Текст книги "Возвышение Сайласа Лэфема"

Автор книги: Уильям Дин Хоуэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

25

Проснулся он со смутным чувством, будто вчерашняя беда была где-то далеко, но, прежде чем он поднял с подушки голову, она так отяжелела, что понадобилась вся его воля, чтобы встать и жить дальше. В тот момент он пожалел, зачем проснулся, лучше бы не просыпаться совсем, однако поднялся и встретил день со всеми его заботами.

В утренних газетах писали о пожаре и о предполагаемых убытках. Репортеры каким-то образом прознали, что все они целиком ложатся на Лэфема: свои избитые газетные отчеты они оживили подробностями о любопытном совпадении: срок страховки истек всего неделю назад – одному небу известно, как они дознались об этом. Писали, что от дома уцелели только стены; по пути в контору Лэфем прошел мимо его почерневшего остова. Окна, точно глазницы черепа, смотрели на грязный истоптанный снег, мостовая покрылась сплошной коркой льда, вода из пожарных шлангов замерзла на фасаде, словно потоки слез, и свисала сосульками с подоконников и карнизов.

Он постарался взять себя в руки и пошел в контору. Мысль о возможном выходе из положения, явившаяся ему накануне вечером, когда он курил у разрушенного теперь очага, осталась его единственной надеждой; он убеждал себя, что раз он решил не продавать дом, значит, потерял не больше, чем если бы стоимость дома оставалась лежать мертвым капиталом; а ту сумму, которую он собирался выручить, заложив его, удастся наскрести как-нибудь иначе; и если владельцы западновиргинской компании согласятся, он еще сможет выкупить у них все дело – залежи, фабрику, наличный товар, все права – и объединить с собственным делом. В тот же день он пошел к Беллингему и оборвал соболезнования по поводу пожара со всей вежливостью, какая была возможна при его нетерпении, Беллингема сперва поразила великолепная смелость его плана; план был отличный; но он тут же выразил некоторые сомнения:

– Мне известно, что капитал у них совсем небольшой, – настаивал Лэфем. – Они наверняка ухватятся за мое предложение.

Беллингем покачал головой.

– Если они сумеют получить прибыль на старой фабрике и докажут, что и впредь смогут производить краску еще дешевле и лучше, денег у них будет столько, сколько они захотят. А вам при такой конкуренции будет очень трудно добыть деньги. Вы понимаете, как при этом снизится ценность вашей фабрики в Лэфеме и цена на ваш товар. Лучше вы сами все им продайте, – заключил он. – Если они захотят купить.

– Чтобы купить мою краску, в стране не хватит денег, – запальчиво сказал Лэфем, застегивая пальто. – Мое почтение, сэр. – Мужчины в конце концов всего лишь взрослые мальчишки. Беллингем проводил глазами гордого и упрямого ребенка, уходившего в гневе и обиде, с сочувствием столь же искренним, сколь беспомощным.

А Лэфему стало казаться, будто он разгадал Беллингема. Беллингем тоже участвовал в заговоре кредиторов Лэфема, чтобы припереть его к стене. Больше чем когда-либо он радовался, что отказывался иметь дело со всем этим холодным, высокомерным племенем и что до сей поры благодеяния исходили не от них, а от него. Больше чем когда-либо он был полон решимости показать им всем, от мала до велика, что он и его дети могут обойтись без них, и преуспевать, и торжествовать. Он сказал себе, что, если бы Пенелопа была помолвлена с Кори, он заставил бы ее порвать помолвку.

Теперь он знал, что ему делать, и он сделает это не откладывая. Он поедет в Нью-Йорк свидеться с западновиргинцами – там их главная контора; он выяснит их намерения, а затем предложит свои условия. Он осуществил свой план лучше, чем можно было ожидать от человека в таком волнении. Когда доходило до дела, недремлющее практическое чутье всегда помогало Лэфему сдерживать страсти, которые могли быть ему помехой, если и не овладевали им всецело. Западные виргинцы оказались полными усердия и надежд, но в первые же десять минут он убедился, что они еще не испробовали своих сил на денежном рынке и не знают, каким капиталом могут располагать. Сам Лэфем не колеблясь вложил бы в их предприятие миллион долларов, если бы имел столько. Он увидел то, чего не видели они: что все козыри в их руках и если они добудут деньги на расширение производства, то смогут разорить его. Это был только вопрос времени, и он первый это понял. Он откровенно предложил им объединить интересы. Он признал, что дело у них хорошее и что ему предстояла бы тяжелая борьба с ними; но он намерен бороться не на жизнь, а на смерть, если они не придут к какому-нибудь соглашению. Надо ли им конкурировать и на этом много терять с обеих сторон, или лучше стать компаньонами по обеим краскам и целиком подчинить себе весь рынок? Лэфем предложил им три варианта, справедливых и честных: продать им все свое дело; купить все их дело; объединить силы в нерасторжимом союзе. Пусть назовут сумму, за которую они согласны купить; сумму, за которую согласны продать; и сумму, которую он должен вложить в объединенное предприятие, иными словами, капитал, который им нужен.

Они проговорили весь день, вместе позавтракали в Астор-хаусе, упираясь коленями в стойку и не снимая шляп; отвели четверть часа на размышления и на еду, потом вернулись в полуподвальное помещение, откуда уходили. Название Западновиргинской Компании было написано золотом на широком и низком окне, а на подоконнике был выставлен образец краски в виде обожженной руды. Лэфем внимательно осмотрел его и похвалил; по временам они вместе его рассматривали; послали за образцом лэфемовской краски и сравнили их, причем виргинцы признали, что прежде она была самой лучшей. Это были молодые люди, родом из деревни, как и Лэфем; такими же насмешливыми и бесстрашными глазами провинциалов они смотрели на мириады столичных ног, шагавших по тротуару выше уровня их окна. Он неплохо поладил с ними. Наконец они сообщили ему свои намерения. Говорить о покупке дела у Лэфема бессмысленно, ибо у них нет таких денег; самим продавать свое дело они не хотят, потому что оно обещает много. Но для его расширения они готовы употребить капитал Лэфема, и, если он вложит в него определенную сумму, они готовы с ним объединиться. У него будет фабрика в Лэфеме и контора в Бостоне, у них – фабрика в Канауа-Фоллз и контора в Нью-Йорке. Оба брата, с которыми вел переговоры Лэфем, назвали свою сумму, но требовалось согласие третьего, они ему напишут в Канауа-Фоллз, а ответ придет телеграфом, так что Лэфем узнает его не позже чем через три дня. Впрочем, они были совершенно уверены, что он их одобрит, и Лэфем уехал домой одиннадцатичасовым поездом в приподнятом настроении, которое улетучилось, едва он подъехал к Бостону, где ему предстояли все трудности добывания денег. Ему казалось, что братья запросили слишком много, но он признал про себя, что у них на руках – верное дело и они недаром рассчитывают получить такую сумму и в другом месте; он понимал, что именно столько денег, не меньше, потребуется, чтобы их краска приносила доход, какой они вправе ожидать. В их возрасте он действовал бы так же; но когда он вышел из спального вагона на перрон бостонского вокзала Олбени – старый, усталый и невыспавшийся, – он с чувством острой жалости к себе пожелал, чтобы они поняли, каково все это для человека его лет. Год и даже полгода назад он посмеялся бы одной только мысли, что достать деньги будет трудно. Но теперь он с унынием вспомнил об огромных запасах краски, мертвым грузом скопившихся на складах, об убытках, понесенных из-за Роджерса и банкротства других дельцов, о пожаре, за немногие часы слизнувшем столько тысяч; подумал с горечью о десятках тысяч, потерянных им в биржевых спекуляциях; о комиссионных, которые шли в карманы маклеров, выигрывал он или терял; и не мог представить себе, под какое обеспечение мог он занять деньги, кроме дома на Нанкин-сквер и фабрики в Лэфеме. Стиснув зубы в бессильной ярости, он подумал о недвижимости на железнодорожной линии Б.О. и П., которая могла бы стоить так много и будет стоить так мало, если Дорога того пожелает.

Он не пошел домой и провел большую часть дня, околачиваясь, по его выражению, в городе и пытаясь достать денег. Но оказалось, что люди, у которых он надеялся их достать, были в явном заговоре, имевшем целью припереть его к стенке. Каким-то образом слухи о его трудностях просочились в город. Никто не хотел ссудить деньги под залог фабрики в Лэфеме, не проверив сперва состояние тамошних дел, но Лэфем не мог дать им на это время, да и дела на фабрике – он это знал – не выдержали бы проверку. Он мог занять пятнадцать тысяч под залог дома на Нанкин-сквер и еще пятнадцать под участок на Бикон-стрит, и это все при его-то миллионном капитале! Он утверждал, что миллионный, споря в свое время с Беллингемом; тот подверг тогда его цифры проверке, которая оскорбила Лэфема куда больше, чем он в то время решился показать, ибо доказывала, что он не столь богат и не столь предусмотрителен, каким слыл. Сейчас уязвленное тщеславие мешало ему обратиться к Беллингему за помощью или советом; просить денег у братьев, даже если бы он вынудил себя к этому, было бесполезно – они были просто зажиточными людьми с Запада, но не капиталистами того масштаба, какой был ему нужен.

Лэфем оказался в одиночестве, столь часто идущем вслед за неудачами. Когда проверке, на практике или в теории, подверглись те, кто, казалось, был ему другом, ее не выдержал ни один; и он, с горьким презрением к себе, вспоминал тех, кому сам помог в трудную для них минуту. Он уверял себя, что был дураком; он презирал себя за щепетильность, из-за которой случалось ему в прошлом нести убытки. Видя, что нравственные законы обернулись против него, Лэфем мечтал когда-нибудь расквитаться за свои унижения, ему казалось, что теперь-то он сумел бы за себя постоять. Но он посчитал, что в его распоряжении есть еще несколько дней, решив не унывать из-за одной неудачи. На следующее утро после возвращения ему и в самом деле блеснул луч надежды, который его чрезвычайно ободрил. Какой-то человек явился справиться насчет одного из сомнительных, по мнению Лэфема, патентов Роджерса и приобрел его. Приобрел, разумеется, за меньшую сумму, чем та, в которую он обошелся Лэфему; но Лэфем, полагавший, что он не стоит вообще ничего, был рад получить за него хоть что-то; когда покупка состоялась, он поинтересовался у покупателя, не знает ли он, где находится Роджерс, ибо решил, что это Роджерс и подослал к нему человека, обнаружив в патенте выгоду. Но это оказалось ошибкой, покупатель пришел сам по себе и о патенте узнал из другого источника; а в конце дня Лэфем с удивлением услышал от своего рассыльного, что сам Роджерс ждет в общей комнате и желает поговорить с ним.

– Зови! – сказал Лэфем, но не сразу сумел принять тот суровый вид, с каким намеревался говорить с Роджерсом. Он настолько помягчал к нему под впечатлением утренней удачи, что даже предложил сесть, правда, отрывисто, не очень любезно, но вполне отчетливо; когда Роджерс обычным своим безжизненным голосом, словно бы и не пропадал целый месяц, сказал: – Те англичане приехали и желают встретиться с вами насчет недвижимости, – Лэфем не выставил его за дверь.

Он смотрел на него, стараясь угадать, что у него на уме; ибо не верил, что англичане, если они вообще существуют, намерены купить у него лесопилку и мельницу.

– А что, если они не продаются? – спросил он. – Я ведь ожидаю предложения от Б.О. и П.

– За этим я слежу. Предложения не было, – спокойно ответил Роджерс.

– И вы полагаете, – спросил Лэфем, вскипая, – что я всучу их кому-нибудь, как вы всучили мне, когда через полгода они, может быть, не будут стоить и десяти центов на доллар?

– Я не знаю ваших намерений, – сказал уклончиво Роджерс. – Я пришел сказать вам, что эти люди готовы купить у вас лесопилку и мельницу за хорошую цену – за ту, какую я получил с вас!

– Не верю! – грубо сказал Лэфем, но от вспыхнувшей вдруг надежды его сердце так заколотилось, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. – Во-первых, я не верю, что такие люди вообще существуют, а во-вторых, не верю, что они купят их за такую цену – если только вы не наврали им, как наврали мне. Вы им сказали про Б.О. и П.?

Роджерс взглянул на него с сочувствием, но ответил все так же сухо:

– Я не счел это необходимым.

Лэфем ожидал подобного ответа и намеревался, получив его, гневно разоблачить Роджерса; но вместо этого растерянно спросил:

– Интересно, что вы задумали?

Роджерс не дал прямого ответа; с обычным своим бесстрастным спокойствием и так, словно Лэфем ровно ничем не выразил своего несогласия на предложенную продажу недвижимости, он объяснил:

– Если нам удастся ее продать, я сумею вернуть вам долг и мне еще останется на одно задуманное дельце.

– Выходит, я, по-вашему, украду у этих людей деньги, чтобы пособить вам обобрать еще кого-то? – сказал Лэфем. Насмешка в его словах прозвучала в защиту добродетели, но все же это была насмешка.

– Думаю, что сейчас эти деньги и вам очень пригодятся.

– Почему?

– Я ведь знаю, что вы пытаетесь занять денег.

Это доказательство дьявольского всеведения Роджерса навело Лэфема на мысль, что предложение его не иначе как перст судьбы и противиться ему бесполезно; однако он сказал:

– Пусть я буду нуждаться в деньгах больше, чем когда-нибудь в жизни, но в ваших мошенничествах я не участник. Это ведь все равно, что сбить этих людей с ног и вывернуть им карманы.

– Они приехали из Портленда, – сказал Роджерс, – чтобы встретиться с вами. Я ждал их несколько недель назад, но тогда у них не вышло. Вчера они прибыли на «Черкесе», думали добраться быстрее, пять дней назад, но уж очень штормило.

– Где они? – спросил некстати Лэфем, чувствуя, что мореходные сведения Роджерса почему-то ослабили его собственные швартовы.

– Остановились у Юнга. Я им сказал, что мы придем сегодня после обеда. Они обедают поздно.

– Вот как? – сказал Лэфем, пытаясь снова бросить якорь и хоть как-то закрепиться на своих принципиальных позициях. – А теперь ступайте и скажите им, что я не приду.

– Они приехали ненадолго, – заметил Роджерс. – Я просил о встрече сегодня, я не уверен, останутся ли они до завтра. Но если завтра вам удобнее…

– Скажите, что я вообще не приду! – взревел Лэфем не только с вызовом, но и со страхом, ибо чувствовал, что его якорь вот-вот сорвется с места. – Что я вообще не приду! Понятно?

– Странно, почему вы так не хотите идти к ним, – сказал Роджерс, – но если вы считаете, что лучше им прийти, я могу привести их сюда.

– Нет! Не позволю! Я не хочу с ними встречаться! Не хочу иметь с ними дела! Вам, наконец, ясно?

– В нашу последнюю встречу, – настаивал Роджерс, оставаясь совершенно безучастным к этой бурной вспышке, – я понял, что вы желаете повидаться с этими лицами. Вы сказали, что даете мне время, чтобы договориться с ними, я сообщил им, что вы с ними встретитесь. Я связал себя обещанием.

То была правда – Лэфем сам подбил тогда на это Роджерса и выразил готовность к переговорам. Еще до того, как он все обсудил с женой и понял всю меру своей моральной ответственности; ведь даже она поняла ее не сразу. Но он не мог пускаться с Роджерсом в объяснения и сказал только:

– Я дал вам двадцать четыре часа, чтобы доказать, что вы лжец; вы это и доказали. Я не говорил: двадцать четыре дня.

– Не вижу разницы, – отпарировал Роджерс. – Эти люди сейчас здесь, и это доказывает, что я и тогда говорил правду. Никаких изменений не произошло. Вы все еще не знаете, как не знали и тогда, понадобится ли ваша недвижимость дороге. Если и будут какие изменения, так скорее всего в том, что дорога раздумает.

Тут была доля правды, и Лэфем это почувствовал – почувствовал слишком охотно – и тотчас признался себе в этом.

А Роджерс спокойно продолжал:

– Вы не обязаны непременно продавать при первой же встрече, но вы дали свое согласие встретиться и поговорить с ними, и я им тоже это обещал.

– Никакого согласия не было, – сказал Лэфем.

– Все равно что согласие; они приехали из Англии, полагаясь на мое слово, надеясь, что смогут поместить именно так свой капитал; а что я скажу им теперь? Это ставит меня в нелепое положение. – Роджерс излагал свое недовольство спокойно, почти безлично, обращаясь к чувству справедливости Лэфема. – Я не могу к ним вернуться и сказать, что вы не хотите с ними встретиться. Это не ответ. Они вправе знать, почему вы не хотите повидаться с ними.

– Хорошо! – вскричал Лэфем. – Я приду и объясню им, почему. Кого там спросить? Когда прийти?

– Я просил бы в восемь, – сказал Роджерс, вставая и не проявляя ни малейшей тревоги при этой угрозе, если то была угроза. – Спросите там меня. Я остановился в той же гостинице.

– Не задержу вас и пяти минут, – сказал Лэфем; но ушел он оттуда только в десять.

Ему казалось, тут вмешался сам черт. Его решительный отказ англичане поняли лишь как желание набить цену и продолжали обсуждение, словно это было лишь вступлением к переговорам. Когда Лэфем в сердцах выложил им, почему отказывается от сделки, они, видимо, были готовы и к этому деловому ухищрению.

– Может, этот тип, – спросил он, кивнув в сторону Роджерса, но не желая замечать его, – уже сказал вам, что я на этом стану играть? Так я, со своей стороны, скажу вам, что в Америке нет второго такого жулика, по которому плачет веревка, как Милтон К.Роджерс.

Англичане восприняли его слова как образчик истинно американского юмора и с неослабной энергией возобновили штурм. Они признались, что вместе с ними еще одно заинтересованное лицо побывало на месте, осмотрело недвижимость и осталось довольно увиденным. Более того, они сказали, что выступают не только, и даже не преимущественно, от своего лица, но являются агентами неких лиц в Англии, намеренных основать там общину по примеру других английских мечтателей; тщательно обследовав местность, они сочли, что тамошние условия отлично подходят для успешной деятельности предполагаемой общины. Они готовы, в разумных пределах, на любую сумму, какую назовет мистер Лэфем – простите, полковник Лэфем, поправились они по указанию Роджерса, – и охотно пойдут на риск, о котором он их предупреждает. Но что-то в глазах этих людей, что-то затаившееся на огромной глубине и тотчас исчезнувшее, когда Лэфем взглянул на них снова, заставило его заподозрить недоброе. Сначала он подумал, что они сами обмануты Роджерсом, но в этот краткий миг озарения распознал в них – или подумал, что распознал, – сообщников Роджерса, готовых предать интересы, которые они якобы представляли и о которых продолжали толковать спокойно и шутливо, с каким-то недоверчивым пренебрежением к щепетильности Лэфема. Тут была более сложная игра, чем та, к каким привык Лэфем, и он с некоторым восхищением переводил взгляд с одного англичанина на другого, а затем на Роджерса, который держался скромно и нейтрально, как бы говоря: «Я свел вас, джентльмены, в качестве друга обеих сторон, а теперь уж вы решайте дело между собой. Я ничего не прошу и ни на что не рассчитываю, кроме скромной суммы, которая мне останется, когда я разочтусь с полковником Лэфемом».

Именно это выражал весь вид Роджерса; а один из англичан в это время говорил:

– Если вас смущает, что мы идем на риск, полковник Лэфем, то могу вас успокоить: убытки, если таковые будут, понесут люди, которым легко их снести – ассоциация богатых филантропов. Но мы уверены, что убытков не будет, – добавил он. – От вас требуется только одно – назвать цену, а мы сделаем все, чтобы вас удовлетворить.

В софизмах англичанина не было ничего, что так уж претило бы Лэфему. Они обращены были к тем, таившимся также и в Лэфеме, беспечным и словно бы невинным зачаткам беспринципности, считающей общественную собственность общей добычей, наградившей нас самой развращенной в мире местной властью, которая превращает самого жалкого избирателя, ухитрившегося занять должность, в негодяя, обходящегося с чужими деньгами с бесцеремонностью наследственного монарха. Лэфем встретил взгляд англичанина и едва удержался, чтобы не подмигнуть ему. Потом отвел глаза и постарался уяснить себе свое положение и свои желания. Но не смог. Он пришел сюда, чтобы разоблачить Роджерса и тем кончить дело. Он разоблачил Роджерса, но это не произвело никакого видимого впечатления, и пьеса еще только начиналась. Он насмешливо подумал, что она весьма отличается от пьес театральных. Он не мог молча встать и с презрением уйти, не мог сказать англичанам, что считает их парой негодяев и не желает иметь с ними никакого дела; не мог больше считать их невинными жертвами обмана. Он был в растерянности, и тут в разговор вступил тот из них, кто до тех пор молчал:

– Мы, конечно, торговаться не станем, несколькими фунтами больше или меньше. Если сумма полковника Лэфема окажется немного больше нашей, не сомневаюсь, он нас потом не обидит.

Лэфем понял этот тонкий намек так же ясно, как будто ему прямо сказали: если они заплатят ему больше, какая-то часть полученных им денег должна снова попасть в их руки. Он все еще был не в силах двинуться с места, ему даже казалось, что он не в силах вымолвить ни слова.

– Позвоните, мистер Роджерс, – сказал тот, кто говорил последним, взглянув на кнопки нумератора на стене над головой Роджерса, – и велите, пожалуй, принести чего-нибудь горячего. Охота пропустить стаканчик, как тут у вас говорится, да и полковнику Лэфему не вредно промочить горло.

Лэфем вскочил и стал застегивать пальто. Он с ужасом вспомнил обед у Кори, где он так опозорился, и если уж делать это дело, то трезвым…

– Я не могу дольше оставаться, – сказал он. – Мне пора.

– Но вы не дали нам никакого ответа, мистер Лэфем, – сказал первый англичанин, удачно имитируя исполненное достоинства удивление.

– Сейчас моим единственным ответом может быть только нет, – сказал Лэфем. – Если хотите другого, дайте мне время подумать.

– Но сколько? – спросил второй англичанин. – Нас самих поджимает. Мы надеялись получить ответ сразу. Так мы уговорились с мистером Роджерсом.

– Во всяком случае, до завтрашнего утра я ничего не могу вам сказать, – ответил Лэфем и вышел, по своему обыкновению не прощаясь. Он думал, что Роджерс попытается удержать его, но, когда остальные встали, Роджерс остался сидеть и не обратил внимания на его уход.

Он вышел на вечернюю улицу, весь дрожа от сильного искушения. Он отлично знал, что они подождут, охотно подождут и до утра и что все зависит от него. От этой мысли он застонал. Если прежде он надеялся, что какой-нибудь случай избавит его от необходимости принять решение, то теперь он уже не мог надеяться на такой случай ни сейчас, ни позже. Только он сам должен решиться или не решиться на это мошенничество – если это было мошенничество.

Всю дорогу он шел пешком, пропуская один омнибус за другим; на улице почти не осталось прохожих, и, когда он добрался до дому, было почти одиннадцать. Перед домом стоял экипаж, и, открыв дверь своим ключом, он услышал в гостиной голоса. Он подумал, что нежданно вернулась Айрин и что при ней ему почему-то будет труднее что-нибудь решить, потом – что это пришел Кори, чтобы под любым предлогом повидать Пенелопу; но, открыв дверь, увидел Роджерса и не очень удивился. Тот стоял спиной к камину, разговаривал с миссис Лэфем, и было видно, что он перед тем плакал; должно быть, плакал какими-то сухими слезами, ибо они оставили на его щеках блестящие следы. Он, как видно, не стеснялся их; во всяком случае, он встретил Лэфема с выражением человека, выступающего с последним отчаянным словом в свою защиту и вместе с тем в защиту человечности, если не справедливости.

– Я ожидал, – начал Роджерс, – застать вас уже дома…

– Нет, – прервал его Лэфем, – вы хотели оказаться здесь раньше меня и поплакаться перед миссис Лэфем.

– Я знал, что миссис Лэфем известно об этом деле, – сказал Роджерс более искренне, но не более добродетельно, ибо это было для него невозможно, – я хотел разъяснить ей одну подробность, которую не сообщил вам в гостинице и которую вам следует учесть. Я хочу, чтобы вы в этом деле немного посчитались и со мной; оно касается не вас одного. Я уже говорил миссис Лэфем и говорю вам, что это мой единственный шанс, что, если вы не пойдете мне навстречу, моя жена и дети окажутся в нищете.

– Мои тоже, – сказал Лэфем, – или очень близко к ней.

– Я хочу, чтобы вы дали мне этот шанс снова встать на ноги. Вы не имеете права лишать меня его, это не по-христиански. Я говорил миссис Лэфем перед вашим приходом, что в наших деловых отношениях мы должны поступать по Золотому Правилу. Я сказал ей, что, насколько себя знаю, на вашем месте я вошел бы в положение человека, который честно старался рассчитаться с вами и терпеливо сносил незаслуженные подозрения. Я сказал миссис Лэфем, что на вашем месте я подумал бы и о его семье.

– А вы сказали ей, что если я стакнусь с вами и с теми типами, то ограблю людей, которые им доверились?

– Не знаю, что вам до людей, которые их сюда послали. Это богачи, и они вынесут все, даже если дойдет до худшего. Но до худшего не дойдет, вы сами видите, что Дорога раздумала покупать вашу недвижимость. А у меня нет ни цента, и у меня больная жена. Ей нужны удобства, нужно и побаловать ее немного, а у нее нет даже самого необходимого, и вы приносите ее в жертву пустой фантазии. Во-первых, вы не знаете, намерена ли вообще Дорога что-нибудь у вас купить, а если намерена, то с колонией, которая появится на ее линии, она заключит сделку на совершенно иных условиях, чем с вами или со мной. Эти агенты ничего не боятся, их патроны – люди богатые, если и будут убытки, они разложатся на всех, ни один их даже и не почувствует.

Лэфем с тоской взглянул на жену, но увидел, что от нее помощи не будет. Трудно сказать, мучилась ли она сожалениями, видя, какую беду навлекла на мужа настойчивыми требованиями, чтобы он искупил свою вину перед Роджерсом, или ее смутили доводы Роджерса. Вероятно, сыграли роль обе эти причины, и муж тотчас почувствовал их действие на миссис Лэфем. Собравшись с силами, он повернулся к Роджерсу.

– Я не стану поминать прошлое, – продолжал Роджерс тоном все большего превосходства. – Вы правильно поняли, что вам следовало сделать, чтобы с ним покончить.

– Еще бы! – сказал Лэфем. – У меня на это ушло около ста пятидесяти тысяч долларов.

– Некоторые мои предприятия, – признал Роджерс, – оказались, по-видимому, неудачными, но я еще надеюсь, что со временем они принесут выгоду. Я не понимаю, почему вы сейчас так заботитесь о чужих интересах, а так мало подумали обо мне. Я выручил вас, когда это было вам нужно, а вы встали на ноги и вышвырнули меня из дела. Я не жалуюсь, но так было; и я был вынужден начать все сначала и устраиваться заново, когда вроде бы уже нашел свое место в жизни.

Лэфем снова взглянул на жену, голова ее была низко опущена; он понял, что она полна прежними угрызениями за его поступок, который он с тех пор более чем искупил, и беспомощна в этот решающий момент, когда ему так нужна была ее интуиция. Значит, он надеялся на ее помощь, хотя думал, что решать предстоит ему самому, на ее чувство справедливости, которое поможет ему в его душевной борьбе. Он не забыл, как она еще недавно спорила с ним, когда он спросил, имеет ли он право продать эти мельницы, если представится случай; сейчас его ужаснуло не то, что она словом или хотя бы взглядом выразила сочувствие Роджерсу, но что она молчала, не сочувствуя ему. Он проглотил стоявший в горле комок, жалость к себе, жалость к ней, свое отчаяние и сказал ласково:

– Шла бы ты спать, Персис. Время позднее.

Она направилась к двери, но тут Роджерс заметил, явно желая удержать ее, возбудив ее любопытство:

– Не будем больше об этом. Я ведь не прошу вас продать этим людям.

Миссис Лэфем остановилась в нерешительности.

– Тогда к чему вы все это затеяли? Чего вы хотите?

– Того, о чем уже говорил вашей жене. Чтобы вы продали все мне. Я не скажу, что собираюсь с этим делать, но вы уже ни за что не будете в ответе.

Лэфем был поражен, на лице жены он увидел оживление и любопытство.

– Мне нужна недвижимость, – продолжал Роджерс, – и деньги у меня найдутся. Сколько вы хотите? Если дело в цене…

– Персис, – сказал Лэфем, – иди спать, – и бросил на нее взгляд, требовавший повиновения. Она ушла, оставив его наедине с искусителем.

– Если вы надеетесь, что я пособлю вам в ваших плутнях, Милтон Роджерс, то вы не туда обратились, – сказал Лэфем, закуривая сигару. – Стоит мне только продать вам мою собственность, вы сей же час перепродадите ее другой паре негодяев. Я их сразу раскусил.

– Это христиане и джентльмены, – сказал Роджерс. – Но я не намерен их защищать и не намерен сообщать вам, что сделаю или не сделаю с предприятиями, когда они снова будут в моих руках. Я спрашиваю: продаете ли вы их мне, и если да, то за сколько? А после продажи это ни в коей мере уже не будет вас касаться.

То была истинная правда. Это подтвердит любой законник. Лэфем невольно восхитился изобретательностью Роджерса; все себялюбивые чувства его натуры объединились, подкрепленные сознанием необходимости, и требовали от него согласия. Действительно, почему бы отказываться? Причин для этого теперь не было. Каждый скажет, что он сражается с призраком. Он продолжал курить, точно Роджерс уже ушел, а Роджерс по-прежнему стоял у камина, терпеливый как часы, тикавшие над ним на каминной доске и мелькавшие маятником то по одну, то по другую сторону его лица. Наконец он сказал:

– Ну как?

– Вот как, – ответил Лэфем. – Не ждите ответа сегодня, это я уже говорил. Вы ведь знаете: то, что вы сказали, ничего не меняет. А жаль. Видит Бог, я очень хотел бы избавиться от этой собственности.

– Так отчего не продать ее мне? Разве вы не понимаете, что после этого вы уже ни за что не отвечаете?

– Нет, не понимаю; если к утру пойму, то продам.

– Но почему вы думаете, что утром будете понимать лучше? Вы только зря тратите время! – вскричал Роджерс, обманутый в своих надеждах. – Откуда такая щепетильность? Когда вы отделывались от меня, такой щепетильностью и не пахло.

Лэфем поморщился. Конечно, нелепо человеку, который однажды уже проявил такое себялюбие, заботиться о правах других.

– Думаю, что за ночь ничего не случится, – ответил он угрюмо. – Во всяком случае, до утра я ничего не скажу.

– В котором часу прийти утром?

– В половине десятого.

Роджерс застегнул пальто и вышел, не сказав больше ни слова. Лэфем направился следом, чтобы запереть за ним входную дверь.

Жена окликнула его сверху, когда он возвращался.

– Ну как?

– Я сказал, что отвечу завтра.

– Хочешь, я спущусь, и мы поговорим?

– Нет, – ответил Лэфем, гордо и горько сознавая свое одиночество. – Ты мне ничем не поможешь. – Он закрыл дверь, и скоро жена услышала, как он шагает взад и вперед; всю ночь она слушала, не смыкая глаз, как он ходит по комнате. Но когда рассвет забелил окна, она вспомнила слова Писания: «И боролся Некто с ним до появления зари… И сказал: отпусти меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу тебя, пока ты не благословишь меня».