Текст книги "Пасынки судьбы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Две дюжины отбивных, – сказал отец, садясь за стол; он даже рук не отмыл от крови. – Я говорил тебе, Генри? Сходи в гостиницу к миссис Эш.

– Хорошо, я нарежу, – спокойно, как всегда, ответил Дьюклоу.

– Опоздал, приятель, – захохотал отец, – я их сам нарезал! – Он еще раз хохотнул. Потом взглянул на Бриджет, которая присела, чтобы открыть дверцу духовки, и добавил: – Запомни, Бриджет, нарезать до завтрака отбивных – лучший способ поднять аппетит.

Я разглядывал гренок на тарелке, глаз от него не отрывал, но чувствовал, что Дьюклоу на меня смотрит. Он знал, что я ревную – зачем это отец говорит не с мамой, а с Бриджет? Ревновал я вместо мамы – сама она ревновать не могла, потому что ничего не знала. Дьюклоу видел решительно все, словно смотрел на мир под каким-то особым углом. А отбивные для миссис Эш вышли бы куда привлекательнее, если бы их резал Дьюклоу: и мясо было бы порезано умнее, и отходов было бы меньше, и сделал бы он все это вдвое быстрее.

– Вот это здорово! – сказал отец, когда Бриджет поставила перед ним тарелку с жареным беконом и сосисками. Потом она спокойно села рядом со мной. Ни она, ни мама еще не сказали ни слова с тех пор, как я вошел на кухню.

– А картофельных котлет больше не осталось? – спросил отец, и мама ответила, что как раз собиралась их делать.

– Последний раз в них были комки, – заметил отец.

– Да, – согласилась мама, – были комочки.

Нож и вилку отец держал неуклюже, ведь руки у него были изуродованы. Иногда он цеплял вилкой слишком много, и кусочки бекона падали. А вот Дьюклоу, ел красиво.

– Ну что, братец кролик, – сказал отец, обращаясь ко мне, – сегодня у тебя последний день каникул?

– Да.

– Я в твои годы работал на каникулах. С шести с половиной лет мясо разносил клиентам, понятно?

– Да.

– Времена меняются. Верно, Бриджет?

Бриджет сказала, что меняются. Тогда отец спросил Дьюклоу, работал ли он в детстве, и тот ответил, что летом работал в поле: полол, копал картошку, косил.

– А у нынешних детей легкая жизнь, – сказал отец, обращаясь ко всем, кроме мамы. Потом он подтолкнул свою чашку в сторону Бриджет, а Бриджет передала ее маме, чтобы та налила отцу еще чаю.

– Легкая жизнь… – повторил отец.

Я заметил, что он разглядывает руки Дьюклоу, словно не верит, что эти руки способны накопать так уж много картошки. И я подумал, что тут отец ошибается: Дьюклоу наверняка копает картошку быстро, аккуратно, чуть двинет кистью руки – и картофелина уже в мешке, он, конечно, и в этом деле мастер.

Со двора в кухню вошел почтальон, мистер Дайси, маленький такой, любопытный, косоглазый. Нашей семье он вручал письма вот так – когда мы сидели за завтраком. Пока письмо распечатывали, он оставался на кухне и пил чай.

– Отличное сегодня утро, – сказал он. – И день будет отличный.

– Если только дождь не пойдет, – ответил отец и хохотал, пока весь не побагровел, а потом вдруг умолк, заметив, что никто вместе с ним не смеется. – Как дела, Дайси? – спросил он уже спокойнее.

– Спина болит, – ответил Дайси, передавая маме письмо.

Дьюклоу только кивком приветствовал почтальона. На кухне Дьюклоу иногда сидел так тихо, что отец спрашивал, уж не захворал ли он.

– Я вот тут говорил мальчишке, что в его годы я разносил мясо из лавки, – сказал отец. – Времена меняются, а, Дайси?

– Да, времена уже не те, – согласился Дайси. – Да и как им не меняться?

Бриджет передала Дайси чашку чаю. Он положил туда сахар, размешал и сказал, что видел Бриджет накануне вечером. По слухам, Дайси был такой любопытный, что иногда распечатывал письма, подержав над паром, и доставлял их на сутки позже. Дайси интересовался каждым жителем городка и всегда старался разузнать последние новости.

– А вы меня и не заметили, – сказал он Бриджет. Потом помолчал, отпил чаю и добавил: – На другого смотрели.

– Да, у Брайди ухажеров хватает, – сказал отец.

– Особенно в банке, – засмеялся Дайси. – А письмо – от вашей дочки, – сказал он маме. – Я уж ее круглые буковки знаю.

Мама, поглощенная чтением, только кивнула.

– Брайди может выбрать самого лучшего, – сказал отец.

Я взглянул на него и заметил, что он посматривает через стол на маму.

– Да, Брайди может выбрать самого лучшего, – повторил он нарочито громко. – Скажешь не так, Дайси? Красавица она у нас, верно?

– Конечно, конечно, – согласился Дайси. – Спору нет.

– Чего ж она не выбрала Генри Дьюклоу? – Отец закашлялся и расхохотался. – Ведь она мота выбрать самого лучшего, а, Генри? Ведь на ней женится любой, на кого она глаз положит?

– Пойду отнесу миссис Эш отбивные, – сказал Дьюклоу и встал из-за стола.

– Генри Дьюклоу такими вещами не интересуется, – засмеялся отец. – Понял, Дайси?

– Отчего же он такими вещами не интересуется? – спросил Дайси (сам-то он всем интересовался).

Дьюклоу подошел к раковине помыть руки. Потом вытер их полотенцем, которое висело на кухонной двери; это было особое полотенце, только для него и для отца.

– А он не из тех, кто женится, – объяснил отец. – Верно я говорю, Генри?

Дьюклоу улыбнулся и молча вышел из кухни. Дайси хотел было что-то сказать, но отец перебил его.

– Генри не из тех, кто женится, – повторил отец и положил кусочек хлеба на тарелку – там оставалось много жира. Он вычистил тарелку хлебом, съел его и запил чаем. Дайси поставил свою чашку на стол и сказал Бриджет, что чай она заваривает – лучше некуда. Во всем городе ни у кого не бывает такого чая, как на этой кухне. Ему хотелось задержаться, повертеться у нас, посмотреть, не случится ли чего: наверное, чувствовал, какая тяжелая атмосфера была тогда у нас на кухне, и удивлялся не меньше моего.

Мама все читала письмо, а отец все смотрел на нее. Неужели он хотел ее задеть? Неужели он нарочно, чтобы ее расстроить, говорил, что Бриджет может женить на себе любого, кого только захочет?

Мама протянула мне письмо, чтобы я передал его отцу. Я успел заметить, что оно от моей сестры Шейлы, которая уже два года как вышла замуж за торговца канцелярскими товарами. Я отдал письмо отцу и стал смотреть, как он читает.

– Ну, дела! – воскликнул он. – Она ребенка ждет!

Когда отец произнес эти слова, я лишь на секунду задумался о том, что они означают. Бриджет, как и полагается, ахнула, а потом все замолчали; отец смотрел на маму. Мама натянуто улыбнулась ему: приличия требовали улыбки, но делить с отцом сколько-нибудь серьезное чувство ей не хотелось.

– Шейла? Не может быть! Прямо не верится! – воскликнул Дайси, разыгрывая изумление. По его голосу было ясно, что письмо известно ему во всех подробностях. Потом он стал говорить, что вот совсем недавно Шейла сама была ребенком. Он говорил и говорил, а его косящие глаза бегали с одного лица на другое. Он был явно заинтригован маминым спокойствием – такие новости, а она ни слова не сказала. Всякий бы разволновался на ее месте, а она – нет, это сразу бросалось в глаза.

Отец попытался восполнить недостаток возбуждения, радостно сообщив, что он никогда еще не был дедом. Мама еще раз ему улыбнулась, а потом, как Дьюклоу, встала и вышла из кухни. Дайси, к великому его сожалению, тоже пришлось уйти.

Бриджет собрала со стола тарелки и отнесла их в раковину. Отец закурил сигарету. Потом он налип себе еще чаю и замурлыкал один из своих мотивчиков – как всегда, фальшиво.

– Ты сегодня тихий, прямо как Генри Дьюклоу, – сказал он мне, и я хотел ответить, что мы все тихие, кроме него самого, но промолчал.

Порою, когда он смотрел на меня, я вспоминал, как однажды он сказал мне, что хотел бы знать, приму ли я лавку, когда вырасту, и стану ли мясником. «Братья твои отказались. Не по душе им такое ремесло», – сказал он беззлобно, но с какой-то грустью в голосе, дружелюбно улыбнулся мне и добавил, что он человек счастливый, что он сам основал свое дело и не хотел бы, чтобы оно погибло. Тогда, помню, у меня вызвала отвращение мысль о том, чтобы целыми днями разделывать мертвых животных, резать на куски кровавое мясо, выискивать почки. Я часто смотрел, как отец работает; он сам хотел, чтобы я смотрел, даже заманивал. «Взгляни-ка, братец кролик, вот на тот кусок печенки для миссис Берк – правда, хорош?!» – кричал он и суетился в лавке, облачившись в белый фартук. Взвешивая клиентам мясо, он часто говорил с ними обо мне и уверял их, что я быстро расту и веду себя обычно хорошо – только иногда забываю, как это делается. «Ты, наверное, будешь мясником, как папа?» – спрашивали меня покупательницы, и каждый раз я чувствовал, что отец напрягается, но не понимал почему. А однажды я увидел, как Дьюклоу делает ту же работу, только по-своему, красиво; с тех пор я стал отвечать, что, возможно, и впрямь стану мясником. Я следил, как работает Дьюклоу, и у меня совсем не возникало ощущения, что он разрезает на части мертвых животных: у Дьюклоу это получалось как-то культурно.

В то утро я сидел на кухне до тех пор, пока отец не допил чай и не собрался уходить – я боялся, что он опять будет целовать Бриджет, если они останутся одни. Он сказал, чтобы я поторапливался и помог матери, но я нарочно тянул время, и в конце концов он устыдился и вышел из кухни раньше меня. Бриджет стояла у раковины и молча мыла тарелки, словно не понимала, что происходит.

Я пошел в спальню к родителям, где мама застилала постель. Она попросила меня взяться за край простыни и потянуть на себя, чтобы ей не обходить вокруг кровати. Мама уже научила меня помогать ей. Я взялся за край простыни, потом – за край одеяла.

– Если ты уйдешь, – сказал я маме, – я тоже уйду.

Она взглянула на меня. Переспросила, и я повторил. Она ничего не ответила, и мы дальше застилали постель, а когда кончили, мама сказала:

– Нет, милый, это не я ухожу.

– Бриджет?

– С какой же стати Бриджет…

– Я видел, как он…

– Это он так…

– Ты тоже видела?

– Неважно. У Шейлы будет маленький. Здорово, правда?

Я не понял, почему она вдруг заговорила о ребенке, которого должна родить сестра, и какое это имеет отношение к тому, что отец целовал Бриджет.

– Ну не он же уходит? – спросил я, понимая, что кто-кто, а уж отец вряд ли уйдет.

– Вчера Бриджет мне призналась, что она выходит замуж за швейцара из нашего банка, – сказала мама. – Это секрет, не говори отцу, мистеру Дайси и вообще никому.

– Мистер Дьюклоу…

– Вот мистер Дьюклоу от нас и уходит.

Мама набросила на кровать вышитое «фитильками» покрывало. Она указала мне пальцем на край, который был ближе ко мне, чтобы я его расправил.

– Мистер Дьюклоу? – переспросил я. – А почему…

– Он все время переезжает с места на место. И работу делает самую разную.

– Его уволили?

Мама пожала плечами. Я все расспрашивал, но она сказала, чтобы я успокоился. Я пошел за ней на кухню и стал смотреть, как она делает картофельные котлеты; на кухню то и дело заходила Бриджет. Время от времени они говорили друг с другом, и вполне дружелюбно: видно, у них-то отношения были самые хорошие. Я вспомнил, как Бриджет сказала мне однажды, что мама всегда была к ней очень добра, даже добрее ее собственной матери. Бриджет сказала мне тогда, что она очень любит маму, а в это утро я и сам ощутил, как они друг к другу привязаны, причем сейчас даже больше, чем раньше, хотя накануне вечером отец целовал Бриджет в прихожей. Я не спускал с мамы глаз и ждал, что она растолкует, в чем тут дело, объяснит, почему Дьюклоу, который, как он сам говорил, хотел бы на всю жизнь остаться работать в отцовской лавке, вдруг уходит от нас, не пробыв и шести месяцев. Я и представить уже не мог нашего дома без Дьюклоу и что, когда я лягу в постель, никто не придет мне рассказывать про Васко да Гаму. У меня в голове не укладывалось, что никогда больше я не увижу, как он закуривает сигарету, чиркнув зажигалкой, которую я ему подарил.

– Нет, ужас-то какой! – сказал отец, когда мы все сели за стол обедать. – Генри Дьюклоу нас покидает!

Дьюклоу явно нервничал. Он поглядывал то на меня, то на маму; он, конечно, не знал, что мама уже догадалась о его отъезде и сказала мне.

– Мы так и думали, – сказала мама. – Ведь ремесло он уже изучил.

Отец набил рот картошкой и заговорил о тушеном мясе, которое мы ели. Теперь он был не такой, как утром: покачивал головой и уверял маму, что мясо она приготовила отлично. Нудно рассуждал о том, что во всей стране, наверно, не найдётся женщины, которая мота бы так приготовить тушеное мясо. Спросил, согласен ли я с ним, и я ответил, что да, согласен.

– Завтра ты снова пойдешь в школу, – сказал отец, и с этим я тоже не стал спорить. – Скажи всем, что кто-то в вашем классе скоро станет дядей. И не забудь, улыбнись учителю.

Он громко засмеялся и двумя обрубками пальцев оттолкнул от себя тарелку.

– А что, Генри, не заглянуть ли нам к Кьоу? – предложил отец. – Там и обсудим твои планы.

– Можете и здесь поговорить, – строго сказала мама. Она, конечно, понимала, что если сейчас, среди дня, отец отправится к Кьоу, то до вечера он оттуда уже не выйдет.

– Давай, Генри, пошли! – сказал отец и отодвинул кресло, так что ножки заскрежетали по каменному полу. – А мясо было – первый сорт! – повторил он, громко процедил слюну сквозь зубы (к этому звуку мы уже привыкли) и добавил: – Жду тебя у Кьоу, Генри.

– Присмотри за ним, – негромко сказала мама, когда отец вышел. Дьюклоу кивнул.

– Я хотел было рассказать тебе все этой ночью, – пояснил Дьюклоу, – но потом решил сначала договориться с твоим отцом.

– Мистер Дьюклоу останется у нас еще на месяц, – улыбнулась мне мама. – Он успеет еще рассказать тебе уйму всяких историй.

Но Дьюклоу не остался у нас на месяц. Вечером того же дня, когда они вернулись от Кьоу, отец, жизнерадостный как никогда, заявил:

– Мы прекрасно обо всем договорились! Если Генри соберет сейчас свои пожитки, он как раз успеет к половине седьмого на автобус.

Дьюклоу ничего не сказал. Он просто вышел из кухни, и я заметил, что, в отличие от отца, он твердо держится на ногах.

Отец даже шляпы не снял. Он достал из жилетного кармана свои часы-луковицу и внимательно на них посмотрел.

– Не вижу без очков, – сказал он. – Глянь-ка ты, малыш.

У него и не было очков, но, вернувшись от Кьоу, он частенько повторял эту шутку. Я сказал, что сейчас двадцать минут седьмого. Он погладил меня по голове двумя обрубками пальцев и сказал, что я парень что надо.

– Знаешь, – добавил он, – а ведь через шесть месяцев ты станешь дядей!

Он всегда гладил меня не пальцами, а именно обрубками, и ими же отталкивал от себя тарелку после еды.

– Не забудь сказать об этом учителю, – напомнил он мне. – Ему, наверно, не каждый день приходится учить дядю!

Мама взяла коржик и намазала его маслом, чтобы Дьюклоу поел перед уходом. Бриджет передвинула чайник на плите туда, где было погорячее, и он сразу закипел.

– Поджарить ему что-нибудь? – спросила Бриджет у мамы.

– Там есть бекон и кусок кровяной колбасы, – сказала мама. – Сделай ему яичницу, Бриджет, и картофельных котлет тоже дай.

– Уезжает, – сказал отец. Его лицо побагровело больше обычного, на висках выступил пот. – Уезжает, – повторил он.

Я сидел на конце стола, передо мной лежал журнал с комиксами. Я вполглаза смотрел на отца и в то же время разглядывал целую кучу человечков на картинках.

– Так-то вот, – сказал отец.

Он стоял покачиваясь, ноги его как будто вросли в кухонный пол, и сам он был вроде статуи, которую вот-вот опрокинет ураганом. На нем был костюм в синюю полоску – он всегда надевал его, когда кончал работать, – а руки безвольно свисали по бокам.

– И не стыдно тебе, а? – внезапно сказал он, и я решил, что это он мне. Но он не глядел ни на кого из нас – он глядел вверх, в потолок, куда-то в угол.

– С проходимцем, который дарит мальчишке монетки в два шиллинга!.. – продолжал отец. И тут я догадался, что все это обращено к маме, хотя она никак не реагировала на его слова.

– Сам черт его принес. Специально чтобы творить всякие гадости!.. Ты прости меня за вчерашнее, Бриджет.

Бриджет качнула головой, давая понять, что не придает этому значения. Я понял – речь идет о том, что произошло в прихожей вчера вечером.

– Передайте Генри Дьюклоу, что я буду ждать его у остановки, – сказал отец и шагнул к черному ходу; он объяснил, что возвращается к Кьоу, а прямо оттуда придет проститься с Дьюклоу, и добавил:

– Мясника из него никогда не получится, и вообще ни черта из него не выйдет!

Я закрыл журнал с комиксами и стал смотреть, как мама и Бриджет в последний раз готовят еду для Дьюклоу. Они молчали; от испуга притих и я. Я так и не мог понять, почему все это случилось. Пробовал сопоставлять одно с другим, но ничего не выходило. Мне казалось, что все обо мне забыли, и, хотя я сидел здесь, за столом, они вели себя так, словно меня и на свете не было. Наверное, они считали, что я совсем еще глупый.

Все было тихо, и тут появился Дьюклоу; в руке он держал тот самый чемоданчик, с которым вошел к нам на кухню шесть месяцев назад, и чемоданчик этот был перевязан вроде бы той же самой веревкой. Ел Дьюклоу молча, а Бриджет и мама сидели за столом и тоже молчали. Я притворился, что смотрю комиксы, а сам все время думал, что лучше бы отцом моим был Дьюклоу. Я все думал и думал и стал представлять, как отец садится в автобус до Бэнтри, а Дьюклоу остается с нами, ведь и с лавкой он управится лучше отца, и мясо нарежет ловчее. Я вообразил, что Дьюклоу лежит на большой кровати с мамой, лежит рядом с нею и отит. Вот его руки на белой простыне – худые, умные, совсем не похожие на те, другие, от которых хочется отвернуться. Еще я представил, как мы с мамой и с Дьюклоу выходим на воскресную прогулку и он рассказывает нам про Васко да Гаму и Колумба. И если бы он посидел у Кьоу, он потом не шатался бы и не клонился из стороны в сторону. И никогда бы он не стал целовать служанку.

– Жаль, что я его огорчил, – сказал вдруг Дьюклоу. – Он порядочный человек.

– Все это ни при чем, – отозвалась мама. – Просто он выпил лишнего.

– Да, – согласился Дьюклоу.

По кусочкам, словно сквозь туман, передо мной вырисовывалась правда, но некоторых кусочков все еще не хватало. Дело в том, что за эти шесть месяцев Дьюклоу стал заправским мясником, лучше, чем отец, и тот ревновал его к своему ремеслу. Ревность заставила отца смотреть на Дьюклоу как на чудовище; ревность охватывала все и вся, распространилась на меня и на маму, терзала самолюбие отца, так что в конце концов он решил, что должен показать свой характер.

– Ну что ж, будем прощаться, – сказал Дьюклоу.

В тот момент я ненавидел отца за мелочность и глупость. Мне хотелось, чтобы Дьюклоу подошел к маме и поцеловал ее, как отец целовал Бриджет. Мне хотелось, чтобы Дьюклоу поцеловал и Бриджет – у него это получилось бы куда красивее, чем у отца.

Но ничего такого не произошло, и я даже не спросил, почему, несмотря ни на что, он назвал отца порядочным человеком. Дьюклоу попрощался за руку с каждым из нас и вышел из кухни. Я снова сел за стол, а мама с Бриджет стали заваривать чай. Они молчали, но, глядя на раскрасневшуюся Бриджет, я был уверен, что думает она сейчас о том, насколько такой, как Дьюклоу, лучше, чем швейцар из банка. Мама выглядела совершенно бесстрастной, но я представлял, какое было бы у нее лицо, если бы она не скрывала своих чувств.

Я снова уткнулся в комиксы, но думал о том, что так бесшумно происходило в нашем доме, о том, как совершенно на ровном месте все было испорчено отцом с его грубостью. Только он мог не любить Дьюклоу, только он один был способен на это – краснолицый человек с обрубками вместо пальцев, который, вернувшись от Кьоу, натыкался на стулья, шатался и не мог разобрать, что показывают часы. Я думал о том, как уродлива ревнивая душа отца, не простившая чужой доброты. «Сам черт его принес! – звучал в моих ушах нелепо запинающийся голос. – Специально чтобы творить всякие гадости!» Как могло случиться, что я – сын этого человека, а не того, другого?

– Ну что, братец кролик? – сказал отец, вернувшись через некоторое время на кухню. Я взглянул на него и заплакал, и мама сказала, что я очень устал, и увела меня наверх спать.

Былые дни

И в городе и за городом они считались безобидными чудаками. С заскоком, говорили про них, и со временем эта аттестация покрылась умилительной патиной.

Худощавые, неразговорчивые друг с другом, удивительно похожие брат с сестрой унаследовали фамильную внешность. Костистое, скуластое лицо со светло-голубыми глазами, острый, хорошей лепки нос. И отец их был такой, только в отличие от них безответственный, ветреный, и на щеках у него просвечивали красные прожилки. Прежде их называли Мидлтоны из Карраво, но теперь они стали просто Мидлтонами: Карраво никто больше значения не придавал, кроме них, конечно.

Четыре коровы, порядочно кур, ну и сам дом, километрах в пяти от города, – вот и все их достояние. Просторный, построенный при Георге II[67]67
  Георг II царствовал с 1727 по 1760 г.


[Закрыть] дом являл собой памятник семейной фортуны, отражая и в дни своего величия, и позднейшего упадка ее повороты. Брат с сестрой старели, и крыша все хуже защищала их от непогоды, ржавчина разъедала водосточные желоба, бурьян буйствовал в канавках по обочинам аллеи. Отец заложил наследное поместье, если верить местной молве, чтобы содержать по высшему разряду – коньяк, бриллианты – свою любовницу, дублинскую католичку. В 1924 году, когда он умер, брат с сестрой обнаружили, что у них осталось всего пять гектаров. Местные опять же говорили, что испытания закалили их волю и прежде всего благодаря им они прониклись такой любовью к жалкому клочку прежнего Карраво, какой никогда бы не воспылали ни к мужу, ни к жене. В своих невзгодах они винили не только дублинскую католичку, которую и в глаза не видали, но и новые ирландские власти, как-то ухитряясь на свой причудливый манер связывать их. При англичанах такие особы знали свое место: одно, как говорится, к одному.

Дважды в неделю, по пятницам и воскресеньям, Мидлтоны наезжали в город, сначала в двуколке, позже в машине марки «форд англиа». В магазинах, да и везде, где только можно, они ненавязчиво выказывали свою неизменную верность былому. По воскресеньям они посещали службу в близкой им по духу протестантской церкви святого Патрика: там по-прежнему молились за здравие короля, чье владычество их страна скинула. Революционному порядку скоро конец, ничтоже сумняшеся заявляли они его преподобию Пекему: ну покрасили почтовые ящики в зеленый цвет, ну ввели свой тарабарский язык – вот и все их дела, а что проку-то?

По пятницам они отвозили в город яйца, то семь, то восемь дюжин, и тогда обряжались в наглаженные твидовые костюмы и непременно брали с собой очередного ирландского сеттера – эту породу испокон веку держали в Карраво. Они сбывали яйца бакалее Кьоу, потом пропускали стаканчик с миссис Кьоу в отведенной под бар части лавки. Мистер Мидлтон пил виски, его сестра – шерри. Поездки в бакалею их радовали: они испытывали симпатию к миссис Кьоу, и она платила им взаимностью. Потом они разъезжали по магазинам, обсуждали с хозяевами какие ни на есть новости, напоследок наведывались в гостиницу Хили – пропустить еще стаканчик-другой, после чего отправлялись восвояси.

Выпивка была их главным удовольствием в жизни, благодаря ей им и удалось, несмотря на верность былому, наладить такие компанейские отношения с горожанами. Жиряк Дрисколл, хозяин мясной лавки, тот был даже не прочь пошутить насчет былых времен – стоял ли он с ними в баре гостиницы Хили, отрубал ли им отнюдь не сочные отбивные за прилавком у себя в лавке, или тонко резал печенку.

– Вам небось ввек этого не забыть, мистер Мидлтон? А ведь, шевельни вы пальцем, я бы дал драпака.

И тут Жиряк Дрисколл – раскачивался ли он на пятках со стаканом портера в руке или швырял мясо на чашку весов – заходился смехом. А мистер Мидлтон улыбался ему в ответ.

– Что и говорить, мистер Дрисколл, вид у вас был перепуганный, – бормотала мисс Мидлтон и тоже не могла сдержать улыбки, вспоминая этот давний случай.

Жиряк Дрисколл вместе с одним фермером по фамилии Магуайр и другим, по фамилии Брин, засел в передней Карраво – все при дробовиках. Мидлтонов – они тогда, можно сказать, еще дети были – заперли вместе с матерью, отцом и теткой в комнате наверху. Тем дело и кончилось: британские солдаты вопреки ожиданиям так и не прибыли, и троица в конце концов сняла вахту.

– Спят и видят бойню устроить, – сказал отец Мидлтонов, когда они ушли. – Головорезы окаянные.

Началась вторая мировая война. Мидлтоны заподозрили, что супружеская чета, немцы по фамилии Винкельманн, владельцы местной перчаточной фабрички, шпионят в пользу Третьего рейха. В городе над ними потешались, Винкельманнов здесь хорошо знали и очередным мидлтоновским выдумкам веры не давали: что с них возьмешь – успокаивали всполошившихся Винкельманнов. Вскоре после войны его преподобие Пекем умер, вместо него назначили его преподобие Брэдшо, этот был помоложе, он тоже посмеивался над Мидлтонами – считал их ископаемыми. Когда у святого Патрика перестали служить молебны за здравие королевской фамилии, они заявили протест, но его преподобие Брэдшо счел их протест такой же дикостью, как и сами молебны. Зачем, спрашивается, молиться за правящую династию соседнего острова, когда их островом сейчас правит избранный народом президент? Мидлтоны не удостоили его ответом. Но если при его преподобии по Би-би-си передавали «Боже, храни короля», они слушали гимн стоя, а в день коронации Елизаветы II[68]68
  Елизавета II короновалась в 1952 году.


[Закрыть] прикатили в город, выставив в заднем стекле машины британский флаг.

– Ну вы и отчубучили! – не сдержал смеха Жиряк Дрисколл. Он доставал из прилавка поднос со свиными отбивными, и тут его взгляд упал на флаг. Мидлтоны улыбнулись.

– Сегодня – великий день для Содружества Наций, – пояснили они.

Заявлением этим они еще больше потешили Жиряка Дрисколла, и он в свою очередь потешил им пивную Фелана.

– За ее британское величество, – реготал его дружок мистер Брин.

Раскинувшемуся в прославленной своей красотой долине, вблизи богатых рыбой речушек и пернатой дичью болот, городу принес процветание послевоенный приток туристов. Хили в ночь сменил название своей гостиницы, переименовав ее в «Нового Ормонда»[69]69
  В роду Ормондов относились многие видные деятели Ирландии; это же имя носит герой одноименного романа ирландской писательницы Марии Эджуорт (1767–1849).


[Закрыть]. Владельцы освежили краской фасады магазинов, а мистер Хили учредил ежегодный День форели. Даже каноник Келли, который поначалу сурово порицал повадки туристов и в особенности туристок с их откровенными летними туалетами, в конечном счете все-таки признал, что нравственности его паствы они не нанесли ущерба.

– Хвала Создателю и здравому смыслу, – заявлял он, подразумевая «хвала Создателю и его, канониковым, наставлениям». Со временем он даже исполнился гордостью: вон сколько в город наезжает людей с совершенно иными устоями, а устои его паствы ничуть не пострадали.

Городские бакалейщики теперь имели в продаже иностранные сыры на всякий вкус – и бри, и камамбер, и грюйер, предлагался и богатый выбор соответствующих им вин. Шикарный коктейль-холл в «Новом Ормонде» задавал тон: жена адвоката, некая миссис О’Брайен, раз, а то и два раза в год устраивала там приемы – мужу поручала смешивать джин с мартини в стеклянных кувшинах, а сама обносила гостей всевозможными орешками и малюсенькими японскими крекерами. Каноник Келли, как правило, наведывался на эти приемы и самолично убеждался, что все идет чин чином. Не одобрял он только пойло в кувшинах, по-прежнему предпочитая при случае хлопнуть стаканчик ирландского виски.

Лореттские монашки смотрели из окон своих келий на длинные лоснящиеся автомобили с английскими номерами, ветерок доносил до их слуха обрывки английского и американского говора. Матери, отдраив ребятишек, посылали их в гольф-клуб на заработки – пусть подносят мячи. Кондитерские торговали сувенирами. Черным, Пресным хлебом с коринкой из пекарни Мёрфи и Флада не могли нахвалиться. Мистер Хили нанял вдвое против прежнего местных девчонок – в его ресторане не хватало официанток, а зимой 1961 года подрядил рабочих – пристроить новое крыло к гостинице; Манстерско-Ленстерский банк дал ему на строительство ссуду в двадцать две тысячи фунтов.

Но чем больше процветал город, тем сильнее клонился к упадку Карраво. Мидлтонам шел седьмой десяток, с каждым годом им жилось все трудней, и они принимали это как должное. На пару рыскали они по просторным чердакам – крыша их дома давно прохудилась, – расставляя банки из-под краски и цветочные поддоны. По вечерам они ужинали тощими отбивными в столовой, некогда такой великолепной, да и теперь еще по-своему великолепной, если б не запушенная, рассохшаяся мебель да повыцветшие от старости обои. Со стены в передней на них из рамы черного в позолоте дерева взирал отец в мундире ирландского гвардейского полка[70]70
  Один из полков Гвардейской дивизии, сформирован в 1900 году.


[Закрыть]. Он имел честь беседовать с королевой Викторией, и даже теперь – а им уже шел седьмой десяток – они явственно слышали, как он говорит, что Господь Бог, империя и королева – это триединство дороже всего сердцу каждого честного солдата. В передней висел фамильный герб и вытканный на ирландском полотне крест святого Георгия[71]71
  Червленый крест, изображенный на Британском флаге.


[Закрыть].

Сеттер, которого Мидлтоны возили за собой нынче, носил кличку Терлох – они тряслись над ним, понимая, что вырастить еще одного резвого щенка им уже не по силам. Терлоху шел четырнадцатый год, он еле ползал, ничего не видел и почти ничего не слышал. Он не давал им забыть, что старость не за горами, что все труднее ходить за осотом и еженедельно собирать яйца. Они все с большим нетерпением ждали пятниц – им хотелось наведаться к приветливой, компанейской миссис Кьоу, поболтать в гостинице с мистером Хили. Теперь они дольше задерживались у миссис Кьоу и в гостинице, дольше болтались в магазинах, медленнее ехали домой. Они по-прежнему предавались воспоминаниям о былых днях – все более туманным, но тем не менее исполненным горячей преданности, – и, о чем бы они ни говорили: о Карраво, каким он некогда был, и о королеве, которая не раз удостаивала беседы их ветреного отца, – их слушали беззлобно.

Туристов потчевали рассказами о Мидлтонах, и они ахали. Для меня неожиданная радость, говорили многие туристы, что старые раны могут полностью затянуться: вот ведь Мидлтоны не отреклись от своей преданности былому, а в городе их уважают. Когда мисс Мидлтон свалилась с пневмонией в 58-м году, каноник Келли два раза в неделю возил в Карраво цыплят и уток, приготовленных его экономкой.

– У них что на уме, то и на языке, – так говорил каноник о Мидлтонах во всеуслышание и, по слухам, добавлял, что даже самые дикие воззрения не приносят столько вреда, сколько коварство.

– Пусть у нас разные взгляды, но за оружие мы не хватаемся, – возглашал мистер Хили у себя в коктейль-холле, и туристы по большей части отвечали, что иначе и быть не может – недаром же у нас христианская страна. Наезжавшие летом туристы все дивились, как это Мидлтоны могут покупать мясо у человека, который когда-то запер их наверху, а сам устроил в передней засаду английским солдатам. Воистину век живи, век учись – такой вывод преподносили они мистеру Хили.