Текст книги "Меченый"

Автор книги: Уильям Лэшнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Уильям Лэшнер
Меченый

Глава 1

Наверное, это была еще та ночь. Одна из тех долгих, рискованных ночей, когда мир смещается, двери раскрываются и ты отдаешься опасным инстинктам. Ночь ошибочных суждений и неверных поворотов, усталости, веселья и сильного сексуального заряда, который пугает и одновременно привлекает. Ночь, когда безвозвратно меняется твоя жизнь; и пока она меняется, тебе все равно, к лучшему это или к худшему. Задрайте люки, ребята, мы погружаемся.

Да, это была именно такая ночь.

Она с самого начала не предвещала ничего хорошего. В течение нескольких дней я находился в центре бури, поднятой СМИ. Из «Нью-Йорк таймс» звонят по одному телефону, из телеканала «Жизнь в пять часов» – по второму. Интервью «Экшн ньюс» в шесть часов, выступление по телевидению – в одиннадцать. Надо сказать, что я никогда не сторонился известности. Я всегда говорил, что это единственное, чего нельзя купить за деньги, но все же публичность и связанная с ней суета, постоянная озабоченность тем, чтобы журналисты правильно написали мое имя, сумасшедшие звонки, откровенные угрозы и намеки на мою продажность – все это сделало свое дело. Вымотанный донельзя, я отправился вечером чего-нибудь выпить в свой любимый кабачок «У Чосера».

Сел у барной стойки, заказал коктейль «Морской бриз» и с удовольствием почувствовал острый вкус алкоголя, обещающий вернуть жизнерадостность или по крайней мере принести облегчение. Примостившийся рядом старик начал что-то рассказывать. Я закивал в ответ: мол, да-да-да – и принялся осматривать бар в поисках других интересных персонажей. Женщина в углу подарила мне взгляд. Я улыбнулся в ответ. Прикончил выпивку и заказал еще.

Если вам показалось, что я все четко помню, не обольщайтесь. Например, я не могу вспомнить, как выглядел старик.

Из музыкального автомата, представьте себе, доносится голос Джона Леннона. Старик рассуждает о своей судьбе и жизненных потерях так, как старики всегда болтают о жизни и потерях в дешевых барах. Я приканчиваю третью выпивку и заказываю следующую.

Дверь открывается, и я поворачиваюсь с огромной надеждой на то, что сейчас войдет человек, который изменит мою судьбу. Такую надежду испытывает каждый клиент бара. Я вижу красивое лицо, широкое и сильное, и светлые длинные волосы, собранные на затылке в конский хвост. Это лицо все еще живет в моей памяти – оно единственное, что я четко помню. Женщина выглядит так, словно только что покинула седло мотоцикла: черная кожаная куртка, джинсы, ковбойская кривоногая походка. Ее облик наполняет меня желанием тут же купить «харлей». Увидев меня, она останавливается, словно я ей знаком. А почему бы и нет? Я знаменитый человек – в том смысле, что промаячил минуты полторы на экране телевизора. Я дарю женщине улыбку восхищения, она проходит мимо меня и садится у стойки бара по другую сторону от старика.

Допиваю стакан и прошу налить другой. Заказываю выпивку этой женщине. А чтобы не показаться невежливым, угощаю и старика.

– Я любил свою жену, да, любил, – говорит старик. – Как растолстевший ребенок любит пирожные. У нас были всякие планы на жизнь, достаточно планов, чтобы заставить расплакаться херувима. Это было моей первой ошибкой.

Я наклоняюсь вперед и смотрю на блондинку.

– Привет, – говорю я.

– Спасибо за пиво, – отвечает она, похлопывая по бутылке «Роллинг рокс».

Я поднимаю свой стакан:

– Ваше здоровье.

– Что вы пьете?

– «Морской бриз».

– Я так и думала.

– Я ощущаю нотку сарказма. Во мне достаточно мужского начала, чтобы пить благородные напитки. Хотите, испытаем силу рук?

– Я вывихну вам плечевой сустав.

– Не сомневаюсь.

– Но сначала дайте попробовать, – говорит она.

Я устанавливаю локоть на стойку бара, разворачиваю ладонь в положение для армрестлинга.

– Дайте попробовать вашу выпивку, – уточняет она.

– Все дело в том, что нельзя строить планы, – говорит старик, в то время как я пододвигаю свой коктейль мимо него к женщине. – Жизнь не позволяет. Вскоре после этого я обнаружил, что она занимается любовью не только в нашей постели. Она мне изменяла с моим братом, Куртом.

– Что вы говорите, – роняю я.

– То, что сказал, – отвечает старик. – Но я с этим смирился. По крайней мере она изменяла в семье. Нет нужды выносить сор из избы и разрушать семью.

– Ну как? – спрашиваю я женщину, чье прекрасное лицо перекосилось после глотка моей выпивки.

– Вкус как у рвотной массы колибри, – говорит она, двигая стакан ко мне.

– Меня зовут Виктор. Виктор Карл.

– Что, когда вы родились, нормальные фамилии уже кончились, – спрашивает она, – и вместо фамилии вас наградили двумя именами?

– Именно так. А как назвали вас?

– Зачем вам это нужно?

– Просто стараюсь быть вежливым.

– Знаю я ваши старания, – говорит она, но на лице все равно появляется улыбка.

– Все их планы в конце концов сорвал рак, – говорит старик. – Он порвал горло. Курту. Когда он умер, жена сбежала с ночным санитаром. Это был счастливейший день в моей жизни. А теперь я скучаю по ней каждую минуту, каждый час. Я любил ее по-настоящему, как в песне Хэнка Уильямса, но какое это имеет значение?

Я приканчиваю остатки коктейля, и в этот момент мой внутренний видеомагнитофон дает серьезный сбой. Помню, что музыкальный автомат источал песню Джима Моррисона, полную сентиментальности, мистики. Помню, что выпивка имела странный вкус и что я истерично смеялся над какой-то шуткой. Помню, что старик на секунду встал и я скользнул на его нагретое место рядом с женщиной. Помню, что заказал нам еще по выпивке.

Она пахла пивом, бензином и девственным потом, и я подумал, сидя рядом, что если бы смог сохранить ее запах в бутылочке, то сделал бы состояние в парфюмерном бизнесе. По крайней мере надеюсь, что только подумал об этом, потому что слова прозвучали бы бестактно, но это объясняет мое следующее мнимое воспоминание: она как-то странно, с жалостью посмотрела на меня, потом резко поднялась и направилась к двери.

Не помню, последовал я за нею или нет, но предполагаю, что последовал. Исхожу из того, что именно тогда в памяти открывается дверь, я переступаю через порог и оказываюсь в странной, глухой темноте.

Таковы вкратце мои воспоминания о той ночи. После этого – ничего.

Проснулся на кафельном полу от судорог во всем теле. Голова, неловко повернутая, упиралась в стену, ноги были неуклюже согнуты и раздвинуты, одна рука исчезла.

Через мгновение обнаружил руку под собой, согнутую и онемевшую. Я в панике перекатился на бок, чтобы освободить руку, сел и похлопал бесчувственным придатком по груди. Затем я начал бить и щипать руку до тех пор, пока боль не дала мне понять, что кровообращение восстановилось.

Тогда я оглянулся по сторонам и понял, что сижу в парадном подъезде своего дома. Ночь ушла. С улицы пробивались серые проблески рассвета, что позволило мне узреть мое жалкое состояние.

Костюм и рубашка порваны в клочья, галстук развязан. Тяжелые черные туфли присутствуют – в отличие от носков. И пахну я как шелудивый пес, кое в чем вывалявшийся. Шея не работает, бедро болит, во рту привкус какой-то гадости, в голове стучат топоры, а грудь, словно при сердечном приступе, терзает острая боль.

«Черт возьми, – подумал я, пытаясь подняться на трясущихся ногах и сваливаясь на больное бедро, – наверное, это была еще та ночь». Я попробовал вспомнить, что случилось накануне, но безуспешно: на память приходила лишь блондинка в кожаной куртке.

Со второй попытки я, шатаясь, поднялся на ноги, с грохотом упал плечом на почтовые ящики и, оттолкнувшись, принял вертикальное положение. Маленький холл растянулся и сжался, кафельные плитки на полу закружились. Я резко вдохнул через зубы и медленно выдохнул так же.

Попробовал повернуть ручку входной двери, но она не поддалась: дверь была заперта. Я похлопал по карманам пиджака, брюк и очень удивился, обнаружив, что ключи и бумажник находятся в предназначенных для них местах. «Хорошо, – подумал я, – ситуация не полностью вышла из-под контроля. Я дома, меня не ограбили, все еще поправимо». Открыл дверь ключом, распахнул ее и упал в дверной проем.

Моя квартира, расположенная на втором этаже, находилась в таком же плачевном состоянии, как и я сам. Диванные подушки порезаны, стены испачканы, абажуры всех торшеров и ламп искорежены и порваны. Экран большого телевизора разбит. Портативный телевизор, стоящий на большом, в целости и сохранности, однако усик комнатной антенны похож на сломанную соломинку. Вы, наверное, решили, что это последствия моей необузданной ночи. Ошибаетесь. Этот бардак царит в квартире уже несколько месяцев и является побочным продуктом гнева, направленного на меня чрезмерно усердной помощницей стоматолога-гигиениста. Чем меньше о ней будет сказано, тем лучше. Суть не в том, что это случилось, а в том, что я не убирался в квартире несколько месяцев – лишь заклеил скотчем порезанные подушки. Взглянув на этот разгром, психолог мог бы написать целые тома о моем душевном состоянии.

Я вломился в квартиру и, пошатываясь, направился в ванную, вытирая тыльной стороной ладони рот. Достигнув зеркала, я отпрянул от страшного видения. Похоже, что в истории моей жизни главную роль исполнял Лон Чейни,[1]1
  Лон Чейни (1906–1973) – американский актер, игравший характерные роли в основном в фильмах ужасов. Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] и это определенно был второсортный фильм. Переместив внимание на костюм, я быстро сообразил, что единственной вещью, подлежащей спасению, был галстук – неуничтожимый кусок красной синтетической материи, гордость современной науки. Хотите знать, куда пошли все деньги, предназначенные для космических исследований? Они пошли на изготовление моего галстука.

Я торопливо снял галстук, пиджак, ботинки и брюки, а когда расстегнул рубашку, остановился.

На левой стороне груди пластырем был приклеен широкий кусок марли. Значит, боль в груди была отнюдь не метафизической. И, к своему ужасу, я заметил, что сквозь марлю просачивается кровь.

Моя кровь.

Я сорвал пластырь и бережно удалил марлевую повязку.

Под ней была кровь, смешанная с маслянистой мазью, словно я перенес какую-то медицинскую операцию. Над левым соском виднелось что-то странное, будто наклеенное на кожу.

Я принялся вытирать мазь, но над соском место оказалось очень болезненным, кожа по какой-то причине саднила. Я осторожно смыл мазь с кровью. И проступило то, что повергло меня в шок.

Это было ярко-красное сердце с цветочками по бокам, через все сердце шел будто развевающийся на ветру транспарант с именем, которое я вынужден был прочитать в зеркальном отражении: «Шанталь Эдер».

Некоторое время я тупо смотрел на надпись, не в состоянии понять, что это такое. Когда до меня дошло, я начал тереть рисунок, пытаясь уничтожить. Я тер настолько сильно, насколько позволяла боль. Но все было напрасно. Изображение не было ни наклеено, ни нарисовано. Оно прилипло ко мне. На всю жизнь.

Проклятие! Мне сделали татуировку.

Приняв душ и побрившись, я натянул джинсы, но не стал надевать рубашку. Включив лампу, я с зеркалом в руках уселся на испорченный диван и начал пристально рассматривать татуировку.

Шанталь Эдер.

В мою задачу входило вспомнить, кто это такая и почему я счел важным выколоть ее имя на своей груди. Я старался изо всех сил, но без малейшей пользы. Вся ночь, после того как я вывалился из двери бара «У Чосера», была сплошной пустотой. Могло случиться все, что угодно. Была ли Шанталь Эдер светловолосой мотоциклисткой, которая увлекла меня тем вечером? Скорее всего. Но может быть, это какая-то другая женщина, какая-нибудь таинственная незнакомка, которую я встретил во время долгого, смутного путешествия во мраке забытья? Было ли мое желание увековечить ее имя над своим левым соском ужасной ошибкой спьяну или чем-то другим?

Шанталь Эдер.

Это имя быстро и легко сбегало с моего языка. Пара ямбов, заключающих тайну.

Шанталь Эдер.

Сама татуировка выглядела странной. В ней проступало что-то старомодное. Сердце было ярко-красным, цветочки – желтыми и синими, плашка тщательно затушевана на закруглениях. Это была не та татуировка, которую можно заметить на молоденьких студентках, демонстрирующих оголенную кожу в летний полдень в парке. Она должна была принадлежать старому морскому волку по прозвищу Папаша, а на транспаранте должно было стоять имя какой-нибудь шанхайской проститутки. Одним словом, татуировка была романтичной.

Шанталь Эдер.

Неотрывно глядя на татуировку и произнося имя вслух, чтобы вызвать образ в разорванной памяти, я внезапно ощутил горячий прилив чувства, не поддающегося определению. Тем не менее, происшествие поставило меня в тупик. Безусловно, решение выколоть на своей груди имя незнакомки было результатом пьяной прихоти; скорее всего, я начал раскаиваться в тот же момент, когда жужжащая игла стала вводить чернила под кожу. Но я не мог не думать, не мог не надеяться, что причина заключалась в ином.

Наверное, в течение этой долгой ночи я, несмотря на усталость и опьянение, приблизился к состоянию, напоминающему Божью благодать. Наверное, когда я сделался беззащитным, как дитя, и моему малодушному сердцу открылась вся красота мира, я обнаружил духовную связь с искренней и бескорыстной женщиной, потому-то и попросил начертать ее имя на своей груди. Чтобы не забыть ее.

Шанталь Эдер.

Не исключено, что это было не более чем пьяное безрассудство, но, может быть, это означало и нечто другое. Представим, просто представим, что она любовь всей моей жизни.

И вот я сидел в разгромленной квартире, на обломках судьбы – ни любви, ни надежд, лишь гнетущее чувство тщетности существования вместе с уверенностью, что лучшей жизни достойны все, кроме меня, – и смотрел на татуировку, думая, что незнакомое имя спасет меня. Человеческая способность к самообману безмерна.

И все же у меня не оставалось сомнений, что с этим именем на груди я найду ее. Я попал в газеты и на новостные каналы телевидения благодаря делу о крупной краже, высоких ставках и потерянных душах, делу властной греческой матроны, странного маленького человечка, пахнущего цветами и пряностями, и голливудского продюсера, торгующего фальшивыми фантазиями. Это было дело о несбывшейся мечте, большом успехе и убийстве, да-да, убийстве, и не одном. И в центре этого дела, кружащегося вокруг меня, сидел я, думая об имени на моей груди, думая, что Шанталь Эдер сможет как-то изменить мою судьбу.

Все это могло оказаться трогательной фантазией самого низкого пошиба, но каким-то странным образом Шанталь Эдер действительно изменила мою жизнь.

Глава 2

Татуировка появилась на моей груди в достаточно неподходящее время. Именно тогда я вел деликатные переговоры, которые взорвались скандалом, – отсюда буря в СМИ и прямые угрозы. Но мне следовало бы предугадать, что грядут неприятности, потому что дело началось зловеще: мне пришлось побывать у старой вдовы-гречанки с искривленными артритом руками и зловонным, как у смерти, дыханием.

– Подойдите ближе, мистер Карл, – сказала Занита Калакос, усохшая старуха, каждый хрипловатый выдох которой мог стать последним. Она сидела на кровати, опираясь на подушки. Кожа у нее была тонкой и сухой, как пергамент, акцент – таким же заметным, как волоски на ее подбородке.

– Зовите меня Виктор, – предложил я.

– Хорошо, Виктор. Я не могу тебя разглядеть. Подойди ближе.

Она не смогла меня разглядеть, потому что свет в маленькой спальне был выключен, шторы задернуты. Комнату освещало только дрожащее пламя свечи у постели и тлеющая ароматическая палочка.

– Не бойся, – сказала она. – Подойди поближе.

Я стоял у двери, поэтому сделал шаг вперед.

– Ближе, – сказала она.

Еще шаг.

– Поближе. Принеси стул. Дай мне дотронуться до твоего лица, почувствовать, что лежит у тебя на сердце.

Я принес стул, поставил около постели, сел и наклонился вперед. Она провела пальцами по моему носу, подбородку, глазам. Кожа на руках была грубой и одновременно маслянистой. Впечатление было такое, будто к тебе прикасается угорь.

– У тебя сильное лицо, Виктор, – сказал она. – Греческое лицо.

– Это хорошо?

– Конечно, а ты как думаешь? Я должна открыть тебе одну тайну.

Она взяла меня за шею и с неожиданной силой притянула к себе.

– Я умираю, – прошептала она.

Я ей поверил, да, поверил, потому что уловил в ее дыхании гниение и распад, запах маленьких существ, копошащихся в земле, запах запустения и смерти.

– Я умираю, – повторила она, притянув меня ближе, – поэтому нуждаюсь в твоей помощи.

Меня втравил в это дело отец. Он попросил навестить Заниту Калакос в качестве одолжения, что было удивительно само по себе. Отец никогда не просил об одолжениях. Он был человеком старой закалки, не просил ничего и ни у кого: ни совета, как выбраться на дорогу, если заблудился, ни денег, если оставался без гроша в кармане, ни помощи, когда оправлялся после операции на легких, которая спасла ему жизнь. Последний раз он попросил меня об одолжении во время футбольного матча, после того как я сделал блестящее замечание об эффективности нападения против двух линий защиты.

– Сделай одолжение, – сказал он тогда, – заткнись.

И вот он позвонил мне в офис.

– Мне нужно, чтоб ты кое-кого навестил, а именно одну старую женщину.

– Чего она хочет?

– Понятия не имею, – ответил он.

– Зачем она хочет меня видеть?

– Понятия не имею.

– Знаешь что, папа?

– Просто сделай это для меня, ладно? – Пауза. – В качестве одолжения.

– Одолжения?

– Думаешь, сможешь с этим справиться?

– Конечно, папа, – заверил я.

– Вот и хорошо.

– В качестве одолжения.

– Ты надо мной издеваешься?

– Не-е, просто мы разговариваем почти как настоящие отец и сын. Звонок по телефону… Одолжение и все такое… Глядишь, скоро будем гонять с тобой мячик во дворе.

– Последний раз, когда мы играли в бейсбол, ты пропустил бросок и мяч попал в лицо. Ты с плачем убежал.

– Мне было восемь лет.

– Хочешь повторить?

– Нет.

– Вот и хорошо, теперь, когда мы с тобой все уладили, пойди навести старушку.

По адресу в северной части города, который он мне дал, стоял маленький одноэтажный дом с террасой. Раньше в этом районе жил отец. Дверь открыла седая полная женщина. Она хорошенько рассмотрела меня, прежде чем пустить в дом. Я предположил, что это и есть та старушка, которую отец попросил навестить. Но я ошибся. Это была дочка старушки. Узнав, кто я, она покачала головой, и не прекращала качать ею, пока вела меня вверх по скрипящим ступенькам, пропахшим уксусным отваром и толченым тмином.

Дочь не одобряла затею матери.

– Я знала твоего отца, когда он еще был мальчиком, – сказала Занита Калакос в этой комнате, напоминавшей склеп. – Он был хорошим мальчиком. Сильным. И он помнит добро. Когда я позвонила ему, он сказал, что ты придешь.

– Сделаю все, что смогу, миссис Калакос. Так чем же я могу вам помочь?

– Я умираю.

– Я не врач.

– Знаю, Виктор. – Она протянула руку и похлопала меня по щеке. – Но врачи уже не помогут. Меня щупали, кололи и резали, как жареную свинью. Больше ничего сделать нельзя.

Она закашлялась, и ее тело жестоко затряслось.

– Что вам подать? – спросил я. – Воды?

– Нет, но спасибо за предложение, дорогой, – сказала она с закрытыми от горя глазами. – Слишком поздно для воды, слишком поздно для всего остального. Я умираю. Именно поэтому мне нужен ты.

– Вам нужно уладить дела с имуществом? Хотите, чтобы я написал завещание?

– Нет. У меня нет ничего, кроме нескольких браслетов и этого дома, который унаследует Таласса. Бедная девочка. Всю жизнь она посвятила заботе обо мне.

– Кто такая Таласса?

– Она провела вас ко мне.

«А, – подумал я, – та маленькая бедная семидесятилетняя девочка».

– Ты женат, Виктор?

– Нет, мэм.

Она открыла один глаз и сфокусировалась на моем лице.

– Таласса не замужем; женившись на ней, ты получишь дом. Тебе нравится дом?

– Он очень милый.

– Может, тебя заинтересует мое предложение? Может, мы все устроим?

– Нет, миссис Калакос, спасибо. Мне и так хорошо.

– Да, конечно. Мужчина с таким красивым греческим лицом, как у тебя, может найти дом побольше. Итак, возвращаемся к нашей проблеме. Я умираю.

– Вы уже говорили.

– В моей деревне, когда смерть на цыпочках входит в дом и похлопывает тебя по плечу, звонят в колокола, чтобы об этом знали все. Соседи, друзья, родственники приходят и собираются у постели умирающего. Это традиция. Последний раз, чтобы посмеяться и поплакать, уладить споры, снять проклятия. – Она двумя пальцами потерла губы и сплюнула. – Последний раз, чтобы попрощаться перед благословенным путешествием на небеса. Так было с моими дедом и бабкой, так было с моей матерью. Я приплыла на пароходе, чтобы попрощаться с ней, когда подошло ее время. Это диктовалось не желанием, а необходимостью. Понимаешь?

– Думаю, что понимаю, мэм.

– А сейчас колокол звонит по мне. Мне осталось только попрощаться. Но время бежит быстро, как бурный поток.

– Я уверен, что у вас больше времени, чем вы…

Еще один мучительный, сотрясший все тело приступ кашля заставил меня замолчать, словно удар кнутом.

– Чем я могу помочь? – спросил я.

– Ты адвокат.

– Так оно и есть.

– Ты представляешь в суде дураков.

– Я представляю людей, обвиненных в преступлении.

– Они дураки.

– Некоторые из них.

– Хорошо. Тогда ты именно тот, кто мне нужен.

Она пальцем поманила меня ближе, еще ближе.

– У меня есть сын, – тихо сказала старуха. – Чарлз. Я его очень люблю, но он большой дурак.

– Так, – сказал я. – Теперь понимаю. Чарлза обвиняют в преступлении?

– Его обвиняют во всем.

– Он сидит в тюрьме?

– Нет, Виктор. Он не в тюрьме. Пятнадцать лет назад его арестовали за преступления; их было так много, что я даже не помню за какие. В основном за кражи, но также и за угрозы и домогательство.

– Может быть, вымогательство?

– За это тоже. И за то, что он подговаривал других в этом участвовать.

– Преступный сговор.

– Его должны были судить. Ему нужны были деньги, чтобы остаться на свободе.

– Залог?

– Да. Поэтому как последняя идиотка я заложила дом. На следующий день после того, как его выпустили из-под ареста, он исчез. Мой Чарлз, он сбежал. Мне понадобилось десять лет, чтобы выкупить дом для Талассы. Десять лет непосильного труда. И с тех пор как он сбежал, я ни разу его не видела.

– Чем я могу ему помочь?

– Приведи его домой, к своей матери. Пусть он с ней попрощается.

– Я уверен, что он сам может прийти и попрощаться. Прошло много времени. Он давно исчез с радаров властей.

– Ты так думаешь? Подойди к окну, Виктор. Выгляни на улицу.

Я подошел к окну и осторожно отодвинул штору. В комнату полился дневной свет.

– Видишь фургон?

– Да, – сказал я, глядя на побитый фургон белого цвета с ржавой полосой на боку, – вижу.

– Это ФБР.

– Мне он кажется пустым, миссис Калакос.

– Это ФБР, Виктор. Оно все еще охотится за моим сыном.

– После стольких лет?

– Они знают, что я больна, и ждут, когда он придет. Мой телефон прослушивают. Почту просматривают. А фургон стоит тут каждый день.

– Давайте проверим, – сказал я.

Не отходя от окна, я вынул сотовый и набрал 911.

Не называя своего имени, я доложил о подозрительном фургоне, припаркованном на улице, где жила миссис Калакос. Сказал, что в газетах писали о человеке, пристающем к детям, который ездит на такой же машине, и попросил полицию проверить ее, потому что боялся выпускать детей на улицу. Миссис Калакос захотела что-то сказать, но я жестом остановил ее. Стоя у окна, я думал, что фургон оставил кто-то из соседей, что этот безобидный автомобиль не должен возбуждать параноидальный страх у старой больной женщины.

Мы ждали в молчании, слышалось только хриплое дыхание старухи. Через несколько минут появились полицейские. Одна машину остановилась за фургоном, вторая блокировала его спереди. Когда полицейские подошли к фургону, из него вылез крупный мужчина в роговых очках и мешковатом костюме. Он показал удостоверение и посмотрел на окно, у которого я стоял.

Выяснив, что да как, полицейские уехали. Мужчина в мешковатом костюме вернулся в фургон. Я задернул штору и повернулся к полусидящей в постели старухе – ее глаза, сияющие в пламени свечи, смотрели прямо на меня.

– Что сделал ваш сын, миссис Калакос? – спросил я.

– Только то, что я сказала.

– Вы сказали не все.

– Они охотятся на него из вредности.

– Из вредности?

– Он был всего лишь воришкой.

– ФБР не тратит пятнадцать лет на поиски обычного вора просто из вредности.

– Ты поможешь мне, Виктор? Поможешь моему Чарли?

– Миссис Калакос, я сомневаюсь, что мне следует браться за это дело. Вы о чем-то умалчиваете.

– Ты мне не доверяешь?

– Нет. – После того, что сейчас увидел за окном.

– Ты точно не грек?

– Абсолютно точно, мэм.

– Ладно, есть кое-что еще. У Чарли в детстве были четыре близких друга. Возможно, давным-давно эти друзья совершили маленькую шалость.

– Какого рода шалость?

– Тебе нужно встретиться с ним, встретиться с моим Чарли. Он не может больше появляться в городе, но может находиться поблизости. Мы уже договорились с ним о встрече.

– Вы не считаете это несколько преждевременным?

– В Нью-Джерси. На набережной Оушн-Сити, Седьмая улица. Он будет там сегодня в девять.

– Не знаю…

– В девять. Сделай это для меня, Виктор. В качестве одолжения.

– В качестве одолжения, да?

– Ты сделаешь это для меня, Виктор. Уладишь, договоришься, сделаешь что-нибудь, чтобы мой мальчик смог прийти домой и попрощаться. Да, попрощаться. И исправить свою судьбу, да. Ты сможешь это устроить?

– Думаю, что это не входит в обязанности адвоката, миссис Калакос.

– Приведи его домой, и можешь сказать отцу, что мы с ним в расчете.

Меня удивило, что ФБР по-прежнему интересуется Чарли Калакосом, ведь прошло пятнадцать лет с тех пор, как он сбежал от суда. Впрочем, по утверждению матери, он был вором. И давным-давно вместе с друзьями отмочил какую-то штуку. Фургон под окном свидетельствовал, что благодаря этой штуке он с друзьями долго веселился. Возможно, используя давнюю «шалость» Чарли и острый интерес к ней со стороны ФБР, я смогу получить маленькую прибыль.

– Знаете, миссис Калакос, – сказал я, обдумав все это, – в таких случаях, даже если я берусь за дело в качестве одолжения, мне все равно требуется предварительный гонорар.

– Что такое предварительный гонорар?

– Задаток.

– Понимаю. Вот так, да?

– Да, мэм, вот так.

– У тебя не только лицо грека, но и сердце тоже.

– Я должен вас поблагодарить?

– У меня нет денег, Виктор, совсем нет.

– Жаль.

– Но есть кое-что, способное тебя заинтересовать.

Она медленно, словно оживший труп, встала с постели и с мучительным трудом подошла к стоявшей у стены конторке. Приложив все силы, открыла ящик. Выбросила на пол несколько пар нижнего белья большого размера и открыла, как мне показалось, потайное отделение. Запустив туда обе руки, старуха вынула золотые цепочки, серебряные кулоны, броши с рубинами и нитки жемчуга. Две пригоршни пиратских сокровищ.

– Откуда это у вас? – спросил я.

– Осталось от Чарлза, – ответила она, шаркая ко мне и роняя некоторые драгоценности. – Он дал мне это много лет назад. Сказал, что нашел на улице.

– Я не могу этого принять, миссис Калакос.

– Вот, – сказала она, протягивая драгоценности. – Бери. Я хранила их для Чарли и никогда к ним не прикасалась. Но теперь Чарли нуждается в моей помощи. Поэтому ты это возьми. Не продавай, пока он не вернется, – это все, о чем я прошу. Но возьми.

Я подставил руки. Драгоценности были тяжелыми и холодными, словно отягощенные грузом прошлого. Тем не менее в них ощущалась изысканная роскошь. Этим они напоминали паштет из гусиной печени на тонком ломтике тоста, шампанское в черной туфельке на высоком каблуке и закат на тихоокеанском пляже.

– Приведи моего сына домой, – сказала она, цепляясь обеими руками за лацканы моего пиджака, привлекая меня к себе и обдавая отвратительным дыханием. – Приведи мне сына, чтобы он поцеловал мое сморщенное лицо. Пусть Чарли попрощается со своей матерью.