Текст книги "Картезианская соната"

Автор книги: Уильям Гэсс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Стол и кров

1

Уолт Рифф рассматривал книги, расставленные за стеклом на верхней полке секретера. Ниже наклонной крышки секретер был пуст, за исключением одного из узких ящиков, который Рифф выдвинул с любопытством, присущим бухгалтерам, и обнаружил маленькую стеклянную пепельницу, стыдливо убранную с глаз долой, как прятали в былые времена все курительные принадлежности. Едва повернув ключ в двери и войдя в комнату, он бросил саквояж на кровать и сразу же направился в угол, где одиноко стоял этот секретер – так обычно ютится крупная мебель в лавках подержанных вещей. Его раскраска под темное красное дерево вызывала такое же ощущение неловкости, как и его сиротливость. Не было даже стула, чтобы составить ему компанию, узкие дверцы потрескались, словно тарелки, а свинцовые полоски в стеклянных панелях были, казалось, нарисованы нетвердой рукой.

Риффу приходилось часто ездить по делам, мизерных доходов от этих поездок хватало на кусок хлеба, но без масла, а потому он предпочитал останавливаться в дешевых мотелях. Там он мог наслаждаться чистыми простынями и наблюдать за тенями, которыми одаряла унылая десятиваттная лампочка стены, и без того уже умученные покровом из многих слоев краски. Если не считать перетянутой резинкой пачки двадцаток, спрятанной в пластиковом мешке под запасным колесом – он не доверял банкам, – у Риффа в автомобиле ничего ценного не было: кому нужна пара картонных коробок с потемневшими гроссбухами? Иначе пришлось бы постоянно следить за сохранностью имущества из окон, замаскированных косо повешенными венецианскими жалюзи и шторами в цветочек, – эти занавеси сроду не знали, что такое ветерок.

Рифф любил тыкать кулаком в середину постели. В матрасе каждый раз оставалась вмятина. А под клетчатой накидкой, естественно, притаилась пара тощих подушек. У противоположной стены, всего в нескольких шагах, обязательный телевизор с давно потерянным пультом, пытающийся кое-как удержаться на неустойчивой подставке. Над гладким изголовьем кровати, чуть не по центру, должен висеть стилизованный портрет безлистого дерева или для разнообразия – радостная небритая физиономия с подписью «Смеющийся философ». Иногда где-нибудь посередке Айовы или в прериях Иллинойса, словно в ответ на непреодолимую тягу, появлялся морской пейзаж: пенистые валы, несущиеся к приветливому берегу.

Так что мы имеем на этот раз? Краснокрылый дрозд, неосмотрительно усевшийся на камыш. Он видел их – и камыш, и птицу, – подъезжая к городу, в придорожных канавах, заросших бурьяном. Обстановка именно такая унылая и безвкусная, какую он и ожидал увидеть, если бы вдруг ее тут не оказалось, на что бы он презрительно фыркал? Стол шириной с подоконник, шкаф с поперечиной, где болталась троица проволочных плечиков, прячась в темной пустоте, оставленной предыдущим постояльцем, лампа, свет которой душил сборчатый атласный абажур, а выключатель невозможно было найти ни на шнуре, ни у основания лампы, ни на ножке. Рифф часто леживал, переводя взгляд из угла в угол стандартного безликого потолка, пока не приходил сон. Пол покрывал ковер, напоминающий дерюгу, серый, как слабая и неясная тень. Вдруг он вспомнил, как однажды, проснувшись рано утром, спустил голую ногу на пол и попал в чей-то забытый шлепанец.

– Как это сюда попало? – спросил Рифф, как будто Элинор сидела на кровати, стягивая колготки. Он попытался подцепить стеклянную дверцу ногтем, потому что круглая ручка с нее куда-то запропала, а ключ тоже отсутствовал. Но то ли дверцы были заперты, то ли их заело – так или иначе, они не открывались, и книги выглядели пленницами – грустными и желанными.

У Риффа в боковом кармане сумки всегда лежал швейцарский армейский нож, а поскольку Элинор не сидела на кровати и ничего не стягивала, он мог себе позволить ругаться напропалую, когда молнию на сумке заело. Пластик сумки только прикидывался холстом, так с какой стати молния будет ходить гладко? Сумка раскрылась лишь чуть-чуть, но для длинных тонких пальцев Риффа этого было достаточно. Указательным и средним он выудил нож, не удержавшись от тихого вопля торжества. Нож упал на кровать. Рифф открыл одно лезвие, но ошибся – ему нужно было другое, тонкое и заостренное, которым можно при необходимости провертеть добавочную дырочку на ремне. Он уже давно стал владельцем этого чуда швейцарской изобретательности, но так и не освоился со всеми его возможностями, потому что редко пользовался чем-либо, кроме штопора: тот легко было обнаружить невооруженным глазом, из-за него нож выглядел, как зазубренная блесна; впрочем, иногда, если попадался уж очень жилистый бифштекс, он использовал зубочистку, которая отскакивала, как щепка, а однажды раскрыл ножницы, но так ничего и не разрезал. «Вот где он, чертяка, прячется, – сказал Рифф, – совсем с другой стороны».

Он засунул лезвие, тонкое, как шило, в замочную скважину секретера, и дверцы распахнулись, хотя и не полностью. «Сезам, откройся!» – сказал он, возвращая лезвие в гнездо с резким щелчком; такой звук, казалось Риффу, издали бы стеклянные дверцы, если бы ему вздумалось их захлопнуть. И именно так они и щелкнули, когда он проверил свою гипотезу, после чего пришлось заново вытаскивать лезвие и открывать дверцы. Но на этот раз номер не прошел: дверцы даже не шелохнулись. «Второй номер, дохлый помер», – сказал Рифф. Элинор не знала, при чем тут второй номер, а потому не возражала. Рифф толкнул раму ладонью и подергал язычок замка. Дудки! Порывшись в недрах ножа, он нашел лезвие, вроде перочинного, и просунул между створками. Они распахнулись. «Сезам, откройся!» – снова сказал он. Возможно, на дверце осталась зазубрина, но Рифф предпочел не присматриваться. Потом он бросил нож обратно в сумку и сел на край кровати, как будто потерял всякий интерес. Сел себе и сидел, просто сидел.

Рифф вообще любил оттягивать удовольствие, даже самое крохотное, а уж если чем-то заинтересовывался, вообще становился до чертиков методичным. Ему нравилось решать разные мелкие задачки, скажем, когда нужно сложить паззл. Задачки заполняли время, которое иначе осталось бы пустым, и давали иллюзорное чувство создания чего-то полезного, уменьшения энтропии. Большие проблемы его обескураживали. В них не было никаких кусочков. Они просто нависали над головой, и Риффу оставалось только глазеть и гадать, что с ними делать. Наконец он потянул за молнию, и отверстие, которое удалось проделать, затянулось. «Слушай, у меня есть стремянка», – сказала Элинор. «Позволь мне залезть по ней к звездам!» – воскликнул Уолт. Элинор засмеялась и тут же оборвала смех. «Мужчины…» – только и сказала она. Уолт помнил, что тогда он подошел к стремянке и поцеловал одну ее ножку, стоящую на перекладине, в квадратик между нитками. Затем – другую ножку, без чулка, поцеловал жадно, у самого бедра. «Мужчины!» Она ущипнула его за мочку левого уха ногтями, покрытыми красным лаком.

Рифф вытащил внушительный том. Суперобложки не было, и корешок заметно потерт. «Баррет Вендел и его письма» – значилось на обложке. Баррет Вендел и его письма? А кто такой Баррет Вендел? Увесистый. Издано М. А. де Вольф-Хоув. Ух ты! Шуму-то сколько! Судя по названию, для автора письма были все равно что любимая собака. Проведя это сравнение, Рифф задумался, какой породы могла быть собака. Была у него привычка растекаться таким образом мыслью по древу.

Он сдул пыль с верхнего обреза Баррета Вендела. Оказалось, этот Вендел преподавал право в Гарварде. «Отлично, – сказал Рифф. – Это, значит, какой-то парень из ихних юристов собрал его письма». Рифф иногда говорил вслух сам с собою. Иногда бормотал про себя. Иногда слова застревали в мозгу. Обычно он не осознавал, какой именно вариант речи избрал. Но болтовня имела свои преимущества. В тех местах, где ему приходилось бывать, он никогда не слышал пения птиц. Издано в 1924 году, представить только! Как там говорит грамматика? Прошедшее отдаленное. Он затолкал книгу на место. Напечатано в Бостоне, разумеется. В любом другом месте старина Вендел, несомненно, канул бы в небытие, и тени не оставив. Ффу-у… Я думал, что застекленным шкафам положено предохранять книги от пыли. «И ни черта они не предохраняют», – сказал Рифф, снова сдувая пыль. Во какая веселенькая обложечка. «Супергород»… Супергород? Гарри Хершфилд. М-мм… Напечатал книжку и уже думает, что он знаменитость. И девушки льнут к тебе и трутся о ноги, как кошки. И деньги рекой. Когда это? Год 1930. А теперь – все кончено. Позабыт. Ни слуху, ни духу. На задней странице обложки объявление: печатается книга Бориса де Танко. Борис де Танко? Ничего себе кличка… «Сирота мира». Хм-м… «Прочтите!» – кричал анонс. «Любой мужчина и любая женщина после этой книги станет лучше!»

«Станет лучше!» – сказал Рифф. Держи карман шире! Эти книги, без сомнения, были все в пыли еще до того, как их выставили на этой полочке. Скорее всего их насобирали где-нибудь на чердаке и расставили, чтобы придать секретеру элегантный и солидный вид. Но зачем эта старая и громоздкая штуковина в чистенькой комнате, где человек только разок переночует? Рифф нервно пошевелил пальцами. Ох ты… Пыль свалялась и стала как графит. Придется вымыть. Рифф всегда закрывал дверь в ванную, даже когда был один, даже когда комната заперта на цепочку и на два оборота ключа, потому что на самом деле он редко бывал один. У него имелись свои мелкие делишки. Свои разговоры. Рифф развернул положенный постояльцам кусочек мыла и смыл прах секретера с рук своих. Затем помочился и чертыхнулся – теперь снова пришлось мыть руки. Он любил порядок, но порядок не всегда отвечал ему взаимностью.

– Риффатер, – сказал Уолт, – ты ничего не умеешь делать толком. «Иногда ты неплохо целуешь», – сказала Элинор, двигая кровать обратно к его сумке.

Рифф вернулся в комнату и снова сел на кровать. Полюбовался на угол потолка. Заметил собственное отражение в далеко отставленном зеркале. Потом его взгляд упал на прикроватную тумбочку, где рядом с мертвым будильником красовалась роза в прозрачной стеклянной вазе; торчащие шипы, преломляясь в воде, казались большими; основание вазы отбрасывало несколько полукруглых теней на полированную поверхность тумбочки. Вот это сюрприз! И при ней три темно-зеленых листочка с зазубренными краями… о-о-о… проеденные чем-то… тли, наверно… и сплошь покрытые дырочками, будто их истыкали иголкой. Может быть, еще тогда, когда они росли в питомнике. Тоже вроде как секонд-хэнд. И никакого сюрприза. Темный циферблат будильника тоже ничем не мог утешить. Стена просвечивала сквозь проколы в листьях, что возникли еще до рождения бутона, и теперь цветение стало для него недостижимой целью; кромки свернутых красных лепестков уже потемнели, ибо бутон был мертв, сам о том не ведая: он был обречен остаться бутоном, приоткрыться, но никогда не распахнуться, застыть, скажем, на сутки, на полпути между рассветом и полднем, между прошедшим и будущим, до той минуты, когда горничная затолкает его в мешок с мусором; она заговорит с ним по-испански, под гудение трудящегося пылесоса, и, может быть, ее саму зовут Розой, и она немного хромает, потому что в детстве наступила на гвоздь и не обратила на это внимания, пока ногу не разнесло так, что кожа позеленела и плоть пропиталась вонью, и четверть ступни пришлось отрезать… Конечно, больше проку было бы повалить Элинор на простыни. Но Рифф не мог удержаться от подобных размышлений. Он исследовал все детали мотельного уюта. И позабытый всеми цветок.

Ладно. Разве цветы не срезают в юном возрасте, как рождественские елки? Они начинают со смерти, час торжества для них наступает, когда жизнь их поддерживают лишь водой в вазе. Да, подумал Рифф. Умирая, они становятся сонными. Их черты искажаются. Какое-нибудь веко или губа отвалится без предупреждения, и к часу дня голый стебель будет торчать из кучки лепестков. Эта картина не порадовала его. Извольте оставить меня в покое. «Дешевка должна быть дешевой», – сказал Рифф и рассмеялся, сообразив, что сказал. И ему стало легче.

Он подумал, что можно морочить себе голову иначе и с тем же успехом. Встал. Тонкая изящная книжица, тисненное серебром название на мягкой обложке ядовито-зеленого ликерного цвета, но с такими завитушками, что и не расшифруешь. На титульном листе Рифф прочел: «Завитки тумана». Здесь серо-зеленые буквы читались вполне нормально, окруженные веночком остролиста или чего-то подобного. Ути-пути. Тускло-зеленая книга, желто-зеленая. Выгоревшая, выцветшая, выжившая. Автор… автор – Гвен Фростик. Ух ты… Ну-ка, дальше. Даже если это псевдоним, все равно звучит! Богато иллюстрировано автором. Рисунки: травка, божьи коровки, птицы, деревья, пейзажи, небо. А бумага была богатая, не иначе – верже. Только посерело все и постарело, чуть ли не рассыпается, как пепел. Гвен, наверно, хороша. Тебе это понравится, мама, вот послушай. И напечатано на личные средства автора. Да, эта Гвен, наверно, была и впрямь хороша, ежели у нее хватило средств напечататься. Похоже, книжица была из дорогих. Послушай. «Идет вперед и вперед…» ох… «И каждой поре – своя слава…» м-м-м… «сминает»… нет, «сменяет другую, сцепляясь…» Ну, как оно вам? Стишки.

Мать всегда занимала лучшее кресло. Он оставлял лучшее специально для нее. Она сидела на кресле, оставленном для нее, держа на коленях свою большую сумку. Колени плотно сжаты под юбкой размером с парашют. Она сидела, будто позируя: так неподвижно, что превращалась в картину. Значит, сегодня она будет сидеть в этом более или менее мягком кресле у окна, рядом с кнопками кондиционера. В широкой белой, обрисовывающей грудь блузе, которую она надевала в будние дни для буднего сидения – не двигаясь, пока ее не окликнут.

«По-моему, этой особе следовало бы держать свои чувства в семейном кругу, а не распускать по деревьям, тем более если на них, как ты сказал, завелись жучки». Но это божьи коровки, мама, безобидные, со спинкой в горошек. «По-моему, этой особе следовало бы держать свои чувства в семейном кругу, а не распускать по деревьям, даже если на них завелись божьи коровки. Гляди-ка, у тебя в комнате – роза? Это мило».

Когда это все издавалось? «Супергород» Гарри Хершфилда. Я эту книгу уже видел, вспомнил Рифф. На обложке острый и пестрый риф из зданий, вздымающихся подобно ракетам, но наклонно. Риф. Рифф – это я, но я совсем не острый и не пестрый. Никогда не слыхивал про этого… Эльфа, Элфа? Может, это аббревиатура? Издано в 1930 году. Подумать только! Год-то какой! Издатель – Элф. Или Эльф? «Любого мужчину или женщину сделает лучше»!

Чушь какая-то. Баррета Вендела снова вытаскивать нет смысла. Но он это сделал. Весомая все-таки вещь. Весомая. А это что? «Книга денег Мартина Мейера». Вот – Рифф поднял книгу повыше, чтобы мама могла увидеть, – смотри, прямо на обложке… Никак не проглядишь… Черно-красно-желтые буквы так и толпятся… мама… послушай, что на обложке написано: «Да, вы можете заработать на ваши сбережения от 10,4 до 23,5 процента, пользуясь федеральным страхованием». На эту тему я кое-что знаю… знал… ну конечно… А это что? «С легкостью по кругу»? Это приключения? Нет, путешествия. А, понятно, вокруг света с пустым карманом и одним чемоданом. Как раз мой случай. Вряд ли эти книги здесь просто забыты, оставлены в номерах мотеля. «Как я сделал 2 миллиона на фондовой бирже». Угу. Непохоже на правду, мистер… как вас там? Мистер Дервас. Если вы так разбогатели, какого черта еще и книгу писать? Чтобы люди тоже знали, как делать деньги, да, мама? Если он такой ловкач, почему он до сих пор не прибрал все к рукам? Это же смешно, подумал Рифф, потому что я, в некотором смысле, не делаю деньги, а разделываю. Собираю средства, чтобы пустить их в путешествие. С легкостью по кругу.

«Не все пойло, что сваришь, свинья выхлебает, – сказала мама, повторяя мудрость, вычитанную из любимого альманаха. – Такая уйма денег!»

Когда Рифф был ребенком, «идти по кругу» у них значило, что тебя целуют в задницу и облизывают спереди. Позже ему приходилось следить за собой, чтобы чего не брякнуть лишнего. Элинор отлично умела делать всякие грязные штучки, но не любила применять к ним грязные слова.

Уолтер был разъездным бухгалтером – уцененным специалистом. Он задумался: а что сказал бы о его работе представитель старой школы юриспруденции профессор Вендел? Ведь он ездил из одного города в другой, из одной фирмы в другую – почти все они висели на волоске, как пуговицы, которые вот-вот оторвутся, – и колдовал над отчетностью, пока не удавалось состряпать из их цифири нечто съедобное. Переписав кое-что, перелицевав, подчистив, он выдавал заключение, что все в порядке. Ох, но ведь он любил бухгалтерские книги, шуршание листов, по которым струились синие и зеленые строки, словно нарисованный дождь. Любил рыться в бумагах, часто говорил себе, когда, послюнявив пальцы, разделял слипшиеся страницы: что может быть милее лиловых, лавандовых, липовых оттенков выцветших чернил; что может быть увлекательнее, чем сидеть в чужих конторах, где марки хранятся в коробках из-под сигар, громоздятся горы запыленных, засаленных гроссбухов, а картонные папки открываются, как примерзшая дверца морозилки… Где можно любоваться картотекой с рядами ящиков, и на каждом табличка в латунной рамке с именем и изящно скругленным верхом… Где лампа свисает на проводе под зеленым металлическим абажуром… Многие гроссбухи были такими же пыльными, как здешние книги. Он успел напрактиковаться в сдувании пыли.

Когда Рифф взобрался на этот канат под куполом и начал разъезжать, его одолевала гордость: как хитро он обходит острые углы, какие дает полезные советы, какие выдумывает уловки. Его так и тянуло похвалиться где-нибудь в баре, рассказать о собственной ловкости рук – но он не осмеливался, и ничего не мог сказать ни маме, ни Ким, ни мисс Бизз, ни Элинор. Гордость перехватывала дыхание. Но дыхание, которое можно было израсходовать на похвальбу, мало-помалу успокаивалось, потому что он отнюдь не делал больших денег на этом, иногда клиенты «кидали» его, приходилось менять название собственной фирмы, увольнять секретаршу, – а ведь у него была когда-то секретарша, он звал ее мисс Бизнес, попросту мисс Бизз; она так же странно смотрелась в его конторе, как он сам в этой жалкой комнате мотеля с застоявшимся воздухом, с книгами под стеклом, прикидывающимися литературой; впрочем, мисс Бизз хотя и не испытывала позывов к любви, но имела легкий характер, и когда он уволил ее из экономии, а также (и главное) ради безопасности, она не захотела оставить после себя ни сигаретного пепла в пустой пепельнице, ни шпильки в темной глубине нижнего ящика. Она не ругалась и не благодарила. Не высказывала ни сожалений, ни угроз. Не выразила ни единого лишнего возражения. Никаких пожеланий трахнуться с больной девкой или попасть в середину смерча. Она не разразилась ни единой грубой шуточкой, хотя по природе была из племени сквернословов. Ни гнева, ни угроз, ни сожалений. В ее возрасте – и еще девица. И писала с ошибками. Вот мисс Бизз могла бы прочесть «Сироту мира». Как вы думаете, что там сказано? Процокали ее блестящие черные туфли, и конец концом.

«Афоризмы не делают матерей счастливее, – сказала мама, – а это наверняка книга афоризмов».

Такая книга есть, мама. Где-то есть. В конторе – то ли заброшенной, то ли сгоревшей, то ли рухнувшей конторе Эльфа?

«Руки чистые – рукопожатие честное».

Афоризмы делали его мать счастливее, но это должны были быть ее собственные афоризмы.

Принять бы душ, подумал он. День выдался трудный. Тот тип занимался исключительно яблочным уксусом. Сотни фруктовых деревьев над рекой где-то неподалеку. Яблочный уксус. Но до чего он ухитрился запутаться в займах, до чего довел инвентарную книгу! Чокнуться можно. Пришлось прикинуться, что его ограбили. Мистер Отписка – это я. Извлечь прибыли из убытков, больше неоткуда. Об этом, само собой, вслух никогда не говорилось. Под душем Рифф не пел – он видел слишком много фильмов об убийствах. Зато он пел, восседая на унитазе. Пел неаполитанские песни, которые сочинял по ходу дела: «О соле мио… О коровка моя, как тебя я люблю… Как забыть мне тебя, мой теленок…» Может, попробовать что-то иное? «Идет вперед и вперед, и каждой поре – своя слава… сменяет другую, сцепляясь…»

Господи боже всемогущий, мама, не прислоняйся к розетке, тебя же ударит током! «Ладно, сынок, тогда посади меня куда-нибудь еще», – парировала она, невозмутимая, как тряпичная кукла. Кэтрин Картер. Памела Хэнсфорд Джонсон. Ну и лакомый кусочек. Которая из них – автор?

Кэтрин Картер звучит как-то консервированно консервативно. А вот еще «Международная политика». Ого! Второе издание. Фу, как это читается? Ганс Моргентау. Веско, как прокомпостированный билет. Автор серьезен, как и положено германцу. Каждому Гансу положено быть таким. Только кому это нужно? «Экономика. Принципы и применение». Тоже знакомое дело. Издано в Цинциннати? Оказывается, в Цинциннати что-то издают! А ведь и я мог бы написать книгу, изложить свои методы. Но название нельзя будет сказать ни маме, ни Элинор. Рифф уже видел свою книгу, как наяву. Название будет «Как пекут книги». Или «Поваренная книга для любителей печь книги». Круто! Может, даже слишком круто. Можно было бы спросить мнение мисс Бизз – потому что мисс Бизз знала его как облупленного; но не мог же он обратиться к ее туфлям, что бы он им сказал, таким блестящим, черным, с большими пряжками? Или пояску, стягивающему ее животик? Или родинке над бровью? Хотя она была просто превосходна и пригодна для поцелуя не менее, чем ухо. Нет. Лучше отпустить ее, как рыбу, слишком большую для крючка.

«Слава мужеству». Вот это номер! Уильям Тэйлор Армс. Расфуфыренный, как отель-люкс. Внутри надпись: Уильям Тэйлор Армс, причем напечатано на машинке. Рифф еще не видел таких книг. Аннотация гласила, что это исторический роман. Напечатано «журнальной типографией», Оранж, Массачусетс, в 1966 году. Да как же им удалось напечатать книгу на машинке? Наверно, это редкое издание. Что оно тут делает рядом со всеми прочими? Как миллиардер в метро. Еще одна книга о деньгах, роман… ой-ой, как его, мама… Виземана. И все разных лет: один томик из 20-х, другой – 60-х, книжка из 30-х, потом обратно в 50-е, и пошло по кругу. Как это получилось? Этот сбор заранее не планировали. Все эти книги никак не связаны друг с другом; они не сидели за одной партой, не служили в одном полку, не ходили в один клуб. И все старше, чем этот мотель.

Сними с нее туфли – пряжка только для виду, стяни с нее поясок, поцелуй родинку над бровью, что сначала, что потом?

«Мужчины», – пробормотала Элинор. Ты все еще здесь? «Девушки тоже ходят на встречи, не только парни». И я однажды ходил, объяснил ей Рифф. Он погрузился в воспоминания, держа в руке «Египтянина Синуха». Паренек из городишка в нижнем Иллинойсе, поблизости от Каира, – такой свеженький, что даже яички были гладенькими, как яички… Риффатер учился в университете штата в Карбондейле, изучал экономику, менеджмент, немножко право, прежде чем окончательно нырнул в бухгалтерию; видно, такова была прихоть судьбы, чтобы шарик по имени Риффатер шлепнулся в эту лунку настольного биллиарда под названием Жизнь. Были у него тогда амбиции, мечты, может, даже идеалы. Но получив диплом, он вновь погрузился в трясину обывательской жизни и утратил любовь к учению, интерес ко всему новому и незнакомому, ко всему возвышенному. Сократил свое имя, оставил родные края, оборвал все связи с французами и залег на дно. Постепенно, как это обычно и происходит, он стал своего рода наладчиком, слесарем-спасителем, к которому может обратиться хозяин лавочки на углу, неспешным, как плесень, и методичным, как ржавчина. Он привык носить в портфеле всвозможные пустые бланки и складывать суммы расходов, эти лживые цифры, в подобие правдивой истории. Он не просто перетряхивал цифры, он восстанавливал равновесие жизней, сотворял убытки и катастрофы, изобретал разводы, порождал дополнительных детей. Уолт… То же самое, что Валтари. Тот самый Мика Валтари, что сочинил этого Синуха. Рифф хмыкнул, подумав, что его до сих пор могли бы звать Валтари Риффатер, если б он не додумался сократить имя. Хорошенькое дельце!

Однажды он явился на сбор своего класса. Смешно. Тебя никто не узнаёт, ты сам никого не узнаёшь. Выражаясь в стиле мисс Бизз, весь вечер вышел смятым, как сомбреро всмятку под чьей-то задницей. Столы, накрытые бумагой, бумажные салфетки, бумажные ярлычки с именами, значки со смеющимися рожицами, бумажные шляпы. Оказалось, ему наплевать, кто из однокашников разбогател, а кто просто разжирел. Но по пути домой (там было рукой подать, только потому он и решил съездить) он вдруг сообразил, как сдал позиции, как опошлились его вкусы. А когда-то он был остроглаз и остроумен, легко бросал реплики и с готовностью смеялся, без подозрений, без оглядки, лихая была личность, не такая средне-джинсовая и твердозадая, не замыкалась, как этот шкаф, из которого он вынимал книги, вдыхая запах пыли, вот как от этой «Анны Ли и другие рассказы». Какого черта? Что за название? Что именно Анны Ли? Элизабет Боу… – корешок потерт, буквы смазаны, – Боуэн. Спорим, это не был любовник Анны Ли? Ну посмотрите – вот он я, ни дать ни взять глупый и грубый захолустный увалень, с отвисшей губой, только бычок подвесить.

Стеклянные дверцы поблескивали, отражая часть света, льющегося снаружи. Косые лучи отражались и от вазы со злополучной розой – поставленной, чтобы изобразить в безликой наемной комнате хотя бы видимость дружеского расположения. Возможно, здесь расчет на то, что постояльцы захотят побыть еще? Но ведь мы с самого начала оговариваем, что съедем завтра или сегодня. И тогда придется Розе, несмотря на усталость и боль в ногах, заново заметать занесенную нами с улицы пыль, смывать с зеркала отражения наших озабоченных лиц, стирать следы наших беспокойных тел с постели, складывать разбросанные бумаги, заменять умерший бутон другим, умирающим, пылесосить ковер, протирать раковину и привычно наводить всякие прочие красоты, чтобы мы снова могли отдыхать в своей комнате, в своей постели, беседовать с матерью, как будто она не скрылась уже давно с глаз долой под землей. Роза, будьте добры, сотрите пыль и с этих книжек, ладно?

Рифф всегда испытывал глубокое недоверие к утонченности. Он ухватил самый пыльный том из всех, настолько пыльный, что даже дунуть на него было страшно. А уж открывать тем более. На обложке значилось: «Адамово племя». Автор – Рэдклиф Холл. Но все-таки Рифф решился и раскрыл страницу, повинуясь внезапно подступившей тоске. Эта пыль копилась с двадцать шестого года. Вот чем ему никогда не хотелось стать, это одним из Риффатеров, пареньком в кружевных манжетах по имени Рэдклиф. Он печально засунул книгу на место, тщательно прикрыл дверцы шкафчика. Сыт по горло. Рифф пошел мыться, держа руки на весу, словно хирург, ждущий стерильных перчаток. Ладно, мама. Ладно. Сиди, где сидела.

«Сидеть на таком месте, где вот-вот ударит током в шею? Ладно, все равно мне идти некуда. Эта комната не похожа на те, где ты обычно живешь, что это за гаубица подпирает стенку? Она не на продажу выставлена? И книги тоже не продаются? Может, в каждой внутри указана цена? Ты не посмотрел? Да еще этот цветок. Чудеса!»

Приходно-расходные книги, которые он изучал, ломились от цифр, но они еще и истории рассказывали; Рифф был уверен, что они говорят об успехах и неудачах, о триумфах и трагедиях, о заурядных жизненных перипетиях, наподобие «Тигренка» Энтони Хоупа, да и сам Рифф, доктор-цифротерапевт, ухитрялся выписывать их своими тонкими длинными пальцами, воплощая в фантастические столбики и плюсы-минусы. Хорошее имя для автора: Энтони Хоуп. Так и хочется почитать с надеждой, что все кончится хорошо.

«Надеюсь, ты сможешь сохранить руки чистыми, сынок. Надеюсь, ты усвоишь уроки жизни. Надеюсь, ты смотришь на светофор, когда переходишь улицу». Да, мамочка. Я сохранил. Я усвою. Я смотрю.

Сегодня вечером он хотел бы вообразить, что его поцелуй прожег дырочку в ночнушке Элинор прямо против соска. Она мило, негромко хихикнула. Мужчины… Рифф был ей верен. Совсем не как прочие. Ее стоны под ним будут расти, словно весенние ростки растений, которых он никогда не сажал. Но это только если мама улетучилась. И прихватила свои упитанные телеса и подбородок с легким белым пушком. Конечно, он много думал о мисс Бизз, такой крепенькой, с голыми коленками, как у шотландца. Однако мисс Бизз цепко держалась за реальность. Это было неправильно, это разочаровывало, и он отпустил ее, как воздушного змея, когда тот сам рвется из рук, и вы замечаете, что он зацепился за дерево, нитка зацепилась за ветку, а потом за другую, но не идете ему на выручку, а только глядите издали, а глядеть легко, потому что листья еще не распустились, и змей хорошо виден, и его хвост, связанный из отслуживших свое галстуков, вьется среди ветвей, бьется на привязи, барахтается беспомощно.

Эта игра преследовала Риффа неотвязно – бессмысленное накопление смыслов. Он захлопнул стеклянную дверцу. Сумерки заполонили его комнату и мысли. Этот десятиваттный свет. А про что еще думать при десятиваттном свете? Ему приснятся стены цвета сливок, углы сливочного потолка. Рифф постановил больше книги не ласкать. Но разве он… разве он их ласкает? Теперь он разглядывал корешки, еле видные за стеклом. «Чем нас привлекают скачки». Два автора: Хилдрет и… ага, Кроувел. «Мастерство фигурного катания», Мерибел Винсон, «Дневная игра», А. А. Милн. Это разве не про Винни-Пуха? Конечно, про Пуха. Если бы шкафчик был открыт, Рифф вытащил бы милягу Пуха, но ведь он давал слово сохранить руки чистыми, и не нарушит его. «Желтый домик». «Младшие». «Как я сделал два милли…» Ах да! Эту я уже смотрел. «Дневник Великой войны». С ума сойти! Тут все что хочешь можно найти: войну, деньги, романтику, спорт, самоучители, детские развлекушки, стихи. Книги, которые кто-то когда-то открывал. Читал. Откладывал на ночной столик. Может быть, рядом с бутоном. Снова брал в руки и упирал в упитанный животик. А потом, конечно, возвращал на полку, к остальным. И наконец отправлял на чердак. А потом помер – и конец библиотеке. Коробки с книгами продали старьевщику за гроши. Или отдали на благотворительные цели. И какой-нибудь любитель букинистики подбирал их по четвертаку штука, ну хоть ту же «Международную политику». Даже на обложке сказано, что второе издание. Наверно, важное сочинение. Ганс Моргентау. Этого Ганса уж точно спрашивали часто – мозги прочистить.