуться к ней губами.

Как-то после обеда, глубоко потрясенный услышанным, я отправился пешком в Лох и вошел в католическую церковь, которая, по словам миссис Флинн, называлась храмом Богоматери Царицы Небесной – название, показавшееся мне более привлекательным, чем церковь святого Антония, куда ходили по воскресеньям мы. Сосновые скамьи были покрыты лаком, на стенах были изображения святых, а в алтаре – крест. Сердце Христово находилось в окружении зажженных свечей, а в исповедальне пахло пылью, как будто зеленые занавески ни разу не выбивались. В ризнице, за стеклянными дверцами шкафа, тоже стояли свечи. Под изображением младенца Христа мерцала красная лампадка; на голове у него красовалась пышная корона, одна рука была воздета в благословении. На вешалке висел стихарь, в углу валялась швабра. В такой же ризнице, вероятно, стояли рядом отец Килгаррифф и монашка. И он пытался незаметно схватить ее за руку, так же как сидевший за столом фермер на обшитом медью ящике для дров. «Страшный грех, Джонни Лейси перешел на зловещий шепот. – Епископ посчитал бы это самым страшным грехом, Вилли».

А Тим Пэдди дал мне понять, что эту историю не стоит принимать всерьез. Тим Пэдди вообще недолюбливал Джонни Лейси, завидовал его легкому нраву и успеху на танцах в Фермое. С угрюмым видом он описывал мне девушек, которых Джонни Лейси угощал печеньем и конфетами. Это были самые хорошенькие девушки на танцах. «Как Джозефина», – добавил он как-то.

Все это Тим Пэдди рассказывал мне, когда красил теплицу. Склонив голову набок, он водил белой кистью по замазке. Внутри старый О’Нилл полол грядки, и я знал, что, если бы отца в теплице не было, Тим Пэдди закурил бы сигаретку и завел со мной разговор по душам.

– Твоя сестра права, – сказал он. – Джозефина красивее, чем Китти.

– А я думал, тебе Китти нравилась, Тим Пэдди.

Обмакнув кисть в ведро с краской, он сморщил свой маленький, как у хорька, носик.

– Я бы не дал за нее и двух пенсов, – буркнул он, опять провел кистью по замазке, покосился на опущенную голову отца и добавил: – Вот Джозефина – дело другое.

Тут из теплицы вышел О’Нилл и велел Пэдди сейчас же стереть краску со стекла. Старик страдал артритом и от этого постоянно ворчал. Когда ему становилось особенно невмоготу, он ползал на четвереньках среди грядок и цветочных клумб, словно какое-то лесное чудище. На вид этот больной старик с лысым черепом годился Тиму Пэдди в дедушки.

– Перестань болтать с мальчиком, – проворчал он, перед тем как вернуться обратно в теплицу. – Берись-ка за дело.

Тим Пэдди скорчил гримасу, продолжая машинально водить кистью по дереву и по замазке. А я ушел и стал смотреть на пустивший ростки горох и на врытые в землю прутья, по которым вились его усики. Вокруг были расставлены капканы на полевых мышей.

Наверно, Тим Пэдди влюбился в Джозефину, решил я. В Килни это была уже третья любовная история. Я пошел домой ужинать и встретил ее, она была в черном платье, которое всегда надевала по вечерам. Ей было восемнадцать лет, хотя тогда я этого не знал; много лет спустя, когда мы перестали стесняться друг друга, она рассказала, что ей исполнилось восемнадцать за неделю до переезда в Килни. К нам Джозефину устроил ее отец, кузнец из Фермоя. Он получил письмо от моей матери, услышавшей про Джозефину от мистера Дерензи, которому в свою очередь ее порекомендовала миссис Суини, жена владельца пивной. После этого мать поехала в Фермой переговорить с ее родителями. «Она научится быстро», – заверил кузнец, и, задав еще пару вопросов, мать объявила, что девушка ее устраивает.

Спустя три недели, утром того дня, когда Джозефине предстояло к нам переехать, кузнец проговорил с ней целый час, а потом отправил к священнику, который, напомнив ей, что она будет жить в протестантской семье, призвал ее к осторожности. «Если по пятницам они не едят рыбы, – сказал он, – пусть дадут тебе яйцо». Но опасения священника не подтвердились: по пятницам, чтобы не было лишних хлопот, в Килни все питались рыбой: мясо нельзя было есть не только Джозефине, но и миссис Флинн, О’Ниллу и Тиму Пэдди.

Джозефине понравилось у нас с первого же дня. Ее нисколько не раздражало, что Джеральдина и Дейрдре хихикают за ужином, да и отец показался ей человеком покладистым, хотя ей и не разрешалось греметь при нем посудой. Какой славный, думала она, – сидит за завтраком в пижаме и не знает, что надеть. Но главной поддержкой в совершенно неведомом для нее мире, в доме, казавшемся ей дворцом, была, конечно же, моя мать. Лестничные площадки – большие и маленькие, – парадная лестница и черная лестница, коридоры и галереи, китайский ковер в красной гостиной, уотерфордские вазы в холле, бессчетное число фарфоровых статуэток в спальне, серебряные фазаны, подносы розового дерева – все это вращалось вокруг нее, словно в калейдоскопе. Суповые ложки – круглые, десертные ложки – овальные, вилку побольше кладут слева от прибора, вилку поменьше – поперек, над прибором, рядом с десертной ложкой. Щепки для растопки лежат возле плиты, соусники и супницы – в буфете, на нижней полке. Мясо хранится в чулане, а кувшины с молоком ставятся на холодную шиферную подставку.

Миссис Флинн следила за каждым ее шагом: умываться утром и вечером, подъем в шесть пятнадцать. В столовой, если с тобой не заговорят, – помалкивать. Когда подаешь блюдо с овощами, подходить слева. Держаться подальше от Джонни Лейси: он и раньше приставал к служанкам, выглядит моложе своих лет, да вдобавок еще и хром. «Да, миссис Флинн», – только и повторяла первые несколько дней совершенно потерявшая голову Джозефина. Каминную решетку она чистила ваксой, медь начищала до блеска мелом, с веником не расставалась ни на минуту. Даже ее собственная комнатушка на чердаке с белым эмалированным тазом и кувшином казалась ей такой же необыкновенной, как и все остальное.

В первый же выходной Тим Пэдди повел Джозефину на мельницу, по поручению миссис Флинн, которая, по-видимому, считала, что по молодости лет он в отличие от Джонни Лейси обидеть девушку еще не способен. Вода падала на мельничное колесо, на виноградных лозах появились первые почки. Тим Пэдди показал ей часы с зеленым циферблатом на центральном фронтоне – спешат на одну минуту, изготовлены в 1801 году. Заглянули они и в зарешеченные окна конторы. Тим Пэдди показал ей табурет мистера Дерензи, письменный стол отца и его вращающийся стул. В Килни они возвращались самой длинной дорогой: сначала по шоссе, а потом, войдя в парк через высокие белые ворота, – по буковой аллее. Не доходя до крытой гравием подъездной аллеи, они свернули вправо, обогнули дом и вернулись с заднего крыльца. «В выходные мы перед домом не ходим, – пояснил Тим Пэдди, – зато в будни я прохожу под окнами, наверно, раз по сто в день». Джозефина понимающе кивнула головой. То же самое она чувствовала, когда в первый день мать водила ее по саду: в течение какой-нибудь четверти часа она была в Килни гостьей, а не служанкой, но знала, что больше ей этого чувства не испытать никогда. В то воскресенье она, миссис Флинн, О’Нилл и Тим Пэдди в шесть часов вечера все вместе пили на кухне чай, а потом Джозефина пошла наверх надевать фартук и чепчик.

Годы спустя, когда Джозефина рассказывала мне все это, мы попытались прикинуть, когда в Килни впервые приехал Майкл Коллинз[16]16
  Майкл Коллинз (1890–1922), ирландский революционер, один из лидеров партии шинфейнеров, требовавшей политической и экономической независимости Ирландии от Англии; в 1922 г. – премьер-министр Ирландского свободного государства; убит во время гражданской войны.


[Закрыть], и решили, что было это, вероятно, ранним летом 1918 года, через несколько месяцев после того, как она сама у нас поселилась. Она вспоминала, как отец сказал ему в прихожей: «Для меня большая честь познакомиться с вами, мистер Коллинз». Эти слова ее озадачили: Майкл Коллинз был не похож на человека, с которым носятся такие, как мой отец, – а что он крупный революционер, Джозефина, естественно, понятия не имела. В тот раз Коллинз с отцом просидели в кабинете больше двух часов, а когда Джозефина принесла им теплой воды для виски, оба замолчали. Двое спутников Коллинза ждали его внизу, в автомобиле. «Джозефина, – сказал отец, – вынеси этим людям по бутылке портера».

Тем летом война в Европе по существу была выиграна, однако весной боевые действия еще продолжались, да и в Ирландии все было очень неспокойно. Де Валера сидел в Линкольнской тюрьме, у него с Коллинзом возникли серьезные разногласия относительно будущего страны[17]17
  Коллинз принадлежал к правым шинфейнерам, выступавшим за самоопределение Ирландии в рамках доминиона Англии; Де Валера был левым шинфейнером, сторонником Ирландской республики.


[Закрыть]. Даже сейчас, после стольких лет, невозможно сказать, с чего именно началось знакомство отца с Коллинзом, хотя, по всей вероятности, это было вызвано тем, что Квинтоны всегда сочувственно относились к гомрулю[18]18
  Гомруль (Home Rule) – движение последней трети XIX – начала XX в. за самоуправление Ирландии при сохранении верховной власти английской короны.


[Закрыть]. Из-за этого многие считали, что мы изменяем своему классу и англо-ирландской традиции в целом. В старинных особняках графства Корк, да и не только в них, не забыли про причуды моего прадеда, раздавшего свои земли. Кроме того, в 1797 году произошел случай, о котором я также знаю от Джонни Лейси: некий майор Аткинсон, начальник гарнизона в Фермое, прискакал в Раткормак с ротой солдат и прямо на улице застрелил шестерых крестьян. На обратном пути он заехал было в Килни напоить лошадей, в чем ему в самой резкой форме было отказано. И эту выходку в фермойских казармах тоже не забыли.

– Вы ведь англичанка, миссис Квинтон? – вежливо осведомился Коллинз перед уходом.

– Да, я англичанка.

Мать и не думала оправдываться. Я стоял в глубине прихожей и не видел ее лица, но, думаю, когда она встретилась с гостем глазами, они были похожи не на каштаны, а на раскаленные угли, как бывало всякий раз, когда ей чем-то досаждали. В Ирландии, считала мать, царит несправедливость, и отнюдь не только одни ирландцы хотят с нею покончить. Мать сообщила Майклу Коллинзу, что она дочь английского армейского офицера, но умолчала о том, что ее отец, чей полк вскоре был отозван в Англию, отнесся к ее браку неодобрительно и с опаской. Для меня же это не было секретом, но долгие годы, по-видимому, развеяли атмосферу недоверия – во всяком случае, я хорошо помню, что дед с бабкой часто и подолгу гостили у нас в Килни. «Здесь я могу жить сколько угодно, – говаривал дед. – Килни – лучшее место на свете». Он, как и мать, был высокого роста, держался прямо. Мне нравился его голос, и я огорчился, узнав, что они с бабушкой уезжают в Индию, куда дед получил назначение. Больше они в Ирландии не бывали.

– Очень вам обоим благодарен, – сказал в дверях Майкл Коллинз. – Да поможет вам бог, сэр.

3

Одно время года сменялось другим, время тянулось медленно – так по крайней мере казалось. В памяти сохранились лишь отдельные эпизоды, запомнившиеся по какой-то непостижимой причине. Давно ушедшее детство возвращается в мгновениях и переживаниях. Одна араукария высохла, зато бездомных собак в коллекции моих тетушек прибавилось.

На уроках истории отец Килгаррифф продолжал развивать свою любимую тему – безрассудство войны, причем по-прежнему на примере битвы на реке Блэкуотер. «Эта плешивая английская королева, – тихо мурлыкал он, – выместила свой гнев на Роберте Деверью[19]19
  В 1599 г. лордом-наместником Ирландии был назначен фаворит королевы Елизаветы I Роберт Деверью, граф Эссекс (1566–1601), неудачные действия которого против ирландских повстанцев предопределили его смещение и казнь по обвинению в государственной измене в 1601 году.


[Закрыть], который подготовил почву для еще одной решающей битвы. Когда она решила его обезглавить, судьба Ирландии опять висела на волоске, на этот раз в Кинсейле[20]20
  23 декабря 1601 года ирландская повстанческая армия, идущая на помощь окруженному в Кинсейле пятитысячному испанскому экспедиционному корпусу, потерпела сокрушительное поражение от англичан.


[Закрыть]».

Я ни разу не видел, чтобы он волновался, манеры его были вкрадчивы, красивое лицо – спокойно. Я заговорил с ним о Майкле Коллинзе, но к приезду революционного вождя он отнесся без всякого интереса или любопытства. «Как жаль, что мы не помним Даниела О’Коннела, не чтим его миротворческий дух», – бормотал он. Не раз вспоминал он и мою прабабку Анну Квинтон, жившую во времена Великого голода. Судя по висевшему в гостиной портрету, она была нехороша собой, но отец Килгаррифф так восхищался ее милосердием, что находил ее красавицей. На ее долю выпало немало испытаний, и он хорошо знал об этом. Она умоляла офицеров из близлежащих казарм рассказать в Лондоне о несчастьях и страданиях, свидетелями которых они стали. С просьбой повлиять на правительство обращалась она и к своим родителям, жившим в Вудком-парке, в Англии. Власти она обличала с такой непримиримостью, что в конце концов ее английские родственники стали отсылать ее письма нераспечатанными. «Ты позоришь наше имя, – в ярости писал ей отец. – Поскольку ты упорствуешь в стремлении предъявлять своей стране всевозможные нелепые обвинения, я вынужден от тебя отказаться». Отосланные письма достались в наследство отцу и хранились в сейфе, на мельнице. Отец Килгаррифф, которого интересовала судьба моей прабабки, прочел их все до одного, а вот отец – вряд ли.

Иногда я размышлял, нравится ли отцу Килгарриффу пасти скот вместе с Тимом Пэдди и давать мне уроки. История про девушку из Чикаго не укладывалась у меня в голове, но о благородстве моей прабабки он отзывался с такой теплотой, так часто обращал мое внимание на ее грустные глаза на портрете, что начинало казаться, будто для него она почти что живая – по крайней мере не менее живая, чем ученица, когда-то приходившая к нему в исповедальню.

– Пасынок судьбы, – отозвался отец, когда я как-то по дороге на мельницу заговорил с ним об отце Килгарриффе. Больше он ничего не сказал, но я знал, что эти слова применимы почти ко всем жителям Кил ни. Это вообще было его любимое выражение, хотя в то время пасынком судьбы был не столько отец Килгаррифф, сколько Тим Пэдди. «Она обо мне когда-нибудь говорит?» – робко спрашивал он, и я врал, что сам слышал, как Джозефина однажды назвала его забавным. На самом же деле ее гораздо больше забавлял обходительный Джонни Лейси, лихой танцор и отличный рассказчик.

Несмотря на недовольство миссис Флинн, он теперь частенько появлялся на кухне. По вечерам они с Джозефиной отправлялись на прогулку, а бедному Тиму Пэдди ничего не оставалось, как в одиночестве расставлять силки на кроликов. В конце концов он перестал разговаривать с ними обоими и, не выпуская изо рта сигаретку, с остервенением поливал водой булыжник во дворе. «Господи, как он ее любит!» – воскликнула Дейрдре, после того как они с Джеральдиной все утро не отходили ни на шаг от несчастного парня. Они уверяли, что видели, как он бился головой о яблоню и громко рыдал, завывая, точно привидение. Однажды субботним вечером Джонни Лейси повез Джозефину в Фермой на танцы, а Тим Пэдди с горя напился, и мистер Дерензи обнаружил его на улице, за пивной Суини, мертвецки пьяным. Сестры ужасно за него переживали, что, впрочем, не помешало им разыграть следующую сценку: лунная ночь, на земле лежит ничком Тим Пэдди, а к нему склоняется мистер Дерензи, предлагая щепотку табаку.

Словом, все вокруг так или иначе страдали от несчастной любви, ведь даже у мистера Дерензи, пылкого поклонника тети Пэнси, иногда был очень невеселый вид. Как говорил мой отец, мистер Дерензи в отличие от Джонни Лейси не создан для любви. Его дело – вести гроссбух, выписывать счета и в одиночестве коротать вечера в своей по-протестантски скромной комнатке над пивной. А между тем говорили, что тетю Пэнси он любит уже целых тридцать лет.

Мне было жалко Тима Пэдди, хотелось, чтобы и он, и отец Килгаррифф, и мистер Дерензи, и тетя Пэнси были счастливы, чтобы вообще у всех все было хорошо. Помочь О’Ниллу, у которого болели суставы, или овдовевшей миссис Флинн было невозможно. Однако, несмотря на раздражительность старого садовника и строгость кухарки, требовавшей неукоснительного соблюдения заведенных на кухне порядков, нельзя сказать, чтобы они были недовольны жизнью. Иногда Джозефина что-то тихо напевала за работой, и сестры говорили, что она поет, потому что влюблена. Уж она-то, во всяком случае, была счастлива, и я, глядя на нее, тоже был бы счастлив, если бы не тревожная мысль, по-прежнему не дававшая мне покоя.

– Понимаешь, я просто не вижу в этом никакого смысла, – говорил я матери.

– Все равно же в школу идти придется, Вилли.

– Это ужасная школа.

– В ужасную школу отец бы тебя не отдал.

– Он что же, считает, что отец Килгаррифф – никудышный учитель?

– Вовсе нет.

– Почему же тогда он отправляет меня в школу?

– Тебе надо познакомиться с другими мальчиками. Будете вместе учиться, играть… На Килни свет клином не сошелся.

– Но ведь я же буду жить в Килни, когда вырасту. Всю жизнь.

– Да, верно, поэтому-то и надо посмотреть, как люди живут.

Я ничего не ответил. Как только мы заговорили на эту тему, я сразу понял, что спорить бесполезно. Теперь оставалось только поделиться своими чувствами с отцом, отчего я очень нервничал, так как боялся упасть в его глазах. Правда, по словам матери, в это зловещее заведение я попаду не раньше чем через несколько лет. И это было единственным моим утешением.

Жители деревни возвращались с войны. На мельницу, однако, вернулся только один из них, по имени Дойл, с землистым, слегка перекошенным лицом. Его почему-то никто не любил. По словам Джонни Лейси, отец взял его назад неохотно, да и то только потому, что на мельнице одного работника не хватало. Это был какой-то темный тип, познакомиться с которым мне так и не довелось. В то время я по-прежнему жадно прислушивался к разговорам о беспорядках в стране, о том, прав Де Валера или нет – хотя в чем, оставалось для меня загадкой. Я знал только, что в Дублине создано независимое правительство и что продолжаются бои между имперскими и революционными войсками[21]21
  Речь идет о гражданской войне в Ирландии (1922–1923 гг.).


[Закрыть]. я слышал звучные имена: Катал Бругга, графиня Маркевич, Теренс Максуини[22]22
  Катал Бругга (1874–1922), ирландский революционер, политический деятель, вместе с Де Валера выступал за независимую Ирландскую республику. Констанс Маркевич (урожд. Гор-Бут, 1868–1927), ирландская актриса, художница, общественный деятель; за участие в Пасхальном восстании 1916 г. была приговорена к смертной казни, замененной пожизненным заключением; в 1917 г. выпущена на свободу по амнистии, с 1918 г. – член Ирландского парламента. Теренс Максуини (1883–1920), ирландский революционер, известен также как поэт и драматург.


[Закрыть], но кто эти люди, понятия не имел. Зато я знал Майкла Коллинза, который организовал побег Де Валера из Линкольнской тюрьмы.

Помню, как я удивился, когда мать сказала, что Коллинз ей понравился – ведь тогда в прихожей возникла некоторая неловкость. Но мать в этом отношении была человеком странным: когда она на кого-то зря обижалась, то имела обыкновение, как в эпизоде с Коллинзом, обвинять в этом себя. У Коллинза хорошая улыбка, уверяла она, и трогательные синие глаза. А если по его приказу убивали людей, то в этом его нельзя винить, ведь без смерти войн не бывает, а война в Ирландии мало чем отличалась от той войны, которую ее соотечественники вели против всесильного кайзера. Революцию она поддерживала более энергично, чем мой отец, и на последующих встречах отца с Коллинзом настояла именно она. «Дорогой мистер Коллинз, – говорилось в письме отца, которое существует и поныне, – с тех пор, как Вы у нас побывали, я не раз мысленно возвращался к тем вопросам, которые мы с Вами затронули в нашей беседе. То, о чем мы договорились, я послал по оставленному Вами адресу, но возможно, этого недостаточно и я мог бы еще чем-нибудь помочь? В интересах нашего общего дела, мне кажется, нам имело бы смысл встретиться еще раз. В Килни меня можно застать в любой день недели, кроме пятницы, когда я езжу в Фермой. Если меня нет в усадьбе, значит, я у себя в конторе, на мельнице, в двадцати минутах ходьбы от дома. Случись Вам вновь быть в наших краях, я буду очень рад угостить Вас стаканчиком виски, обедом или ужином. Искренне Ваш, У. Дж. Квинтон».

Для подавления беспорядков в Ирландию были брошены английские солдаты, прозванные по цвету формы «черно-пегими». По слухам, это были совершенно безжалостные, ожесточившиеся на Германской войне люди, к тому же в основном уголовники, специально выпущенные из тюрем. Ожесточились в свою очередь и вооруженные ирландские повстанцы, которые орудовали в сельской местности. В стычках с черно-пегими они не только не уступали, но нередко брали верх, поскольку гораздо лучше ориентировались на местности. Квартировали чернопегие и в Фермое, отчего война – тайная, но жестокая – приблизилась к нам вплотную.

Теперь Майкл Коллинз стал у нас частым гостем, отчего дыхание войны ощущалось, пожалуй, еще больше. Во второй раз он приехал один, однако в дальнейшем его постоянно сопровождали несколько человек, которые сидели в машине, пока Коллинз разговаривал с отцом. Только однажды, во второй раз, он приезжал к нам на мотоцикле.

– Я ужасно рада, что у вас нашлось время выбраться к нам, – сказала мать, входя вместе со мной в гостиную, где Коллинз с отцом в очень жаркий июньский день стояли у балконной двери. Помню, что у Коллинза был немного смущенный вид, что был он высокого роста и в коричневой кожаной мотоциклетной куртке казался широкоплечим. Держался он скромно, только глаза время от времени вдруг вспыхивали суровым блеском. В то время я еще не знал, что, если бы не революция, он так бы и проработал всю жизнь на почте.

– И мне очень приятно вновь оказаться в вашем доме, миссис Квинтон.

– А это Вилли, – сказал отец.

– Как поживаешь, Вилли?

Заговорили о погоде, и все сошлись на том, что будет хорошо, если жара еще постоит.

– Позвольте я вам налью, – сказал отец, протягивая руку к бокалу гостя.

– Нет, – ответил Коллинз.

На обед был томатный суп, котлеты, фруктовый пудинг и вино. Разговор не клеился. Отец рассказывал про мельницу, Коллинз слушал. Он вообще больше помалкивал.

– Думаю, вы знаете Глэндор, мистер Коллинз, – сказала мать, чтобы заполнить очередную паузу.

– Знаю, и очень хорошо, миссис Квинтон. Я ведь родом из тех мест.

– Прелестное место.

– Да, разумеется.

– Этот день ты запомнишь надолго, – сказала мне мать, когда после обеда мы шли с ней по саду в поисках сестер. А отец с гостем в это время пили кофе в кабинете. Больше я Коллинза не видел, слышал только рев его мотоцикла за воротами. И еще в тот день, уже вечером, я слышал разговор, состоявшийся между родителями. Разговор этот я помню и сейчас. Они сидели в сумерках в гостиной и беседовали. Спора не было, но чувствовалось, что они не согласны друг с другом.

– Он приезжал только за деньгами, Эви.

– Может быть, и все-таки…

Послышался вздох отца, и наступила тишина. Затем отец заговорил снова:

– Дойлу угрожают. Зря я его взял обратно.

– Дойл на них шпионит?

– Бог его знает, бог его знает. Слушай, Эви, деньги я ему дам, обещаю тебе. А о том, чтобы в Килни обучались добровольцы, и речи быть не может. Это исключено.

В темноте я на цыпочках прокрался к себе в спальню и долго еще лежал без сна, пораженный тем, с какой непреклонностью говорил отец. Интересно, что бы подумал отец Килгаррифф, если бы услышал, что в Килни будут обучаться добровольцы? Как жаль, что матери не удалось переубедить отца: вооруженные люди маршируют по поляне, скрываются в кустах – потрясающе! Мне снились повстанцы, Майкл Коллинз в кожаной куртке, но, проснувшись, я сразу же вспомнил твердый голос отца, заявившего, что, кроме денег, Коллинз ничего от него не получит. А может, отец только прикидывается нерешительным и мягкотелым? Я задумался над этим, но так ничего и не придумал.

– Нет, этого человека я не видел, – ответил отец Килгаррифф на мой вопрос, видел ли он мистера Коллинза. – Он что, на сенокос наниматься приезжал?

– Вы даже не слышали, отец, как он заводил мотоцикл?

– Боюсь, что нет. А теперь скажи, пожалуйста, как ты думаешь, почему в Новой Зеландии умеренный климат?

Однажды душным субботним вечером родители вместе с тетей Фицюстас и тетей Пэнси поехали в гости к Д’Арси, жившим за Лохом, примерно в такой же усадьбе, как наша. От жары мне не спалось, и я пошел к сестрам. Устроившись на постели у Джеральдины, мы стали играть в карты, как вдруг услышали музыку. Поскольку доносилась музыка из кухни, мы, как были в ночных рубашках, стали потихоньку спускаться вниз по задней лестнице. К несчастью, только мы двинулись по коридору, как столкнулись с идущей навстречу миссис Флинн, которая громко нас отругала, однако, вняв слезным уговорам сестер, на кухню нас все же отвела. Войдя, мы увидели такое, что даже сестры перестали хихикать. Был потрясен и я. За большим дубовым столом с не менее мрачным, чем обычно, видом сидел О’Нилл и играл на аккордеоне. Джонни Лейси учил Джозефину танцевать, а Тим Пэдди с какой-то краснощекой девицей курили, сидя за столом. Миссис Флинн раскраснелась, остальные смеялись. У плиты, в кресле с высокой спинкой, расположилась служанка моих теток, Филомена, и пила чай. Однако самое поразительное было то, что старый О’Нилл, оказывается, играет на аккордеоне, – с таким ходят по улицам Фермой нищие. Никто никогда не говорил нам, что у него есть аккордеон, мы ни разу не слышали, чтобы из сторожки у ворот звучала музыка. И потом, кто эта краснощекая девица?

– Это Брайди Суини, – шепнула миссис Флинн. Тут Тим Пэдди увидел нас и весело замахал рукой – все его страдания остались в прошлом.

Одна мелодия кончилась, и началась следующая, в другом ритме. По кухне заскользили две пары: Тим Пэдди с краснощекой девицей, оба с сигаретами в зубах, и Джозефина с Джонни Лейси, который вертел ее, словно перышко. Когда он танцевал, не верилось, что у него одна нога короче другой.

– Ну, как дела, молодежь? – спросил он у нас, когда музыка кончилась. – Спляшем, Дейрдре?

О’Нилл, как обычно, нас не замечал; он был так поглощен игрой на аккордеоне, что за все время, пока мы были на кухне, ни разу не поднял головы. Джонни Лейси сплясал сначала с Дейрдре, потом с Джеральдиной, а Джозефина попыталась научить меня танцевать вальс. Тим Пэдди познакомил нас с Брайди Суини, дочкой владельца пивной. Говорил он о ней так, словно никогда не был влюблен в Джозефину. Он выпячивал подбородок и улыбался с самодовольством султана. Все это необычайно меня удивило.