Текст книги "Возвышение Сайласа Лэфема"

Автор книги: Уильям Дин Хоуэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

18

Миссис Лэфем отправилась надеть шляпу и накидку и ждала у окна, когда подъехал ее муж. Она открыла дверь и сбежала по ступеням.

– Не слезай! Я сама, – и села рядом с ним, а он голосом и вожжами удерживал неспокойную кобылу.

– Куда ты хочешь поехать? – спросил он, поворачивая экипаж.

– Все равно. Пожалуй, в сторону Бруклина. Зря ты поехал на этой дурацкой лошади, – сказала она раздраженно. – Мне поговорить с тобой надо.

– Когда я не смогу править кобылой и разговаривать, пора будет на покой, – сказал Лэфем, – ей только пробежаться, а потом она будет смирная.

– Ладно, – сказала жена; и пока они ехали через город к Мельничной Плотине, она ответила на некоторые его вопросы, касавшиеся нового дома.

– Хорошо бы туда заехать, – начал он, но она так быстро ответила: – Не сегодня, – что он отступился и, доехав до Бикон-стрит, повернул на запад.

Он дал лошади пробежаться и не сдерживал ее, пока не съехал с Брайтон-роуд в одну из тихих улочек Бруклина, осененных низкими ветвями деревьев; каменные коттеджи, кое-где увитые плющом, который решительно взбирался по северной стене, всячески старались казаться английскими на фоне яркой осенней листвы. Мягкая земляная дорога под копытами лошади была усеяна хлопьями красного и желтого золота, освещавшими все вокруг; множество тонов и оттенков осени веселили взгляд.

– А недурен вид, – сказал Лэфем, удовлетворенно вздохнув и свободно отпуская вожжи на бдительную руку, которой он целиком вверял лошадь. – Я хочу поговорить с тобой насчет Роджерса, Персис. Я все больше с ним связываюсь, а вчера он мне до смерти надоел, все уговаривал участвовать в каком-то его деле. Никого осуждать не хочу, а только Роджерсу я не очень доверяю. Так я ему вчера и сказал.

– Будет тебе о Роджерсе, – прервала жена. – Есть вещи куда важнее Роджерса, да и твоего дела тоже. Словно больше тебе не о чем думать, как о Роджерсе и о новом доме. Думаешь, я с тобой поехала обсуждать Роджерса? – спросила она, повинуясь потребности жены вымещать свои муки на муже, даже если он в них неповинен.

– Ладно, – сказал Лэфем. – Что же ты хочешь обсуждать? Я слушаю.

Миссис Лэфем начала:

– А вот что, Сайлас Лэфем, – и прервала себя. – Подождешь теперь! Сбил меня, а мне и без того нелегко.

Лэфем вертел в руках хлыст и ждал.

– Ты считал, – спросила она наконец, – что молодой Кори ходил к нам ради Айрин?

– Не знаю, что я считал, – угрюмо ответил Лэфем. – Это ты всегда так говорила. – Он зорко взглянул на нее из-под нахмуренных бровей.

– А выходит, что и нет, – сказала миссис Лэфем, но, видя тучу, сбиравшуюся на лбу мужа, добавила: – Ты вот что, если ты так это принимаешь, я больше не скажу ни слова.

– Кто принимает? Как принимает? – спросил Лэфем, свирепея. – Ты к чему клонишь?

– Обещай, что выслушаешь меня спокойно.

– Выслушаю, если ты наконец скажешь. Я еще и слова не вымолвил.

– Я не хочу, чтобы ты сразу рассвирепел. Мне пришлось это вынести, придется и тебе.

– Так говори же, в чем дело!

– Винить тут некого, как я погляжу, надо только решить, что нам лучше сделать. А сделать мы можем одно, раз он не любит девочку, никто его принуждать не будет. Раз он не к ней ходил, значит, не к ней, и все тут.

– Нет, не все! – крикнул Лэфем.

– Вот видишь, как ты, – упрекнула жена.

– Если он не к ней ходил, тогда зачем он ходил?

– Он ходил ради Пэн! – крикнула жена. – Ну как, доволен ты теперь? – По тону ее было ясно, что все эти беды навлек на них именно он. Однако увидев, как страшно меняется он в лице по мере осознания случившегося, она задрожала, и все притворное негодование исчезло из ее тона. – Ох, Сайлас, что нам делать? Я боюсь, что это убьет Айрин.

Лэфем стянул кучерскую перчатку с правой руки пальцами левой, державшей вожжи. Он провел ею по лбу, стряхнув с него капли пота. Он раз или два перевел дух, как человек, который приготовился сразиться с превосходящими его силами, и вдруг оцепенел, оказавшись в их власти.

Теперь жене захотелось утешить его, как перед тем хотелось огорчить.

– Глядишь, все еще и уладится. Только не вижу пока, как нам из всего этого выпутаться.

– Откуда ты взяла, что ему нравится Пэн? – спросил он спокойно.

– Он ей вчера вечером объяснился, а она мне нынче сказала. А в конторе он сегодня был?

– Да, был. Я сам сегодня пробыл там недолго. Мне он ничего не сказал. А Айрин знает?

– Нет. Когда я уходила, она собиралась за покупками. Хочет купить такую же заколку, как у Нэнни Кори.

– О господи! – простонал Лэфем.

– Пэн ему понравилась с самого начала или почти что с самого начала. Я не говорю, и Айрин, может, сперва ему приглянулась немного; но, похоже, как он увидел Пэн, то уж смотрел только на нее; а мы себе что вбили в голову, на том и уперлись и ничего не замечали. Я, правда, иной раз сомневалась, нравится ли ему Айрин; но он все ходил и ходил, а я, видит Бог, про Пэн и не подумала, и как тут было не поверить, что он ходит ради Айрин? А тебе самому-то ни разу не пришло в голову, что, может быть, ради Пэн?

– Нет. Я на тебя положился, думал, тебе виднее.

– Ты осуждаешь меня, Сайлас? – спросила она робко.

– Нет. К чему? Нам ведь обоим ничего не нужно, как только счастье детей. А что еще, если не это? Для этого мы и гнули спины всю жизнь.

– Да, знаю. А многие и вовсе теряют детей, – сказала она.

– Мне от этого не легче. Никогда я не радовался чужой беде. Каково тебе показалось бы, если бы кто порадовался, что его сын жив, а наш умер? Нет, так я не могу. А это, пожалуй, хуже смерти. Та придет и уйдет, а такие дела надолго. Как мне думается, тут всем плохо. – Если мы не позволим Пэн за него выйти, что в этом толку для Айрин, раз он ее не хочет? Не дадим ему ни ту, ни другую, ну и что?

– Ты говоришь, – воскликнула миссис Лэфем, – точно все только в нашей воле. Неужели Пенелопа Лэфем позволит себе выйти за человека, в которого влюблена ее сестра, который, она считала, тоже влюблен в ее сестру? Выйдет и будет с ним счастлива? Да она, пока жива, не забудет, как дразнила им сестру, я сама слышала; как внушала ей, что он в нее влюблен, потому что и сама была в этом уверена. Да мыслимо ли такое?

Лэфем был, видимо, сражен этими доводами. Он свесил на грудь свою крупную голову; вожжи лежали в его недвижной руке; лошадь шла как ей вздумается. Наконец он поднял голову и стиснул тяжелые челюсти.

– Ну? – пролепетала жена.

– Ну так вот, – ответил он, – если он любит ее, а она – его, все остальное, как я разумею, ни при чем. – Но смотрел он не на жену, а прямо перед собой.

Она положила руку на вожжи.

– Погоди, Сайлас Лэфем! Неужели мне думать, что ты готов разбить сердце бедной девочки, а Пэн позволишь осрамиться и выйти за человека, который, можно сказать, едва не убил ее сестру; и все ради того, чтобы взять в зятья сына Бромфилда Кори…

Тут Лэфем обернулся и взглянул ей в лицо.

– Вот этого лучше не думай, Персис! Пошла! – крикнул он лошади, и та рванулась вперед. – Вижу, что больше с тобой говорить об этом бесполезно.

– Эй! – послышался впереди голос. – Куда вас к черту несет?

– Не хватает еще, чтоб ты кого задавил! – крикнула жена.

Раздался треск, лошадь подалась назад и высвободила колеса, застрявшие в колесах открытого экипажа, на который наехал Лэфем. Он извинился перед седоком. Это происшествие ослабило напряженность и увело их от взаимного раздражения, вызванного общей бедой и бескорыстной заботой о благе детей.

Первым заговорил Лэфем.

– Сдается мне, что мы не в силах взглянуть на это дело правильно. Слишком оно близко к сердцу. Посоветоваться бы с кем-нибудь.

– Да, – сказала жена. – Но не с кем.

– Не знаю, – сказал через минуту Лэфем, – почему бы нам не поговорить с твоим пастором? Может, он придумает какой-то выход.

Миссис Лэфем безнадежно покачала головой.

– Нет. Я от церкви отошла, и думается, что прав на него не имею.

– Если он стоящий человек и стоящий пастор, то права ты имеешь, – настаивал Лэфем, но все испортил, добавив: – Мало я денег жертвовал на его церковь?

– Это к делу не относится, – сказала миссис Лэфем. – Я не очень-то хорошо знаю доктора Лэнгуорти или, наоборот, слишком хорошо его знаю. Нет, по мне, если советоваться, то совсем с посторонним человеком. Да только к чему, Сай? Никто не убедит нас взглянуть на все это иначе, чем мы понимаем, да я бы даже и не хотела.

Беда заслонила для них всю нежную прелесть осеннего дня и еще тяжелее легла им на сердце. Много раз они прекращали разговор и снова к нему возвращались. И все ехали и ехали. Начинало смеркаться.

– Пожалуй, пора домой, Сай, – сказала жена; он молча повернул лошадь, а миссис Лэфем опустила вуаль и тихо заплакала.

Лэфем подгонял лошадь и быстро ехал к дому. Наконец жена его перестала плакать и попыталась попасть рукой в карман.

– На, возьми мой, Персис, – сказал он ласково, протягивая ей платок, и она взяла его и вытерла глаза. – На том обеде, – заговорил он, а жена в тихом отчаянии откинулась на сиденье, – один человек мне понравился, как редко кто нравился. Он, по-моему, человек очень хороший. Мистер Сьюэлл. – Он взглянул на жену, но та молчала. – Персис, – закончил он, – не могу я вернуться домой, ничего не решив. И ты не можешь.

– Что нам остается делать, Сай, – сказала жена ласково и благодарно. Лэфем застонал. – Где же он живет? – спросила она.

– На Болингброк-стрит. Он дал мне адрес.

– Ни к чему это. Что он нам может сказать?

– Не знаю, что он может сказать, – произнес Лэфем безнадежно. Оба молчали, пока не проехали Мельничную Плотину и не оказались между рядами домов.

– Не надо ехать мимо нового дома, Сай, – умоляюще сказала жена. – Видеть его не могу. Поезжай по Болингброк-стрит. Почему не поглядеть, где он живет?

– Ладно, – сказал Лэфем. Он поехал медленнее. – Вон его дом, – сказал он наконец, остановив лошадь и указывая хлыстом.

– Ни к чему все это, – повторила жена, и он уловил ее тон так же хорошо, как ее слова. Он направил лошадь к тротуару.

– Подержи минутку вожжи, – сказал он, передавая их жене.

А сам слез и позвонил у двери и дождался, пока дверь открыли; потом вернулся и помог жене выйти из экипажа.

– Он дома, – сказал он.

Он достал из-под сиденья грузило и привязал его к узде.

– Думаешь, это ее удержит? – спросила миссис Лэфем.

– Должно удержать. Если и нет, не беда.

– А не боишься, что она прозябнет? – настаивала она, пытаясь оттянуть время.

– Пусть себе, – сказал Лэфем. Он продел дрожащую руку жены в свою и повел ее к двери.

– Он нас примет за сумасшедших, – прошептала она; ее гордость была сломлена.

– А мы и есть сумасшедшие, – сказал Лэфем. – Доложите, что мы хотели бы увидеться с ним наедине, – сказал он служанке, открывшей им дверь; она провела их в приемную, которая уже много раз служила протестантской исповедальней для отягощенных горем душ, приходивших, как и они, в уверенности, что тяжелее их горя нет на свете; ибо каждый из нас должен много страдать, прежде чем поймет, что он всего лишь один из бесчисленных братьев по страданию, которое безжалостно повторяется вновь и вновь с сотворения мира.

Когда пастор вошел, им было так трудно заговорить о своей беде, словно она была позором; но Лэфем решился. Просто и с достоинством, которого ему явно недостало при неловких вступительных извинениях, он представил суть дела сочувственно глядевшему на него пастору. Имени Кори он не назвал, но не скрыл, что речь идет о нем самом, его жене и дочерях.

– Не знаю, вправе ли я вас тревожить по такому делу, – добавил он, когда Сьюэлл задумался над услышанным. – Но я уже говорил жене: что-то в вас есть такое, и даже не в словах ваших, отчего я подумал, что вы сумеете нам помочь. Может, я всего этого ей и не сказал, но такое было у меня чувство. Вот мы и пришли. И если что не так…

– Все именно так, – сказал Сьюэлл. – Спасибо, что пришли и что доверили мне свою беду. Для каждого из нас приходит время, когда мы не можем помочь себе сами, значит, надо, чтобы помогли другие. Когда в такое время люди обращаются ко мне, я чувствую, что не напрасно живу на свете, даже если могу предложить им только свое сострадание и сочувствие.

Слова братского участия, такие простые и такие искренние, дошли до их отягощенных горем сердец.

– Да, – сказал Лэфем хрипло, а жена его снова стала вытирать под вуалью слезы.

Сьюэлл помолчал, и они ждали, чтобы он заговорил.

– Мы можем помочь друг другу, потому что всегда решаем за других разумнее, чем за себя. Чужие грехи и заблуждения мы видим в более милосердном, а значит, и более правильном свете, чем собственные; а на чужое горе смотрим более трезво. – Это он сказал Лэфему, а теперь повернулся к его жене. – Если бы кто-либо, миссис Лэфем, пришел к вам с такими же сомнениями, что бы вы подумали?

– Что-то я не пойму вас, – пролепетала миссис Лэфем.

Сьюэлл повторил свои слова и добавил:

– Я хочу сказать: как, по-вашему, должен был поступить другой человек на вашем месте?

– Неужели еще какой несчастный был в такой беде? – спросила она с недоверием.

– Нет на свете горя, какого еще не бывало, – сказал пастор.

– Если такое приключилось у кого другого, я бы… я бы сказала… да, конечно… Сказала бы, пусть уж лучше… – Она остановилась.

– Страдает один, а не трое, если никто из них не виноват, – подсказал Сьюэлл. – Это разумно, и это справедливо. Как можно меньше страданий – вот решение, которое напрашивается само собою, и оно всегда брало бы верх, если бы наши понятия не были извращены традициями и фикциями, порожденными пустой сентиментальностью. Скажите, миссис Лэфем, разве именно такое решение не пришло вам сразу в голову, когда вы узнали, как обстоит дело?

– Да, да, оно у меня мелькало. Только я думала, что оно неправильное.

– А вам, мистер Лэфем?

– Именно приходило. Но я не знал, возможно ли…

– Да! – воскликнул пастор. – Все мы ослеплены, все ослаблены ложным идеалом самопожертвования. Он держит нас в своих сетях, и мы не можем из них выбраться. Миссис Лэфем, откуда взялось в вас убеждение, что пусть лучше страдают все трое, а не одна?

– От нее же самой. Я знаю, она скорее умрет, чем отнимет его у сестры.

– Так я и думал! – воскликнул с горечью пастор. – А ведь ваша дочь – разумная девушка?

– Да у нее разума больше…

– Конечно! Но в подобном случае мы почему-то считаем дурным обращаться к разуму. Не знаю, откуда этот ложный идеал, разве что из романов, которыми в какой-то степени отуманены и развращены все умы. Уж, конечно, не из христианства: оно его отвергает, как только с ним сталкивается. Ваша дочь, наперекор своему рассудку, считает, что обязана сделать несчастными и себя, и любящего ее человека и этим принести на всю жизнь несчастье и своей сестре; и все потому только, что сестра первая увидела его и он ей приглянулся! К сожалению, девяносто девять девушек и юношей из ста – нет, девятьсот девяносто девять из тысячи! – сочтут этот поступок благородным, прекрасным и героическим; а между тем в глубине души вы сознаете, что это было бы глупо, жестоко и возмутительно. Вы знаете, что такое брак; и чем он является без взаимной любви. – Лицо у пастора пошло красными пятнами. – Я теряю всякое терпение! – продолжал он с жаром. – Ваша бедная девочка внушила себе, что ее сестра умрет, если не получит того, что ей не принадлежит и чего никакая сила в мире и ни одна душа в мире не могут ей дать. Да, сестра будет страдать – жестоко! – страдать будут и ее сердце и ее гордость; но она не умрет. Будете страдать и вы от жалости к ней, но вы должны исполнить свой долг. Вы должны помочь ей смириться. Если вы сделаете меньше, тут уж будет ваша вина. Помните, что вы избрали правильный, единственно правильный путь. И да поможет вам Бог!

19

– Он все верно сказал, Персис, – осторожно заметил Лэфем, садясь в коляску рядом с женой и медленно направляясь к дому в сгустившихся сумерках.

– Да, сказал-то он все верно, – признала она. Но добавила с горечью: – Но легко ему было говорить! Конечно, он прав, так и надо поступить. Это разумно, да и справедливо. – Они дошли до своих дверей, оставив лошадь на платной конюшне за углом, где Лэфем держал ее. – Надо сейчас же позвать Айрин в нашу комнату.

– Может, сперва поужинаем? – робко спросил Лэфем, вставляя ключ в замок.

– Нет. Я не могу терять ни минуты. А иначе и совсем не сумею.

– Слушай, Персис, – сказал ее муж с нежностью. – Давай-ка я ей скажу.

– Ты? – переспросила жена, и в голосе ее прозвучала презрительная жалость женщины к беспомощности мужчины в подобном случае. – Пришли ее поскорей наверх. Я чувствую, будто… – Она замолчала, чтобы не терзать его дольше.

Она открыла дверь и быстро пошла к себе наверх, мимо Айрин, которая вышла в холл, услышав звук ключа в двери.

– Сдается мне, мать хочет поговорить с тобой, – сказал Лэфем, глядя в сторону.

Айрин вошла в комнату сразу вслед за матерью, которая не успела даже снять шляпу, а накидку еще держала в руках. Мать обернулась и встретила удивленный взгляд дочери.

– Айрин! – сказала она резко, – придется тебе кое-что вытерпеть. Мы все ошибались. Вовсе он тебя не любит. И никогда не любил. Так он сказал Пэн вчера вечером. Он ее любит.

Слова падали как удары. Но девушка приняла их не дрогнув. Она стояла неподвижно, только нежно-розовый румянец отхлынул от лица, и оно стало белым. Она не проронила ни слова.

– Что ж ты молчишь? – крикнула мать. – Ты, верно, хочешь меня убить, Айрин?

– Тебя-то за что, мама? – ответила девушка твердо, но чужим голосом. – А говорить тут не о чем. Мне бы на минутку увидеть Пэн.

И вышла из комнаты. Пока она подымалась наверх, где были комнаты ее и сестры, мать растерянно шла вслед. Айрин вошла в свою комнату и вышла, оставив дверь открытой и газовый свет зажженным. Мать увидела, что она выбросила кучу каких-то вещей из ящиков секретера на его мраморную доску.

Она прошла мимо матери, стоявшей в дверях.

– Иди и ты, мама, если хочешь, – сказала она.

Не постучав, она открыла дверь в комнату Пенелопы и вошла. Пенелопа, как и утром, сидела у окна. Айрин не подошла к ней; направившись к ее секретеру, она положила на него золотую заколку для волос и сказала, не глядя на сестру:

– Эту заколку я купила сегодня, потому что у его сестры такая же. К темным волосам она подходит меньше; но возьми. – Потом заткнула какую-то бумажку за зеркало Пенелопы. – А это – то самое описание ранчо мистера Стэнтона. Ты, верно, захочешь прочесть. – Потом положила рядом с заколкой увядшую бутоньерку. – Это его бутоньерка. Он ее оставил у своей тарелки, а я потихоньку взяла.

В руке у нее была сосновая стружка, причудливо перевязанная лентой. Она подержала ее, потом, глядя в лицо Пенелопы, молча положила ей на колени. Повернувшись, прошла несколько шагов и пошатнулась, чуть не упав.

Мать кинулась к ней с умоляющим криком:

– О Рин! Рин!

Айрин оправилась, прежде чем мать подбежала к ней.

– Не трогай меня, – сказала она ледяным тоном. – Мама, я пойду сейчас оденусь. Пусть папа со мной пройдется. Я здесь задыхаюсь.

– Айрин, деточка, не могу я тебя отпустить, – начала мать.

– Придется, – ответила девушка. – Скажи папе, пусть скорее ужинает.

– Бедный! Не хочет он ужинать. Он тоже уже все знает.

– Об этом я говорить не хочу. Скажи ему, пусть одевается.

И она снова ушла.

Миссис Лэфем с отчаянием взглянула на Пенелопу.

– Ступай скажи ему, мама, – сказала та. – Я бы сама сказала, если б могла. Раз она может ходить, пускай. Это для нее самое лучшее. – Пенелопа не двигалась. Она даже не стряхнула с колен причудливую вещицу, слабо пахнувшую сухими духами, которые Айрин любила держать в своих ящиках.

Лэфем вышел на улицу со своим несчастным ребенком и сразу начал что-то ей говорить, горячо и бессвязно.

Она милосердно остановила его.

– Не надо, папа. Я не хочу разговаривать.

Он повиновался, и они шли молча. Бесцельная прогулка привела их к новому дому на набережной Бикона; она остановила его и остановилась сама, глядя на дом. Леса, так долго безобразившие дом, уже убрали, и в свете газового фонаря видна была безупречная красота фасада и многих тонких архитектурных деталей. Сеймур добился всего, чего хотел; да и Лэфем явно не поскупился.

– Что ж, – сказала девушка, – я никогда не буду жить в этом доме. – И пошла прочь.

– Еще как будешь, Айрин, – сказал Лэфем упавшим голосом, едва поспевая за ней. – И не раз будешь здесь веселиться.

– Нет, – ответила она и больше об этом не заговаривала. Об их беде они не сказали ни слова.

Лэфем понял, что она решила гулять до полного изнеможения; он был рад, что может молчать, и не прекословил ей. Второй раз она остановила его перед красно-желтым фонарем аптеки.

– Кажется, есть какие-то лекарства, чтобы уснуть? – спросила она. – Мне надо сегодня уснуть!

Лэфем задрожал.

– По-моему, не стоит, Айрин.

– Нет, стоит! Достань мне что-нибудь! – настойчиво продолжала она. – Иначе я умру. Я должна уснуть.

Они вошли в аптеку, и Лэфем спросил что-нибудь успокаивающее и снотворное. Пока аптекарь готовил рекомендованное им снотворное, Айрин разглядывала витрину со щеточками и всякой другой мелочью. Лицо ее ничего не выражало и было точно каменное, тогда как на лице отца читалась мучительная жалость. Он выглядел так, словно не спал неделю; тяжелые веки нависали над остекленевшими глазами, щеки и шея обвисли. Он вздрогнул, когда аптекарская кошка, неслышно подойдя, потерлась об его ногу. К нему-то и обратился аптекарь:

– Принимайте по столовой ложке, пока не заснете. Много ложек наверняка не понадобится.

– Хорошо, – сказал Лэфем, уплатил и вышел. – Кажется, и мне оно тоже понадобится, – сказал он с невеселым смешком.

Айрин подошла и взяла его под руку. Он положил свою тяжелую лапу на ее затянутые в перчатку пальчики. Немного спустя она сказала:

– А завтра отпусти меня в Лэфем.

– В Лэфем? Завтра воскресенье, Айрин! Нельзя уезжать в воскресенье.

– Ну тогда в понедельник. Один день я вытерплю.

– Хорошо, – сказал послушно отец. Он не стал спрашивать, почему она хочет ехать, и не пытался ее отговаривать.

– Дай мне эту бутылку, – сказала она, когда он распахнул перед ней дверь дома, и быстро поднялась к себе.

Наутро Айрин позавтракала с матерью; полковник и Пенелопа не появились; миссис Лэфем выглядела невыспавшейся и измученной. Дочь посмотрела на нее.

– Не мучайся из-за меня, мама. Я уж как-нибудь… – Сама она казалась спокойной и твердой, как скала.

– Нехорошо, что ты так себя сдерживаешь, Айрин, – ответила мать. – Этак хуже будет, когда прорвется. Ты бы немножко дала себе волю.

– Ничего не прорвется, и волю я себе дала, сколько надо. Завтра я еду в Лэфем – хорошо бы и ты со мной, мама, – а здесь уж как-нибудь один день перетерплю. Главное, ничего не говорите и не смотрите так. И что бы я ни делала, вы меня не удерживайте. А первое, что я сделаю, – отнесу ей завтрак. Нет! – крикнула она, не давая матери возразить. – Я постараюсь, чтобы Пэн не мучилась. Она ни делом, ни мыслью передо мной не виновата. Я не удержалась вчера вечером и кинулась на нее, но теперь это прошло, и я знаю, что мне предстоит вынести.

Они ей не мешали. Она отнесла Пенелопе завтрак и оказала ей все внимание, какое могло сделать жертву полной, героически делая вид, что все это в порядке вещей. Они не разговаривали; она только сказала отчетливо и сухо: – Вот твой завтрак, Пэн, – а сестра ответила дрожащим голосом: – Спасибо, Айрин. – И хотя они несколько раз оборачивались друг к другу, пока Айрин оставалась в комнате, машинально наводя порядок, глаза их так и не встретились. Потом Айрин сошла в нижние комнаты, прибралась и там, а кое-где с каким-то ожесточением подмела пол и вытерла пыль. Она застлала все постели; а обеих служанок отпустила в церковь, как только они позавтракали, сказав, что вымоет за ними посуду. Все утро отец и мать слышали, как она готовила обед, а иногда наступала тишина – в те короткие минуты, когда она останавливалась и стояла не двигаясь, потом снова принималась за работу, неся на себе тяжелое бремя своей беды.

Они сидели одни в общей комнате, из которой, казалось, обе их дочери ушли навсегда, словно умерли. Лэфем был не в силах читать свои воскресные газеты, а ей не хотелось идти в церковь, куда прежде она понесла бы свою беду. В тот день она смутно чувствовала, что на церкви каким-то образом лежит вина за совет мистера Сьюэлла, которому они последовали.

– Хотела бы я знать, – заговорила она, снова возвращаясь к прежней теме, – каково бы ему было решать, будь это его собственные дети. Думаешь, он бы так же легко последовал своему совету?

– Он нам правильно присоветовал, Персис, – только так и нужно. Иначе нам было нельзя, – сказал кротко муж.

– А мне противно смотреть на Пэн. Айрин держится куда лучше.

Мать сказала это, давая отцу возможность защитить перед ней дочь. И он ее не упустил.

– Айрин, по-моему, куда легче. Вот увидишь, Пэн тоже поведет себя как надобно, когда придет время.

– Что ей, по-твоему, надо сделать?

– Об этом я еще не думал. А как нам теперь быть с Айрин?

– Что, по-твоему, надо сделать Пенелопе, – повторила миссис Лэфем, – когда придет время?

– Во-первых, я бы не хотел, чтобы она приняла предложение, – сказал Лэфем.

Миссис Лэфем была, по-видимому, удовлетворена такой позицией мужа; но теперь она вступилась за Кори.

– А он-то чем виноват? Это все мы сами наделали.

– Сейчас не в этом суть. Как быть с Айрин?

– Она говорит, что завтра уедет в Лэфем. Ей хочется уехать отсюда. Оно и понятно.

– Да, это, пожалуй, для нее самое лучшее. И ты с ней поедешь?

– Да.

– Хорошо. – Он опять уныло взялся за газету, а жена поднялась со вздохом и пошла к себе уложить кое-какие вещи в дорогу.

После обеда, когда Айрин с неумолимой тщательностью убрала все следы его в кухне и в столовой, она сошла вниз одетая для улицы и попросила отца опять погулять с ней. Они повторили бесцельную прогулку предыдущего вечера. Когда они вернулись, она приготовила чай, а потом они слышали, как она возится в своей комнате, словно у нее было множество дел, но не решились заглянуть к ней, даже когда все стихло и она, видимо, легла.

– Да, ей надо самой с этим справиться, – сказала миссис Лэфем.

– Думаю, она справится, – сказал Лэфем. – Только не осуждай Пэн. Она ни в чем не виновата.

– Я знаю. Но не могу так сразу признать это. Я ее осуждать не стану, только не жди, что я так быстро примирюсь с этим.

– Мама, – спросила Айрин утром, торопясь с отъездом, – что она ему сказала, когда он объяснился?

– Что сказала? – переспросила мать, а потом добавила: – Ничего она ему не сказала.

– А про меня что-нибудь говорила?

– Она сказала, чтобы он больше не приходил.

Айрин отвернулась и пошла в комнату сестры.

– До свидания, Пэн, – сказала она, целуя ее и стараясь при этом не глядеть на нее и не касаться ее. – Я хочу, чтобы ты ему объяснила все. Если он мужчина, он не отступится, пока не узнает, почему ты ему отказала; и он имеет право это знать.

– Это ничего не изменит. Не могу я принять его после…

– Как хочешь. Но если ты не скажешь ему про меня, я сама скажу.

– Рин!

– Да! Не говори, что я его любила. Но можешь сказать, что все вы считали, будто он любит – меня.

– О Рин…

– Не надо! – Айрин выскользнула из объятий, готовых сомкнуться вокруг нее. – Ты ни в чем не виновата, Пэн. Ты ничего мне плохого не сделала. Ты очень старалась мне помочь. Но я еще не могу – пока.

Она вышла из комнаты, позвала миссис Лэфем повелительным:

– Пора, мама! – и принялась укладывать оставшиеся вещи в чемоданы.

Полковник поехал с ними на вокзал и усадил их в поезд. Он взял им отдельное купе в пульмановском вагоне; стоя на перроне и опираясь поднятыми руками о дверцу, он старался сказать что-нибудь утешительное и обнадеживающее:

– Вам хорошо будет ехать, Айрин! Ночью прошел дождь, пыли, значит, уж точно не будет.

– Не жди, пока отправится поезд, папа, – сказала девушка, сурово отметая ненужные слова. – Иди домой.

– Хорошо, если ты хочешь, я пойду, – сказал он, радуясь, что может хоть чем-то ей угодить. Но он оставался на платформе до самого отхода поезда. Он видел, как Айрин хлопотала в купе, поудобнее устраивая мать; но миссис Лэфем не подымала головы. Поезд тронулся, а он тяжелыми шагами отправился по своим делам.

В течение дня, когда удавалось мельком увидеть патрона, Кори пытался по его лицу угадать, известно ли ему, что произошло между ним и Пенелопой. Когда подошло время закрывать, пришел Роджерс и заперся с Лэфемом в кабинете; молодой человек ждал, пока оба не вышли вместе и не расстались; по их обыкновению, без прощальных приветствий.

Лэфем не обнаружил удивления, увидев, что Кори не ушел; он лишь ответил: – Ладно, – когда молодой человек изъявил желание поговорить с ним, и вернулся с ним в кабинет.

Кори закрыл за ними дверь.

– Я буду говорить с вами только в том случае, если вам уже обо всем известно; в противном случае я связан обещанием.

– Вероятно, я знаю, о чем вы. О Пенелопе.

– Да, о мисс Лэфем. У меня к ней сильное чувство, – простите, что говорю об этом, но иначе мне не было бы оправданий.

– Вам не в чем оправдываться, – сказал Лэфем.

– О, я рад, что вы так говорите, – радостно воскликнул молодой человек. – Поверьте, мое чувство не что-то для меня поспешное и необдуманное, хотя для нее оно, видимо, оказалось полной неожиданностью.

Лэфем тяжело вздохнул.

– Что до нее, так мы с ее матерью, что ж, мы ничего. Вы нам обоим очень нравитесь.

– Да?

– Но у Пенелопы есть что-то на уме… не знаю… – Полковник смущенно опустил глаза.

– Она упоминала о чем-то… я не понял… но надеялся… что с вашего разрешения… преодолев препятствие, каково бы оно ни было. Мисс Лэфем… Пенелопа… дала мне надежду… что я… что я ей небезразличен…

– Да, думаю, что оно так, – сказал Лэфем. Он внезапно поднял к честному лицу молодого человека свое, столь непохожее, но такое же честное лицо. – А вы за кем другим не ухаживали в это самое время?

– Никогда! Кому такое могло прийти на ум? Если дело только в этом, я легко могу…

– Я не говорю, что только в этом или вообще в этом. Такое вы и в голову не берите. Но, может быть, вы не подумали…

– Разумеется, не подумал! Для меня это настолько невозможно, что я и подумать не мог, и мне так обидно, что не знаю, что и сказать.

– Ладно, не принимайте этого слишком уж к сердцу, – сказал Лэфем, испуганный его волнением. – Я не говорю, что она так подумала. Я просто предположил… предположил…

– Могу я хоть что-нибудь сказать или сделать, чтобы убедить вас?..

– Никакой в этом нужды нет. Меня убеждать не надо.

– Но мисс Лэфем? Можно мне увидеть ее? Я бы попытался убедить ее, что…

Он горестно умолк; а Лэфем рассказывал потом жене, что перед ним все время стояло лицо Айрин, каким он видел его в окне вагона, перед отъездом; и, желая сказать «да», он не мог открыть рта. В то же время он сознавал право Пенелопы на то, что ей принадлежало, и снова вспомнил слова Сьюэлла. К тому же они уже нанесли Айрин самый тяжелый удар. И Лэфем, как ему казалось, сделал уступку.