Текст книги "Пасынки судьбы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Вы тупицы и неучи, – с яростью набрасывалась она на учеников, – Бедный Вилли учился у неотесанного сельского попа и то уже вас обгоняет. Вот увидите, Вилли сделает карьеру, а вы всю жизнь простоите за прилавками второразрядных лавок в католических кварталах.

Я ощущал на себе ее сочувственный взгляд и после уроков. Ее жалость преследовала меня в моих скитаниях по городу, не покидала, даже когда я рассматривал витрину лавки старьевщика у подножия холма Святого Патрика, где лежали старый полевой бинокль и зонтики, ножи, вилки и фаянс, а иногда и пара сапог. Ее сострадание витало надо мной, когда я взбирался на Виндзор-террас, к нашему тесному, серому дому, зажатому между двумя другими такими же.

Рассказывать матери об ужасной обстановке в классе я не мог – она бы расстроилась, а доктор, изредка ее навещавший, предупреждал, что в ее положении отрицательных эмоций следует избегать. Вместо этого, сидя у нее в комнате, я рассказывал про стоявшие у причала корабли и про то, как на моих глазах на обледеневшей мостовой оступилась лошадь и опрокинулась тележка молочника. Я описывал повстречавшихся мне бродяг, пьяниц или иностранных моряков – всех, кто бросался в глаза. Я рассказывал про актеров и оперных певцов, чьими именами пестрели наклеенные на заборах афиши, и многое выдумывал на ходу – лишь бы поддержать разговор.

Слушала она рассеянно, иногда вымученно улыбалась. В ее комнате лежали нераспечатанные письма из Индии от моих английских деда с бабкой и из Килни от тети Фицюстас и тети Пэнси.

– Ответь теткам, – все с тем же рассеянным видом приказывала она мне. – Напиши, что ты здоров. И, пожалуйста, передай, что к приему гостей я еще не вполне готова.

Из дома она не выходила неделями, а если решалась выйти, то очень медленно спускалась по лестнице и шла в отель «Виктория», где проводила около часа.

– Какой сегодня холод, – говорила она, вернувшись. – Вот потеплеет, тогда опять погуляю немного.

Иногда я пытался рассказать Джозефине, как сюсюкает со мной мисс Халлиуэлл. Но передать атмосферу, царившую в классе, было не так-то просто, к тому же я стеснялся говорить, что мисс Халлиуэлл перебирает пальцами мои волосы и что она, если верить Элмеру Данну, в меня влюбилась. Нельзя сказать, чтобы Данн дразнил меня или надо мной издевался, – он просто говорил то, что думал.

– Не в этом дело, – пытался возражать я, когда однажды мы вместе с ним шли по набережной. – Просто она меня жалеет. Уж лучше б не жалела.

Но Элмер Данн рассмеялся и опять стал во всех подробностях рассказывать, как будет раздевать нашу учительницу.

– Пойми ты, она просто тебе сочувствует, только и всего, – сказала Джозефина, когда я, зайдя на кухню, вкратце изложил ей причину своего беспокойства. Я спорить не стал – главное ведь было выговориться, а рассуждать на эту тему мне вовсе не хотелось. Кухня была маленькой, но я любил ее уютное тепло и запах пасты «Брассо» – Джозефина чистила им медную посуду, которую мы захватили из Килни. Сделав уроки, я приходил к ней, и она рассказывала мне о своем детстве в Фермое; тогда же я услышал, какой странной показалась ей на первых порах жизнь в Килни – не менее странной, чем городская жизнь мне. Иногда в коридоре бренчал звонок, и тогда она уходила примерно на час к матери, а я, примостившись у горячей плиты, сидел в одиночестве либо заходил в сырую гостиную или столовую – и та, и другая комнаты, да и все помещения в доме казались какими-то ужасно тесными. Лестница была такой узкой, что разойтись на ней было невозможно, приходилось пережидать, пока пройдет идущий навстречу. На каждой площадке было длинное прямоугольное окно с узорчатыми красными и зелеными витражами. Такие же окна, только пошире, были и на двух площадках между этажами, узор витража повторялся по обеим сторонам от входной двери, а также на самой двери, сквозь которую в солнечную погоду пробивались разноцветные лучи – красновато-зеленые и зеленовато-красные. По стенам над лестницей висели несообразно огромные картины в золоченых рамах, которые удалось спасти из огня. Узкие гостиная и столовая были заставлены знакомой мебелью, казавшейся здесь какой-то массивной и нескладной, а на площадке перед комнатой матери громоздился высокий дубовый буфет, который когда-то стоял в детской и в котором сестры держали своих кукол. Я как-то открыл его и увидел, что на полках выстроились, как на параде, бутылки с фабричной маркой «Пэдди виски» поверх этикеток.

– Нет, Джозефина, – говорила мать, когда я как-то перед сном зашел в спальню пожелать ей спокойной ночи, – ты не должна из-за нас ломать себе жизнь.

– Но я хочу жить с вами, мэм.

– Скоро я приду в себя.

– Я все равно сейчас не вышла бы за него замуж. Жить в тех краях я не смогла бы.

– Может, выпьешь рюмочку?

– Нет, спасибо, миссис Квинтон.

Я сказал «спокойной ночи», но мать меня не слыхала. Она стала вспоминать, какие вечеринки устраивались в Килни до ее замужества, как украшали церковь к Празднику урожая и как отец, листая каталог Кэша, выбирал ей рождественские подарки: духи, лаванду, пудру или крем. «Будет, будет», – успокаивала ее Джозефина, чувствуя, что мать очень разволновалась – теперь она заговорила о сырой лужайке и прохладной, успокаивающей боль траве. «Я не хотела жить», – часто повторяла она.

Помню, какой у нее был вид, когда мы с Джозефиной вернулись из фермойской больницы. В длинном отцовском зеленом пальто она стояла в саду с тетей Фицюстас. Пальто это отец надевал очень редко, оно висело где-то в коридоре, за кухней. «Нет, в это нельзя поверить», – твердила тетя Фицюстас, и слезы катились ей на блузку и на шерстяной галстук.

– Спокойной ночи, – повторил я.

– А, это ты, Вилли. Я даже не заметила, как ты вошел. Да, да, тебе пора спать.

Теперь она уже не целовала меня перед сном, как в Килни. Я закрыл за собой дверь и поднялся вверх по лестнице. Мне часто вспоминалась эта сцена в саду: тетя Фицюстас рыдает, а рядом в длинном зеленом пальто стоит мать.

– Сегодня приезжает мистер Дерензи, – напомнила мне Джозефина однажды утром, и, когда я вернулся из школы, в гостиной горел камин, а мать оделась и спустилась вниз. Дверь в столовую была приоткрыта, и Джозефина бросилась ко мне со словами:

– Скорей, Вилли! Только пойди причешись.

Она сама меня причесала заранее приготовленной, лежавшей на раковине расческой, заставила помыть руки и смочила расческу под краном.

– Посмотри на меня, – сказала она, а затем погнала меня в столовую, где стол был завален бумагами и гроссбухами. Мать в черно-красном платье в полоску сидела у подноса с чайной посудой. Впервые с тех пор, как мы сюда переехали, в комнате пахло ее духами. Она слегка нарумянилась и забрала наверх волосы – как бывало, когда в Килни приезжали гости.

– Вилли лучше в этом разберется, чем я, – сказала она, улыбаясь и разливая чай.

Я пожал руку мистеру Дерензи, который за это время ничуть не изменился: тот же синий костюм, те же ручки и карандаши в нагрудном кармане. Его рыжие волосы, как и раньше, жили какой-то своей, независимой от него жизнью, а в руке, стиснувшей мою, костей было куда больше, чем мяса.

– А, Вилли. Рад тебя видеть.

– Я такая бестолковая, Вилли. Мистер Дерензи со мной замучился.

– Ну уж, ну уж, – запротестовал, усаживаясь на свое место, мистер Дерензи.

Мать предложила мне кусок бисквитного пирога с вареньем, а когда мистер Дерензи вновь заговорил о купле и продаже, я понял, что мое дело – только слушать. Все его выкладки казались пустой формальностью, но в какой-то момент мистер Дерензи сделал паузу и, обращаясь не столько к матери, сколько ко мне, объяснил, что он как управляющий обязан подробно отчитываться в делах. До этого я никогда не задумывался над тем, что происходит на мельнице, сейчас же вдруг понял, что теперь всем там распоряжается мистер Дерензи – уже не счетовод, а управляющий.

– Уголь – двенадцать фунтов стерлингов, – бубнил он. – Ремонт деревянных опор настила – три фунта четыре шиллинга; за мешки фирмы «Миддлтон и К⁰» – четырнадцать фунтов двенадцать шиллингов. – Он извлек из кармана жестяную коробочку, где когда-то хранились пастилки от кашля, а теперь – нюхательный табак. Я слушал его мелодичный голос, а сам думал, что сейчас это, должно быть, уже другая коробочка; будь она старой, слова «Средство Поттера» давно бы стерлись и их нельзя было бы рассмотреть на расстоянии. Странно, что Джеральдина и Дейрдре, которых так интересовало все связанное с мистером Дерензи, не разузнали, донимал ли его кашель и постоянно ли он пользовался «Средством Поттера».

– Фитили, – продолжал мистер Дерензи, – полкроны. Мне кажется, – вставил он извиняющимся тоном, – что половик у двери в контору свое отслужил. Мистер Клинтон, правда, не собирался заказывать новый, но половик совершенно истрепался, и совсем недавно об него споткнулся торговый агент из «Миддлтона». Я велел Джонни Лейси осмотреть половик, и оказалось, нитки в таком состоянии, что его уже не починишь. А если мы его не заменим…

– Так замените, мистер Дерензи, – перебила его мать, словно только что проснувшись. – Замените, и дело с концом.

– Благодарю вас, миссис Квинтон. Я, признаться, тоже очень сомневаюсь, чтобы этот половик можно было привести в порядок. Я просто не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто новый половик – моя блажь.

– Должен же у входа в контору лежать хороший коврик. – Мать улыбнулась, но, несмотря на пудру и румяна, чувствовалось, что она устала. – Мистер Дерензи, – предложила она, – может, выпьем по рюмочке?

С этими словами она поднялась и подошла к буфету, на котором стоял графин, а перед графином были расставлены бокалы, как если бы ожидались еще гости. Когда я в последний раз заходил в столовую, ни бокалов, ни наполненного графина на буфете не было.

– Нет, нет, виски я не пью, миссис Квинтон. Большое спасибо.

– Где-то у нас был джин. Есть шерри.

– Я ведь вообще не пью, миссис Квинтон.

– Неужели? Первый раз слышу.

– И вовсе не потому, что я трезвенник. Голова слабая.

– Может, хоть рюмочку?

– Чтобы потом три дня лежать в лежку? Нет уж, увольте, миссис Квинтон.

Не слушая, что говорит гость, хотя и поддерживая разговор, мать налила себе виски и разбавила его водой из кувшина, после чего вернулась на свое место.

– Чем же мне вас угостить, мистер Дерензи? Содовой хотите? А лимонаду? Вилли, ступай спроси Джозефину, есть ли у нее лимонад для мистера Дерензи. Или имбирное пиво.

– Нет, нет, пожалуйста, не беспокойтесь. – Массивная, как у скелета, челюсть мистера Дерензи отвисла в виноватой улыбке: ему было ужасно неловко, что своим отказом он доставляет столько хлопот.

Но мать кивнула мне так, как кивала в Килни: делай, мол, что тебе говорят.

– И скажи Джозефине, чтобы подкинула угля в камин.

Ни лимонада, ни имбирного пива в доме не оказалось, и Джозефина послала меня к миссис Хейс, а сама пошла в столовую заняться камином и предупредить, что я скоро вернусь. Когда я пришел в кухню с двумя бутылками содовой, Джозефина поставила их на поднос рядом с бокалами, которые были побольше, чем те, что стояли на буфете, и я отнес все это в столовую и налил содовой себе и мистеру Дерензи. При моем появлении разговор, который, по-видимому, уже не касался счетов и покупок, неожиданно прекратился. Взяв бокал у меня из рук, мистер Дерензи попытался было опять заговорить о делах, но мать тут же его перебила.

– Вам же известны факты, – резко сказала она. – Вы из тех людей, мистер Дерензи, которые знают все. Про Килни и Лох, да и про Фермой тоже. Вы рассказывали нам с Вилли про то, что истрепался половик в конторе, и мы вас внимательно слушали. Вилли вышел купить содовой и вернулся. На мельнице все в полном порядке, это мне ясно. А теперь поговорим о делах поважнее.

– В присутствии Вилли, миссис Квинтон? Вы в этом уверены? Вы же сами сказали, если помните, что хотели бы поговорить об этом со мной наедине.

– Я передумала.

Теперь графин с виски и кувшин с водой стояли не на буфете, а на столе, рядом с бокалом матери.

Мистер Дерензи переминался с ноги на ногу и глотал слюну. Он объяснил, что приехал сюда по поручению Лэнигана и О’Брайена: как управляющий, он обязал регулярно отчитываться в делах.

– Так это был сержант Радкин? – осведомилась мать, и я тут же вспомнил мужчину в солдатской ферме, который закуривал, стоя на углу улицы. – Радкин? – повторила мать.

Управляющий тряхнул своей рыжей шевелюрой. В его глазах появилась тревога, задрожали губы, а в голосе послышались гневные нотки:

– Радкин разгуливал по Фермою, как будто ничего не произошло. Правда, женщина, за которой он ухаживал, отказалась иметь с ним дело.

– Какая женщина, мистер Дерензи? – Не выпуская бокала из рук, мать подалась вперед, облокотившись на заваленный бумагами стол.

– В Фермое он приударил за одной женщиной, вдовой Макбёрни, ее муж работал продавцом в велосипедном магазине.

– Этого я не знала.

– Макбёрни погиб на войне.

– По-моему, это к делу не относится.

– Разумеется, разумеется. Вы спросили про женщину, вот я и…

– А в Фермое знают, кто это сделал? Откуда знают?

– Конечно, знают, миссис Квинтон. Один из солдат, который той ночью был с Радкином, совершенно голову потерял. Он убежал из казармы, и его нашли только на второй день возле Митчелстаунских пещер. Всё говорил о Радкине и о канистрах с бензином. Эту историю он пережил очень тяжело. Правда, его даже пальцем не тронули, ведь все знали, что черно-пегие с ним сами расправятся, когда узнают, что он проговорился.

– А не кажется ли вам странным, что ни у кого не хватило смелости застрелить сержанта Радкина? Как вы думаете, мистер Дерензи?

– Радкин сбежал. Как только он понял, что с вдовой Макбёрни у него ничего не получится, он перевелся в Дандолк.

Теперь даже не верилось, что это был тот самый сержант Радкин, который дружески помахал отцу на улице, а в другой раз похвастался, что ему досталась овощная лавка в Ливерпуле. Подумать только, он мог бы, как это часто делал один фермер со слезящимися глазами в «Гранд отеле», даже пожать ему руку.

– И все-таки странно, – не унималась мать, – что никто не убил Радкина. – Она опять с отсутствующим видом откинулась на спинку стула, перестав слушать мистера Дерензи, который стал говорить, что сам слышал, будто черно-пегим собирались отомстить. Если бы сержант Радкин не сбежал, сказал мистер Дерензи, он бы получил по заслугам.

– Он сделал это, – прошептала мать, обращаясь скорее к самой себе, чем к нам, – потому что Дойла повесили на нашей земле. В этом все дело. А Коллинз тут ни при чем.

– Предстоит ремонт крыши, – сказал мистер Дерензи после минутного молчания. – На чердаке справа. На это, миссис Квинтон, уйдет никак не меньше пары дюжин шиферных плиток.

– Не понимаю, почему же его никто не убил? Никак не могу взять в толк. Сейчас-то он, наверное, вернулся в Ливерпуль, торгует себе овощами. И, по-моему, вы считаете, что это в порядке вещей, так ведь, мистер Дерензи?

– Миссис Квинтон…

– Неужели до нашего обидчика никому и дела нет? Что ж, может, так и должно быть…

– Помилуйте, как вы можете?

– Скажите, вы по-прежнему по воскресеньям бываете в Килни?

– Да, в общем-то, бываю.

– В таком случае, пожалуйста, объясните моим золовкам, что мы еще не можем принимать гостей.

– Просто они волнуются, что от вас нет писем, миссис Квинтон.

– Ничего не поделаешь. Передайте им, чтобы они мне не писали.

Мать встала, пожала мистеру Дерензи руку и быстрым шагом вышла из столовой. Когда она двигалась, в комнате еще сильнее пахло ее духами, а черно-красное платье издавало приятный шелестящий звук.

– Надеюсь, я ее не утомил? – с беспокойством в голосе заметил мистер Дерензи. Он достал из-под стола коричневый кожаный чемодан и аккуратно сложил в него все свои амбарные книги и бумаги. К содовой он даже не притронулся.

– А ты освоился, Вилли? – спросил он, прервав молчание, которым выражал заботу о матери.

– Где, в школе, мистер Дерензи?

– В школе, конечно. И вообще. Правда, Корк замечательный город?

– Да, мне нравится.

– Здесь есть чем заняться, верно? Это тебе не Лох. А школа хорошая?

Я покачал головой, но мистер Дерензи этого не заметил.

– Занимайся как следует, Вилли, и слушайся учительницу. А я буду трудиться на твоей мельнице, пока ты сам меня не сменишь.

– Спасибо, мистер Дерензи.

– Твоей матери со временем станет лучше, Вилли. Вот увидишь.

Спустя несколько недель после приезда мистера Дерензи мы с матерью договорились после уроков встретиться в отеле «Виктория», а оттуда пойти в нотариальную контору Лэнигана и О’Брайена, которые на протяжении многих поколений были поверенными семьи Квинтонов. В отеле мать заказала чай, бутерброды с ветчиной и маленькие бисквитные пирожные с глазурью, однако всего этого есть не стала, что-то сказала на ухо официанту, и тот принес ей стакан воды – так, во всяком случае, мне показалось.

– «Виктория» напоминает тебе «Гранд отель» в Фермое, Вилли?

Мать изо всех сил старалась поддерживать разговор. Она похудела, но по-прежнему была так хороша собой, что в отеле на ней задерживали взгляд.

– Да, немного напоминает, – ответил я. – Совсем немного.

– Слушай, Вилли, давай как-нибудь сходим в оперу?

– С удовольствием.

– Ты, кажется, уже ходил с Джозефиной? Память у меня никуда не годится.

– Да, ходил.

– Ну, конечно, ходил. Теперь вспомнила. А что вы слушали?

– «Безупречный Пэдди».

Встретившись глазами с официантом, она подозвала его, и вскоре он принес ей еще один стакан с бесцветной жидкостью.

– Когда я впервые приехала в Килни, то уже знала, что останусь там на всю жизнь. «Ты не должна выходить замуж за Квинтона», – говорил мне отец. Поразительно, правда? Ты помнишь дедушку, Вилли? Очень высокий, худой.

– Да, помню.

– Служит теперь британской короне в Индии. Здесь-то уже не послужишь. Он там с бабушкой.

– Да, я знаю, что они в Индии.

– Сделай одолжение, напиши им вместо меня, Вилли. Передай, что у нас все в порядке.

Я кивнул, доедая пирожное с малиной.

– Напиши, пусть не волнуются.

– Хорошо.

– Я заплачу в следующий раз, – неожиданно сказала мать, поспешно, не дожидаясь меня, встала из-за стола и, махнув рукой, отослала официанта.

– Как вам будет угодно, – отозвался тот.

– Я пришла по поводу мистера Дерензи и мельницы, – с порога выпалила мать в нотариальной конторе Лэнигана и О’Брайена, – А Вилли я взяла с собой потому, что на мою память последнее время рассчитывать не приходится. Насчет мельницы мы составим новое соглашение, которое тебе, Вилли, придется запомнить, потому что на меня теперь надежда плохая.

Находилась контора в Саут-Мэлле, на двери была прибита потертая медная табличка, точно такая же, как у всех частных юристов и врачей в этом районе. Мистер О’Брайен давно умер, но мистер Лэниган, по всему было видно, отлично справлялся за двоих. Он был похож на пирамиду: маленькая головка плавно переходила в покатые плечи, а плечи – в раскинутые на письменном столе руки. Коричневый же, в белую полоску костюм имел свою, совершенно независимую от мистера Лэнигана конфигурацию; под массивной золотой цепочкой от часов жилет так туго обтягивал покатое брюшко нотариуса, что, казалось, крошечные пуговки в любую минуту разлетятся по всему кабинету. Маленькие, чем-то похожие на эти пуговки глазки прятались в складках лица, а искусственно образованный накрахмаленным целлулоидным воротничком подбородок почти полностью прикрывал коричневый, в мелкий горошек галстук-бабочку. С лица мистера Лэнигана не сходила улыбка.

– Я сам бы пришел к вам, миссис Квинтон. Мне, право, стыдно, что я заставил вас идти пешком в Саут-Мэлл. В следующий раз, если будет во мне нужда, Вилли, извести меня через Дэклена О’Дуайера, и я тут же, без промедления, явлюсь к твоей матушке.

На это мать не без раздражения ответила, что ей полезно иногда выходить. Все ей твердят об этом, заметила она: и врач, и Джозефина, и даже мистер Дерензи.

– Что касается мистера Дерензи… – начала было она.

– Как поживает наш дорогой друг? Между прочим, не кажется ли вам, миссис Квинтон, что у него французская фамилия? Знаете, я всем говорю: французы оставили в Ирландии свой след. И слава богу, что оставили, миссис Квинтон. Вилли, ты хорошо говоришь по-французски?

Покачав головой, я сказал, что только начал учить французский с мисс Халлиуэлл.

– А, мисс Халлиуэлл! Как же, как же! Прирожденный педагог. Какое счастье, что ее школа у нас, в Корке. – С этими словами мистер Лэниган, не поворачиваясь, постучал в стену эбеновой линейкой, и в дверях тут же возник маленький человечек в сюртуке, с подвижным чудаковатым лицом и пронзительным взглядом из-под пенсне.

– Дэклен О’Дуайер, – сказал мистер Лэниган, – мне кажется, сейчас самое время перекусить. Миссис Квинтон, могу предложить вам на выбор вино или чай. А ты, Вилли, полагаю, не откажешься от стакана воды с фруктовым сиропом.

Мать выбрала вино, а я согласился попробовать фруктового сиропа. Дэклен О’Дуайер, который, точно дрессированная собачка, стоял с поджатыми к груди руками, внезапно стиснул ладони, как будто молился, усердно закивал седой головой и вылетел из комнаты.

– Служит у нас клерком уже сорок лет, – пояснил мистер Лэниган. – Интересно, Вилли, ты догадался, что этот чудесный человек лишен дара речи?

Я покачал головой, а мать заерзала на стуле.

– Но это абсолютно ничего не значит, Вилли, я бы даже сказал, что в этом есть некий высший смысл: Господь Всемогущий, Вилли, уязвил – и он же исцелит. Ни в Англии, ни в Ирландии не найдется ни одного клерка, который бы сравнился с Дэкленом О’Дуайером. Подобно тому как мисс Халлиуэлл, обучая детишек в своей протестантской школе на Мерсьер-стрит, оказывает честь нашему городу, Дэклен О’Дуайер оказывает честь поверенным Лэнигану и О’Брайену, которые на протяжении стольких лет пользуются его услугами.

В этот как нельзя более подходящий момент немой клерк внес в комнату поднос с двумя бокалами красного вина и стаканом подкрашенной воды.

– Редкий человек, редкий человек, – проговорил мистер Лэниган, весь растворяясь в лучезарной улыбке. – Миссис Квинтон, ваше здоровье. Как в свое время весьма красноречиво заметил Вольтер…

– Я пришла узнать, есть ли нужда в том, чтобы мистер Дерензи каждые полгода привозил все эта бумаги и счета. Мистер Дерензи – человек на редкость порядочный, и мы с Вилли были бы совершенно счастливы предоставить ему полную свободу действий.

Но прежде чем ответить, мистер Лэниган заговорил о вине. Отличное бургундское вино, сказал он. А каков букет! Пить такое вино – большая честь. Жителям Корка повезло, что в город пришла партия такого замечательного напитка.

А как тебе сироп, Вилли? Пришелся по вкусу? Дэклен О’Дуайер покупает его для меня в магазине «Чай Лондона и Ньюкасла». Возвращаясь к вопросу, который задали вы, миссис Квинтон, вся сложность состоит в том, что, пойдя вам навстречу, мы нарушим завещание покойного мистера Квинтона. Сама жизнь, а также моя непростая профессия приучили меня в первую очередь учитывать волю усопшего, а уж потом наши с вами сиюминутные желания. Как мог бы в данном случае сказать Вольтер…

– Вольтер меня не интересует. Визиты мистера Дерензи мне неприятны. Знай об этом мой муж, он бы наверняка распорядился иначе.

Залпом осушив свой бокал, мать встала. На ее белом жабо алели капли пролитого вина, на лбу выступили бусинки пота. Покачнувшись, она подошла вплотную к столу мистера Лэнигана.

– Я очень извиняюсь, миссис Квинтон, но, к сожалению, это противоречит букве закона. В конце концов, мистер Дерензи приезжает всего два раза в год…

– А я хочу, чтобы он не приезжал вовсе. Я хочу, чтобы меня оставили в покое, не напоминали…

– Понимаю, понимаю. Однако по закону…

– Я просто предлагаю, чтобы мистер Дерензи отчитывался вам или же не отчитывался вообще. Поймите, в этом нет необходимости, решительно никакой необходимости.

Мистер Лэниган с важным видом покачал головой и повел покатыми плечами. Он заявил, что весьма сожалеет, что у него нет слов, что он ужасно огорчен, что не может согласиться со столь разумной просьбой. Но на все эти рассуждения мать не обратила никакого внимания.

– Я вижу, вы не хотите идти мне навстречу, мистер Лэниган. Это нехорошо с вашей стороны. Вы же знаете, как мне нелегко.

– Ну, разумеется, знаю, миссис Квинтон.

– Я получаю от своих золовок письма, которые даже не вскрываю. Я попросила мистера Дерензи передать им, чтобы они мне не писали. А сегодня утром от них пришло очередное письмо.

– Я мог бы известить их…

– Да, и в Индию тоже напишите. Я хочу, чтобы вы написали в Индию.

– В Индию, миссис Квинтон?

– Из Индии мне приходят письма от моих родителей, из местечка Масулипатам. Их я тоже не читаю.

– По всей вероятности, все беспокоятся за вас и за Вилли. Дело только в этом.

– Вилли – ангел. Он обещал написать своим деду и бабушке, что мы здоровы, но поймите: бедному Вилли нелегко будет написать все, что мне хотелось бы.

– Что же я должен сообщить им, миссис Квинтон?

– Чтобы они перестали докучать мне своими письмами. Чтобы этот поток писем наконец прекратился.

– Боюсь, я не смогу изложить это так, как вы хотите.

– А почему, собственно говоря? Почему вы все время мне противоречите, мистер Лэниган? Вы грубый и бесчувственный человек.

– Миссис Квинтон, уверяю вас…

– Пожалуйста, прикажите вашему клерку нас проводить.

Тут бессменная улыбка наконец исчезла с лица мистера Лэнигана, он, пыхтя, слабо постучал в стену линейкой, и Дэклен О’Дуайер явился на его зов. Я знал, мать была пьяна, и жалел, что не могу сказать об этом мистеру Лэнигану. Мне-то было совершенно ясно: пожелание моего отца – закон.

– Что я ему наговорила? – спросила она, когда мы добрались до Виндзор-террас. Войдя в дом, я напомнил ей, что она назвала его грубым и бесчувственным. Покачав головой, мать сказала, что не хотела его обидеть. Она озадаченно смотрела на меня. – Зачем мы ходили туда, Вилли? Разве этот человек вызывал нас?

Я не ответил. Придя в еще большее замешательство, она понуро стояла, покачиваясь, на ступеньках, а я ушел писать обещанные письма.

– Пожалуйста, не сердись на меня, Вилли! – крикнула она мне вслед, но я и на этот раз промолчал.

Написал я и отцу Килгарриффу, который в ответном письме процитировал строки из неизвестного ему прежде письма Анны Квинтон: «15 ноября 1846 года. В канавах лежат незахороненные трупы. Жители деревень питаются травой, листьями и корнями папоротника. В казармах на меня обиделись, когда я отказалась остаться обедать. Ради всего святого, попытайтесь воздействовать на это самое чудовищное правительство на свете». Ее вороную кобылу звали Глупышкой, в свое время вспоминал отец Килгаррифф, и теперь Анна Квинтон являлась мне во сне вместе с сестрами и отцом. «А вот и Анна», – говорил мой прадед, указывая на видневшийся вдали Духов холм, и я отчетливо видел озабоченную некрасивую англичанку верхом на вороной лошади. Отец Килгаррифф рассказывал, что ее отец был удостоен рыцарского звания и она могла бы быть леди Анной, однако никогда так себя не называла.

– Держись подальше от Элмера Данна, – не раз предупреждала меня мисс Халлиуэлл, но на спортивной площадке я вместе со всеми продолжал смеяться, когда он описывал ее белье.

– Неужели тебе ни разу не хотелось залезть ей под юбку? – спросил меня Элмер Данн в тот день, когда он навсегда покидал школу. Я знал, что мисс Халлиуэлл смотрит на нас из окна и видит, как он отвел меня в сторону: – Клянусь богом, Квинтон, она будет только рада. Такие, как она, это дело любят.

Я гордился тем, что здоровенный оболтус и отчаянный прохвост Элмер Данн, который был к тому же на несколько лет старше меня, с удовольствием со мной общается и называет меня по-мужски – «Квинтон». Небрежным кивком головы он отозвал меня за уборную, где мисс Халлиуэлл не могла нас увидеть, вытащил из кармана брюк пачку сигарет и небрежно предложил мне закурить. Данн собирался устроиться младшим клерком на новую ткацкую фабрику и, поднеся зажженную спичку к моей сигарете, доверительно сообщил, что на фабрике есть ткачихи, которые заткнут за пояс любую девчонку из нашей школы.

– Сказать почему, Квинтон? Понимаешь, католички в этом деле разбираются лучше некуда. – И с этими словами он громко расхохотался.

Давясь от дыма, я ответил, что и без него об этом знаю.

– Если когда-нибудь ее прижмешь, поделишься опытом, ладно, Квинтон?

В Образцовой школе на Мерсьер-стрит у меня не было лучше друга, чем он, и мне было жалко, что он уходит, хотя я и знал, что никогда не смогу выполнить того, что он от меня хотел.

– Будь здоров, Квинтон, – сказал он мне на прощанье, пересек, попыхивая сигаретой, спортивную площадку и помахал мисс Халлиуэлл, которая по-прежнему стояла у окна.

– Скатертью дорожка! – вырвалось у мисс Халлиуэлл, когда мы по звонку вернулись в класс и шум стих. – Надо же! Девять лет проучился в школе, а дурак дураком. Такой дикарь и часа на работе не продержится.

В тот день, после уроков, мисс Халлиуэлл даже не раскрыла французскую грамматику, по которой мы с ней занимались. Она с отсутствующим видом сидела за столом.

– Подумать только, – вновь прошептала она. – Этот подонок проучился в моей школе девять лет. Девять лет, Вилли!

Однажды, когда она вызвала Элмера Данна прочесть вслух вторую строфу «Ручья»[28]28
  Стихотворение английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892).


[Закрыть], тот встал и продекламировал:

 
Пэдди из Дублина, Пэдди из Корка
С дыркой на заднице больше Нью-Йорка.
 

Закончив, он не сел, а продолжал стоять, невозмутимо ожидая неминуемого наказания. Когда мисс Халлиуэлл с линейкой в руках с ним поравнялась (Данн был выше ее ростом), он с вызовом протянул ей руку, а когда экзекуция завершилась, вежливо произнес: «Большое спасибо, мисс Халлиуэлл».

– Очень жаль, что ты с ним общался, – упрекнула она меня. – А ведь я просила тебя этого не делать. Именно тебя, Вилли.

Я почувствовал, как у меня привычно вспыхнули щеки, как от смущения заливаются краской лоб и шея, чего раньше, до того, как я попал в школу к мисс Халлиуэлл, со мной никогда не бывало.

– У меня все хорошо, мисс Халлиуэлл. – Я замолчал: язык прилип к небу, а губы так пересохли, что больно было открывать рот. – Уверяю вас, мисс Халлиуэлл.

– Он научил тебя такому, чего не должны знать дети.

– Ничему он меня не научил.

– Ты навсегда останешься в моем сердце, Вилли.

Потупившись, я уставился на закапанный чернилами стол и на синюю обложку французского учебника. Мисс Халлиуэлл еще раз повторила, что я останусь в ее сердце, и ее худая рука легла на мою. А потом она поцеловала меня. Впервые. Щекой я ощутил прикосновение влажных холодных рук, ее пальцы гладили меня по руке.

– Он ведь совал тебе в рот сигарету. Заставлял курить – а все назло мне. Если б ты знал, Вилли, сколько таких подонков я перевидала с тех пор, как открыла здесь школу.