Текст книги "Картезианская соната"

Автор книги: Уильям Гэсс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

В тексте памфлета приводились примитивные схемы ям, а также сроки наказания за различные преступления: от нескольких часов до нескольких дней, недель, даже до месяца. Скапливающуюся жидкость Пеннер предлагал перерабатывать на мочевину. Можно будет установить счетчики, ибо люди интересуются статистикой, и выдавать, например, такие данные: на заключенного Икс вылито больше мочи, чем на любого из предыдущих обитателей данного места Правосудия. Конечно, часть из тех, кто побывал в ямах, выйдет оттуда с желанием отомстить, но такие последствия может вызвать любая форма наказания, в том числе и смертная казнь, которая способна заразить стремлением к мести целые семьи и кланы.

«Возьмите паренька из панковской банды – что он сделает? Понравится ли ему, когда его оросят соперники, а то и собственные дружки? Ведь когда его выпустят, он будет сводить счеты! Значит, снова сажать его в яму на… на сколько? Надолго? Навсегда? Пока не умрет от кислотного дождя?»

Не вызывает сомнения, разъяснял Пеннер, что его план позволяет избежать огромных затрат полезного труда, связанного с нынешней пенитенциарной системой, ликвидировать почти все тюрьмы (несколько, конечно, придется оставить для мокрушников и других опасных и неисправимых) и сократить потребность в охране (ведь эта работа превращает человека в зверя). Судебные процессы не будут так затягиваться, поскольку судебные ошибки не будут стоить осужденным многих лет жизни, а карательное воздействие заключается в чисто психологических последствиях, за счет позорящего эффекта. Можно припомнить такой старинный метод, как колодки, которые не причиняли никакого телесного вреда. Пеннер предлагал восстановить этот обычай наряду с обриванием наголо неверных жен и проведением их в голом виде по улицам, а также некоторыми методами времен культурной революции в Китае. Не следует отказываться от таких способов публичного унижения, как надевание шутовского колпака, срывание знаков различия и наград, церемониальное разрывание церемониальных одежд, проведение по городу под визг и насмешки публики, принуждение к выполнению различных актов раскаяния, как то: ползать подобно змее во прахе, посыпать голову пеплом, носить рога рогоносца или корону короля дураков и так далее. Прецеденты всех этих способов известны. Достаточно вспомнить, как насмехались над Иисусом Христом.

Я помню, что некоторые оспаривали постулат о физической безвредности отливных ям, поскольку даже несколько часов в этой ядовитой атмосфере могут привести к повреждению глаз, носоглотки, легких и так далее, а возможно, и к развитию впоследствии хронических болезней.

– Ну так не надо попадать в яму, – жестко ответил Пеннер. – Вы увидите, люди постараются не попадать в них, я ручаюсь, – вскинул он руку с кофейной ложечкой. – Отливные ямы весьма практичны. Эта система сработает!

Несколько столиков составили вместе, Пеннер сидел в центре группы – там было несколько симпатичных молодых женщин, но в основном мужчины – и размахивал своей ложкой, пристукивая чашкой по столу в особо важных местах.

– Как тело пачкается экскрементами, которые само выделяет и содержит, так и душу, понимаете ли, чернят грязные дела, а потому вполне можно пользоваться выделениями тела для дела наказания – так когда-то, скажем, плевали в лицо сидящему в колодках, – ибо наказание всегда постигает тело, не так ли, даже если преступление коренится внутри, в душе. – Он обернулся к молодой женщине с пухлыми щечками и спросил, что ее удовлетворит больше: знать, что мерзавец, укравший ее кошелек, отсидит несколько месяцев, или иметь возможность плюнуть этому мерзавцу в лицо, если его посадят в колодки на городской площади всего на один день? Или… или поцеловать его в губы, хотя он и норовит укусить? (Улыбка исчезла с лица девушки.) Или, допустим, он проник к вам в спальню через балкон летним вечером, когда вы уже засыпали, и проник внутрь вас, – допустим! – а теперь он в яме под вами и вы можете применить против него тот же орган тела, что и он применял, – разве это не приятно?

Девушка скрыла смущение за легкой улыбкой и даже сдержанно хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Я подумал: что она такого сделала раньше, за что ей сейчас досталось это мелкое наказание? Быть может, она рискнула выказать свою привязанность? Пеннер как-то сказал мне, словно предостерегая, что объявить себя учеником – уже значит предать учителя.

– Предположим, – сурово завершил Учитель свою речь, – мы заставили врагов общества в прямом смысле есть дерьмо. Много ли найдется желающих совершать преступления, за которые полагается семь ложек?

Поздно вечером Пеннер отправился домой. Я догнал его, оставив на столе чаевые в особо крупном размере – за некачественное обслуживание, как он меня учил; и мы долго шли, беседуя, хотя ему явно было все еще неуютно со мною. Я удивил его тем, что поначалу завел речь о пустяках, спросил, как он поживает, что сейчас изучает, какие у него планы и прочее в том же духе. Наконец, остановившись перед своим домом, он спросил, привела ли меня в восторг его тайная месть.

– Ну, Лютер, это вряд ли можно считать тайной, – ответил я, – все уже знают, что памфлет написали вы, да ведь вы и подпись свою под ним поставили.

Он усмехался. Я должен подчеркнуть: он наконец усмехался.

– Если бы мое «Нескромное предложение» приняли и стали им руководствоваться, это означало бы, что общество намерено отомстить тем, кто его оскорбил; но мои намерения не таковы!

Выражение лица Пеннера встревожило меня, и я промолчал, хотя не имел ни малейшего понятия, что он имеет в виду. Усмешка переселилась с лица в голос, словно объявляя вторую серию фильма.

– Разве вас не забавляет парадокс? Большинство людей – так ведь? – прочитавших или слышавших о моем предложении, оскорбляются. Они называют его отвратительным, меня – отталкивающим. Этих людей устраивают долгие сроки заключения, жестокие казни. Они не поднимают шум из-за скованных одной цепью, «опускания» заключенных или столь обычных нарушений с продлением сроков, из-за жестокости охранников, из-за безответственности комиссий по досрочному освобождению, из-за той радости, которая переполняет сердца жителей мелких обедневших городишек при известии, что у них будет строиться тюрьма; ведь они могут поставлять туда продукты питания, и устроиться на службу в охрану, и создать самый что ни на есть черный рынок!

– Да, – сказал я. – Ну и что?

– Так вот, их жалобы на мое «Нескромное предложение» разоблачают их как густопсовых лицемеров, их маскировка служит знаком для тех, кто – как я – умеет видеть, – сказал он, и удовлетворение разлилось по его лицу, как сироп. – Сегодня я беседовал с типом, который желает, чтобы правительство разрешило кастрировать насильников, однако мое предложение его взбесило, он обозвал меня анархистом и дурным христианином. Подумайте об этом. Эти добрые христиане наверняка вновь распяли бы Христа, если бы надеялись получить новый шанс на спасение.

– Одно из неизмеримых моральных преимуществ моих отливных ям заключается в том, что они, хоть и не приводят к очной ставке с тем, кого вы желаете покарать, все же требуют определенной конфронтации, а кое-кому это не нравится, они предпочитают нанимать палачей, чтобы их отмщение свершалось дистанционно.

– Ну, Лютер, эта идея не нова, – помнится, отвечал я. – В городе Регенсбурге туристам показывают замковую темницу с глубокой ямой, куда курфюрст бросал врагов, а его стражники, как иносказательно выражаются гиды, использовали дыру для удовлетворения своих нужд. Но люди могут не захотеть возвращаться к средневековым методам в мире, который хочет называться современным.

Я допустил пагубную оплошность: он воспринял мои слова как оскорбление. Это мгновенно стало мне ясно. Пеннер мгновенно оскалил зубы:

– Вы не бывали в нашем кафе в последнее время. Я там почти каждый вечер вершу суд. Завтра мы будем обсуждать проблему самоубийства.

– А вы еще не обсуждали отмщения путем незаслуженного везения или бедствие неожиданной славы? (Ответа не последовало.) Значит, посидеть вдвоем нам не удастся?

– Приходите, если вам хочется, – ответил Пеннер, пожав плечами. Поставил на мне крест, подумал я, но сказал только «Спокойной ночи». Это была наша последняя встреча.

Судя по дневниковым записям, примерно в то время, когда поднялась шумиха вокруг памфлета, Лютера Пеннера вовлекли в узкий и малопочтенный кружок Хэрриет Хэмлин Гарланд. Я знаю о ней лишь из вторых рук, хотя вполне может быть, что это была как раз та пухлощекая девушка – или женщина, ведь там было плохое освещение, – которую Лютер изводил в кафе. Так или иначе, она была каким-то образом связана с Хэннибалом Хэмлином Гарландом, писателем средней руки, чью автобиографию «Сын внутренней границы» иногда вспоминают и сейчас; ее имя буквально кричит об этой связи, хотя и несколько хрипло.

Дурная слава Лютера притягивала ее, как запах крови притягивает акулу, и вскоре Пеннер стал завсегдатаем ее салона, который он презирал (о чем свидетельствуют многие высказывания в дневнике), но терпел, поскольку улавливал в ее полном самозабвении и упорстве черты личности, созревшей для его наставлений. И в этом он не ошибся.

Судя по записям, Хэрриет Хэмлин Гарланд была дамой, слепленной целиком, казалось, из переплетного клея и ядовитой злобы; ее ум, писал Пеннер, тугой и скользкий, как мыло, был идеальным вместилищем упрямства и самообмана, ибо она не только не считала слово «нет» ответом на ее вопросы, но и отталкивалась от любой отповеди с упругостью, которой позавидовала бы резина, и сочилась по пути самопродвижения, как гной из инфицированной раны. Нельзя сказать, что она не замечала, когда ею пренебрегали или помыкали, отгоняли, как назойливую мошку, – если особы, не выказавшие достаточной преданности, больше были ей не нужны, она выбрасывала их, как лишнюю карту в покере, и выказывала свой подлинный нрав; но если из них еще можно было извлечь какую-либо пользу, она проглатывала всякий брошенный ей кусок, как приблудная собака, рыча только на чужих и кусая лишь умирающих или мертвых.

Пеннер сделал вывод: все, что имело для нее значение, состояло из трех частей: Хэрриет, Хэмлин и Гарланд.

Короче говоря, она обычно не понимала – точнее, не реагировала, потому что умом все понимала и бесилась вовсю, когда становилась объектом чьего-либо отмщения, и переступала через боль – попросту не обращала внимания, если видела некоторую выгоду в отношениях с обидчиком.

Кружок Хэрриет состоял из невежд и предназначался для приема изгоев – Лютер понял, что его отнесли именно ко второму разряду, – там они могли почувствовать себя как дома: пара лесбиянок, чрезмерно тучные мужчины, саксофонисты из захудалых оркестров, поэты столь озлобленные, что дергались, как заметил Пеннер, едва заслышав голос соперника; но все эти личности самых различных оттенков понимали, какие преимущества таятся в их недостатках. Хэрриет занималась йогой на уровне ребенка, разучивающего гаммы, изучала Будду, как баран – новые ворота, и использовала мистицизм в качестве нюхательной соли. В ранней юности она постояла рядом с Керуаком (по выражению Пеннера), но в ее взглядах пульсации битничества теперь отражались лишь весьма слабо. Она была отчаянной визионеркой. Ею следовало восхищаться, и Лютер Пеннер старательно восхищался, поскольку Хэрриет Хэмлин Гарланд подбирала каждую обиду, как Сизиф – свой камень, и бросалась в бой с новой силой.

«Хэрриет Хэмлин Гарланд стала мне полезна как лаборатория для ученого, – писал Пеннер. – Ее обиды отражают мои собственные, инвертируют их, придают им новый и необычный вид. Вот женщина, которая вполне заслуживает, чтобы ее топтали, которую топчут и которая не может себе позволить топнуть в ответ».

Год спустя, когда Лютер получил должность преподавателя в колледже – длительное обхаживание факультетского начальства принесло свои плоды (несмотря на слабое сопротивление бедного профессора Хоча, боявшегося нового затопления, и невзирая на дурную славу пеннеровского памфлета, которая за это время полиняла, как цветное белье при стирке), – Хэрриет Хэмлин Гарланд записалась на один из его курсов, чтобы сидеть у его ног, как она уверяла, но Лютер сделал вывод иной: чтобы лить воду на их мельницу.

Однако именно у Хэрриет Хэмлин Гарланд он научился постоянно неверно понимать все, что говорили те, кого он записал в свои враги. Если оппонент выдвигал утверждение «А», Пеннер поздравлял его с успешной защитой утверждения «Б». Он выдавал обзоры трудов по специальности, похвальные, но искажающие их непоправимо и неузнаваемо, а к старшим обращался со снисходительной вежливостью, которую им приходилось принимать, подавляя злость. «Я добиваюсь путем тщательного обдумывания тех же результатов, что X. X. Г. достигает бездумным инстинктом».

Будучи щедр на похвалы кому-то с глазу на глаз, публично Пеннер того же простака хвалил, запинаясь и гримасничая. Его дневники полны насмешек такого рода, а также подробных описаний различных стычек. Отбросив за ненужностью бывший универсальный «блин», он позаимствовал теперь у Хэрриет Хэмлин Гарланд улыбку. Улыбка у нее была скупая, быстрая, как судорога, и чисто условная. Она напоминала злорадную ухмылку, но была слишком мимолетной, чтобы означать удовлетворение. Пеннер называл это «улыбочкой». Он применял этот отработанный прием в качестве знака препинания в своих речах, как бы предупреждая слушателей, что сейчас будет произнесено нечто особо остроумное, или просто острое, или просто умное. «Проштудировав этот вопрос (улыбочка), я пришел к выводу (улыбочка), что люди обычно одобряют преступления (улыбочка), пока могут быть уверены, что сами не станут их жертвами (здесь он поднимал недоуменно брови, как бы сомневаясь в точности собственных рассуждений), поскольку комиксы, спорт и уголовщина – это все (улыбочка), что они желают видеть в газетах (подъем бровей)». Все эти спектакли сильно раздражали. «Без преступлений жизнь была бы невыносимо скучна; когда нет скандалов, нечего обсуждать».

Прочтя это замечание, я удивился: зачем же тогда он стремится предупреждать преступления? Возможно, это тоже была месть, удовольствие от которой ожидалось в будущей организации движения «Назад к преступлениям»?

Наконец Лютеру пришло в голову, как использовать свою приятельницу для осуществления планов тайной мести. Он мог ввести провинившегося субъекта в кружок Хэрриет, где тот будет парить медленными кругами над океаном легковесных выражений (Пеннер имел в виду и физиономии, и фразы), которые поначалу покажутся с высоты (птицам невысокого полета) льстивыми, «подгоняемый ветром самовосхвалений и прочих высокопарностей». Кружок Гарланд был очень тесным, все там цеплялись друг за друга, и появление нового лица равнялось добавлению еще одной карты в конструкцию карточного домика, и если правильно установить, ее уже не выбросишь.

И кроме того, судя по всему, Лютеру нравилось подхалимство. Он обрел наконец достойное положение, в своем узком кругу пользовался широкой, хотя не всегда радостной известностью; у него имелись для развлечения фанатичные ханжи, верные последователи, прислужники. Он переходил из гостиной в пивнушку, из автобуса в кафе и всюду разносил свои фрондерские взгляды и свою благую весть.

А потом он внезапно кинул их, оставил в столь великом смятении, что домик рассыпался, словно кто-то выдернул из-под него стол. Пеннер публично – с максимально доступной ему публичностью – отказался от своих идей в письме к издателю бесплатной газетенки, где подвергал нападкам собственный памфлет: его он называл ядовитым, стихи своих друзей – гнилыми, а основу их прежнего союза – лицемерной и себялюбивой. «Малларме отменил свои вторники. Так и я отменяю отныне кофе на красных пластиковых подносах». «Старым дням не вернуться, старые идеи отжили, старые обиды следует возместить, – писал он. – Ямы ничего не исправят, только сделают наказание… общественной забавой». Публикация этого опровержения немедленно привела к тому, что интерес к «Нескромному предложению» вновь возрос. «Похоже, все вокруг спорят с пеной у рта», – жаловался один из критиков.

Когда те, кто воспринял этот кульбит как предательство, подступили к Лютеру Пеннеру с вопросами, он, по воспоминаниям очевидцев, ответил, что в свое время Людвиг Витгенштейн поступил точно так же, отказавшись от своего «Трактата», сбивая с толку жалких подражателей, способных мяукать лишь по его указаниям, – и направился в совершенно противоположном направлении, собрав новую группу попутчиков, которых он учил лаять, а не мяукать, и поднимать ногу у забора, а не драть его когтями.

Я воспринял этот ход Пеннера как мастерскую рокировку (он совершил профилактическое предательство тех, кто вскорости несомненно предал бы его), поскольку большинство людей естественно, хотя и наивно, полагали, что он просто вернулся к здравому рассудку, как иногда случается, и теперь будет одобрять тюремное заключение, соглашаться со смертной казнью в соответствующих случаях, поощрять соседей шпионить друг за другом и поддерживать другие гуманные мероприятия, например, патрули с собаками, колючую проволоку и т. п., к которым обычно прибегают для борьбы с преступностью в различных городах. Тем не менее его открытое письмо, хотя и послужило орудием… ну скажем так, мести весьма тайной, но все же не дало трансцендентального эффекта, поскольку для этого даже мститель не должен осознавать, что же он сделал, и, пожиная плоды, не помышлять ни о какой награде.

Хэрриет Хэмлин Гарланд действительно совершала поступки, руководствуясь бездумным инстинктом. По сути, собственное «я» действовало на нее наркотически и погружало в сон. Поэтому она стояла выше Пеннера на любой шкале трансцендентальных ценностей. Конечно, ее удивило и больно задело отступничество Лютера, но зато теперь все его доктрины стали ее собственностью; и то, что такие идеи распространяла по штату она, женщина, фактически взяв в свои руки убеждения, прежде определявшиеся, так сказать, венерическими причинами, подняло ее в собственных глазах, усилило для некоторых привлекательность ее кружка (так уж ныне устроен мир). Поэтому, хотя клика Пеннера и сбежала с корабля после того, как он, по выражению некоего остроумца, швырнул им свое отречение, Хэрриет Хэмлин Гарланд вскоре оправилась, собрав вокруг себя новую, достойную, по ее мнению, компанию, и принялась усердно кудахтать каждое утро; а спустя несколько месяцев уже мало кто помнил, что ее проповеди основаны на памфлете Пеннера. Она просто дала своим взглядам новое, вполне подходящее название: «Движение за восстановление справедливости». Многие женщины восприняли эти идеи с такой готовностью и так усердно служили под знаменами жертвенности, что немалое число мужей встревожилось. Они забыли, что жены их и прежде были сущими фуриями (а ведь фурия – богиня мести!).

Вряд ли Лютер Пеннер специально рассчитывал на то, что Хэрриет Гарланд попросту украдет его изобретение и поставит с его помощью весь штат на уши, но так получилось, и она даже устраивала перед Капитолием штата пикеты с плакатами: «Ямам – зеленую улицу!», причем пикетчики выкрикивали: «С нами – к яме!» и распевали гимн «Да будут нашим Маятником Ямы». Разумеется, их много и охотно снимало телевидение. Они стали излюбленной мишенью для остроумия телекомментаторов. Благодаря этому ее благая весть расползалась, как маргарин по хлебу. Мне довелось увидеть наклейку на бампере с надписью: «Мой корень на твой». Менее заметны, хотя и популярны, были картонные подставки для пивных кружек, изображающие черным кружком дыру, с надписью «Кидайте свое… в яму для ихнего ням-няму», ключевое слово в которой цензура заменила многоточием. Худший из обнаруженных на тот момент лозунгов: «Имел я эти ямы!» По крайней мере, по моим представлениям. И, разумеется, всю эту шумную деятельность обозвали – безусловно, заслуженно – «отливной войной».

Я всегда хотел узнать, кто сочинял те сомнительной пристойности лозунги. Это никак не могло быть делом Хэрриет Хэмлин Гарланд. Среди клеток ее мозга не было непристойных, кривлякой она не была и избытком остроумия не страдала. Мне пришло в голову, что, возможно, – это только предположение! – сам Пеннер заранее планировал рекламную кампанию, и Хэрриет присвоила также и его пропагандистские заготовки.

Уж не знаю, по каким причинам – был ли Пеннер обескуражен и разочарован или преследовал определенные цели, – но он исчез не только с моих глаз. И когда я наконец набрался храбрости обратиться к его родителям, то выяснил, что его местонахождение им неизвестно и они ничего не слышали ни о его репутации, ни о памфлете «Нескромное предложение». Я рискнул ознакомить их с этим текстом. Легко догадаться, в какой ужас они пришли. Брови папаши взлетели, как пара вспугнутых птиц. Рот маменьки захлопнулся, как пустой кошелек. Я попытался представить проект их сына в самом выгодном свете, найти такую точку зрения, чтобы они могли бы взглянуть на него благосклоннее.

Отцу Пеннера, который когда-то так яростно (хотя и втихомолку) попрекал Кэлтенборна, нетрудно было понять основные положения философии сына. Мать кое-как с нею освоилась. Однако они так и не восприняли красоту чистой мести – идеи, которую я попытался изложить как можно доходчивее. Я подыскал понятные для них примеры. «Возьмем кукушку, – сказал я. – Месть кукушки чиста, поскольку птица-кардинал, в чье гнездо она подбрасывает свои яйца, выращивает ее потомство, и не подозревая об истинной природе подкидышей. Месть в таком случае приобретает трансцендентальный характер, потому что сама кукушка тоже не понимает, что творит. Кукушка просто ведет себя согласно своей кукушечьей природе и не может похвалиться успехами, поскольку даже не знает, что преуспела.

Спустя некоторое время мамаша Пеннера спросила:

– Но чем птица-кардинал провинилась перед кукушкой?

Они успокоились лишь после того, как я показал им открытое письмо Пеннера в бесплатную газету.

– Главное – где человек останавливается и приходит в себя, – сказал отец, – но кое-что в его идеях весьма привлекательно!

В голосе его я уловил оттенок разочарования.

К описанию дальнейших событий из жизни Пеннера я приступаю с неохотой, поскольку неизбежно придется говорить и о собственных поступках не лучшего разбора, но честность, обязательная для летописца, заставляет меня сделать это усилие. То, что меня беспокоила судьба Лютера, естественно, тронуло его родителей, и после нескольких встреч с ними я мог уже предложить свои услуги (не как частный детектив, а как обеспокоенный друг) для его розысков и выяснения состояния ума и тела. Я подчеркнул, что в прошлом оказывал Лютеру услуги и жажду продолжить в том же духе. Тогда меня допустили в бывшую детскую, где Пеннер провел юные годы, и там, в ящике письменного стола, я без труда нашел письма и дневники, словно дожидавшиеся меня, так же как и те два, размером с конторскую книгу, которые отдала мне его квартирная хозяйка. Обретенные сокровища я унес с собой, чтобы изучить их дома, не спеша. Читатель наверняка уже понял, что значительная часть содержания настоящего труда почерпнута из этих источников.

Именно из них я уяснил, прежде всего, четкое разграничение мести чистой и трансцендентальной. Мне оставалось лишь гадать, что послужило источником для разработки методов достижения мести, поскольку Пеннер ни слова не сообщал о том, какие читал книги по этой теме. В дневниках описывалось, как можно достичь чистой мести, оставив жертву в неведении – не затруднительного положения, которое она, несомненно, с болью осознает, но причины его. Например, хорошо известно, что люди, неожиданно обретающие богатство, выиграв по лотерейному билету или просто достигнув баскетбольного роста за два метра, часто терпят крах именно из-за своей удачи. На них налетают вороватые подхалимы, хищные агенты, объявляется толпа голодных родственников. Они вкладывают капитал наобум, бросают работу, забывают прежних друзей, швыряются деньгами направо и налево, предаются наркотикам или разврату, теряют лучшие черты характера и кончают в лучшем случае в сточной канаве, одинокие и никем не оплакиваемые. В сказках тот же результат часто достигается посредством выполнения желаний алчных людей. Таким образом, общий принцип «убиения благодеянием» можно считать твердо установленным. Подарить подозрительному хрупкое сокровище. Поманить завистника превосходством над всеми. Всепрощением и щедростью, поощрением дурацких попыток, угощением толстяка и подпаиванием пьяницы много можно нанести тайного вреда. А ребенок, чье появление на свет было неосознанно нежеланным, останется на всю жизнь нелюбимым.

Пеннер записал в дневнике, что слышал о некоей женщине, богатую сестру которой соблазнил заезжий художник, рыскавший в поисках добычи вдали от родных мест, а она заловила художника для собственного пользования (совершенно бесплатно поквитавшись с сестрой, чьему богатству завидовала), затем, утолив его сексуальный голод, окончательно отбила его у жены; так ей удалось сделаться для него единой в трех лицах – музой, женой и любовницей. Но муза получилась злая, потому что она восхваляла его слабости, обливала презрением то, в чем он был силен, окружала его своим ядовитым преклонением, подогревая его преклонение перед своими грудями, которые он ласкал так и этак, пощипывал и посасывал, и его словно затягивало в воронку водоворота, и кругозор его неуклонно сужался, поскольку преклонение неизменно так и срабатывает, и наконец карьера его рухнула и творчество иссякло – и все это шито-крыто, никто ничего не заметил.

В целом понимание и даже достижение свойства «чистоты» мести вовсе не составляло проблемы. Я сделал другое поразительное открытие: Пеннер усердно изучал «Дневники» д-ра Геббельса, публикация которых сопровождалась большим скандалом и ажиотажем. Урок, извлеченный им из этого чтения, стал важным, если не важнейшим инструментом постижения истины о Трансцендентальном Воздаянии. Геббельс был профессиональным лжецом. Его министерство было министерством обмана. Тончайшую иронию можно усмотреть в том, что обманщик Геббельс сам был обманут. Он попался на крючок, им же самим заброшенный. Этот факт стал подлинной «эврикой» для юного Пеннера. И знаменитый Джозеф Смит («Джозеф Смит!!!» – восклицал Пеннер в дневнике) вовсе не получал своей «Книги Мормона», как он твердил, «на золотых!!! листах – в Пальмире!!! Штат Нью-Йорк!!! Господи, куда ему!». А также и Мухаммед, и Моисей, и другие прославленные дядечки не внимали диктовке Аллаха, не находили, взойдя на гору, прислоненные к скале Скрижали Завета. Однако если лжец лжет достаточно долго, если лжец хочет, чтобы его ложь была истиной, если лжец видит веру в глазах слушателей, для которых его ложь сладка как мед, он в конце концов становится верующим сам, искренним, как солнечный свет, чистым, как родник, и преданным, как был предан старый хромоножка своим обнадеживающим фальшивкам и Адольфу Гитлеру.

Вот тогда я заподозрил, что Лютер Пеннер мог бросить дом, и город, и тесный кружок, и немую страсть Хэрриет, и ее преданность и самоотверженность, и меня, и все свое прошлое ради того, чтобы преобразить свою природу; ибо если он хотел отомстить всему миру, ничего не могло быть лучше, как развратить сознание мира и направить его мысли в ложном направлении, подкинув наживку – свеженькую, с пылу, с жару религию, приправленную для пущей надежности долей традиционности, экзотическим ароматом – для возбуждения аппетита – и щепоткой новизны, чтобы убедить всех этих баранов, что перед ними открывается новый путь.

Я пришел к мысли, что Лютер Пеннер, затаившись где-то, шьет мантию и готовится к обретению достоинства гуру. Тогда его неуклюжесть в обращении с людьми, плохие зубы, плохой цвет лица, сутулость, шарканье ногами, его излишне настойчивый, излишне открытый взгляд – все это обернется преимуществом. Если считается, что красавицы глупы, то красавцев никогда не почитали святыми. Повезло Сократу, что у него была базедова болезнь и потому выпученные глаза. Меня разбирало любопытство: что замышляет Пеннер? откуда черпает вдохновение? как ему вздумается спасать человечество? что нам следует сделать, чтобы заслужить в дар его слово, его мудрость?

Любому уличному торговцу, жулику, зазывале, лжецу, шуту, фокуснику, да самому великому Сатане и его подручным-чертенятам не обойтись без тех, кого можно завести, закрутить, заморочить; они нуждаются в этих чутких ушах, пустых головах, жадных сердцах, жаждущих шепота совратителя… жаждущих любви Люцифера… чтобы зализать свои душевные раны, избавиться от страхов и расшевелить вожделения…

Итак, тайная месть является тайной, когда тот, кому мстят, даже не догадывается, что это с ним рассчитываются, и смиряется с трудностями, считая их неизбежными. А трансцендентальной месть становится, когда даже сам мститель не осознает природы своих поступков, например, искреннего распространения нелепых идей или иллюзий, переставших быть ложью, перешедших в разряд фальшивок, которые подают на фарфоровом блюде и едят серебряными ложками.

Однако… что же все-таки птичка-кардинал сделала плохого кукушке? Чем ее оскорбила? Какова была в случае с Лютером причина столь масштабной обиды? Запугивание в младших классах этого не объясняло. Родителей вроде бы не в чем было упрекнуть. Чем объяснялось глубокое ощущение обиды у Пеннера, обиды на всю Природу? Было ли это осознание пропасти между собственными амбициями и способностями, столь глубокой, что она казалась незаслуженным наказанием? Может быть, понимание расстояния между желанием и удовлетворением оказалось столь заурядным, столь болезненным и всеобщим, что Лютер Пеннер мог приписать его всему человечеству и потому решил стать его представителем, никем, обыкновеннейшим из обыкновенных, святым и низменным, а затем явиться новым пророком, неся утешение слабым, которые – по правде говоря – не наследуют царствия земного, а только вдыхают пыль его и едят грязь, умирают и в ту же землю уходят. Если только…

В период этих рассуждений я получил неподписанное письмо со штемпелем Гаханны, штат Огайо. Видимо, до Пеннера дошли слухи о моих изысканиях. В письме содержалось обвинение в мой адрес, что я сую нос, куда не просят, и несколько других высказываний, которые я предпочту не воспроизводить. Затем на много месяцев вновь воцарилось молчание.

Когда я снова услышал о Лютере Пеннере, он изменил имя. Теперь его звали Ромул. Попросту Ромул. Он проповедовал новое язычество, основанное на идее о размножении сакральных предметов посредством жестко определенных актов поклонения, обещая тем самым победу над обыденным миром. К тому моменту было таким образом избавлено от обыденности и возведено в ранг священных восемьсот предметов: шарфы, сковородки, цветы в горшках, три кресла, несколько подоконников, лестница, чертово колесо, деревянная лодка, а также множество других. Судя по редким сообщениям в печати, в основном пренебрежительным и снисходительным по тону, в этом древнейшем, ныне возрожденном учении различалось несколько уровней чистоты, а также несколько степеней ухода от мира, и даже пустая консервная банка уже была поднята на двенадцать ступеней к совершенству.