Текст книги "Пасынки судьбы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Когда я проснулась, за окном уже брезжил рассвет. Оказаться здесь после такого удивительного сна было очень тяжело, и, разом припомнив, где я нахожусь и что мне предстоит, я ощутила усталость и тоску, и мне захотелось забыться вновь и досмотреть сон. Несмотря на раннее утро, дом уже не спал, и вскоре я встала и раздвинула занавески, впустив в комнату предрассветные сумерки. Когда, умывшись и одевшись, я спустилась на кухню, было четверть девятого.

Мистер Дерензи уже ушел на мельницу. От мистера Суини пахло бензином: он все утро трактором вытаскивал из канавы ту самую машину, о которой накануне говорила его жена. Уплетая бекон и сосиски, он рассказал, что сразу после полуночи снег прекратился. Как раз в это время он вышел во двор вынести пустые бутылки и обнаружил, что ветер внезапно стих и высыпали звезды.

– Мы дадим вам с собой бутерброды, – сказала мне миссис Суини. – С ветчиной и с джемом. По два. На весь день хватит.

– В поезде ехать – одно удовольствие, – сказал мистер Суини, – Радуетесь небось, что в Англию возвращаетесь?

После завтрака мы простились.

– Ну, добрый путь, – сказал мистер Суини, вытирая сальные руки о штаны. – Интересно, что вы там в Англии про нас наговорите?

– Сегодня же садитесь на пароход – и домой, детка, – наставительно шепнула мне миссис Суини Она стиснула мне руку и хотела еще что-то сказать, да раздумала. От денег они отказались.

Девице с впалыми щеками поручили проводить меня до магазина Дрисколла, где я должна была сесть в повозку, идущую в Фермой. Мы стояли у входа в магазин, жмурясь от искрящегося на солнце снега, как вдруг дверь открылась и на порог вышла женщина, которая назвалась миссис Дрисколл и пригласила нас, пока запрягут лошадь, погреться внутри. Когда мы вошли, она угостила нас печеньем из банки со стеклянной крышкой, одной из тех, что стояли на прилавке, и повторила то, что я уже слышала: в Лохе снега не было уже пятнадцать лет.

За магазином раздался стук копыт и колес по льду и кто-то крикнул, что можно ехать. Я попрощалась с миссис Дрисколл и сунула трехпенсовик служанке.

– О мисс, мисс! – воскликнула та, и ее косые глаза увлажнились. Мы заторопились к повозке.

– Держитесь за поручни, мисс, – велел мне возница, – А не то моя старая кляча нас не вывезет.

Я послушно вцепилась в поручни, и мы потащились в Фермой, на станцию.

5

Глаза монахини сверкнули за стеклами очков. Очки сидели так глубоко, так врезались в переносицу, что должны были причинять боль. Когда она говорила, изо рта торчал частокол выступающих вперед зубов.

– Нам не известно, с какой целью вы пришли сюда, – сказала она.

– Просить разрешения поговорить с Джозефиной.

Мы стояли в просторном холле приюта святой Фины. Под ногами сверкал выложенный коричнево-кремовой плиткой, свежевымытый пол. Пахло мастикой «Джейз». Наверх вела – сначала прямо, а затем под углом – крытая линолеумом деревянная лестница. Линолеум был разрисован зелеными, красными и синими узорами, почти незаметными – так он вытерся. Не бросались в глаза и кремовые стены. Мебели в холле не было.

Звякнув четками, монахиня переступила с ноги на ногу:

– Вы бы лучше написали ей письмо.

– Это слишком долго. Дело очень срочное.

– Тогда, пожалуйста, подождите.

Неслышно ступая черными туфлями по выложенному плиткой полу, она вышла и тихо прикрыла за собой дверь. По лестнице с тряпками и балкой политуры в руке спустилась еще одна монахиня. Она улыбнулась мне и поздоровалась.

Прошло не меньше двадцати минут, прежде чем в холле появилась Джозефина. Я с трудом узнала ее: фартуки чепчик служанки шли ей куда больше, чем черная накидка монастырской прислужницы. Она заговорила первой, задыхаясь, словно от быстрой ходьбы:

– А я-то думаю, кому это я понадобилась?

– Простите, если я вас напугала.

– Вам кто-то сказал, что я здесь? Вы надолго приехали в Корк, мисс?

– Джозефина, вы не знаете, где мой двоюродный брат?

– Нет, мисс. Нет, нет. – В ее голосе прозвучала та же тревога, что и у тети Пэнси, мистера Дерензи. Мне вспомнилось, как всхлипнула на кухне служанка миссис Суини.

– Как вы думаете, он в Ирландии, Джозефина?

– Этого он мне не говорил, мисс. Я даже не знала, что он собирается бросить мельницу.

Она повертела в руке бело-синее кухонное полотенце. Полотенце было мокрым – наверно, когда Джозефину вызвали, она вытирала посуду.

– Я приехала из Англии специально, чтобы увидеться с ним, Джозефина.

Она кивнула и, помолчав, сказала, что не может себе простить, что в тот день уехала в Килни, оставив твою мать одну.

А потом вдруг повернулась и убежала, на ступеньках же с ящичком для пожертвований появилась монахиня в очках.

– Не могли бы вы помочь приюту святой Фины? – обратилась она ко мне.

Я машинально сунула руку в карман, достала монетку и бросила ее в отверстие ящика, Если бы не монахиня, я бросилась бы за Джозефиной. У меня мелькнула мысль догнать ее, но Джозефина уже скрылась за дверью, да и монахиня в очках строго покачала головой. Отодвинув щеколду, на которую она задвинула входную дверь, когда впускала меня внутрь, она вновь сверкнула глазами и улыбнулась, обнажив частокол длинных зубов.

– На Джозефину еще не снизошел покой, – сказала она.

– Не снизошел покой?!

Ответа не последовало, дверь за мной закрылась, и я покинула массивный особняк – когда-то, быть может, гордость богатой семьи, а теперь монастырский приют. Я шла по длинной прямой аллее, совсем не похожей на аллею в Килни, За деревьями по обеим сторонам лежали поля. Из сторожки у ворот мне навстречу вышел бедно одетый пожилой человек.

– Хорошая погода, мисс, – сказал он, приподняв шляпу. – Хвала Господу.

Я вернулась в Шендонский пансион. «Вилли позаботится обо мне, – говорилось в записке, которую я оставила родителям, уезжая из дому. – Пожалуйста, не волнуйтесь». Теперь я написала им покаянное письмо, где смиренно просила о прощении. Однако адрес пансиона я им не дала и умолчала о том, что тебя в Килни не оказалось.

Я брела по улицам, втайне надеясь, что встречу тебя, что вдруг увижу в толпе. Я больше не молилась, грустные мысли одолевали меня, я не знала, как мне быть, и плакала не переставая. По-прежнему было холодно, но снег не шел.

Чтобы не сидеть после обеда в мрачном своем пансионе, я два вечера подряд уходила в кафе Томпсона, где монотонными голосами судачили краснощекие кумушки. От валившего изо рта пара и газового света в кафе было уютно, и иногда я закрывала глаза, представляя себе, будто ты протискиваешься к моему столику. Однажды, когда я сидела с закрытыми глазами, женщина рядом со мной заметила своей спутнице: «Джон Гилберт – просто прелесть». Я открыла глаза и увидела, что на ее корзинке с продуктами лежат бронзового цвета хризантемы, а рядом, на столике, – вишня, упавшая с пирожного, которым лакомилась ее подруга. Поразительно, что люди не догадывались о моем горе, что по выражению моего лица не видно было, как я страдаю.

Детей на спортивной площадке не было, но два школьных окна еще светились. Я толкнула дверь и пошла по коридору. Не успела я постучать в дверь класса, как раздался голос мисс Халлиуэлл:

– Войдите.

Среди географических карт и таблиц, за заваленным тетрадями столом сидела учительница, которая оказалась моложе, чем я предполагала. По твоим рассказам у меня возникло впечатление, что это женщина средних лет, но мисс Халлиуэлл определенно еще не достигла этого возраста.

– О да, я очень хорошо помню Вилли. Садитесь, прошу вас.

Присев на краешек старенького стола, я объяснила, что приехала из Англии, но ты куда-то исчез, и теперь мне ничего не остается, как расспрашивать о тебе тех, кого я знаю по твоим рассказам.

– Значит, на мельнице Вилли больше не работает?

– Нет.

– А…

Мисс Халлиуэлл едва слышно вздохнула. Из-за стопки тетрадей на меня смотрели мечтательные, с поволокой глаза.

– Вот я и подумала, – осторожно начала я, – может быть, вам что-нибудь известно. Вилли как-то показывал мне окна класса, где он учился.

– А, нет. – Мисс Халлиуэлл рассеянно улыбнулась, провела худым пальцем по корешку учебника, отвернулась и застыла – словно позировала. – У меня болела душа за этого мальчика, – сказала она, – ведь ему пришлось перенести страшную трагедию. У меня болела за него душа.

– Скажите, мисс Халлиуэлл, может, кто-нибудь еще знает, где Вилли? Вам никто не приходит в голову?

– Его мать пила. Каждый день он возвращался из школы домой и заставал ее пьяной. Как мы ни старались в школе, она не давала ему забыть о случившемся.

– Я чувствую, что никто не говорит мне всей правды. Что-то от меня скрывают. Даже Джозефина.

– Джозефина?

– Служанка в доме Квинтонов.

– Ах да, его же воспитывала служанка, – с горечью произнесла она. С лица учительницы сошло мечтательное выражение, она стала говорить, что тебе не повезло, мать пила и, кроме служанки, некому было за тобой присмотреть. – Разве можно упрекать его за то, что он уехал? За то, что решил покинуть эту ужасную страну и начать новую жизнь? Возможно, и нам следовало бы поступить так же.

Мисс Халлиуэлл наверняка не поняла, почему я сказала, что от меня что-то скрывают. Ей явно было неизвестно, где ты. Я встала и извинилась.

– Стало быть, вам необходимо срочно связаться с вашим двоюродным братом?

– Совершенно верно.

– А по какой причине?

– Это не имеет значения. Я оторвала вас от дел, простите, мисс Халлиуэлл.

– Я любила его, я нежно любила его. А ведь это совсем нелегко.

Этого я не знала. Ты мне ничего не говорил – возможно, не знал и сам.

– Однажды я встретила вашего кузена на улице, – продолжала мисс Халлиуэлл, – Я пригласила его в кафе на чашку чая, но он отказался. Нет, нет, не уходите. – Она опять едва слышно вздохнула: – Разумеется, мальчик должен начать новую жизнь. После этой так называемой революции Ирландия разваливается на части. Нами управляют форменные бандиты.

– Я не знаю, что мне делать, мисс Халлиуэлл. У меня будет от Вилли ребенок.

– Бандиты, – повторила мисс Халлиуэлл и умолкла.

– Поэтому я и приехала, – сказала я.

По Мерсьер-стрит прогремела повозка. По лицу, которое ты сравнивал с увядшим цветком, пробежала судорога.

– У меня будет от Вилли ребенок, – повторила я.

– Боже мой…

– Если бы Джозефина по-прежнему жила на Виндзор-террас, я могла бы дождаться его там.

– Что вы, собственно, хотите этим сказать?

– У меня очень мало денег, мисс Халлиуэлл. Я остановилась в пансионе, где с меня каждое утро перед уходом требуют плату. Вскоре платить мне будет нечем.

– Как вы посмели прийти сюда?

– Я понимаю, я не должна была этого делать. Простите.

– Вы пришли ко мне попрошайничать. Я вас первый раз вижу. Откуда я знаю, что вы двоюродная сестра Вилли Квинтона?

– Это правда, я его сестра. И я не попрошайничаю.

– Насчет ребенка вы лжете, – Она стиснула мое запястье. – Говорите, что вас водят за нос, а сами лжете.

– Это не ложь, мисс Халлиуэлл.

Она еще крепче стиснула мне руку. Ее увядшее лицо исказила брезгливая учительская улыбочка. Когда она заговорила, я почувствовала у себя на лбу мелкие капельки ее слюны:

– Многие ученики на моих глазах превращались в хамов и зубоскалов. Многие, но не Вилли. Это был особенный ребенок, к сожалению, он попал в дурную компанию.

– Пожалуйста, отпустите меня, мисс Халлиуэлл.

Мисс Халлиуэлл разжала пальцы. Она остыла. Ее личико побледнело и сморщилось. Как и в самом начале, она отвернулась и замерла. Неслышно ступая по деревянному полу, я направилась к двери.

– Вот и хорошо, что вы страдаете, – сказала она мне вслед. – Всю жизнь страдать будете. Заслужили.

Лавка восточных сладостей, залитый ярким светом фасад отеля «Виктория» – когда-то мы с тобой здесь гуляли. Я вспомнила, как ты грубо оттолкнул нищенку, как кричали у нас над головой чайки. С реки дул обжигающе холодный ветер. В то лето мы стояли у причала и, жмурясь от солнца, смотрели, как красят грузовые суда. Во время прогулок мы вообще часто останавливались.

Сейчас же, при свете луны, темная маслянистая поверхность реки отливала серебром. Выходит, напрасно, вернувшись осенью домой, я всюду, и в школе и дома, воображала себе, как мы поженимся? Я совершенно отчетливо представляла, как будут стоять в церкви твоя мать и тетушки, как мой отец обвенчает нас, какое на мне будет свадебное платье кремового цвета. Мы споем двадцать третий псалом, мнилось мне, и не расстанемся больше никогда.

Я медленно шла по набережной. Каким же мужественным человеком должна была быть твоя мать, чтобы, засучив рукав, вынуть из пестрой бумажной обертки бритву и, превозмогая боль, вонзить острое лезвие в пульсирующую под кожей артерию? Пройдет еще месяц, от силы два, и мое положение станет очевидным всякому, кто на меня взглянет. Я не смогу скрыться, как скрылись вы с Джозефиной. Видел бы ты, как я стою одна у ледяной реки! – но ведь даже этого мне не дано. И тут я пожалела, что не обладаю мужеством твоей матери.

Я повернулась и пустилась в обратный путь. По дороге ко мне пристал какой-то маленький человечек, почти карлик. Я отшила его, но у самого входа в пансион он вновь догнал меня, энергично закивал головой и стал делать в воздухе какие-то движения пальцами, словно хотел дернуть меня за рукав пальто, но не решался. При этом он не спускал с меня своих живых глаз.

– Пожалуйста, уходите, – повторила я и тут только заметила, что он пытается вручить мне конверт. В конверте была записка:

«Мистер Лэниган из нотариальной конторы «Лэниган и О’Брайен» просит Вас зайти к нему на следующий день, в одиннадцать часов утра». Ниже следовал адрес конторы Лэнигана и О’Брайена с кратким указанием маршрута.

– Простите, что так нелюбезно обошлась с вами, – еле слышно сказала я человечку. Записка, которую он мне вручил, нисколько не обнадежила меня: теперь мне казалось, что рассчитывать больше не на что. – Простите, – повторила я. Человечек не ответил.

6

– Это же был Дэклен О’Дуайер, Марианна. Разве Вилли не говорил вам, что он лишен дара речи?

– Мистер Лэниган, вы не знаете, где Вилли?

– Нет, Марианна, не знаю.

В своем коричневом костюме он смахивал на пирамиду. Аккуратненький, в мелкий горошек галстук-бабочка, казалось, вот-вот вспорхнет у него с подбородка. Он ласково мне улыбнулся и предложил перекусить.

– Нет, нет, – сказала я. – Право же, не стоит, мистер Лэниган.

– У нас есть превосходный фруктовый сироп или, если угодно, шерри Дэклен О’Дуайер почтет за честь принести напитки.

Он поднял эбеновую линейку, постучал в стену и плавно опустил ее на блокнот с синей промокательной бумагой, еще почти совершенно чистой. На столе также лежали печать, длинные бруски красного, черного и зеленого сургуча и резинки на медном подносе.

– Дорогая Марианна. Я рад, что вы от нас не ускользнули. В разговоре с нашей любезной миссис Суини вы назвали пансион, в котором остановились, – в противном случае найти вас было бы очень и очень сложно.

Говорил он ласково, его крошечные глазки добродушно скользили по моему липу. С тех пор как я пустилась в свое злополучное путешествие в Ирландию, это был первый человек, который отнесся ко мне если не с симпатией, то, уж во всяком случае, с радушием. На его лице были написаны такая забота, такое участие, что я не выдержала и разрыдалась. Отвернувшись, чтобы вытереть слезы, я, сбиваясь, рассказала ему, как побывала у Джозефины в монастырском приюте и в школе мисс Халлиуэлл. Никто не желает говорить о тебе, пожаловалась я. Никто мне не помогает. Рассказала я и о том, какой скандал разразился бы в приходе, если бы дочь священника родила внебрачного ребенка. Я даже призналась ему, как плохо мне было в Швейцарии и как, в довершение всех бед, ко мне приставал этот гнусный профессор. Когда я кончила, мистер Лэниган постучал в стену линейкой и велел вошедшему в кабинет клерку подать нам кофе с горячими булочками.

– Вы совсем себя не щадите, – пожурил он меня, когда немой скрылся за дверью. – Дитя мое, у вас очень больной вид.

– Я не больна.

С важным видом он кивнул головой. Улыбка исчезла с его лица.

– Должен предупредить вас, Марианна, что в Килни пришла телеграмма от ваших родителей. Они, как вы догадываетесь, очень встревожены.

С булочками и кофе вошел Дэклен О’Дуайер. Мистер Лэниган замолчал и задумчиво уставился в стол своими глазками-бусинками, не выпуская из рук эбеновой линейки. Когда же дверь за клерком закрылась, он стал с пристрастием допрашивать меня: уверена ли я, что положение мое и в самом деле таково, как я ему его описала; была ли я у врача (у врача я не была); когда, по моим предположениям, должен появиться на свет ребенок и действительно ли я прилично себя чувствую.

Наконец я не выдержала:

– Все от меня что-то скрывают. И вы тоже, мистер Лэниган. Я же чувствую.

Он молча отпил кофе и разрезал булочку на четыре части.

– В Вудком послали ответную телеграмму, в которой сообщается о вашем благополучном прибытии, – сказал он после паузы, не обратив никакого внимания на мою реплику. – А теперь позвольте мне дать вашим родителям еще одну, дабы предупредить их, что вы возвращаетесь домой, И пожалуйста, пейте кофе.

Он просительно улыбнулся, обнажив два ряда жемчужно-белых зубов.

– Я написала им письмо, – сказала я. – Через пару дней они его получат. Домой вернуться я не могу.

Я помешала кофе и попыталась съесть причитавшуюся мне четвертушку булки. Сейчас я находилась в еще большем смятении, чем в начале нашего разговора.

– Там мне больше нет места, – пояснила я.

От булки у меня стали липкими пальцы. Я вытерла руку носовым платком. Улыбка по-прежнему не сходила с лица мистера Лэнигана.

– Нет места, Марианна?

– В Вудком я больше не вернусь.

Улыбка опять исчезла, однако в голосе еще чувствовались забота и участие.

– Я вызвал вас сюда, – сказал он, – чтобы сообщить об одном предложении, но прежде я вновь самым настоятельным образом призываю вас вернуться в Вудком. Разумеется, вашим родителям придется нелегко. Разумеется, им будет тяжело смотреть людям в глаза. И все же я умоляю вас вернуться в Англию.

– Я хотела бы выслушать ваше предложение, мистер Лэниган.

Улыбка окончательно исчезла с лица поверенного. Он отодвинул поднос на край стола и тоже вытер пальцы носовым платком. Вкрадчивым голосом он сообщил мне, что очень огорчен, а затем с глубоким вздохом продолжал:

– В деле, о котором пойдет речь, я являюсь посредником. Я передаю вам то, что меня просили передать. Лично мне это поручение разумным не представляется. Вы меня понимаете, Марианна?

– Да.

– Так вот, Марианна. – Он опять замолчал. – Вот какое дело. – Говорить ему явно не хотелось, он сжал губы и испытующе посмотрел мне в глаза – не передумала ли я. – Итак, Марианна, – вздохнув, начал он, – я уполномочен заявить, что, если вы упорствуете в своем решении и если ваш отец не откажет вам по суду, на что, кстати сказать, он имеет полное право, – тогда, а также при условии, что это соглашение ни к чему вас не обязывает, и с учетом того, что ваша добровольная благодетельница сохраняет за собой право в любой момент его расторгнуть, тетушка вашего двоюродного брата готова взять вас к себе. Речь идет о тете Фицюстас, поскольку, во-первых, это она поручила мне поставить вас в известность, а во-вторых, хозяйством в Килни вверено распоряжаться, насколько я понимаю, именно ей. Вместе с тем ни она, ни ее сестра, учтите, не склонны оправдывать ваш поступок, и они рассчитывают, что вы – насколько это возможно в вашем теперешнем положении – внесете посильную лепту в ведение домашнего хозяйства.

Я молчала. Я не могла выговорить ни слова, потому что совершенно неожиданно, без всякой связи с тем, о чем так долго говорил поверенный, я вдруг догадалась. Я вдруг совершенно отчетливо поняла, что именно все они: и он, и мистер Дерензи, и чета Суини с Джонни Лейси, и Джозефина, и тетя Пэнси – пытались от меня скрыть. Из всех, кто тебя знал, только я и твоя учительница не входили в этот круг, теперь же за его пределами осталась одна мисс Халлиуэлл. Пока кто-нибудь не расскажет ей про тебя всю правду, ты навсегда останешься в ее глазах таким, каким был всегда; для меня же за какие-то несколько секунд ты стал совсем другим человеком.

– Вот как обстоит дело, Марианна, – закончил свою речь мистер Лэниган.

По идее я должна была бы испугаться, но я не испугалась. Расплакаться – но я и так уже достаточно плакала. Я была абсолютно спокойна, мне не хотелось ни восклицать, ни комментировать сказанное, ни задавать мистеру Лэнигану вопросы – во всем этом не было никакой необходимости. Мне вдруг стало ясно: домой я отказывалась вернуться не потому, что не хотела опозорить родителей. В эти минуты в кабинете поверенного возникла какая-то иная реальность, тяжким грузом упавшая мне на плечи. Я поняла, что ты попытался уничтожить нашу любовь ради меня же самой. Я не позволила тебе это сделать, но думаю, ты сейчас меня не ругаешь. Мы ведь все равно любили друг друга, как бы далеко друг от друга ни находились. Я чувствовала, что наша любовь присутствует здесь, в этом кабинете, что она – часть той истины, в свете которой все выглядит теперь совсем иначе.

– И еще один вопрос, Марианна.

Маленькие колючие глазки опять забегали по моему лицу, возможно даже, проникли в мои мысли.

– Перед отъездом ваш двоюродный брат побывал у меня. Судя по некоторым бумагам, которые он подготовил, у меня сложилось впечатление-быть может, впрочем, ложное, – что уезжает он на довольно длительный срок. Как бы то ни было, я должен поделиться с вами этим впечатлением. Я должен также по долгу службы сообщить вам: в случае если вы окажетесь в стесненных средствах – так здесь и говорится: «если окажется в стесненных средствах», – вы сможете воспользоваться известной суммой денег.

Пауза и вновь испытующий взгляд.

– Ваш кузен предусмотрел те непредвиденные обстоятельства, которые для меня оставались неизвестными. Теперь, однако, мне ясно, что он имел в виду ваше нынешнее положение. Я уполномочен, Марианна, выполнить данное мне поручение, тем более что, как мне кажется, в данный момент вы определенно испытываете недостаток в средствах.

Мистер Лэниган говорил еще долго. Он предпринял последнюю попытку убедить меня вернуться в Англию, но теперь до меня доносились лишь отдельные бессвязные слова. Кивни казался мне еще более жутким, чем раньше, и в то же время я никогда бы не согласилась жить в другом месте. Каким бы зловещим ни был этот полуразрушенный особняк, как бы настороженно ни относились ко мне его обитатели, это был теперь мой дом – ведь раньше он был твоим. Всем своим существом, душой и телом, каждой, самой сокровенной частицей его, я любила тебя с такой нежностью, что впору было закрыть глаза и лишиться чувств. Каждое мгновение моей двадцатилетней жизни было связано с тобой, и я благодарила Бога за то, что наши дед с бабкой так беспокоились в Индии за твою мать. Их тревога подарила нам наше лето и нашу любовь. Нашего ребенка. В Килни я буду ждать тебя. Я готова покориться судьбе, пока ты будешь странствовать по свету. Тебе необходимо было скрыться – теперь я это понимала.

– Я не читала о том, что произошло, – сказала я мистеру Лэнигану, который не понял, какое отношение имеют мои слова к теме нашего разговора. – Я же тогда была в Швейцарии.

Он медленно кивнул головой, осекся и больше не произнес ни слова. О случившемся родители могли прочесть в газете. Потрясенный таинственной историей, отец бы только покачал головой, а мать наверняка бы не сообразила, какая связь между этими двумя именами. «Его зовут Радкин», – сказал ты и описал мне стоявшего на углу человека, который, прикрыв ладонью спичку, закурил сигарету и поднял в знак приветствия руку.