Текст книги "Возвышение Сайласа Лэфема"

Автор книги: Уильям Дин Хоуэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Уильям Дин Хоуэллс
ВОЗВЫШЕНИЕ САЙЛАСА ЛЭФЕМА

1

Когда Бартли Хаббард пришел взять у Сайласа Лэфема интервью для серии «Видные люди Бостона», которую взялся закончить в «Событиях», заменив в этой газете того, кто эту серию задумал, Лэфем, заранее договорившись, принял его в своем кабинете.

– Входите, – сказал он журналисту, увидя его в дверях конторы. Он не встал из-за бюро, за которым писал, а в виде приветствия протянул Бартли левую руку и кивнул своей крупной головой на свободный стул. – Садитесь! Через минуту освобожусь.

– Не спешите, – сказал Бартли, сразу почувствовав себя свободно. – Время у меня есть. – Он вынул из кармана блокнот, положил его на колено и принялся чинить карандаш.

– Готово! – Лэфем пристукнул большим волосатым кулаком конверт, который только что надписал. – Уильям! – кликнул он мальчишку-рассыльного, и тот взял письмо. – Отправить немедленно. Итак, сэр, – продолжал он, повернувшись на вращающемся стуле, обитом кожей, и оказавшись так близко к Бартли, что их колени почти соприкасались. – Итак, вам нужны моя жизнь, смерть и перенесенные страдания, а? молодой человек?

– За этим я и пришел, – сказал Бартли. – Кошелек или жизнь!

– Думаю, моя жизнь без моих денег вам бы не понадобилась, – сказал Лэфем, точно не прочь был продлить это вступление.

– Мне нужно то и другое, – сказал Бартли. – Ваши деньги без вашей жизни мне тоже ни к чему. Но публике вы ровно в миллион раз интереснее, чем если бы не имели ни доллара; это вы знаете не хуже меня, мистер Лэфем. Чего тут ходить вокруг да около.

– Да, – сказал Лэфем несколько рассеянно. Толчком своей большой ноги он закрыл дверь матового стекла, отделявшую его убежище от клерков, сидевших в общей комнате.

«Внешность Сайласа Лэфема, – написал Бартли в очерке, героя которого он сейчас изучал, терпеливо ожидая, чтобы тот заговорил. – Внешность Сайласа Лэфема типична для преуспевшего американца. У него волевой квадратный подбородок, лишь частью скрытый короткой рыжеватой с проседью бородой, доходящей до краев твердо сжатого рта. Нос у него короткий и прямой; лоб большой, но более широкий, чем высокий; в голубых глазах светится то доброта, то непреклонность, смотря по настроению. Роста он среднего, сложения плотного; в день нашей встречи он был скромно облачен в рабочий костюм из синей саржи. Голова на короткой шее несколько наклонена вперед и неохотно подымается на массивных плечах».

– Я ведь толком не знаю, с чего мне начать, – сказал Лэфем.

– Начните с вашего рождения; этим обычно начинает большинство из нас, – ответил Бартли.

Голубые глаза Лэфема блеснули как знак того, что он оценил юмор.

– Не знаю, надо ли забираться так уж далеко, – сказал он. – Но стыдиться тут нечего, родился я в Вермонте, на самой канадской границе, так что мог и не оказаться американцем по праву рождения, но уж американцем должен быть обязательно. Было это – погодите-ка – почти шестьдесят лет назад; сейчас у нас 75-й, а то было в 20-м. Словом, я прожил пятьдесят пять лет, и нелегких лет; времени не терял, ни одного часу! Родился на ферме, ну и…

– Летом – полевые работы, зимой – школа, все как водится? – вмешался Бартли.

– Как водится, – повторил Лэфем, не очень довольный непочтительной подсказкой.

– Родители, разумеется, бедняки, – подсказал журналист. – Ходили босой? Терпели всевозможные лишения в детстве, которые вдохновили бы юного читателя на такой же путь? Я сам сирота, – сказал Бартли с цинической фамильярностью.

Лэфем поглядел на него и сказал с достоинством:

– Если это все шуточки, то моя жизнь вам не интересна.

– Что вы, очень, – сказал, не смущаясь, Бартли. – Увидите, как хорошо все получится. – Так оно и получилось в интервью, опубликованном Бартли.

«М-р Лэфем, – писал он, – ненадолго остановился на своих ранних годах с их бедностью и лишениями, смягченными воспоминаниями о любящей матери и об отце, хоть и еще менее образованном, но столь же озабоченном будущностью детей. Это были смиренные люди, религиозные, как и все в то время, и безукоризненно нравственные; они преподали детям простые добродетели Старого завета и „Альманаха Бедного Ричарда“.

От этой насмешки Бартли не мог удержаться; но он надеялся, что Лэфем не силен в литературе, а большинство других сочтет это за искренний репортерский пафос.

– Видите ли, – объяснил он Лэфему, – все эти факты для нас – материал, и мы привыкли их сортировать. Бывает, что наводящий вопрос извлекает массу фактов, о которых сам человек и не вспомнил бы. – Он задал несколько вопросов и из ответов Лэфема составил историю его детства. «М-р Лэфем, не задерживаясь на своих ранних лишениях, тем не менее упомянул о них с глубоким чувством, и они все еще живут в его памяти». Это он добавил после; и когда Лэфем с его помощью миновал период нужды, лишений и стремления выбиться, трогательно одинаковый у всех преуспевших американцев, Бартли сумел заставить его забыть, что его прерывали, и он продолжал, получая немалое удовольствие от своей автобиографии.

– Да, сэр, – говорил Лэфем с таким волнением, что Бартли уже не перебивал его, – человек не знает, чем была для него мать, а там уж поздно сказать ей, что он это понял. Моя мать, – тут он остановился, – у меня комок в горле, как вспомню, – сказал он, как бы извиняясь, и попытался усмехнуться. Потом продолжал: – Маленькая была, щупленькая, ростом со школьницу средних классов; а работала на целую семью мальчишек, да еще и стряпала на поденщиков. Стряпала, мыла, стирала, гладила, штопала с рассвета до темна. Я хотел сказать, и с темна до рассвета, потому что не знаю, когда она спала. Как-нибудь ухитрялась. И в церковь успевала ходить, и учить нас читать Библию, и толковать ее на старый манер, то есть вкривь и вкось. Хорошая была женщина. Но когда вспоминаю ее на коленях, то не в церкви, а словно ангела на коленях передо мной; моет мои бедные грязные ноги – ведь я день-деньской бегал босиком, – чтобы спать лег чистым. А было нас шестеро, все мальчишки, один к одному, и так она обихаживала каждого. Как сейчас помню, как моет мне ноги. – Бартли взглянул на ноги Лэфема в ботинках огромного размера и тихонько присвистнул. – Мы ходили все в заплатах, но не в лохмотьях. Как она со всем справлялась – ума не приложу. Она, верно, думала, что ничего тут нет особенного, и того же, конечно, ждал от нее отец. Он тоже работал как лошадь и дома, и в поле и скоту задавал корм, а сам все время охает – ревматизм, – охает, но работает.

Бартли скрыл за блокнотом зевок и, если бы мог говорить откровенно, сказал бы Лэфему, что интервью не распространяется на предков. Но Бартли научился сдерживать нетерпение и показывать вид, будто интересуется отступлениями своих жертв, пока ему не удавалось быстро перевести разговор.

– Да, скажу я вам, – произнес Лэфем, тыча перочинным ножом в лежавший перед ним блокнот. – Нынешние женщины плачутся, что жизнь у них пустая, неинтересно им. А рассказать бы им, как жилось моей матери. Много чего я бы им порассказал.

Бартли воспользовался этим моментом.

– Так, значит, на той старой ферме вы и нашли залежи минеральной краски?

Лэфем понял, что надо ближе к делу.

– Нашел не я, – честно уточнил он. – Отец ее нашел. В яме из-под поваленного дерева. Его бурей выворотило. С огромным комом земли и с корнями. А на корнях налипла краска. Не знаю, отчего отец решил, что дело это денежное; но он так сразу подумал. Будь тогда в ходу выражение «не все дома», о нем бы так и говорили. Он всю свою жизнь хотел пустить эту краску в дело, а не получалось. Бедность кругом была такая, что и домов не красили. Куда же было девать краску? Мы сами над ним подшучивали. Отчасти поэтому все мы, как подросли, так и разъехались кто куда. Все мои братья подались на Запад; там и осели. Ну а я держался за Новую Англию и за старую ферму. И не потому, что залежи, а потому, что родной дом и отчие могилы. Вообще-то, – добавил Лэфем, чтобы не приписывать себе лишней заслуги, – сбыта для краски все равно не было. Вы можете проехать всю ту часть штата и купить сколько угодно ферм. Дешевле, чем обошлись бы одни только амбары. И вышло, что я сделал правильно. Старый дом содержу в порядке. Мы туда каждое лето ездим на месяц. Жене вроде там нравится, и дочкам. Виды уж очень красивые. Я постоянно держу там рабочих и сторожа с женой. А прошлый год мы туда съехались всей родней, все, кто переселился на Запад. Да вот они мы! – Лэфем встал и снял с верхушки своего бюро большую помятую фотографию без рамки и сдул с нее пыль. – Тут мы все.

– Сразу узнаЮ вас, – сказал Бартли, касаясь пальцем одного из группы.

– А вот и нет, – усмехнулся Лэфем, – это Билл. Он не глупее нас прочих. В Дюбюке он очень на виду как юрист; пару раз был и судьей по гражданским делам. Вот его сын, только что кончил курс в Йеле, вон, рядом с моей младшей. Красивый парень, верно?

– Это она красивый парень, – сказал непочтительно Бартли. И поспешил добавить, увидя, что Лэфем нахмурился: – Прелестная девушка! Какое милое, тонкое лицо! И видно, что хорошая.

– Это – да, – сказал отец, смягчаясь.

– А ведь это в женщине самое главное, – сказал потенциальный грешник. – Не будь у меня хорошей жены, которая умеет нас обоих удерживать на стезе добродетели, не знаю, что бы со мной было.

– Моя другая дочь, – сказал Лэфем, указывая на большеглазую девушку с очень серьезным лицом. – А это миссис Лэфем, – продолжал он, дотрагиваясь до фотографии мизинцем. – Это мой брат Циллард с семьей; у него ферма в Канкаки. Хэзард Лэфем, баптистский проповедник в Канзасе. Джим с тремя дочерьми, у этого мельница в Миннеаполисе. Бен с семьей – этот у нас врач, живет в Форт-Уэйне.

Снимавшиеся толпились перед старой фермой, спрятавшей свою уродливость под слоем лэфемовской краски и украшенной неуместной верандой. Фотографу не удалось скрыть, что все они были людьми порядочными и разумными; среди девушек было немало хорошеньких, а то и просто красивых. Разумеется, он расположил их в неловких, напряженных позах, словно у каждого под затылком находилось орудие пытки, именуемое у фотографов подголовником. У пожилых дам было иногда неясное пятно вместо лица, а некоторые из младших детей так вертелись, что от них остались одни тени, словно астральные снимки их собственных маленьких призраков. Словом, это была семейная фотография, на какой в свое время красовалось большинство американцев, и Лэфем имел основания ею гордиться.

– Полагаю, – заключил он, возвращая фотографию на место, – что нам не скоро снова удастся со браться.

– И вы, значит, – подсказал Бартли, – остались на старом пепелище, когда остальные подались на Запад?

– Ну нет, – протянул Лэфем, – сперва и я двинулся на Запад. В Техас. Тогда все только им и бредили. Побыл три месяца, и хватило с меня Одинокой Звезды. Вернулся. Решил, что мне и в Вермонте будет неплохо.

– Что ж, заклали жирного тельца в вашу честь? – спросил Бартли, занося карандаш над блокнотом.

– Думаю, что мне были рады, – сказал с достоинством Лэфем. – Мать, – добавил он тихо, – в ту зиму скончалась. Остался я с отцом. Весной и его схоронил, а сам переехал в поселок Ламбервиль и за любую работу брался. Поработал на лесопилке, потом конюхом на постоялом дворе – очень люблю лошадей. Колледжей не кончал, а в школу то ходил, то нет. Возил дилижанс, потом купил его и ездил уже от себя. Купил и таверну, а там женился. Да, – сказал с гордостью Лэфем, – на учительнице. Дела в таверне шли у нас неплохо, и жена уговаривала меня ее покрасить. Я все откладывал, как это водится у мужчин. Наконец сдался. Ладно, говорю, Персис – это ее так зовут. У меня на ферме целые залежи краски. Давай посмотрим. И поехали туда. А я тогда сдавал ферму за семьдесят пять долларов в год одному безалаберному французу-канадцу, которого занесло в наши края. Не хотелось мне его видеть в нашем доме. Мы и поехали в субботу под вечер и привезли этак с бушель краски под сиденьем повозки. Попробовал я эту краску сырой, попробовал обожженной, и мне понравилось. Жене тоже. Маляра в поселке не было. Взялся я за дело сам. Так вот, сэр, краска на той таверне еще держится, больше ее не красили и навряд ли будут. А мне все казалось, что дело несерьезное. Может, и не взялся бы за него, да отец уж очень, бывало, с ним носился. Покрыл я стену первым слоем, а потом с полчаса глядел и думал: вот бы он порадовался. Мне-то в жизни повезло, грех жаловаться, но вообще замечаю, что удача приходит слишком поздно. Затосковал я, раздумавшись об отце, так что и краска не радовала. Мне бы тогда ею заняться, когда он жив был. Но век живи, век учись. Позвал я жену – я сперва на задней стене попробовал, – а жена как раз посуду мыла. Помню, вышла с засученными рукавами и села рядом со мной на козлы. «Что скажешь, Персис?» – спрашиваю. А она: «Не краска это у тебя, Сайлас Лэфем, а золотая жила». Вот как она всегда умела радоваться. А как раз незадолго перед тем сгорели на Западе два не то три судна, много было человеческих жертв, и много шумели насчет невоспламеняющейся краски; об этом она, верно, и подумала. «Ну если и не золотая, – отвечаю, – то краска, пожалуй, отличная. Дам-ка я ее на анализ и, если окажется все как я думаю, возьмусь эту жилу разрабатывать». И не будь у отца имя такое длинное, называться бы этой краске Минеральная Краска Нехемия. Но уж обязательно на каждой бочке, каждой банке, большой или малой, будут буквы и цифры: Н.Л.О. 1835, С.Л.И. 1855. То есть отец открыл в 1835-м, а я испытал в 1855-м.

– Вроде как «С.Т.» 1860-х, – сказал Бартли.

– Да, – сказал Лэфем, – но я тогда не слыхал о настойке Плантейшн и ихней этикетки не видел. Так вот: взялся я за дело, нашел человека из Бостона, привез его на ферму, и он сделал анализ честь по чести. Соорудили мы печь для обжига и сорок восемь часов раскаляли руду докрасна, а канадец и его семья подтапливали. Железо в руде сразу обнаружили магнитом, а еще он нашел в ней процентов семьдесят пять пероксида железа.

Эти научные данные Лэфем привел с почтением; правда, сквозь гордость проглядывала неуверенность насчет того, что такое пероксид. Он и слово произнес неправильно, и Бартли попросил его написать.

– А потом? – спросил он, записав эти проценты.

– Что потом? – отозвался Лэфем. – Потом этот человек мне сказал: «Тут у вас краска, которая вытеснит с рынка все другие минеральные красители. Вытеснит прямо в Бэк-Бэй». Я тогда, конечно, не знал, что такое Бэк-Бэй, но чувствую – глаза у меня открываются. Я-то думал, что уже открыты, оказалось – нет. А он говорит: «Ваш краситель содержит гидравлический цемент, он выдержит огонь, воду и кислоты». И много всякого назвал. А еще говорит: «Он хорошо смешивается с льняным маслом, хотите в сыром виде, хотите в вареном. Не будет ни трескаться, ни выцветать; и шелушиться не будет. Когда устроите как следует обжиг, будет у вас краска вечная как горы, и притом для любого климата». И еще разные подробности. Я было подумал, что он привирает, чтобы счет представить побольше. И не показывал вида, что очень уж верю. А счет оказался совсем небольшой, и с оплатой, говорит, могу подождать, пока вы не наладите дело; молодой был, еще не умел запрашивать; а слова его все сбылись. Ну, я не стану расхваливать мою краску, не для того же вы пришли, чтобы я хвастал…

– Вот именно для этого, – сказал Бартли. – Это мне и надо. Говорите все, что можно сказать, я ведь потом могу сократить. Когда беседуете с репортером, самая большая ошибка – умолчать о чем-нибудь из скромности. А это может быть как раз самое для нас интересное. Нам нужна вся правда, и даже больше. У нас самих столько скромности, что можем смягчить любое высказывание.

Лэфему, как видно, не слишком понравился этот тон, и он продолжал более сдержанно.

– О самой краске что же еще сказать? Применять ее можно почти для всего, что надо покрасить, внутри или снаружи. Она предохраняет от коррозии и прекращает ее, если началась, будь то олово или железо. Можно ею окрасить изнутри цистерну или ванну, и вода будет ей нипочем; а можно окрасить паровой котел, ей и жар будет нипочем. Можно покрыть ею кирпичную стену, или железнодорожный вагон, или палубу судна – и лучше вы для них ничего не сделаете.

– А людскую совесть не пробовали? – спросил Бартли.

– Нет, сэр, – серьезно ответил Лэфем. – Ее, я полагаю, красить не пристало, если она должна нам служить. На своей я никогда не пробовал. – Лэфем грузно поднялся с вращающегося стула и повел посетителя на склад, прямо позади конторы. Ряды бочек и бочонков тянулись в глубь здания, издавая здоровый, чистый запах масла и краски. На каждом было отмечено, что он содержит столько-то фунтов Лэфемовского Минерального Красителя, и стояла загадочная надпись Н.Л.О. 1835 – С.Л.И. 1855. – Вот! – сказал Лэфем, толкнув носком ботинка одну из самых больших бочек. – Вот самая крупная, а это, – и он ласково положил руку на маленький бочонок, словно на детскую головку, которую она напоминала размерами. – Это самая мелкая расфасовка. Сперва мы продавали краску в сухом виде, а теперь растираем ее всю с самым лучшим льняным маслом и гарантируем качество. Оказалось, что так больше нравится покупателям. А теперь – назад, в кабинет, и я покажу вам наши высшие сорта.

В полутемном складском помещении стояла приятная прохлада; потолочные балки едва виднелись в вечных сумерках; Бартли удобно сидел на бочке с краской, и уходить ему не хотелось. Однако он встал и последовал за энергично шагавшим Лэфемом обратно в кабинет, где послеполуденное летнее солнце глядело прямо в окно. На полках перед бюро Лэфема были уставлены пирамидами банки разных размеров; те же этикетки, что и на бочках в складе, уходили ввысь, постепенно уменьшаясь. Лэфем просто указал на них рукой, но, когда Бартли стал с особым вниманием разглядывать ряд чистых, прозрачных стеклянных банок, где просвечивала краска разных цветов, Лэфем улыбнулся, с удовольствием ожидая оценки.

– Ой! – сказал Бартли. – До чего красиво!

– Недурно, – согласился Лэфем. – Это у нас новинка, идет отлично. Поглядите-ка! – сказал он, взяв одну из банок и указывая на первую строчку этикетки.

Бартли прочел: СОРТ «ПЕРСИС» и с улыбкой взглянул на Лэфема.

– Ну да, в ее честь, – сказал Лэфем. – Подготовил и пустил в продажу ко дню ее рождения. Ей было приятно.

– Еще бы! – сказал Бартли, записывая, как выглядели банки.

– Об этом, пожалуй, не надо в вашем интервью, – сказал неуверенно Лэфем.

– Именно это и будет в интервью, мистер Лэфем, если даже не будет больше ничего. Я сам женат и отлично вас понимаю. – Дело было на заре успехов в «Бостонских Событиях» и до того, как пошли у него с Марцией серьезные нелады.

– Вот как? – сказал Лэфем, узнавая в нем еще одного из большинства женатых американцев; кое-кто недооценивает своих жен, зато все остальные считают их несравненными по уму и талантам. – Ладно, – добавил он, – это мы учтем. Где вы живете?

– Не живем, а снимаем квартиру. У миссис Нэш, Кэнери Плейс, 13.

– Что ж, всем нам приходилось так начинать, – утешил его Лэфем.

– Да, но больше мы так не можем. Скоро, надеюсь, будет своя крыша над головой, вероятно, на Кловер-стрит, – сказал Бартли и вернулся к делу. – Вы, думаю, не теряли времени, когда узнали, какие у вас залежи?

– Не терял, сэр, – ответил Лэфем, отрывая взгляд от Бартли, в котором он увидел сейчас себя самого в молодости, в начале своей семейной жизни. – Я сразу вернулся в Ламбервиль, все распродал и все, что сумел наскрести, вложил в краску. А миссис Лэфем во всем мне помогала. Ее никакие трудности не испугали. Вот это женщина!

Бартли засмеялся.

– На таких большинство из нас и женится.

– Вот уж нет! – сказал Лэфем. – Большинство женится на маленьких глупышках, которые только выглядят как взрослые женщины.

– Да, пожалуй, что так, – согласился Бартли, словно сразу переменил мнение.

– Если б не она, – заключил Лэфем, – из краски ничего бы не вышло. Я ей все время говорил, что удачу принесли не семьдесят пять процентов перекиси железа в руде, а семьдесят пять процентов пероксида железа в ней самой.

– Отлично! – воскликнул Бартли. – Надо будет рассказать это Марции.

– И полгода не прошло, как на каждом заборе, на каждом мосту, стене, амбаре и скале был нарисован образчик Лэфемовского Минерального Красителя в трех цветах – с них мы начинали. – Бартли сел на подоконник, а Лэфем, стоя перед ним, поставил вплотную к нему свою большую ногу; это никому из них не мешало.

– Я немало слыхал нареканий на «С.Т. 1860-х», и на печную политуру, и на лекарство от почек – зачем их вот так рекламировали; и в газетах об этом читал, только не пойму, что тут плохого. Если владельцы амбаров и заборов не против, то публике-то какое дело? Что за святыня такая – скала, или речка, или вагон, будто уж нельзя там написать в три цвета о минеральной краске? Пусть бы тем, кто рассуждает про пейзажи и пишет про них, довелось взрывать какую-нибудь скалу из этого пейзажа или рыть яму, чтобы ее туда упрятать, как нам приходилось на ферме; они по-другому запели бы насчет осквернения красот. Уж я ли не люблю красивый вид – скажем, широкую аллею, а на ней полдюжины больших пирамидальных вязов. Но не стану я защищать каждую каменную дылду, точно мы какие-то чертовы друиды. Я так считаю: пейзаж для человека, а не человек для пейзажа.

– Да, – сказал небрежно Бартли, – для рекламы печной политуры и лекарства от почек.

– Для каждого, кто знает, как его использовать, – ответил Лэфем, не чувствуя иронии. – Пусть попробуют пожить на природе зимой, где-нибудь на канадской границе; по горло будут сыты, и надолго. Так на чем я остановился?

– На украшении пейзажа, – сказал Бартли.

– Да, сэр; начал я с Ламбервиля, и для него тоже кое-что началось. Вы теперь не найдете его на карте, и в словаре не найдете. Лет пять назад отвалил я им денег на ратушу, и на первом же заседании проголосовали за перемену названия. Теперь он не Ламбервиль, а Лэфем.

– Не там ли делают красную краску Брэндона? – спросил Бартли.

– Это от нас около девяноста миль. Брэндон – краска хорошая, – честно признал Лэфем. – Я бы вам показал наши места как-нибудь, когда будете свободны.

– Спасибо, я охотно. Там и фабрика?

– Да, там. Так вот, начал я дело, а тут война. Прикончила она мою краску. Будь у меня знакомства, я бы ее сбывал правительству для лафетов, для армейских фургонов, а может, и для судов. Но не было у меня ничего этого, и остались мы на бобах. Я был прямо убит. А жена взглянула на это иначе. Это, говорит, провидение, Сайлас. За такую страну стоит сражаться. Надо тебе идти защищать ее. Я и пошел. Я понимал, что она дело говорит. Тяжело ей было отпускать меня, но еще тяжелее было бы, если бы я остался. Вот она у меня какая. Я и пошел. А она на прощанье сказала: краской я сама займусь, Сай. У нас была тогда всего одна дочурка – мальчик-то умер, – а еще жила с нами мать миссис Лэфем; и я знал, что, если времена изменятся, жена уж будет знать, что делать. И пошел. И всю кампанию проделал, так что можете величать меня полковником. Пощупайте-ка вот тут! – Лэфем взял два пальца Бартли и нажал на шишку над своим коленом. – Чувствуете кое-что твердое?

– Пуля?

Лэфем кивнул.

– Под Геттисбергом. Она у меня вместо градусника. А то не знал бы, как под дождь не попасть.

Бартли посмеялся шутке, хоть та была не первой свежести.

– А когда вернулись, опять взялись за краску?

– Да, взялся вовсю, – сказал Лэфем, уже не получая столько удовольствия от своей автобиографии. – Но вернулся я – точно в другой мир попал. Прошло время мелких дельцов; думаю, в нашу страну оно уж не вернется. Жена все уговаривала меня взять компаньона – кого-нибудь с капиталом. А я представить себе этого не мог. Краска была для меня точно собственная кровь. Чтобы кто-то еще ею распоряжался, это мне было – ну прямо не знаю что. Я понимал, что следовало бы, но все старался отвертеться или отшутиться. Спрашивал: что ж ты сама не взяла компаньона, когда меня не было? А она: и взяла бы, если бы ты не вернулся! Мало я знаю женщин, чтобы так любили шутку. И пришлось-таки. Взял я компаньона. – Лэфем опустил дерзкие голубые глаза, до сих пор прямо глядевшие на Бартли, и репортер понял, что здесь в интервью – если в нем говорится правда – должны быть звездочки. – Деньги у него были, – продолжал Лэфем, – но в краске он ничего не смыслил. Год или два он со мною пробыл. А там мы расстались.

– И он приобрел опыт, – сказал непринужденно Бартли.

– Кое-какой опыт и я приобрел, – сказал Лэфем, нахмурясь; и Бартли, как все, у кого есть в памяти больные места, почувствовал, что этой темы касаться больше не следует.

– И с тех пор вы, видимо, действовали в одиночку?

– Да, в одиночку.

– Вам надо бы экспортировать часть краски, полковник, – сказал со знающим видом Бартли.

– Мы ее вывозим во все страны света. Много идет в Южную Америку. В Австралию идет, в Индию, в Китай и на мыс Доброй Надежды. Эта краска пригодна для любого климата. Конечно, высших сортов вывозим мало. Они для внутреннего рынка. Но понемногу тоже начали. Вот, глядите. – Лэфем отодвинул один из ящиков и показал Бартли множество этикеток на разных языках – испанском, французском, немецком и итальянском. – Думаем в этих странах делать большие дела. У нас есть сейчас агентства в Кадиксе, в Париже, в Гамбурге и в Ливорно. Такой товар обязательно пробьет себе дорогу. Да, сэр. Где только на белом свете есть у кого судно, или мост, или док, или дом, или вагон, или забор, или свиной хлев и нужно покрасить – вот ему и краска, и он это непременно поймет. Заложите ее тонну, в сухом виде, в домну – получите четверть тонны чугуна. Я в свою краску верю. Считаю, что она – благо для всех. Когда приходят и принюхиваются и спрашивают, что я туда примешиваю, я всегда говорю: прежде всего я вкладываю Веру, а потом растираю с кипяченым льняным маслом высшего сорта.

Тут Лэфем вынул часы и взглянул на них; Бартли понял, что аудиенция кончается.

– Если придет охота заглянуть на нашу фабрику, подвезу, и это вам не будет стоить ни цента.

– Да как-нибудь заглянул бы, – сказал Бартли. – Всего наилучшего, полковник.

– Всего – нет, стойте! Лошадь еще тут, Уильям? – окликнул он мальчика, который взял у него письмо в начале интервью. – Отлично! – добавил он, когда тот что-то ответил. – Может, вас подвезти куда-нибудь, мистер Хаббард? Лошадь у дверей, и я бы вас подвез по пути домой. Оттуда повезу миссис Лэфем взглянуть на дом, который я начал строить в районе Нью-Лэнд.

– Не откажусь, – сказал Бартли.

Лэфем надел соломенную шляпу, взял с бюро какие-то бумаги, закрыл и запер бюро на ключ, а бумаги отдал очень красивой молодой особе, работавшей за одним из столов в общей комнате. Она была элегантно одета, светлые волосы искусно уложены над низким белым лбом.

– Вот, – сказал Лэфем с той же грубоватой добротой, с какой обращался к мальчику, – приведите это в порядок и к завтрему перепечатайте.

– Удивительно красивая девушка! – сказал Бартли, пока они спускались по крутой лестнице на улицу мимо свисающего каната от полиспаста, который уходил куда-то наверх, в темноту.

– С работой она справляется, – коротко сказал Лэфем.

Бартли взобрался слева на сиденье открытой коляски, стоявшей на обочине; Лэфем, подобрав грузило, которым удерживалась лошадь, вложил его под сиденье. И сел рядом.

– Здесь ее, конечно, не разгонишь, – сказал Лэфем, когда лошадь, высоко и изящно перебирая ногами, пошла по мостовой. Все улицы этого квартала были узкие и почти все извилистые, но в конце одной из них в прохладной синеве предвечернего неба тонко вычертились корабельные снасти. В воздухе приятно пахло смесью конопати, кожи и масла. В это время года тут было затишье, и им встретились лишь два-три грузовика, тянувшие к верфи тяжелые прицепы; но булыжная мостовая была истерта мощными колесами и испещрена их ржавыми следами; там и сям на ней серели потеки соленой воды, которой поливали улицу.

Несколько минут оба седока, заглядывая с обеих сторон за крылья коляски, любовались бегом лошади, потом Бартли сказал с легким вздохом:

– Был у меня когда-то в Мэне жеребенок с таким вот в точности ходом, как у этой кобылки.

– Ладно, – сказал Лэфем, признавая связь, которую этот факт создавал между ними. – Мы вот что сделаем. Могу заезжать за вами почти каждый вечер, прокатить вас по Мельничной Плотине и дать кобыле хоть чуть разогнаться. Хочется показать вам, что эта кобыла может.

– Идет, – ответил Бартли, – сообщу, как только выпадет свободный денек.

– Вот и ладно! – крикнул Лэфем.

– Она не из Кентукки? – спросил Бартли.

– Нет, сэр. Я езжу только на вермонтских. Есть в ней примесь Моргана, но от моргановских резвости не жди. Она больше хэмблдонская. Где, вы сказали, вас высадить?

– Лучше всего у редакции «Событий», как раз за углом. Надо написать это интервью, пока материал свеж.

– Ладно, – сказал Лэфем, покорно признавая себя материалом.

В том, как изобразил его Бартли, ему, в общем, не на что было жаловаться, разве что на преувеличенные комплименты. Но они относились больше к краске, а ее, по мнению Лэфема, невозможно было перехвалить. К самому Лэфему и его биографии Бартли выказал все уважение, на какое вообще был способен. Он весьма красочно изобразил открытие залежей. «В самом сердце девственных лесов Вермонта, вблизи канадских снегов, на безлюдном горном склоне, где пронесся бешеный осенний ураган и поваленные могучие деревья говорили о его разрушительной силе, Нехемия Лэфем сорок лет назад нашел минерал, который сын его, алхимией своей предприимчивости, превратил в массивные слитки самого драгоценного из металлов. Огромное состояние полковника Сайласа Лэфема покоилось в яме из-под рухнувшего дерева и много лет оставалось в виде залежей краски, не казавшихся сколько-нибудь ценными».

Здесь Бартли снова не удержался от насмешки; но загладил свою вину, с великим почтением поведав о военных заслугах полковника Лэфема во время мятежа, о мотивах, побудивших его оставить предприятие, в которое он вложил всю душу, и принять участие в битвах. «В правой ноге полковник сохранил об этом памятку в виде пули минье, которую шутливо называет градусником, избавляющим его от необходимости читать „Прогноз погоды“ в утренней газете. Это экономит ему время; а для человека, который, по его словам, не теряет ни минуты, пять минут в день составят за год немало времени. Простой, четкий, решительный и прямой, в мыслях и делах, полковник Сайлас Лэфем с его быстротой соображения и безошибочной деловой мудростью являет собой аристократа от природы в лучшем смысле этого слова, часто применяемого всуе. Таков он с головы до ног, каждым дюймом 5-ти футов и 11-ти с половиной дюймов своего роста. Его жизнь – это пример целеустремленного действия и неколебимого упорства, пример, которому должны бы следовать молодые дельцы. В этом человеке нет ничего показного или мишурного. Он верит в минеральную краску и вкладывает в нее душу. Он создает из нее религию, хотя мы вовсе не утверждаем, будто она заменила ему религию. Полковник Лэфем регулярно посещает церковь преподобного д-ра Лэнгуорти. Он щедро жертвует Ассоциации Благотворительности, и каждое доброе дело, полезное общественное начинание находит у него поддержку. В настоящее время он не принимает деятельного участия в политической жизни. Его красителю чужды партийные пристрастия; однако не секрет, что он всегда был и является сейчас убежденным республиканцем. Не вторгаясь в святилище частной жизни, мы не можем говорить о различных подробностях, какие обнаружились в откровенном, непринужденном интервью, которое полковник Лэфем уделил нашему корреспонденту. Но можем сказать, что успех, коим он справедливо гордится, он в значительной мере, и с той же гордостью, приписывает деятельной помощи своей жены – одной из тех, кто на любой жизненной стезе с честью несет имя Американской Женщины, отвергая упрек в том, что все они подобны Дэзи Миллер. О семье полковника Лэфема добавим еще, что она состоит из двух юных дочерей.