Текст книги "Пасынки судьбы"

Автор книги: Уильям Тревор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Брайди не спускала глаз с Дэно Райана – представляла, как он, надев очки, о которых упомянул раньше, пристроился на кухне их деревенского дома и читает какой-нибудь отцовский роман о Диком Западе. Вот они втроем сидят за ужином, что она приготовила: на столе яичница с ветчиной, картофельные оладьи, хлеб с маслом и джемом, хлеб двух сортов – домашней выпечки и из магазина. По утрам Дэно выходит из кухни и отправляется в поле на прополку свеклы, и отец ковыляет вслед, и оба работают рядом. Потом представила сенокос: Дэно идет с косой – за эти годы самой Брайди пришлось выучиться этому делу, – отец старательно орудует граблями. И себя она увидела в этих картинках, ведь, если в хозяйстве появится еще один работник, она сможет наконец заняться делами, до которых руки не доходят. Тюлевые занавески в спальне надо починить, кое-где поотставали обои, надо их подклеить мучным клеем. Давно пора побелить кладовку.

В тот вечер, когда Дэно Райан подкачивал шину велосипеда, Брайди показалось, что он вот-вот поцелует ее. Было темно, он низко пригнулся над колесом и, приложив ухо к резине, послушал, не выходит ли воздух. Потом выпрямился и заметил, что все как будто в порядке. Лицо Дэно было совсем близко, и Брайди улыбнулась ему. И надо же, именно в тот момент мистер Мэлони нетерпеливо нажал на клаксон своего автомобиля.

А вот Выпивоха Иген целовал Брайди частенько: в те вечера, когда ему удавалось навязаться ей в провожатые, проехать рядом часть дороги домой. Перед крутым подъемом они слезали с машин; провожая Брайди в первый раз, Иген нарочно споткнулся и налетел на нее, схватив за плечо, чтобы удержаться на ногах. И тут же она ощутила на своем лице его влажные губы, услышала громыханье его велосипеда по каменистой дороге. Переведя дух, Иген предложил ей посидеть в поле.

Было это девять лет тому назад. С тех пор, при сходных обстоятельствах, Брайди иногда целовали и Тим Дэли, и Пучеглазый Хорган. С каждым из них она иногда соглашалась посидеть в поле, позволяла обнимать себя, слушала их тяжелое, шумное дыхание. Бывали моменты, когда она пыталась представить себя женой кого-либо из них, представить кого-то из них на ферме, рядом с отцом, хотя и понимала всю призрачность этих фантазий.

Брайди стояла с Кэт Болджер; ясно, что Выпивоха Иген не так скоро вынырнет из уборной. И тут к ним приблизились мистер Мэлони, мистер Суэнтон и Дэно Райан, и мистер Мэлони вызвался принести из буфета три бутылки лимонада.

– Ты очень красиво спел последнюю вещь, – сказала Брайди Дэно Райану, – и песенка сама очень красивая, правда?

Мистер Суэнтон заявил, что лучшей песни он никогда не слыша:! Кэт Болджер не согласилась: лично она предпочитает «Дэнни-бой», по ее мнению, это лучшая песня на свете.

– Извольте! – произнес мистер Мэлони, вручая по бутылке лимонада мистеру Суэнтону и Дэно Райану. – А как себя чувствует сегодня наша Брайди? Отец здоров, Брайди?

Брайди ответила, что у отца все в порядке.

– Говорят, скоро откроется цементная фабрика, – сказал мистер Мэлони. – Кто-нибудь слыша:! об этом? Вроде бы обнаружили залежи какого-то сырья, из него получается хороший цемент. На глубине девяти футов, где-то рядом с Килмолофом.

– Значит, появится работа, – объявил мистер Суэнтон. – Работа для всех – вот что здесь совершенно необходимо.

– Об этом рассказывал каноник О’Коннел, – продолжал мистер Мэлони. – Деньги вкладывают янки.

– Сюда приедут янки? – заинтересовалась Кэт Болджер. – Они сами поведут дело?

Мистер Мэлони, занявшись своим лимонадом, не услышал вопроса, а Кэт Болджер его не повторила.

– Знаешь, есть такое средство, «опторекс» называется, – вполголоса проговорила Брайди, повернувшись к Дэно Райану, – отец им лечился, когда застудил глаза. Может быть, тебе попробовать опторекс, чтоб глаза не слезились?

– Да ладно, что там, не так уж это мне мешает.

– Нет, нет, это скверное дело, если глаза не в порядке. Этим не шутят. Ты зайди в аптеку, Дэно, и купи опторекс. К нему дают и рюмочку, чтобы промывать глаза.

Такая же история случилась у отца: глаза у него покраснели, даже неприятно было смотреть. Она тогда съездила в городскую амбулаторию Риордана и объяснила, в чем дело, и мистер Риордан посоветовал опторекс. Все это она сообщила Дэно Райану, добавив, что с тех пор отец на глаза совсем не жалуется. Дэно Райан выслушал ее и молча кивнул.

– А вам говорили, миссис Дуайр, про цементную фабрику в Килмолофе? – спросил мистер Мэлони.

Миссис Дуайр, собиравшая в корзину пустые бутылки, утвердительно наклонила голову.

– Да, – отвечала она, – разговоры о цементной фабрике идут, это просто замечательная новость, давно такой не было.

– Килмолоф сам себя не узнает, – примкнул к обсуждению ее муж и тоже начал собирать пустые бутылки.

– Да, дела здесь поправятся, это уж несомненно, – снова подал голос мистер Суэнтон, – я только что говорил, Джастин, и опять повторяю, что нам прежде всего нужны рабочие места, чтобы на всех хватало.

– А что же янки, разве они… – снова начала Кэт Болджер, но мистер Мэлони прервал ее:

– Что касается янки, Кэт, то они будут лишь заправлять делом на самом верху, а может, и вообще только вложат капитал.

– Янки тебе не изловить! – хохотнул мистер Суэнтон. – Эти субчики быстро бегают!

– Мало тебе отечественных холостяков? – добавил мистер Мэлони. Он тоже фыркнул и, выбросив соломинку, опрокинул в рот бутылку с остатками лимонада. Кэт Болджер сказала, чтобы он оставил свои советы при себе. Она подошла к мужской уборной и заняла позицию перед дверью, не обменявшись ни словом с Мэдж Даудинг, все еще там стоявшей.

– Ты приглядывай за Пучеглазым Хорганом, – предупредила мужа миссис Дуайр, об этом она предупреждала его каждую субботу в один и тот же час, зная, что Хорган пьет виски в уборной. В пьяном виде он становился самым неуправляемым из всех холостяков.

– Послушай, Дэно, а ведь у меня осталось немножко этого опторекса, – тихо промолвила Брайди. – Если хочешь, я принесу тебе в следующую субботу. Ну, этого средства для глаз…

– Ах, да не хлопочи ты, Брайди!..

– Какие же хлопоты? Честное слово…

– Миссис Гриффин записала меня на проверку к доктору Криди. Вообще-то мои старые гляделки совсем меня не беспокоят, только когда газету читаю или в кино. Миссис Гриффин говорит, я их напрягаю, потому что не ношу очков.

Произнося эти слова, Дэно смотрел в сторону, и Брайди внезапно поняла, что миссис Гриффин решила женить его на себе. Брайди поняла это безошибочно, инстинктивно – миссис Гриффин намерена выйти замуж за Дэно Райана, потому что, если он съедет, женившись на другой, трудно ей будет найти жильца, который так относился бы к ее ненормальному сыну. Дэно станет отцом ненормальному сыну миссис Гриффин, к которому и сейчас добр. Это так понятно, ведь все шансы у миссис Гриффин, она его видит каждое утро и каждый вечер, а не довольствуется субботними встречами в танцзале.

Брайди подумала о Патрике Грейди, снова увидела перед собой его бледное узкое лицо. Сейчас она могла бы уже стать матерью четверых его детей, а может быть, и семи-восьми. Она могла бы жить в Уолверхэмптоне, по вечерам ходить в кино, вместо того чтобы сидеть на ферме и ухаживать за увечным стариком. Если бы не жестокие обстоятельства, не стояла бы она сейчас в сельском танцзале, оплакивая женитьбу дорожного рабочего, которого и не любит вовсе. На миг ей показалось, она и вправду сейчас расплачется от этих нахлынувших мыслей о Патрике Грейди, что живет теперь в Уолверхэмптоне. Слезам не было места в ее жизни на ферме – ни дома, ни в поле. Слезы были бы роскошью, как цветы на посевах свеклы, как свежая побелка в кладовке. Плакать в кухне, когда отец сидит рядом и слушает передачу «Ищем таланты», было бы нечестно, несправедливо по отношению к нему: он, безногий, имел куда больше права на слезы. Страдания его серьезнее, а между тем он все так же добр к Брайди, так же тревожится за нее.

Здесь, в танцзале «Романтика», она чувствовала, как подступают к глазам слезы, которым негоже было бы дать волю в присутствии отца. И ей хотелось дать им волю, чтобы они струились по щекам, хотелось, чтобы ей сострадали: и Дэно Райан, и все, кто ее окружал сейчас. Хотелось, чтобы все стояли вокруг нее и слушали, и рассказывать им – про Патрика Грейди, что живет теперь в Уолверхэмптоне, про то, как умерла мать и как идет с тех пор собственная ее жизнь. Хотелось, чтобы Дэно Райан обнял ее за плечи и чтобы она могла прильнуть головой к его руке. Чтобы он глядел ей в лицо, по-хорошему, как он умеет, и гладил ее ладони своими загрубелыми пальцами дорожного рабочего. Она могла бы проснуться в кровати рядом с ним и на миг вообразить, что это – Патрик Грейди. Могла бы промывать ему глаза и верить, что любит его.

– Ну, за дело! – скомандовал мистер Мэлони и повел своих музыкантов к инструментам.

– Передай отцу, что я о нем справлялся, – сказал, отходя, Дэно Райан.

Брайди улыбнулась ему и пообещала, словно ничего и не случилось, что обязательно передаст.

Она танцевала с Тимом Дэли, потом снова с парнем, который собирался эмигрировать. Видела, как стремительно кинулась Мэдж Даудинг к вышедшему из уборной длиннорукому, перехватив его у Кэт Болджер. Кэт пригласил Пучеглазый Хорган и, танцуя, стал уговаривать, чтобы она разрешила ему проехать часть пути вместе. До него явно не доходило, что Кэт Болджер сейчас снедаема ревностью к Мэдж Даудинг, танцевавшей с длинноруким своим кавалером – они выделывали па квикстепа. Кэт было уже тоже далеко за тридцать.

– Ну-ка, малый, катись отсюда! – заявил Выпивоха Иген, вклиниваясь между Брайди и ее молодым партнером. – Ступай домой к мамочке! – И он обхватил Брайди, продолжая твердить, что она сегодня выглядит просто мирово. – Слыхала про цементную фабрику? – тоже спросил он. – Вот повезло Килмолофу, а?

Брайди была с этим согласна. Повторяя слова мистера Мэлони и мистера Суэнтона, она сказала, что цементная фабрика даст работу жителям всей округи.

– Можно я с тобой сегодня немного проеду, а, Брайди? – искательно осведомился Выпивоха Иген, но она предпочла не расслышать вопроса.

– Ну же, Брайди, разве ты не моя подружка, ведь ты всегда была моей подружкой! – продолжал Иген, но и на это, совсем уж несуразное, заявление она ничего не ответила.

Настойчивый шепот его все звучал рядом: что он женился бы на ней хоть завтра, да только мать не желает другой женщины в доме. Брайди сама знает, напомнил он, каково это – заботиться о престарелых родителях, на помойку их не выбросишь, чти отца и мать своих, правильно я говорю?..

Брайди шла в танце под «Звон колоколов», двигалась в лад с Выпивохой Игеном и через его плечо смотрела, как Дэно Райан выбивает легкую дробь на маленьком барабане. Да, миссис Гриффин заполучит его, хоть ей уже под пятьдесят, хоть там и поглядеть не на что: расплывшаяся тетка с толстыми руками и ногами. Миссис Гриффин сцапает Дэно, как та девчонка сцапала когда-то Патрика Грейди.

Музыка умолкла, но Выпивоха Иген все не отпускал Брайди, пытаясь прикоснуться лицом к ее лицу. Народ вокруг них свистел и хлопал в ладоши – танцевальный вечер подходил к концу. Брайди пошла прочь от Выпивохи Игена, уже твердо зная, что никогда больше не танцевать ей в зале «Романтика». Что смехотворны ее старания окрутить пожилого дядю, работающего на ремонте дорог в Совете графства, и сама она так же смешна, как Мэдж Даудинг, переплясавшая свое время.

– Жду тебя снаружи, Кэт! – крикнул Пучеглазый Хорган, закурив и двинувшись к выходу.

Длиннорукий (говорили, что руки у него вытянулись потому, что он вечно таскает камни со своего участка) уже уехал. И все прочие быстро выбирались на площадку. Мистер Дуайр расставлял по местам стулья.

В раздевалке девушки накидывали пальто и условливались встретиться завтра на мессе. Мэдж Даудинг куда-то спешила.

– У тебя все о’кей, Брайди? – спросила Патти Бирн, и Брайди подтвердила: да, все о’кей. С ласковой усмешкой она глядела на молоденькую Патти Бирн: неужто наступит когда-нибудь день и она тоже станет посмешищем в сельском танцзале?

– Ну, доброй всем ночи, – произнесла Брайди, выходя из раздевалки, и девушки, все еще стрекотавшие там, тоже пожелали ей доброй ночи. Брайди немного задержалась в зале. Мистер Дуайр наводил порядок: протирал и ставил в ряд стулья, собирал пустые бутылки. Жена его мела пол.

– Доброй тебе ночи, Брайди! – сказал мистер Дуайр.

И жена его повторила:

– Доброй тебе ночи!

Чтобы стало виднее, Дуайры включили лишние лампочки. В резком свете голубые стены выглядели грязновато: в жирных пятнах там, где мужчины прислонялись к стене напомаженными головами, с нацарапанными именами и инициалами, с изображениями пронзенных стрелою сердец. В беспощадном этом свете тонуло слабенькое свечение хрустального плафона – оказалось, что по всему шифону идут обычно невидимые трещины.

– И вам доброй ночи, – сказала Брайди супругам Дуайр. Потом прошла через розовые двери и спустилась по трем бетонным ступенькам на усыпанную гравием площадку. Еще толпились люди, беседовали, разбившись на группки, стояли у своих велосипедов. Брайди увидела, что Мэдж Даудинг уезжает вместе с Тимом Дэли. Молодой парень отъехал, усадив подругу на раму велосипеда. Зачихали автомобильные моторы.

– Доброй ночи, Брайди! – бросил ей Дэно Райан.

– Доброй ночи, Дэно! – ответила она.

И зашагала по гравию к своему велосипеду. Где-то позади раздавался голос мистера Мэлони, все повторявшего, что с какой стороны ни взгляни, а цементная фабрика – великое дело для Килмолофа. Она услышала, как громко хлопнула дверца машины, и поняла, что эго машина мистера Мэлони, потому что мистер Суэнтон, усевшись, всегда очень громко хлопал дверцей. Пока Брайди шла к велосипеду, дверцы стукнули еще дважды, потом раздалось тарахтенье мотора и зажглись фары. Брайди потрогала обе шины, проверяя, нет ли прокола. Машина мистера Мэлони со скрежетом пересекла гравий, выехала на дорогу и покатила бесшумно.

– Доброй ночи, Брайди! – прозвучал чей-то голос в темноте, и она ответила, подталкивая велосипед к дороге.

– Можно я проеду с тобой немного? – спросил Выпивоха Иген.

Они покатили рядом, а когда добрались до подъема, где надо было слезать с машин, Брайди обернулась назад, на далекие уже огни четырех разноцветных ламп, украшающих фасад танцзала «Романтика». Они стали гаснуть у нее на глазах одна за другой; Брайди представила себе мистера Дуайра, который запирает на два висячих замка решетку перед входом в свое заведение. А жена, наверное, уже сидит в машине на переднем сиденье и держит в руках жестяную коробку с выручкой.

– Послушай, что скажу, Брайди, – начал Выпивоха Иген. Ты сегодня выглядишь – ну просто блеск! – Он вытащил из кармана свою бутылочку виски. Вынул пробку, приложился и предложил выпить Брайди. Она взяла и отпила глоток, – Действительно, почему бы тебе не выпить! – проговорил несколько удивленный Иген: она еще никогда не пила в его компании. Вкус виски показался Брайди неприятным, раньше она пробовала его лишь дважды, как средство от зубной боли, ей и тогда не понравилось. – Да какой тебе от этого вред? – продолжал Выпивоха Иген, видя, что Брайди снова подняла бутылочку ко рту. Впрочем, бутылочку он тут же перехватил, испугавшись, как бы Брайди не выпила и его долю.

Брайди смотрела на Игена: он тянул из горла куда более умело. Никогда он не бросит пить, думала Брайди. Так и останется лентяем, будет бездельничать на кухне с «Айриш пресс» на коленях. Ухнет все их сбережения на подержанную машину для того только, чтобы объезжать городские пивнушки по ярмарочным дням.

– Она нынче сильно сдала, – говорил тем временем Иген, это относилось к его матери. – Больше двух лет не протянет, я так полагаю. – Он швырнул в канаву пустую бутылку и зажег сигарету. Потом сказал: – Ее не станет, Брайди, и я продам эту проклятую ферму со всеми потрохами. Все продам к черту, и свиней, и рухлядь. – Помолчал, поднес сигарету ко рту, затянулся. – А монеты, что выручу от продажи, я мог бы, слышь, Брайди, вложить в другое хозяйство.

Они дошли до калитки в ограде, тянущейся вдоль поля с левой стороны, и машинально прислонили к ней велосипеды; Иген перелез через калитку, и Брайди за ним.

– Посидим тут, Брайди? – спросил он, как будто идея эта лишь сию минуту пришла ему в голову, будто они залезли на чужое поле с какой-либо иной целью, – Мы могли бы вложить эти денежки в твое хозяйство, как думаешь, Брайди? – И правой рукой он обнял ее за плечи. – Поцелуемся? – Он поцеловал ее, больно прикусив зубами. Умрет его мать, он продаст ферму и тут же растранжирит все деньги в городе. И только тогда надумает жениться – ведь понадобятся ему домашний очаг и женщина, чтобы стряпала пищу. Иген поцеловал ее снова, губы у него были жаркие, потные щеки липли к ее лицу. – Иисусе, ну и здорово ты целуешься! – пробормотал он.

Брайди поднялась и сказала, что ей пора домой, и они снова перелезли через калитку.

– Лучше субботы ничего нет! – с чувством произнес Выпивоха Иген. – Доброй тебе ночи, Брайди!

Он взобрался на велосипед и покатил вниз с холма, а Брайди еще некоторое время вела свою машину в гору, потом тоже поехала. Сквозь ночную темь катила она дорогой, по которой проезжала каждую субботу, год за годом, и по которой больше никогда уже не поедет, ибо вышел ее срок и наступил тот самый возраст. Теперь ей остается только одно – ожидание: придет день, и к ней заявится Выпивоха Иген, потому что у него умерла мать. Отца Брайди к тому времени тоже, наверное, уже не будет в живых. И Брайди станет женой Выпивохи Игена, потому что жить на ферме совсем одной очень одиноко.

Выбор

Площадка второго этажа была покрыта коричневым линолеумом, а у дверей каждой из спален лежал черный коврик. От этой площадки с тремя ковриками и окном на задний двор поднимались голые ступеньки в мансарду, где спала наша служанка Бриджет. А вот лестницу на первый этаж, к ванной, уборной и спальне моих родителей, устилал ковер с узором из красных цветов – ковер тянулся и дальше, до самой прихожей, где пол тоже был покрыт коричневым линолеумом. В прихожей, рядом с вешалкой, стояло какое-то высокое растение в латунной посудине, а на столе, в полном одиночестве, – фигурка Пресвятой Девы. Обои и на площадке, и в прихожей, и вдоль лестницы были уныло-кремового цвета, без рисунка, только шероховатые – так было модно у нас в городке на западе графства Корк в дни моего, детства. Стену украшали две коричневатые картинки. На одной быки на рассвете вспахивали плугом неровное поле, а на другой фермер на закате вел лошадь к ограде двора. И вот, прильнув к балясинам на площадке второго этажа, я увидел на фоне этой кремовой стены и быков на рассвете, как отец целует Бриджет – было это в самом конце моих летних каникул.

В тот теплый сентябрьский вечер я вышел из своей комнаты, чтобы встретить Генри Дьюклоу, который всегда приходил пожелать мне доброй ночи. Я опустился на колени у перил и прижался лицом к балясинам, прижался очень крепко: я хотел, чтобы меня можно было заметить, чтобы Дьюклоу увидел меня и улыбнулся. «Черт побери, ты сегодня – первый сорт!»– прошептал отец, я хорошо расслышал этот шепот; потом он обнял Бриджет за плечи, грубо стиснул и прильнул к ее губам.

Мне было семь лет; отец называл меня Поздним цветочком». Братья и сестры мои уже выросли, но тогда я еще не понимал, что им родители отдали слишком многое и на мою долю почти ничего не осталось. Когда-то наша семья была самой обыкновенной, дети один за другим вырастали и покидали родной кров, и вот тут-то, когда матери пора было отдохнуть, а отцу убедиться, что жизнь состоит не из одних тягот, появился я. Я никогда не сомневался в чувствах моих родителей, но за те шесть месяцев, которые провел в нашем доме Дьюклоу, я понял, что он любит меня не меньше, чем они. «Пожелай ему спокойной ночи за меня!» – я не раз слышал эти слова матери, брошенные вдогонку Дьюклоу, когда он поднимался ко мне, чтобы рассказать непременную ежевечернюю сказку, и я вырос с убеждением, что моя мать – человек усталый (так оно и было на самом деле). В волосах – седина, лицо – утомленное. Дьюклоу говорил, что она, наверное, плохо спит. Многие люди плохо спят, сказал он, сидя на краю моей кровати однажды вечером (мне было тогда семь лет), и рассуждал на эту тему, пока я не уснул.

Дьюклоу, занимавший комнату рядом с моей, научил меня играть в шарики на нашем заднем дворе: двор был весь в ухабах. Из валявшихся повсюду тяжелых кусков дерева он сделал для меня аэроплан и еще объяснил мне, что звезда, хоть она и может свалиться с неба, на землю никогда не упадет. Он рассказывал истории о Колумбе и Васко да Гаме, о великих европейских монархах и о битве при Йеллоу-Форде. То, чем он интересовался в школе, он помнил отлично, а все остальное давно уже перезабыл и сам признавался: «Ученый из меня – хуже некуда!» Он пересказывал мне фильмы, которые видел, а также пьесу «Пока сдержи свой гнев». Говорил он спокойно, отвечал на все мои вопросы, роста был небольшого, тонкий, как ива, сухопарый, бледный и – сразу видно – утонченный, в отличие от моего отца. Ему было пятьдесят семь лет, отцу – пятьдесят девять.

В тот вечер, когда отец поцеловал Бриджет, Дьюклоу пришел ко мне еще раз; было уже очень поздно. Он сразу включил свет; на нем была серая пижама в полоску, порванная во многих местах.

– Услыхал, как ты плачешь, – сказал Дьюклоу. – Что с тобой?

Он носил очки в металлической оправе, а от лица, казалось, остался один нос, длинный и тонкий. Волосы у него были черные и блестящие, а руки – как у скелета. Когда Дьюклоу впервые появился в нашем доме, отец сразу привел его на кухню; был вечер, и мать, сидя за столом, читала «Айриш пресс», а Бриджет штопала черный чулок. «Я нанял этого человека»,– сказал отец и отступил в сторону от дверей; внезапно и безмолвно перед нами предстала согбенная фигура Дьюклоу, а отец сделал такой жест, словно объявлял цирковой номер. Дьюклоу держал в руке картонный чемоданчик, до отказа набитый одеждой. Я до сих пор помню кусок фланелевой рубашки, который высовывался из этого плохо закрытого чемоданчика…

– Почему ты плачешь? – снова спросил он. – Что случилось?

– Уходите, мистер Дьюклоу…

На его бледном лбу появилась морщина. Он ушел, не выключив света, и через минуту вернулся с пачкой сигарет и зажигалкой, моим подарком, – я купил ее в универсальном магазине в Корке на прошлое Рождество. Курил он всегда «Экстру», уверяя, что на эти сигареты идет табак высшего сорта. Вот и теперь он закурил «Экстру» и присел ко мне на кровать. И стал, уже в который раз, вспоминать, как он впервые вошел в наш дом, а перед тем, как войти, постоял немного на улице.

С улицы наша дверь была окрашена под красное дерево. На ней висели медный молоток и почтовый ящик – Бриджет каждое утро (кроме воскресного) чистила их пастой «Брассо». Направо от двери начиналась непомерно большая витрина отцовской мясной лавки; там можно было увидеть подвешенный на крюке бараний бок, потроха в белом эмалированном поддоне, говядину, и колбасы, и фарш, и жир.

Позже, когда мы подружились, Дьюклоу рассказал мне, как он сошел с автобуса, идущего из Бэнтри, и сразу оказался перед этой витриной. Руку оттягивал чемодан, а он стоял и смотрел на витрину, теряясь в догадках об этой лавке, и доме, и о моем отце. Он приехал не из самого Бэнтри, а с холмов, где тоже служил в одной семье. Он просто вышел на перекресток и дождался автобуса; когда он вошел к нам на кухню в тот вечер, ботинки у него были все в пыли. «Я смотрел на мясо в витрине, – рассказывал он мне потом, – и думал, что, пожалуй, лучше бы мне вернуться». Но отец, поджидавший его, вышел из лавки и пригласил его войти. Отец был человек рослый и рядом с Дьюклоу казался гигантом.

Дьюклоу сидел на моей кровати и курил «Экстру». Потом стал рассказывать про то объявление, которое отец, решив нанять себе помощника, дал в «Корк икзэминер». Дьюклоу повторил это объявление слово в слово и сказал, что даже читать все это ему было страшновато. «Я ничего этого не умел, – объяснял он мне, – потому и боялся».

В тот вечер, шесть месяцев назад, лицо его и впрямь выражало испуг. «Присаживайтесь, мистер Дьюклоу, – сказала ему тогда моя мать. – Вы уже пили чай?» Он торжественно пожал руки матери, мне и Бриджет, стараясь скрыть свое смущение. Сказал, что чай уже пил, хотя впоследствии признался мне, что это была неправда. «Может быть, вы все-таки выпьете чашечку? – предложила мать. – С кексом, который я сама приготовила?» Бриджет сняла с плиты чайник и плеснула кипятка в маленький чайник для заварки, чтобы он нагрелся. «Э-э, да он, наверно, хочет чего-нибудь покрепче! – аппетитно хохотнул отец. – Заглянем-ка к Кьоу в подвальчик, а, Генри?» Но мать настаивала, что перед тем, как приступить к крепким напиткам, и прежде даже, чем войти в приготовленную для него комнату, Дьюклоу должен выпить чашку чаю с кексом. «Он только порог переступил, – с упреком сказала она отцу, – а ты уже куда-то его тащишь!» Отец, большой весельчак, снова расхохотался. «Но должен же он познакомиться со здешними жителями! – воскликнул отец и, обращаясь к Дьюклоу, пояснил: – Городок у нас что надо! Торговля идет – первый сорт!»

У отца было только восемь пальцев: остальные два (в том числе один большой) он, человек неуклюжий, потерял в разных ситуациях, занимаясь своей работой. «Когда у меня совсем не останется пальцев, – любил говорить отец, – уйду на покой». Потом, разразившись своим обычным хохотом, он добавлял: «Мясник с одними обрубками вместо пальцев – такого, пожалуй, клиенты не вынесут».

– Я часто вспоминаю, как добра была ко мне твоя мама в тот первый вечер, – сказал Дьюклоу.

– Он целовал Бриджет в прихожей, – выговорил я. – Сказал, что она потрясающе выглядит.

– Ну что ты!

– Я спрятался за перилами и все видел.

– Тебе, верно, приснился дурной сон. Позвать маму?

Нет, сказал я, мне не снился дурной сон, и не надо звать маму… Мама лежит с отцом в одной постели и не знает, что он только что целовал служанку.

– А то она уйдет, – сказал я. – Мама от нас уйдет.

– Ну что ты!

– Он Бриджет целовал.

Однажды, пожелав мне доброй ночи, Дьюклоу вдруг взял и поцеловал меня, но этот поцелуй был совсем не похож на тот, в прихожей. Мама слишком устала, чтобы подниматься по ступенькам, вот Дьюклоу и поцеловал меня – чтобы я не чувствовал себя покинутым. В другой раз, так же внезапно, он достал из жилетного кармана флорин, сунул его мне под подушку и сказал, чтобы я купил себе конфет. «Откуда ты это взял?» – спросил отец на другой день; когда я объяснил, он ударил себя кулаком по ляжке, но я так и не понял, почему он сердится, А потом я услышал, как он кричал на маму, кричал, что Генри Дьюклоу дал мне два шиллинга и что, собственно, мама на это скажет? Отец иногда вел себя совсем не понятно. Рядом с ним мамино спокойствие было еще заметнее, и я любил ее за это спокойствие.

– Вечером он выпил…

– Значит, он был пьяный? Да, мистер Дьюклоу?

– По-моему, да.

– А мама…

– Рассказать тебе что-нибудь?

– Нет, не надо.

Мне снова пришла в голову мысль, которая не оставляла меня, пока я лежал в постели: Бриджет, наверное, собирается выгнать маму из дому. Я вдруг представил, как мама возится на кухне вместо Бриджет, а та стоит у двери и смотрит на нее. Бриджет была толстушка, краснощекая, черноволосая и кудрявая. Руки-ноги – полные, а ростом ниже мамы. Было ей лет двадцать пять, а маме, как сказал мне Дьюклоу, пятьдесят один. Бриджет приносила мне полые шарики из зеленого стекла (рыбаки пользуются ими, чтобы удержать сети на плаву): она жила у моря и часто находила их на берегу. Она не рассказывала мне таких историй, как Дьюклоу, зато иногда читала мне романы, которые брала в библиотеке у монашек. На всех книгах, чтобы они не запачкались, были обложки из оберточной бумаги, а на обложке, чернилами, название. Я не помню нашего дома без Бриджет, без этих книжек в оберточной бумаге, которые она приносила по воскресеньям в корзинке, вместе с рыбой и овощами. Бриджет мне нравилась, но она была не такая, как мама, маму я любил больше.

– Если бы мама умерла, – сказал я, – он бы женился на Бриджет. Она же не сердилась, что он ее целовал!

Дьюклоу покачал головой.

– А может, он застал ее врасплох, – сказал Дьюклоу, – может, она и сердилась, но не успела ничего сказать. Может, она сказала потом, уже после того, как ты убежал к себе. Она гуляет со швейцаром из Манстерско-Ленстерского банка, – добавил Дьюклоу. – По уши в него влюблена.

– Отец богаче.

– Ты об отце не беспокойся. Это сущий пустяк – случилось однажды, и ладно. Твой отец – порядочный человек.

Вот всегда так – называет отца порядочным, а ведь знает, что тот его не любит. Работал Дьюклоу лучше отца и, когда стал посмелей, лучше рубил мясо; невозможно и представить себе, чтобы он оттяпал свои тонкие пальцы или по неловкости пырнул себя ножом. Отец говорил, что Дьюклоу должен еще многому научиться, а на самом деле это отец многого не умел – прежде всего потому, что толком учиться чему-либо был неспособен. Как-то раз одна женщина, миссис Тай, принесла мясо обратно и пожаловалась, что оно пахнет. «Намотай себе на ус, Генри», – сказал отец, когда она ушла. А ведь миссис Тай не говорила, что мясо ей продал Дьюклоу. Я увидел лицо Дьюклоу и понял, что отец сам продал миссис Тай это скверное мясо. «Такое мясо, – сказал мне отец, – идет на фарш». Но я понимал – никогда Дьюклоу так не сделает, не пустит он на фарш мясо с душком – даже не потому, что это нечестно, а просто, в отличие от отца, он был уважающий себя мясник, хоть и всего лишь помощник. Дьюклоу это мясо выбросит, подумал я, сунет в отбросы, чтобы отец его не ругал, что товар пропадает.

А теперь, сидя у меня в спальне, где висела желтоватая картинка, стоял белый комод и шкаф с умывальником, тоже белые, Дьюклоу сказал, что мне не стоит волноваться. Над кроватью висело маленькое распятие – мама повесила, а напротив – изображение Девы Марии, так что, лежа в постели, я мог видеть ее лицо.

– Помолись-ка, – посоветовал Дьюклоу и указал худой рукой на эти вещественные напоминания о вере. – Я бы на твоем месте помолился святой Агнессе.

Он не торопясь вытащил и зажег еще одну сигарету. «Твой отец – порядочный человек». – повторил он. Наверно, потом он ушел – когда я проснулся, свет был выключен. Часы показывали полвосьмого, и сперва я подумал: «Сегодня – последний день каникул». А потом уж вспомнил, как отец целовал Бриджет, а Дьюклоу разговаривал со мной поздно ночью.

Мы все вместе завтракали на кухне: мама – на одном конце стола, отец – на другом, Бриджет – рядом со мною, а Дьюклоу – напротив. Мы всегда так садились, но раньше я не замечал, что Бриджет сидит рядом с отцом.