Текст книги "Картезианская соната"

Автор книги: Уильям Гэсс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

С этими гипсовыми статуэтками что-то не то: их костюмы – именно костюмы, не тело – кажутся какими-то голыми. Ага, вот в чем дело: эта парочка – только часть незавершенной работы. Просто заготовки, которые еще предстоит раскрасить. А потом еще и обжечь, именно так. Манекенчики. Каким цветом он бы раскрасил воротник и широкие отвороты? Может получиться забавно. Подделка. Обманка. Фа… фа… Он никак не мог вспомнить нужное слово.

На крышке туалетного бачка красовались в ряд тюбики и флаконы: «Розовый лосьон Поттера для рук и тела», шампунь «Гидрокс», не раздражающий глаз, какие-то косметические масла. Боже ты мой! Эй, парень, не упусти шанс! Лезь в ванну и роскошествуй. А может, вся эта коллекция, как и барахло в спальне, только экспонаты местного музея? Еще выше, на полке – миска, доверху наполненная фигурным мылом: розетки, бабочки, черепахи… У кого хватило бы жестокости смыливать эти хрупкие крылышки в грязные бескрылые хлопья? Эй, поменьше брызгайся! Среди брусков детского мыла Рифф заметил небольшую картонку и прочел: «Надежда и молитва суть мыло для души». К унитазу с рулоном цветной бумаги примыкала голубая в крапинку эмалированная раковина, овальная, как беговая дорожка. Риффу еще не доводилось видеть подобной штуки. Ее краны выглядели вполне нормально. На широкой полке, опоясывающей ее, был укреплен – подумать только! – стеклянный лебедь с зеркальными крыльями. Надежда и молитва суть… как это там? Или не суть? В общем, круто сказано. За шкафчиком, в который была вмонтирована раковина, лежала большая черная подушка с розовыми лентами и матерчатыми розами, приколотыми длинными яркими булавками, тут же в корзиночке были приготовлены запасной рулон бледно-оранжевой бумаги – мандариновой, что ли? – и посудина с пеной для ванны.

Рифф ретировался из ванной, забыв спустить воду, забыв даже о мытье рук (к этой мыльной пирамиде и прикоснуться было боязно), и сообразил это, уже спускаясь по лестнице. Оставалось только выразить на лице готовность к общению и надеяться, что ему поверят. На лестничной площадке лимонноволосая Руфь все еще стояла на фоне поля то ли ржи, то ли кукурузы – в общем, чего-то ржаво-оранжевого. А тропинка (а может, дорога) у нее под ногами была коричневая. На дальнем плане была еще какая-то фигура; Рифф бы разместил ее где-нибудь поближе. Только представить себе, каково это – иметь дома собственный витраж? Идешь по лестнице, как в церкви. Стекла витража были чисто протерты. Миссус Эмброуз содержала свой дом в чрезвычайной чистоте. Ничего похожего на те сараи, к которым он привык, где подметают на два прихлопа, три притопа.

В комнате – нетрудно было догадаться, что это и есть гостиная, – было полно кресел, на которых никто не сидел. Маленький телевизор уставился экраном в сторону слабо освещенного холла. Рифф дал бы голову на отсечение, что он может показывать только таблицы настройки. На узком длинном дубовом столе лежали восковые фрукты и журналы, – журналы, как показало визуальное исследование, примерно пятидесятилетней давности. «Начертатель». Чиво-чиво? И на черта? А что ж тогда в той газете, что лежит свернутая у каминных щипцов? Не иначе как свежие новости с фронта Гражданской войны. Ручки кресел оканчивались львиными лапами, ножки – птичьими когтями, а жесткая черная кожа сидений была приколочена гвоздиками с пузатыми шляпками-пуговицами.

Свистящий звук возвестил, наподобие герольда, о приближении мистера Жилетки.

– Матушка сейчас выйдет, – сообщил он своим высоким, пневматическим голосом, – она хлопочет в кухне. Как можно видеть, – он сделал неопределенный жест, – у нас замечательная коллекция.

– Да… впечатляюще… весьма… – сказал Рифф, хотя все еще не понял, чем здесь надлежит восхищаться. Может, картинами в рамах из желудей?

– Прошу пожаловать в Семейную Мемориальную столовую!

Миссис Эмброуз приветливо кивала. Она сняла передник, и ее грудь и бедра теперь смотрелись, как холмики на горизонте – гладкие и без единой складки. Лицо так и осталось длинным и бледным. Рифф вдруг заметил, что глаза у нее не маленькие, а прищуренные – вроде смотровой щели. Такие вот глазики-алмазики. Кожа на щеках казалась натянутой и при повороте к свету блестела, как кафель.

– Здесь представлено все семейство Эмброузов, – сказала она с гордостью, – а вот это – моя родня, Мейерхоффы.

Вся стена была покрыта фотографиями и портретами, висевшими в произвольном порядке. Несколько больших, но больше маленьких, несколько овальных, один квадратный, многие в оттенках сепии, и на всех – торжественные лица, строгие прически, а бороды, если и попадались, то расчесанные волосок к волоску. Дамы, усаженные в кресла фотографа на фоне живописных (в прямом смысле слова) пейзажей, утопали в пене кружев, джентльмены стояли, закаменевшие, как собственные памятники, опираясь локтем на гипсовый обломок греческой колонны; другие сидели в красивых позах у картонного камина или перед книжными полками, где столь же торжественно красовались ровные ряды черных кожаных переплетов.

– Вот здесь я подаю завтрак, с семи до девяти. Будут фрукты и свежие ячменные лепешки. Если пожелаете, можно сделать яйца и сосиски. Тосты – само собой. Масло и теплые тосты у нас обязательно. Мы с мистером Эмброузом обедаем здесь по вечерам, как бы в обществе всех наших предков, тех, кто дал нам жизнь на этой чудесной земле и привел к свету Господа нашего.

Последние слова миссис Эмброуз произнесла как нечто обыденное, никак не подчеркивая, и Рифф ощутил непоколебимость ее веры, словно твердую руку на своем плече.

Тут со всех сторон окружали семья и ее собственность: и сам старый дом, и старые дубы (Рифф не удивился бы, узнав, что их посадили еще пионеры-первопоселенцы), и безделушки всякого рода, сувениры и снимки, и воспоминания о том, когда и где приобретена та или иная вещь… На фото девочка в чепчике раскачивалась на качелях.

– Вот это моя тетя, – указала миссис Эмброуз. – Даже в раннем детстве она взлетала так высоко, что страшно было смотреть. – Миссис Эмброуз вспоминала об этом с улыбкой. – А это дедушка Мейерхофф, он снят в военном мундире, но на самом деле он надел форму на костюмированный бал, а после танцев там всех фотографировали. Разумеется, дедушка не танцевал, он считал это грехом. Он был удивительно добродетельным человеком, чрезвычайно прямодушным.

Риффу дедушка напомнил деревянного солдатика. Его осанка и поза явственно говорили: «Я человек мирный, но не пацифист». Миссис Эмброуз строго поглядела на постояльца и сказала:

– У Господа чуткий сон, Он может проснуться и содеять день, когда Ему будет угодно.

Рифф понял, что это ответ на его мысли, но не понял – почему.

На подставке, покрытой тонкой резьбой, с ножками, изогнутыми в форме лиры, стояла разукрашенная керосиновая лампа, шар, похожий на глобус. Рифф восхищенно ахнул. «Она вполне исправна, ее можно зажечь», – одобрительно кивнула миссис Эмброуз, но продемонстрировать это так и не собралась, только обвела комнату, а также вид на патио из ряда окон, широким жестом гордого обладателя.

Мистер Жилетка (Риффу нравилось так его называть) держался поодаль. Его одолел мучительный приступ кашля, и миссис Эмброуз нахмурилась – скорее недовольно, чем озабоченно, показалось Риффу, но тут настала очередь громадной подушки, утыканной шляпными булавками, с головками из жемчуга или металлических шариков, одна была украшена серебряным листочком, другая – буквой «М», третья – стеклянным навершием с мраморными разводами, размером с пистолет. Был там еще сервант, а над ним – большое зеркало, где отражался Рифф, а на дальнем плане – смутные контуры кресел в полумраке гостиной. Рядом высилась горка, заполненная стопками тарелок и чашками, подвешенными на крючках, целое архитектурное сооружение, на крыше которого (так и хотелось сказать, над фронтоном) красовались в ряд синие, фиолетовые и зеленые цветочные вазы, а еще выше тянулась вдоль карниза полка, на которой выстроились, как на параде, всевозможные предметы: не только тарелки, косо опирающиеся о стенку, словно под напором сильного ветра, но и солонки, перечницы, блюда для фруктов, дичи, сыра, фруктовые ножички с фарфоровыми ручками, поставленные в бокал, как в вазу. Зато большие овальные чаши из резного хрусталя, казалось, балансируют на краю, как голуби, собирающиеся капнуть вам на голову. Рифф не успел удержаться от этого непочтительного сравнения, хотя тут же слегка устыдился, что ему в голову лезет такая чушь.

В прилегающем к столовой слабо освещенном алькове были выставлены портновские манекены, разодетые в старинные наряды и как бы беседующие между собою. Риффу удалось разглядеть шляпы: фетровые, матерчатые, соломенные; отделанные кружевом, мехом; украшенные розами, перьями, фигурками, – они, казалось, парили в воздухе, потому что ленты или шнуры, на которых их подвесили, растворялись в темноте. Платья же были пышные, с длинными юбками, с оборчатыми жакетами разных стилей, равно ему неведомых. Присвист и кашель уже звучали ближе. Не отвлекайся, паренек, не спи на ходу!

– Такая одежда предназначалась для весьма состоятельных заказчиц, – проинформировала миссис Эмброуз. – Моя матушка была портниха.

Тон этого сообщения явно выдавал ожидание, что мужиковатый и ковбоистый мистер Риффетир потеряет интерес к дальнейшему осмотру.

Однако ему было интересно. Следуя за миссис Эмброуз (как когда-то следовал за гидом в Мамонтовой пещере, боясь потеряться), он дивился бесчисленности предметов, украшений и памяток, которые ей удалось нагородить. Поучительные изречения вещали с каждого свободного метра каждой стены. Рифф задержался, чтобы изучить стихотворение в предельно скромной зеленой рамке; текст окружали акварельные дрозды, упитанные, но по-видимому, невесомые, ибо тоненькие коричневые стебельки цветов не прогибались под ними, а торчали, как проволока. Рифф прочел:

«Дрозд спросил у воробья:

– Подскажи, любезный друг:

Почему все эти люди

Суетятся всякий час?»

Да, вопрос толковый. Рифф читал дальше: Воробей отвечал дрозду:

«Приятель, видно, это оттого: Они Отца небесного не знают, А мы живем заботою его!»

Так, а где же воробей? Ага, вот он, прячется в пышной листве, в левом нижнем углу.

Так много, много, много вещей. Рифф был ошеломлен. Он такого и представить себе не мог. Точно так же мы сосуществуем с микробами и насекомыми: их миллиарды, но мы не чувствуем тесноты.

– Ох, простите, мистер Риффетир, – сказала миссис Эмброуз, – мистер Эмброуз нуждается в моей помощи на минутку. Пожалуйста, подождите в гостиной, и мы продолжим осмотр оттуда. Я хочу показать вам веранду для гостей и кресла, на которые можно садиться без опаски.

Рифф стоял посреди полутемной гостиной, сам похожий на манекен, но, в отличие от манекена, пораженный тем, что можно уделять столько внимания, времени и вкуса мелким декоративным вещицам, что столько салфеточек было вышито прилежными пальцами, столько кусков дерева было выдолблено, вырезано или иным образом вымучено, чтобы придать им иную форму, столько стекла выдувалось с великим старанием… А какие фантастические очертания приобретали железо, бронза, серебро! А бесконечное множество картин, изображавших березки над ручейками, и фотографий, где бородатые мужи и жены в оборках позировали фотографу перед намалеванным фоном, будто чопорные политики или знаменитые певцы…

Пятидесятилетней давности или даже больше… Чокнуться можно! Он поднес к глазам номер «Иллюстрированного журнала литературы и мод», отыскивая дату выпуска. На обложке картинка: мамаша и две сладенькие дочки… а, вот тут, в рамочке. Январь 1903 года… Даже так! На задней странице обложки реклама: покупайте «Коттолин»! Это еще что такое? Превосходный разрыхлитель для теста. Женщина, одетая, как фронтовая медсестра, протягивала ему тарелку, полную пышных пирожков. Ниже таким мелким шрифтом, что едва можно было различить – глаза устали к вечеру, – излагалась суть и назначение таинственного продукта: «Можно ли рассчитывать на то, что достойная вас, по-настоящему чистая, вкусная и полезная еда получится из ингредиентов, извлекаемых из свиней?» Ну ясное дело, нельзя. «Выбирайте «Коттолин», потому что он изготовляется из рафинированного растительного масла и отборного говяжьего нутряного жира». Нутряной жир? Ну-ну. Рифф хихикнул. «Он белого цвета и без запаха. Он чище и здоровее, он экономнее, чем смалец, вытопленный из борова». Ну и туфта!

Хмыканье миссис Эмброуз отнюдь не означало, что она тоже веселится. Это означало, что она прибыла.

– Когда-нибудь и мы покажемся такими же смешными, – сказала «миссус». – Пойдемте, я покажу вам нашу плетеную мебель.

Рифф бережно положил журнал туда, откуда взял, – поверх небольшой стопки таких же. Хозяйка кивнула в их сторону:

– Это материны…

Рифф понял, что комедия не входит в перечень оказываемых здесь услуг. Он успел заметить на обложке рядом с провозглашением «Коттолина» другое объявление: «Праздничные подарки для любителей виста». Замечательное средство для разрыхления теста – «Коттолин». Хорошее имя, вроде Каролины.

– Мистеру Эмброузу лучше? – поинтересовался он.

– У нас еще есть несколько минут, чтобы взглянуть на двор, – сказала миссис Эмброуз. – Вот выход.

Она повела его в ту сторону, где, как он думал, находится кухня.

– В этом доме, – продолжала она, не оборачиваясь, – нам хорошо, если не считать недомоганий мистера Эмброуза. Нас хранит и бережет старое доброе время.

– Да, – выдавил Рифф, – я догадываюсь, что это было доброе время.

– Мистер Эмброуз расплачивается за свои пороки. У него астма, эмфизема и протез гортани.

– Ох… о Господи!

– «Закон для всех оставил Бог: плати за каждый свой порок», – негромко продекламировала миссис Эмброуз, распахивая перед ним застекленную дверь. – У мистера Эмброуза их было три. За три он и расплачивается ежедневно – слабостью, болью и кашлем, да еще с ужасной одышкой.

Отпустив дверь так, что она захлопнулась, она добавила:

– Наверно, был и еще один, мне неизвестный, потому что я чую, что вот-вот проявится новая опухоль. А вот и ваше кресло.

4

Свет, заключенный в цветных шарах, лился сквозь гофрированные абажуры и делал уютной и удобной саму комнату и все, что в ней находилось. Светло-голубой ковер жесткой шерсти, казалось, впитывал излишек света. Такие ковры как-то по-особенному назывались, но Риффу не удалось вспомнить слово. В этом мире все для него было чужое. Атлас и шелк, дерево и стекло, формы и формальности – он ничего не понимал, никогда не пользовался, не видел, не трогал. Риффу не верилось, что в его распоряжении имеется диван. Когда у него был диван? Собственный, да еще с тремя подушками. Не какая-нибудь паршивая вагонная полка для Уолтера Риффатера. Покрытый зеленым мохером, диван занимал один из углов спальни. Подлокотники были в чехлах из той же пушистой ткани, а деревянные ножки оканчивались когтистыми лапами, как у кресел-реликвий с первого этажа. Две подушечки подчеркивали роскошь дивана: одна в чехле из ткани под рисунок обоев, другая в чем-то белом и гигиеничном, с вышитыми сердечками. Между ними уютно устроилась, как в собственном гнезде, сшитая из фетра птичка – тельце белое, крылышки красные, а к спинке прикреплена зеленая ленточка, как понял Рифф, чтобы подвешивать на елку: там она смотрелась бы, словно в беззаботном полете.

Он вдруг вздрогнул, дух захватило, будто на качелях. Ламбрекены – да, вот как они называются, он вспомнил, – ламбрекены, прикрывающие стержни, на которых висели занавески, подушка, сунутая им под спину, так что птичка завалилась на бок, и обои – на всем был один и тот же рисунок, и это уже был неслабый фокус, но сердце кольнуло оттого, что обои не доходили до потолка где-то на метр, они поднимались до барьера… нет, планки… или карниза? В общем, что-то отлитое из гипса, а выше шла просто оштукатуренная стена, голубая, как яйцо малиновки, и гладенькая, как детское одеяльце. А он только сейчас заметил это. На две бело-розовые вязаные дорожки, наброшенные на спинку дивана, он обратил внимание, мольберт, втиснутый в угол, на котором красовался пейзаж, как бы начатый и ждущий дальнейшей работы, писанный маслом, любительского уровня даже на взгляд Риффа – тоже заметил, а вот это… Рифф взбил подушку и снова посадил птичку в гнездо.

Он понимал, почему так случилось. Здесь было слишком много вещей, заслуживающих внимания. Каждая мелочь – как лес, где вы можете заблудиться, потеряться в густой листве, в переплете ветвей, в узорах темно-красных жилок, а то и провалиться в дырочку, прогрызенную короедом.

К дивану был придвинут кофейный столик со светло-зеленой стеклянной столешницей. Риффу приходилось видеть бокалы из такого стекла. Середину столика прикрывала белая салфетка, сплошь вышитая крошечными цветочками. На салфетке стояла солидных размеров зеленая стеклянная ваза. Из нее выглядывали живые лилии с листьями, снаружи она была обвязана белой ленточкой, наверно, памятной – может, поясок Майской королевы? И при всем том ваза не являлась доминирующим элементом; было совершенно очевидно, что в этом доме столы – это не столы, а поверхности для выкладки экспонатов, и данный стол не исключение, поскольку, как Рифф мог судить, всей его ловкости не хватило бы, чтобы поставить на столик или поднять с него кофейную чашку, не зацепив самым роковым образом завитков вазы или подвесок стеклянного подсвечника, как в детстве ему никак не удавалось, заплатив десять центов, ухватить металлической лапой в прозрачном ящике игрушку или шоколадку.

А у основания двойного подсвечника из художественного стекла, с парой бледно-зеленых витых свеч с навеки угасшими фитилями, Рифф обнаружил букетик белых искусственных роз. Дальше разлеглась обширная морская раковина, в чьем распахнутом зеве ютилась компания таких же раковин, но поменьше, а рядом с ней чучело рыжевато-красной птицы с зеленой грудкой и длинным темным хвостом с любопытством косилось в корзинку, выстеленную белым кружевом и наполненную… не… не сон… несомый да я же знаю это слово… сонмы, вот… невесомыми сонмами высохших розовых лепестков цвета темного пурпура.

А что сталось с лепестками той, его розы? Чем они кончили?

Фью-ю, присвистнула душа Уолтера Риффатера. Ароматы, однако. Прибрать, что ли, свои вещички поаккуратнее… Эта комната, казалось, сама призывала к порядку. Попробуй для разнообразия побыть личностью, сказала душа.

В ногах кровати, где лежал Риффов портфель, располагался сундук, расписанный так, что его вполне можно было принять за резной. По крышке, выгнутой посередине, как… как эти французские крыши, плыла деревянная модель Ноева ковчега, с одного краю какое-то растение расселось в центре салфеточки, как кошка, с другого лежали две свечи, соединенные фитилем, как сиамские близнецы.

Любопытство ужалило его, как змея. А что, интересно, в сундуке? Но предметы, стоящие на крышке, красноречиво говорили: не трогай нас, не открывай сундук! А может, наоборот? Яд проник уже в кончики пальцев, руки чесались. Я же ничего не трону, только посмотрю…

Возле шкафа (с дверцы которого свисал пышный венок, накрытый очередной салфеткой, обвитый белой лентой, хотя и узкой, но украшенной целым набором нарядных красных розочек, венок печальный, словно только что с похорон) стоял знакомый саквояж, с подвернутыми колесиками, перетянутый стандартными ремнями, такой же чуждый здесь, как и сам Рифф, – будто перелетная птица, сбившаяся с курса. Естественно, и эта стена несла свою нагрузку: пространство над батареей отопления занимало круглое зеркало, отражающее Риффа и множество чудес комнаты. Рядом была пришпилена птичка, сидящая на обруче, вышитом гладью, за ней – роза в бамбуковой рамке, полочка на кронштейне, с уложенной на нее длинной свечой и запиской… а ну-ка, посмотрим! Рифф прочел: «Заранее благодарим за понимание. Если вы желаете курить, просим выйти на веранду или во двор». С угла полочки свисали еще две свечи, зацепленные за уголок общим фитилем. Интересно, все свечи парами, как супруги, повязанные одной веревочкой. А свеча одиночная, как часовой, это что, означает семейную катастрофу? А если свеча лежит?..

В дверь постучали. Риффу так не хотелось отрываться: между стеной и батареей была воткнута трость с толстенным суком вместо набалдашника, а за ней держались под углом друг к другу две декоративные панели: стайка гогочущих гусей (на первой), преследующих мальчика (на второй), который тащил в руках гусенка. Поверх батареи лежала белая вышитая дорожка, а на ней – корзинка с сухими травами и, похоже, рождественскими открытками.

– Ах да! Войдите, пожалуйста!

Вошел мистер Жилетка. Но уже без жилетки. Теперь на нем был вязаный толстый джемпер, который Уолтер сразу опознал, потому что в таком когда-то ходил его отец, пока дела не пошли под откос, со змейкой узора, доходящего до выреза, где должен быть виден галстук. Отец проводил день, продавая в разнос географические атласы; вернувшись домой, он снимал пиджак и переодевался в джемпер, запачканный табачным пеплом и потемневший от долгой носки – а может, и от чего другого? – за многие годы. Поэтому Уолтер сделал вывод, что мистер Эмброуз сейчас не при исполнении, но малость ошибся.

– Извините за беспокойство, но если вы собираетесь ехать куда-либо обедать и планируете вернуться поздно, пожалуйста, возьмите с собой ключ от входной двери.

Эти слова были произнесены медленно и разделялись паузами – одышкой и присвистом.

– Ну конечно, конечно, – закивал Уолтер.

– Так вам не придется будить нас, когда вернетесь. Мы, видите ли, рано отбываем ко сну, поскольку рано встаем.

Уолтер мог бы побиться об заклад, что эту фразу он произносит далеко не впервые. Мистер Эмброуз кашлянул, но на сей раз деликатно, прикрыв рот кулаком.

– Как ваше самочувствие? – неожиданно для самого себя спросил Уолтер, придерживая мистеру Эмброузу открытую дверь.

– Несу наказание. Наказание, – повторил он, помедлив, и, повернувшись, будто на оси, добавил: – Матушка говорит – справедливость может вершиться и в Судный день, и в будний день.

Закрыв дверь, Уолтер незамедлительно вернулся к корзинке. Беглый осмотр показал, что на всех открытках имеются религиозные поучения, на манер тех, что раздают в воскресных школах, и яркие картинки вполне гармонировали с содержанием. Он вытащил из кучки открытку с пришпиленным к ней плоским значком и увидел надпись: «Читайте внутри». Открытка и впрямь раскрылась, и внутри обнаружился текст, написанный от руки и датированный 16.06.92. Уолтер сильно разволновался. Он не мог подглядывать в замочную скважину, не рискнул открыть сундук… и все-таки… Однажды он следил за женщиной, которая развлекалась в лесочке… так что…

«Дорогая Бетти!

Я только хочу кратко поблагодарить вас за то, что вы позволили мне приобщиться к изучению Библии по четвергам. В этом благословенном году вы поделились со мною столькими сокровищами слова Божьего! Я наслаждалась общением со всеми, кто приходил на собрания, и мне будет так не хватать вас и других собратьев и той поддержки, которую я получала от вас всех.

Подлинное наслаждение принесло мне знакомство с вами и вашим чудесным пансионом. Так приятно было помогать вам по хозяйству.

Эмери тоже замечательный человек! Жаль, что у нас было так мало времени, оно всегда так быстро уходит, правда? Ваша заботливость так много значила для нас и так помогла познать вас. Молитесь за нас! Спасибо за все!

Поминайте нас в ваших молитвах, навеки помним вашу дружбу – с любовью, Альма».

Это требовалось переварить. Эмери? Это кто – Жилетка, то бишь мистер Эмброуз? Уолтер произнес вслух: «Эмери Эмброуз». Звучит! Он перевернул карточку и обнаружил дописку:

«Когда прочтете до конца мое посланье,

Значок останется вам как воспоминанье».

Исполнившись восхищения по поводу чрезвычайной содержательности стиха, Риффатер поднял глаза к потолку, и тут заметил – вспомнил – и наконец осознал, что здесь на обратной стороне всех дверей – в шкафу, в ванной, в спальне – имеется дополнительное удобство: крючок для одежды из молочно-белого стекла. Господи, да как же я мог пропустить такую важную деталь?

Ладно. Значит, получается, что миссис Эмброуз и есть… Бетти! Бетти в буфете… Так. Поищем дальше. Между пластиковой розой и корзинкой с открытками пряталась книга памятных записей – большая тетрадь на пружинке. Рифф прочел изречение о святости дружбы, оставленное кем-то из предыдущих постояльцев. Однако мысль не оригинальная, соображал Уолтер, мне уже тут попадалось сегодня что-то о дружбе этого… как бишь его?.. Стивенсона. Который написал что? А, точно: «Остров сокровищ». Эмери… этот его жестяной механический голос – следствие какого-то порока? Может, он курил или жевал табак? Но если он здесь уплатил по счету, может, на тот свет он явится чистеньким? Интересная мысль. Тогда получается, что жизнь – это чистилище. Ее, значит, нужно использовать осмотрительно.

Ну а как быть с Уолтером Риффатером? С его мелкими грешками, со скользким пером, даже собственное имя меняющим туда-обратно? С глазками, прилипшими к передней стене, с целой кучей предметов, не замеченных при первом осмотре и требующих теперь пристального внимания? «Но Господи, – пробормотал он почти всерьез, – разве не жил я в скудости столько лет – всю ну почти всю жизнь?» Кто бы позавидовал Уолту, когда он мотался из города в город, пятная развязным подмигиванием свою и без того запятнанную репутацию? Оно конечно, прогибаться нехорошо. А он – куда денешься – прогнулся… А здесь у него… Ну и ну – столик, чтобы завтракать прямо в постели, бамбуковый… небось привезли из очень дальних краев – Сингапур, Самоа, Стивенсон, самые восточные места… а на столике, в ожидании утра, голубоватая свеча в латунном шандале, чайник в форме какой-то осенней тыквы и три чайные чашки, с золотым ободком, белые и хрупкие, такие прозрачные, что сквозь них можно увидеть тень собственных пальцев, и все это на вязаной салфеточке с розовой каемочкой, вот какие дела!

Однако чайный прибор стоял здесь только для виду, ведь было оговорено, что завтрак накроют внизу, в Мемориале. Лепешки… Нет… В Сокровищнице Наследия. Яйца вкрутую. В специальной рюмочке. Если только у него не поднимется температура. Ах, ах, прикован к постели. Тогда именно в постель и подадут: кофе со сливками, клубнику тоже со сливками, рогалики, масло. Возможно, джем. Нарезанные бананы, залитые опять же сливками бананового цвета.

А может, все эти чудеса что-то предвещают? У дальнего окна, на столике темного дерева, застеленном еще одной салфеточкой, стоял древний патефон в чемоданчике с ручкой – бери и неси. Заводная рукоятка была при нем, готовая к работе, и пластинка поставлена на круг. Патефон фирмы «Суперфон», пластинка – «Супертон». Риффу стало легче. «Мир ждет рассвета». Исполняет Ральф Уолдо Эмерсон на фисгармонии. Уолтер осторожно снял пластинку, чтобы посмотреть наклейку на оборотной стороне. «Любовный призыв индейца». Ниже, на полочке, лежали разрозненные старые номера современных журналов, вроде «Виктории», а к ножке столика прислонилась картинка – портрет совы – в круглой деревянной рамке под стеклом. Дедушка Мейерхофф не одобрял танцев. Просто повод поприжиматься друг к другу, думал он, это точно. А также поерзать, попрыгать и потискать. Элинор…

Сидеть на диване было невозможно, кофейный столик был придвинут слишком близко, ноги вытянуть некуда. Предполагалось, что он не отдыхать должен, а созерцать композицию из белой кисеи, зеленого стекла, цветов, перьев, лент и воска, которую аранжировала Бетти. Бетти. И о чем она хотела рассказать? О том, что жизнь прекрасна и изобильна? О радужной серости и радостной сирости, о несгибающихся тканях и завивающихся стеклах. О пряностях и травах. Мир Господень богат и многообразен. Да, это так, подумал Уолтер, обводя взглядом все предоставленное ему богатство. Бог творит, а затем творит человек, по образу и подобию Божьему, создавая вещи для любви, гармонии, удобств. Листья, плоды, дерево, металлы, извлеченные из недр земли, все созданное Богом и размещенное Им согласно воле Его, попадая в усердные и умелые руки, преобразуется в полотна и рамы, ткани и лампы, и человек в свою очередь размещает их так, как считает нужным: сундуки в спальнях, столы в кабинетах, фарфор в буфетах, бусы – в шкатулках. И как Творец украшает лепесток прозрачной каплей утренней росы, так гончар прочерчивает по глине узоры и рисует цветы. Наконец-то разум Уолтера взял верх над эмоциями. И нельзя забывать об истории. История. Ни одна жизнь не ушла без следа, ни одна мысль не пропала, ни одно чувство не поблекло. Все осталось в этих вещах, в вещественных знаках, пробуждающих память о событиях, случаях, действиях, воплощающих чувства, однажды пережитые и навеки сохраненные, доступные сейчас, в настоящем, твоим живым глазам и бьющемуся сердцу, когда ты чистишь водостоки от листвы, осыпавшейся с деревьев, которые ты знаешь и распознаешь, и помнишь, как блестела начищенная медь, как меняли черепицу на крыше, как пахло хлебом на кухне и как в безоблачный день тень от стремянки вращалась, будто стрелка солнечных часов. В истомленном тяжкими трудами мире, где крутился Уолтер, все было иначе: ни на старых дорогах, ни в заросших сорными травами канавах не оставалось ни клочка воспоминаний, впрессованных в асфальт, разлитых по грязным прилавкам с немытыми ложечками, не чувствовалось их запаха на грязных автозаправках, где помятые дорожные знаки были разрисованы с тылу рекламами трубочного табака, колы «Ройял Краун» и жвачки «Блэк Джек». И в темных и тусклых холлах привычных мотелей воображение проскальзывало, как встревоженный призрак. Нет… в его мире жизнь была не такой, какой должна быть: задумчивой, благоуханной… безмятежной… богатой… Как там, где обедают и ужинают вовремя. Где пьют чай после полудня. Где рано ложатся спать и читают в постели.

Впрочем, голод Уолтера никак не был связан с желудком. Ему не хотелось обедать, и идея наводить на себя глянец, чтобы выехать в поисках знакомых вывесок, или даже завернуть в Девенпорт, где несомненно найдутся подходящие местечки, ему не улыбалась. Его аппетит переместился в глаза. Утром – вспомнил он с самодовольной улыбкой, которую тут же и оценил благодаря содействию одного из зеркал, – ему подадут на завтрак лепешки. Но потом придется платить по счету и уезжать. Может, задержаться на денек? Эти рохли из Мендоты даже не усекут разницы. И заодно заказать место в другом пансионе. Где эта книжица?

Буклет остался на сиденье его машины. От этих мыслей становилось по-настоящему больно. Больные мысли следует оставлять позади. К сожалению, здесь места для боли не было отведено, как грустно, что приходится грустить в этом – пусть материальном, пусть коммерческом, и притом мимолетном – а все-таки раю. Рай есть рай, что ни говори. По пути в туалет он поднялся на несколько ступенек, ведущих к соседней двери, и обнаружил птичье гнездо из белой керамики, с двумя зелеными керамическими же птичками. У одной на шее был прицеплен «Цветочный календарь на 1994 год». Календарь имел вид колокольчика, якобы привязанного к букетику фиалок; его можно было развернуть, на одном листке умещались все месяцы, и каждый день был таким маленьким, каким и положено быть настоящему дню. В замочной скважине по-прежнему торчал ключ.