Текст книги "Возвышение Сайласа Лэфема"

Автор книги: Уильям Дин Хоуэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Что я могла сказать? Мне ничего не оставалось, как попытаться взять обратно то, что я против нее наговорила.

– Да, не так-то это было просто сделать. Положение в самом деле неловкое. Будь это та, хорошенькая, ее красота могла бы быть нашим оправданием. Но дурнушка – как думаешь, что привлекло его в ней?

Миссис Кори вздохнула в ответ на бесполезный вопрос.

– Может быть, я к ней несправедлива. Я видела ее всего несколько минут. Может быть, мое впечатление неверно. Думаю, что она неглупа, а это великая вещь. Она быстро поймет, что мы не относимся к ней враждебно – ни словом, ни делом, – а тем более, когда она станет женой Тома. – Она мужественно произнесла эти неприятные для себя слова и продолжала: – Хорошенькая, быть может, не поняла бы этого. Она могла бы вообразить, будто мы смотрим на нее сверху вниз; такие вялые натуры бывают чудовищно упрямы. А с этой, я уверена, мы сумеем поладить. – Она кончила тем, что отныне их долг – помочь Тому найти выход из того ужасного положения, в какое он попал.

– О! Даже из-под лэфемовской тучи светит луч надежды, – сказал Кори. – В общем, Анна, все получилось к лучшему; хотя любопытно, что ты выступаешь на стороне Лэфемов. Признайся, что ты втайне давно избрала именно эту девушку и, сочувствуя отвергнутой, одобряешь упорство, с каким избранница держится за свои права на Тома! – Затем он добавил уже серьезно: – И правильно, по-моему, делает; я ее за это уважаю.

– Да, – вздохнула миссис Кори. – Это естественно и справедливо. – Но добавила: – Полагаю, они рады заполучить его на любых условиях.

– Так меня учили думать, – сказал ее муж. – Когда же мы увидим будущую невестку? Мне не терпится, чтобы хоть это было позади.

Миссис Кори ответила не сразу.

– Том считает, что с визитом надо подождать.

– А она рассказала ему, как ужасно ты вела себя в тот первый визит?

– Ну что ты, Бромфилд! Не до такой же степени она вульгарна!

– А до какой?

21

Лэфем пробыл в отъезде две недели. Он вернулся мрачный и весь день после приезда просидел в своем кабинете. Он вошел туда утром и, проходя через общую комнату, не сказал клеркам ни слова; и в первую половину дня не показывался, только иногда свирепо звонил в колокольчик и посылал к Уокеру то за бухгалтерской книгой, то за подшивкой писем. Рассыльный доверительно сообщил Уокеру, что у старика весь стол завален бумагами; а за завтраком, за маленьким угловым столиком, где они устроились, не найдя места у стойки, бухгалтер сказал Кори:

– Ну, сэр, температура, кажется, понижается.

Кори ответил, не поняв шутки:

– Я еще не читал прогноз погоды.

– Да, сэр, – продолжал Уокер, – понижается. Дожди по всему побережью и повышенное давление в районе кабинета. Штормовые сигналы у дверей старика.

Тут Кори понял, что он выражается фигурально и прогноз погоды целиком и полностью относится к Лэфему.

– Вы о чем? – спросил он без особого интереса к аллегориям, поглощенный собственной трагикомедией.

– Только вот о чем: старик, кажется, убирает паруса. И, кажется, не по своей воле. Я уже рассказывал вам, когда мы о нем первый раз говорили, что никто не знает о делах старика и четверти того, что знает он сам; я не выдам никакой тайны, если скажу, что бывший компаньон немало ему задолжал. И даже очень много. А теперь утопающий вцепился в старика и тянет его вниз. А со сбытом краски сейчас затишье, мертвый сезон. И опять же, человек с капиталом в миллион долларов не может без ущерба строить дом за сто тысяч, разве когда с краской настоящий бум. А бума-то и нет. Я не утверждаю, что старик уже не стоит на якоре, думаю, еще стоит; но если он завещает мне свои деньги, лучше бы завещал шесть недель назад. Да, сэр, температура понижается; правда, в делах старика ничего нельзя знать наверное, и это только мои догадки. – Уокер принялся за котлету в сухарном соусе с той же нервной поспешностью, с какой говорил. Кори вначале слушал лишь с обостренным любопытством и сочувствием, но в какой-то момент перед ним вдруг блеснул луч надежды. Он увидел его в возможном разорении Лэфема: выход из лабиринта, казавшийся недавно немыслимым, обозначился ясно: беда позволит ему доказать свое бескорыстие и постоянство. Он подумал о сумме, которой располагал и которую может предложить взаймы или при надобности в дар; с этими смутными надеждами в сердце он слушал, ничего не выражая на лице.

Уокер не успокоился, пока не изложил всю ситуацию, насколько она была ему известна.

– Смотрите, сколько у нас скопилось товару. А сейчас ожидается большое падение спроса. Фабрики повсюду закрываются или работают по полдня, а в Лэфеме работа идет как всегда, полным ходом. Это все его гордость. Гордость хорошего сорта, конечно, но он любит хвастать, что огонь в его печах еще ни разу не гасили; что в Лэфеме никогда еще не снижали плату рабочему, какие бы времена не наступали. Конечно, – добавил Уокер, – я не стал бы говорить это каждому, даже никому бы не сказал, кроме вас, мистер Кори.

– Я понимаю, – согласился Кори.

– Что-то у вас сегодня плохой аппетит, – сказал Уокер, глядя на тарелку Кори.

– У меня с утра болит голова.

– Если вы вроде меня, сэр, то она у вас и за весь день не пройдет. Ничего нет хуже головной боли, разве что зубная, или боль в ухе, или еще где. По части болезней я мастак. Вы заметили, какой старик сегодня желтый? Не нравится мне, когда человек такой комплекции – и вдруг желтый, совсем не нравится.

К концу дня появилась серая физиономия Роджерса, знакомая теперь всем служащим Лэфема.

– Что, полковник Лэфем еще не вернулся? – спросил он своим деревянным голосом у рассыльного.

– Да, он у себя, – сказал мальчик; а когда Роджерс направился к кабинету, встал и прибавил: – Сегодня к нему нельзя. Он велел никого не пускать.

– Вот как? – сказал Роджерс. – Меня он, полагаю, примет, – и двинулся вперед.

– Я сперва спрошу, – сказал мальчик; опередив Роджерса, он заглянул в дверь кабинета. – Пожалуйста, посидите, он вас скоро примет, – и Роджерс, несколько удивленный, повиновался. Сухие тускло-каштановые баки и усы, окаймлявшие губы, делали его похожим на пастора, и это сходство почему-то еще усиливала его пергаментная кожа; лысина, доходившая почти до макушки, была словно театральный грим. Лицо его обычно выражало учтивую и благостную осторожность. Вот, сказали бы вы себе, человек правильных и разумных взглядов, ясной цели и гражданских добродетелей, избегающий долгов и всяческого риска.

– Что вам надо? – спросил Лэфем, повернувшись на своем вращающемся кресле, когда Роджерс вошел в комнату; не вставая, он ногой захлопнул дверь.

Роджерс взял стул, который ему не предлагали, и сел, держа шляпу на коленях и повернув ее тульей к Лэфему.

– Я хочу знать, что вы намерены предпринять, – ответил он довольно хладнокровно.

– Сперва я скажу, что я уже предпринял, – сказал Лэфем. – Я съездил в Дюбюк и выяснил все насчет недвижимости, которую вы мне всучили. Вы знали, что Б.О. и П. взяла в аренду линию П.-Игрек-Икс?

– Я не исключал такой возможности.

– Вы знали это, когда продали недвижимость мне? Знали, что Б.О. и П. хотела ее купить?

– Я полагал, что дорога даст за нее хорошую цену, – сказал Роджерс, не моргнув глазом.

– Вы лжете, – сказал Лэфем спокойно, точно исправляя некую незначительную ошибку; и Роджерс принял это с тем же sang-froid[5]5
  хладнокровием (фр.)


[Закрыть]. – Вы знали, что дорога не даст за эти предприятия хорошей цены. Вы знали, что она даст столько, сколько пожелает, и что у меня не было иного выхода, как только купить их у вас. Вы мошенник, Милтон К.Роджерс, вы украли деньги, которые я вам ссудил. – Роджерс почтительно слушал, словно обдумывая сказанное. – Вы знали, что я, вернее моя жена, сожалели о том, старом деле; и что я хотел искупить свою вину, коль скоро вы сочли себя обиженным. А вы воспользовались этим. Во-первых, вы получили от меня деньги под залог бумаг, которые не стоили и тридцати пяти центов за доллар; во-вторых, вы стали втягивать меня то в одно, то в другое дело и всякий раз высасывали из меня деньги. А у меня в обеспечение этого осталась только недвижимость на линии железной дороги, которая может в любой момент прижать меня и выжать досуха. И вы хотите знать, что я намерен предпринять? Я прижму вас. Продам этот ваш залог, – он дотронулся до связки бумаг из тех, которыми было завалено его бюро, – а предприятия пущу за сколько придется. Я не стану сражаться с Б.О. и П.

Лэфем повернулся на кресле, показав посетителю свою плотную спину; тот оставался невозмутимым.

– Есть лица, – начал он сухо и спокойно, игнорируя слова Лэфема, точно они были адресованы не ему, а кому-то третьему, очевидно их заслужившему, но настолько ему безразличному, что ему пришлось набраться терпения, чтобы эти обвинения выслушать, – есть англичане, которые наводили справки об этих предприятиях.

– Думаю, что вы лжете, Роджерс, – сказал Лэфем, не оборачиваясь.

– Все, чего я прошу, это чтобы вы не действовали поспешно.

– Вы, видно, надеетесь, что я это не всерьез! – крикнул в ярости Лэфем, обернувшись. – Думаете, дурака валяю? – Он позвонил в колокольчик и велел мальчику, который явился на звонок и ждал, пока он быстро писал записку маклерам и вкладывал ее вместе с пачкой ценных бумаг в большой конверт: – Уильям, отнесешь это сейчас же к «Гэллопу и Пэддоку» на Стейт-стрит. А теперь уходите, – сказал он Роджерсу и снова повернулся к бюро.

Роджерс встал и стоял, держа шляпу в руке. Поза и лицо его выражали не просто спокойствие, они были бесстрастны. У него был вид человека, готового возобновить деловой разговор, как только позволит капризный нрав собеседника.

– Итак, – произнес он, – я понял, что вы не станете ничего предпринимать насчет этой недвижимости, пока я не увижусь с лицами, о которых упомянул.

Лэфем снова повернулся к нему лицом и молча смотрел на него.

– Интересно, что вы замышляете, – сказал он наконец. – Хотелось бы мне знать. – Но так как Роджерс ничем не показал, что готов удовлетворить его любопытство, и принял последние слова Лэфема как столь же не относящиеся к делу, что и остальные, он сказал, нахмурясь: – Приведите кого-нибудь, кто выложит за предприятия столько, чтобы мне хватило расчесться с вами, а уж потом будем говорить. Но не приводите подставных лиц. Даю вам ровно двадцать четыре часа, чтобы вы еще раз показали себя мошенником.

И снова Лэфем повернулся к нему спиной, а Роджерс, поглядев задумчиво на свою шляпу, откашлялся и спокойно ушел, сохраняя до конца вид полного беспристрастия.

Всю вторую половину дня от Лэфема, по выражению Уокера, снова не было никаких вестей, пока ему не принесли последнюю почту; а тогда до общей комнаты дошел звук разрываемых конвертов и вполголоса произносимые проклятья. Несколько раньше обычного часа закрытия он вышел из кабинета в шляпе и застегнутом доверху пальто. Мальчику-посыльному он отрывисто бросил:

– Уильям, сегодня я больше не приду, – подошел к мисс Дьюи, положил ей на стол несколько писем для перепечатки и вышел. Ничего не было сказано, но тех, кто смотрел ему вслед, охватило ощущение надвигающейся беды.

Вечером, сидя вдвоем с женой за чаем, он спросил:

– Что, Пэн и ужинать не выйдет?

– Да, – ответила жена. – Не нравится мне, что она над собой делает. Так и заболеть недолго. Она переживает все куда глубже, чем Айрин.

Лэфем ничего не сказал, но, положив себе по своему обыкновению полную тарелку снеди с обильного стола, он уставился в тарелку с безразличием, не ускользнувшим от внимания жены.

– А с тобой что? – спросила она.

– Ничего. Просто есть неохота.

– Что случилось? – настаивала она.

– Беда случилась, чертовское невезенье, – сказал Лэфем. – Я никогда от тебя ничего не таил, Персис, когда ты спрашивала, и сейчас начинать поздно. Положение хуже некуда. Я расскажу, в чем дело, если только тебе от этого станет легче. Но хватит с тебя и того, что я уже сказал, – хуже некуда.

– Совсем плохо? – спросила она, глядя на него со спокойным мужеством.

– Пока я, пожалуй, точно не скажу, – ответил Лэфем, избегая ее взгляда. – Всю осень не было сбыта, я понадеялся на зиму. Но и сейчас не лучше. Немало людей обанкротилось, среди них и мои должники, у иных моя передаточная на векселях… – Лэфем остановился.

– Что еще?

Он ответил не сразу.

– А еще – Роджерс.

– Тут моя вина, – сказала миссис Лэфем. – Я тебя на это толкнула.

– Нет, я сам того хотел не меньше тебя, – ответил Лэфем. – И никого винить не собираюсь.

Услышав себе оправдание, миссис Лэфем, как всякая женщина, стремящаяся отыскать виновного, не удержалась и сказала:

– Сайлас, а ведь я тебя против него остерегала. Говорила тебе: больше с ним не связывайся.

– Да. Но только мне пришлось ему помочь, чтобы вернуть мои деньги. А это все равно что решетом воду носить. И вот теперь… – Лэфем замолчал.

– Не бойся мне все сказать, Сайлас Лэфем. Если дойдет до самого плохого, я тоже хочу это знать, я должна это знать. Деньги мне, что ли, нужны? Я за тобой прожила счастливо с самой нашей свадьбы и буду счастлива, пока ты жив. А жить мне все равно где, хоть переедем на Бэк-Бэй, а хоть в старый домишко в Лэфеме. Я знаю, кого винить. Я себя виню. Это я навязала тебе Роджерса. – Она снова вернулась к этому, в бессильном стремлении каждой пуританской души возложить на кого-то искупление мирового зла, пусть даже на себя самое.

– До самого плохого еще не дошло, Персис, – сказал муж. – Но с новым домом придется подождать, пока я не разберусь в своих делах.

– По мне, так хоть продавай его, – воскликнула жена в пылу самообвинения. – Я только рада буду, если продашь.

– А я – нет, – сказал Лэфем.

– Знаю, – сказала жена и с грустью вспомнила, сколько сердца вложил он в этот дом.

Он сидел, задумавшись.

– Полагаю, что все еще уладится. А если нет, – он вздохнул, – что поделаешь? Может, и Пэн не стоит так убиваться из-за Кори, – продолжал он с новой для него горькой, неведомой ему прежде иронией. – Нет худа без добра. К тому же остается еще шанс, – закончил он, снова горько усмехнувшись, – что Роджерс все-таки объявится.

– Вот уж чему не верю! – воскликнула миссис Лэфем, но в ее глазах блеснула надежда. – Какой шанс?

– Один на десять миллионов, – сказал Лэфем, и глаза ее опять потухли. – Он говорит, будто какие-то англичане хотят купить эти предприятия.

– И что?

– Ну, я дал ему двадцать четыре часа, чтобы доказать, что он врет.

– Ты не веришь, что есть покупатели?

– Только не на этом свете.

– А если вдруг?

– Вдруг, Персис… Да нет, чепуха!

– Нет, нет! – воскликнула она. – Не может он быть таким уж подлецом. Зачем бы ему тогда говорить? А если он этих покупателей приведет?

– Тогда, – с гордостью сказал Лэфем, – я отдам им все за столько же, за сколько мне их всучил Роджерс. Я на них наживаться не хочу. Но думаю, что сперва придут вести от Б.О. и П.А уж с этих покупателей придется взять, что дадут. Сдается мне, конкурентов у них не будет.

Миссис Лэфем не могла отказаться от надежды.

– А если ты возьмешь свою цену с этих англичан, пока они не прознали, что предприятия хочет скупить дорога, – это избавит тебя от Роджерса?

– Вроде того, – сказал Лэфем.

– Тогда, я уверена, он все сделает, чтобы это устроить. Не можешь ты пострадать за то, что оказал ему услугу. Не может он быть таким неблагодарным! И зачем бы ему заговаривать об этих покупателях, если их нет? Не унывай, Сайлас. Увидишь, он завтра с ними придет.

Лэфем рассмеялся, но она привела ему столько доводов за то, что надо верить Роджерсу, что у него тоже затеплилась надежда. Кончилось тем, что он попросил горячего чаю, и миссис Лэфем, отправив чайник на кухню, велела заварить свежего. Потом, перейдя от отчаяния к надежде, он с аппетитом поужинал. Перед сном они, уже полные надежд, обсудили дела, которые он раскрыл перед ней полностью, как бывало всегда с тех самых пор, как впервые за них взялся. Им вспомнились те давние времена, и он сказал:

– Случись это тогда, я бы не очень тужил. Молод был, ничего не боялся. А после пятидесяти легче пугаешься. Упади я сейчас, мне уж, пожалуй, не подняться.

– Чепуха! Чтобы ты испугался, Сайлас Лэфем? – гордо воскликнула жена. – Хотела бы я посмотреть, что может тебя испугать и какой удар может тебя свалить так, чтобы ты не поднялся.

– Ты и вправду так считаешь, Персис? – спросил он, радуясь ее мужеству.

Среди ночи она окликнула его, и в темноте ее голос звучал особенно тревожно:

– Ты не спишь, Сайлас?

– Нет, не сплю.

– Я все думаю про этих англичан, Сай…

– Я тоже.

– И выходит, что ты будешь ничуть не лучше Роджерса, если продашь им…

– И скрою, как обстоит дело с Б.О. и П.? Я об этом уже подумал. Так что ты не бойся.

Она судорожно зарыдала:

– Ох, Сайлас! Сайлас! – Бог ведает, чего тут было больше: гордости за честность мужа, облегчения от того, что не надо доказывать свою правоту, жалости к нему.

– Тише, тише, Персис! – упрашивал он. – Еще разбудишь Пэн. Не плачь! Не надо.

– Дай мне поплакать, Сайлас! Мне полегчает. Сейчас перестану. Ничего, ничего. – Она потихоньку успокаивалась. – Очень уж обидно, – сказала она, когда снова могла говорить, – упускать такой случай, когда его посылает тебе само провидение.

– Ну, пожалуй, не провидение, – сказал Лэфем. – Так или иначе, хвататься за него не стану. Всего вернее, что Роджерс наврал, и никаких покупателей нет. Но если они есть, они не получат от меня предприятий, пока я не выложу им все начистоту. Не печалься, Персис. Я как-нибудь вывернусь.

– О, я знаю. И потом найдутся же люди, они помогут, если узнают, что у тебя нужда…

– Помогут, если узнают, что нужды нет, – сказал саркастически Лэфем.

– Ты рассказал обо всем Биллу?

– Нет, не смог. Уж очень долго я был самым богатым в родне. Не мог я признаться, что мне грозит беда.

– Понятно.

– И потом, до сегодняшнего дня все обстояло не так уж страшно. Но мы ведь не испугаемся, если станет и впрямь страшно.

– Не испугаемся.

22

С утренней почтой миссис Лэфем получила письмо от Айрин, особенно важное тем, что не упоминало ни об его авторе, ни о состоянии ее духа. Оно содержало лишь новости о дядиной семье, о том, какие все к ней добрые; о том, что кузен Билли возьмет ее и своих сестер кататься на буере, как только встанет лед на реке.

Письмо пришло, когда Лэфем уже ушел в контору, и мать пошла обсудить его с Пенелопой.

– Как тебе кажется? – спросила она и сказала, не дожидаясь ответа: – Мне вообще-то не очень по душе, когда женятся родственники, но если Айрин и Билли поладят… – и она нерешительно взглянула на Пенелопу.

– Для меня это ничего не изменит, – безучастно сказала девушка.

Миссис Лэфем потеряла терпение.

– Тогда вот что, Пенелопа! – воскликнула она. – Может, для тебя что-нибудь изменит, если я скажу, что у отца большие неприятности. Он весь извелся, полночи не спал, только об этом и говорил. Старый негодяй Роджерс взял у него много денег; и все другие, кому он помогал, тоже его подвели. – Миссис Лэфем так излагала обстоятельства дела, что ей некогда было входить в подробности. – И я хочу, чтобы ты вышла наконец из своей комнаты и постаралась бы подбодрить его и утешить, когда он нынче вернется. Будь здесь Айрин, она уж наверняка не стала бы хандрить, – не удержалась она.

Девушка приподнялась на локте.

– Что произошло у отца? – спросила она живо. – У него трудности? Он может разориться? Нам придется остаться в этом доме?

– Глядишь, еще рады будем здесь остаться, – сказала миссис Лэфем, сердясь и на себя за то, что дала дочери повод для догадок, и на избалованную богатством дочь, не представлявшую себе настоящей бедности. – Я хочу, чтобы ты встала и доказала, что можешь думать о ком-нибудь еще, кроме себя.

– О, конечно, встану, – сказала девушка быстро и почти весело.

– Я не говорю, что дела так уж плохи, как были совсем недавно, – честно призналась мать, отступая немного от утверждений, основанных более на чувствах, чем на фактах. – Отец надеется выпутаться, может, так оно и будет. Но я хочу, чтобы ты что-нибудь для него сделала, отвлекла бы, подбодрила, чтобы он не согнулся под тяжким бременем. И перестань хоть на время думать о себе, веди себя разумно.

– Да, да, – сказала девушка. – Можешь обо мне больше не беспокоиться.

Перед тем как уйти из комнаты, она написала записку; вниз она сошла одетая для улицы и сама отнесла ее на почту. Записка была адресована Кори:

«Не приходите, пока я не дам вам знать. На это у меня есть причина, которую сейчас я объяснить не могу; и вы не должны ни о чем спрашивать».

Весь день она пребывала в состоянии какого-то веселого отчаяния, а вечером сошла вниз поужинать с отцом.

– Что ж, Персис, – сказал он с усмешкой, садясь за стол. – Наши благие решения пока придется отложить. Как видно, англичане подвели Роджерса.

– То есть он не пришел?

– По крайней мере, до половины шестого его не было, – сказал Лэфем.

– Ох ты! – только и сказала жена.

– Но я, пожалуй, выпутаюсь и без мистера Роджерса, – продолжал Лэфем. – Есть одна фирма, я ожидал, что она лопнет, а она еще держится, и если я не пойду вместе с ней ко дну, то выплыву. – Вошла Пенелопа. – Привет, Пэн! – вскричал отец. – Не так уж часто тебя теперь увидишь. – Когда она проходила мимо него, он притянул ее к себе и поцеловал.

– Да, – сказала она, – но сегодня я решила повеселить вас немного. Говорить я не буду, одного моего вида вполне достаточно.

Отец засмеялся.

– Это мать тебе наговорила? Вчера я и впрямь приуныл; но, кажется, я не столько ушибся, как испугался. Не хочешь ли сходить сегодня в театр? В Парке дают «Селлерса». Ну, как?

– Сама не знаю. Думаешь, без меня там не обойдутся?

– Никак! – вскричал полковник. – Давайте все пойдем. Разве только, – вопросительно добавил он, – кто-нибудь может прийти?

– Никто не может прийти, – сказала Пенелопа.

– Отлично! Тогда пойдем. Ты только не мешкай, мать.

– Уж я-то вас не задержу, – сказала миссис Лэфем. Поначалу она намеревалась рассказать о бодром письме Айрин; но, поразмыслив, почла за лучшее вовсе не упоминать сейчас об Айрин. Когда они вернулись из театра, где полковник без умолку смеялся на протяжении всей комедии, то и дело толкая в бок Пенелопу, чтобы удостовериться, что и она получает удовольствие, жена сказала, точно все это делалось для развлечения дочери, а не его собственного: – Думается, у девочек все пойдет на лад, – потом сообщила ему о письме и о надеждах, какие оно в ней пробудило.

– Может, ты и права, Персис, – согласился он.

– А Пэн нынче впервые на себя похожа. И подумать, сошла к нам, чтобы повеселить тебя. Впору пожелать, чтобы твои неприятности не сразу уладились.

– Для Пэн их, пожалуй, еще надолго хватит, – сказал полковник, заводя часы.

Однако на время наступило улучшение, которое Уокер назвал потеплением в атмосфере конторы; потом нахлынула новая волна холода, поменьше первой, но явственно ощутимая, а за ней – новое улучшение. Все это походило на зиму в конце года, когда морозы чередуются с днями и даже неделями мягкой погоды, а снег и лед и вовсе исчезают. Но все же это была зима, не менее тяжелая от таких колебаний; подобные же колебания в его делах отражались на внешности и на поведении Лэфема. Он похудел и постарел; дома и в конторе был раздражителен до грубости. В такие дни Пенелопа делила с матерью тяготы домашней непогоды, вместе с нею терпела молчание или вспышки гнева мрачного человека, из-за которого в доме исчезла атмосфера веселого преуспевания. Лэфем больше не говорил о своих затруднениях и резко отвергал вмешательство жены.

– Занимайся своим делом, Персис, – сказал он однажды, – если оно у тебя есть, – после этого она полностью предоставила его Пенелопе, а та ни о чем его не спрашивала.

– Тяжело тебе приходится, Пэн, – сказала мать.

– Нет, мне так легче, – ответила девушка и больше не упоминала о собственных трудностях. Про себя она немного удивлялась послушанию Кори, который после ее записки не давал о себе знать. Ей хотелось спросить отца, не заболел ли Кори; ей хотелось, чтобы он сам спросил, отчего Кори не приходит. А мать продолжала:

– Твой отец, по-моему, сам точно не знает, как обстоят его дела. Приносит домой бумаги и сидит над ними по вечерам, точно и сам не очень в них разбирается. Он и всегда-то был скрытный, вот и сейчас никого ни до чего не допускает.

Иногда он давал Пенелопе для подсчета столбцы цифр, не доверяя это жене, которая в счете была гораздо сильнее. Миссис Лэфем уходила спать, а они сидели до полуночи, путаясь в расчетах, в которых оба были не очень-то сильны. Но мать видела, что девушка служит отцу поддержкой, а его трудности защищают ее от собственных. Иногда, поздно вечером, она слышала, как они уходили из дома, и не спала, дожидаясь их возвращения с этих долгих прогулок. Когда наступила краткая – на час, на день – передышка, первыми ее почувствовали домашние. Лэфем проявил интерес к тому, что пишет Айрин; стараясь загладить недавнюю угрюмость и раздражительность, он принял участие в бодрых предположениях жены. Айрин все еще жила в Дюбюке. От нее пришло письмо о том, что дядина семья хочет оставить ее у себя на всю зиму.

– Пускай ее, – сказал Лэфем. – Это для нее самое лучшее. – Лэфем и сам часто получал письма от брата. Брат держал под наблюдением Б.О. и П., которая пока не предлагала купить предприятия. Однажды, получив такое письмо, он спросил жену, не может ли он, – раз о намерениях дороги ничего не известно, – с чистой совестью и выгодой продать их всякому желающему?

Она грустно посмотрела на него; это случилось как раз в те дни, когда он выходил из состояния тяжелого уныния.

– Нет, Сай, – сказала она, – мне кажется, не можешь ты этого сделать.

Он не согласился и не подчинился, как было вначале; он принялся зло высмеивать женскую непрактичность; потом сложил бумаги, которые просматривал на своем бюро, и вышел из комнаты очень сердитый.

Один из листков выпал через щель в крышке бюро и лежал на полу. Миссис Лэфем сидела за шитьем, но спустя некоторое время подобрала листок, намереваясь положить на бюро. Взглянув в него, она увидела длинный столбец цифр и дат, отмечавших суммы, всегда небольшие, регулярно выплачиваемые некоему «Ум.М.». За год набежало несколько сотен долларов.

Миссис Лэфем положила листок на бюро, потом снова взяла его и спрятала в свою рабочую корзинку, чтобы отдать ему. Вечером, когда он вернулся домой, она увидела, как он рассеянно оглядывает комнату, ища листок, но потом занялся своими бумагами, видимо, обойдясь без него. Она решила подождать, пока он ему понадобится, а уж тогда отдать. Он все еще лежал в ее корзинке, через несколько дней оказался на дне, и она о нем забыла.