Текст книги "Возвышение Сайласа Лэфема"

Автор книги: Уильям Дин Хоуэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

10

Был самый конец июня, когда Кори вернулся в Бостон, где лето проходит так быстро. Если уехать из города рано и вернуться в октябре, лето покажется очень длинным; но если остаться, оно промелькнет быстро и, уходя, покажется не длиннее месяца. Бывают жаркие дни, и тогда действительно очень жарко; но большей частью они прохладные, и восточный ветер овевает вас чудесной свежестью. Приходит порой и серенькая погода с запада, принося с собой дыхание ранней осени; треск кузнечиков в цветущих травах на незастроенных участках Бэк-Бэй смешивается с песенкой сверчков; а желтизна в листве на длинном спуске Маунт-Вернон-стрит наводит на гуляющего тихую грусть. Когда гусеница, насытясь листьями липы на Честнот-стрит, начнет ткать себе саван где-нибудь на кирпичной стене, это будет половина июля; потом придет тяжко дышащий август, а вот уже и сентябрь надвинулся, прежде чем городской житель успел порассуждать о том, каков бывает город в мертвый сезон.

Самой главной его особенностью было, пожалуй, отсутствие всех знакомых. Именно этим летний Бостон нравился Бромфилду Кори; а сын, если у него и были какие-то сомнения насчет поприща, так решительно им Избранного, то он с облегчением убедился, что в городе не осталось, можно сказать, никого, кто удивился бы или пожалел его. А к тому времени, когда общество вернется, его связь с королем минеральной краски будет уже не новостью, и о ней услышат с той или иной степенью удивления или безразличия. Человек не может дожить до двадцати шести лет где бы то ни было без того, чтобы окружающим его способности не стали хорошо известны; в Бостоне эти сведения собирают с особой тщательностью, которая может поразить не-бостонца, разделяющего распространенное мнение, будто бостонцы слепо восхищаются друг другом. Качества человека проверяются в Бостоне столь же досконально, как некогда в Афинах или Флоренции; и если в этих городах, верша суд над человеком, ему оказывали снисхождение за то, что он, при всех своих грехах, все-таки афинянин или флорентиец, то нечто подобное могло с тем же правом происходить и в Бостоне. Способности Кори были оценены еще в колледже, а с тех пор он не дал обществу повода особенно менять о нем мнение. Его считали человеком энергичным, не вполне определенных склонностей и с той минимальной долей духовности, которая спасает от полной заурядности. Если он не был заурядным, то не благодаря уму, который отличался у него не блеском, а всего лишь ясностью и практичностью, но благодаря известному сочетанию качеств ума и сердца; именно за это мужчины доверяли ему, а женщины называли премилым – тем словом, которое обозначает у них все возможные достоинства. Наиболее чувствительные говорили, что такие, как Том Кори, долго не живут; но это обычно говорится без особого значения. Никто не имел столь непохожего на него сына, как Бромфилд Кори. Если Тому Кори и случалось когда-нибудь сострить, никто этого не помнил; зато остроты отца не находили более благодарного слушателя, чем сын. Ясный ум Тома, способный лишь к практическим выводам, отражал все с пленительной четкостью; вероятно, именно это внушало любовь к Тому Кори каждому, кто хоть раз говорил с ним. В городе, где недаром любят блистать, человек, не стремящийся блеснуть, должен нравиться всем, и ему не требуется для этого никаких усилий; те, кто восхищался Бромфилдом Кори и его остроумием, любили его сына. И все же, когда надо было объяснить характер Тома Кори, как обычно делается в обществе, где родословная каждого известна до мельчайших подробностей, никак нельзя было сказать, что свою обаятельную доброту он унаследовал от матери; ни Анна Беллингем, ни ее родня, чистотой и прямоугольностью подобные глыбам уэнемского льда, этим качеством не отличались; скорее он был обязан ею отцу, у которого она заслонялась его иронической речью. От матери он взял практичность и здравый смысл, граничившие у него с заурядностью, так что когда доходило до этих его черт, оказывалось, что он вообще едва ли заслуживает столь тщательного обсуждения.

Лето проходило, а он исправно занимался делом, которое считал делом своей жизни; разделял холостяцкую свободу и одиночество отца и терпеливо ждал возвращения матери и сестер. Раз или два он урвал время, чтобы навестить их в Маунт-Дезерт; там он узнал, что приезжие из Филадельфии и Нью-Йорка все заполонили, и жалел о доме в Наханте, который сам уговорил родителей продать. Вернувшись, он брался за работу с усердием примерным и даже излишним; ибо Лэфем охотно разрешал ему краткие отлучки и не уточнял срок ученичества, который Кори отбывал в конторе перед поездкой в начале зимы в Южную Америку; дата ее еще не была установлена.

Лето было мертвым сезоном также и для краски. В ожидании осеннего повышения спроса Лэфем уделял много времени новому дому. Его эстетические понятия были до тех пор весьма смутными, и теперь он восполнял их с удовольствием, которое радовало его наделенного богатым воображением архитектора. Вначале архитектор предвидел в отношениях со своим клиентом ряд обидных поражений и горьких побед; но никогда не было у него клиента, которого легче было убедить в необходимости все новых расходов. Оказалось, что Лэфему было достаточно понять или почувствовать задуманный красивый эффект, чтобы он с готовностью платил за него. Увидеть то, на что указывал ему архитектор, стало для него вопросом самолюбия; и он начинал думать, что увидел это сам, а может быть, сам и задумал. Архитектор отчасти разделял эту его иллюзию и охотно повторял, что у Лэфема истый дар рождать идеи. Они вместе пробивали одни окна и заделывали другие; меняли место дверей и коридоров; снимали карнизы и заменяли их другими; экспериментировали с дорогой отделкой и тут позволяли себе истые безумства. Миссис Лэфем, сперва привлеченная новизной, как всякая женщина, вскоре испугалась растущих трат и запретила мужу превышать определенную сумму. Он попытался убедить ее, что расходы продиктованы дальновидной экономией; что, вкладывая в дом деньги, он всегда может вернуть их, продав его. Убедить ее не удавалось.

– Я не хочу, чтобы ты его продавал. И ты больше вкладываешь в него, чем когда-нибудь сможешь за него получить, разве что найдешь еще большего олуха, чем ты сам, а это едва ли. Нет, сэр! Остановись на ста тысячах и сверх этого не давай ему ни цента. Он тебя прямо околдовал! Ты потерял голову, Сайлас Лэфем; гляди не потеряй и деньги.

Полковник смеялся; он любил такие ее речи и обещал немного сдерживаться.

– Но тревожишься ты напрасно, Перри. Надо же куда-то девать деньги. Можно их вкладывать в дело. Но и тратить я теперь могу как никогда.

– Так трать, – сказала жена, – но не бросай на ветер. И как это случилось, Сайлас Лэфем, что у тебя завелось столько денег, что не знаешь, куда их девать? – спросила она.

– А мне недавно очень повезло с акциями.

– С акциями? С каких же пор ты стал зарабатывать азартной игрой?

– Чепуха! Какая тут игра! Кто говорит, что игра? Это если на повышение, а тут были честные сделки.

– Лучше оставь-ка ты это, – сказала жена, консервативная, как все женщины. – В другой раз купишь по сто семь, а продашь по сорок три. Что тогда?

– Тогда плохо, – согласился полковник.

– Держись лучше пока за свою краску.

Это тоже нравилось полковнику, и он смеялся, как человек, хорошо знающий, что он делает. Несколько дней спустя он приехал в Нантакет с сияющим видом, как всегда после деловой удачи, и ему захотелось поделиться ею с женой. Он ничего не сказал, пока не остался с ней наедине в их спальне; но весь вечер был очень весел и отпустил несколько острот, которые, по отзыву Пенелопы, можно было простить только богачу; они знали такое его настроение.

– Ну, так в чем дело, Сайлас? – спросила жена, когда пришло время. – Еще кто-нибудь именитый хочет войти к тебе в дело?

– Нет, получше того.

– Есть много чего получше, – сказала жена с некоторой горечью. – Так что же это?

– У меня кто-то побывал.

– Кто?

– Угадай.

– Не стану я гадать. Кто же это?

– Роджерс.

Миссис Лэфем опустила руки на колени и смотрела в улыбающееся лицо мужа.

– Над этим ты навряд ли стал бы шутить, Сай, – сказала она глухо, – и так не сиял бы, если бы не принес добрые вести. Не знаю, что за чудо случилось. Ну говори же скорее…

Она остановилась, словно не в силах продолжать.

– Сейчас скажу, Персис, – сказал муж тем торжественным тоном, каким редко говорил о чем-либо, кроме достоинств своей краски. – Он пришел занять денег, и я их дал. Это если вкратце. А еще…

– Продолжай, – сказала терпеливо жена.

– Знаешь, Перри, я в жизни ничем так не был удивлен, как его приходом. Оторопел прямо как не знаю кто…

– Немудрено. Что дальше?

– Он был смущен не меньше моего. Так мы и стояли, уставясь друг на друга. Я даже не догадался стул предложить. Не знаю уж, как мы разговорились. Не помню, с чего он начал. Есть у него патент, вот он и хотел, чтобы я его ссудил деньгами.

– Дальше! – сказала миссис Лэфем сдавленным голосом.

– Я насчет Роджерса никогда не думал, как ты, а ты, знаю, как считала. И он, верно, удивился моему ответу. Он принес много ценных бумаг в залог…

– Ты их не взял, Сайлас! – воскликнула жена.

– Нет, взял, – сказал Лэфем. – Подожди. С этим делом мы покончили, а там заговорили и про старое. Все вспомнили, как было. А когда поговорили, пожали друг другу руки. Не помню, когда еще было так приятно жать кому-то руку.

– И ты ему сказал, ты признался, что поступил тогда дурно, Сайлас?

– Нет, – быстро ответил полковник, – потому что это не так. А когда мы обо всем поговорили, наверно, и он стал думать так же.

– Неважно! Главное, был случай показать, что ты понимал свою вину.

– Ничего я не понимал, – упорствовал полковник. – Я одолжил ему денег и взял его акции. Он получил, что ему было нужно.

– Верни ему эти акции.

– Нет. Роджерс пришел взять в долг, а не просить милостыню. Ты об его акциях не печалься. Будет время, цена на них подымется; но сейчас она стоит так низко, что ни один банк не взял бы их в залог. А я их придержу, пока цена не подымется. Надеюсь, ты теперь довольна, Персис, – сказал муж и взглянул на нее, ожидая награды, как всякий, кто сделал доброе дело. – Я одолжил ему те деньги, которые ты не велела тратить на дом.

– Правда, Сай? Да, я довольна, – сказала миссис Лэфем со счастливым вздохом. – Господь явил тебе милость, Сайлас, – продолжала она торжественно. – Смейся, если хочешь, я и сама не очень верю, будто он вмешивается в каждое дело; но на этот раз, видно, вмешался; говорю тебе, Сайлас, не всегда он дает человеку случай загладить свою вину здесь, на земле. Я боялась, как бы ты не умер, а случай не представился; а тебе он даровал жизнь, чтобы ты мог загладить вину перед Роджерсом.

– Я рад, что мне дарована жизнь, – сказал упрямо Лэфем, – но мне нечего было заглаживать перед Милтоном К.Роджерсом. И если господь даровал мне жизнь для этого…

– Говори себе что хочешь, Сай! Говори себе, я не мешаю; главное, что ты это сделал! Ты стер с себя единственное пятнышко, и я довольна.

– Никакого пятнышка не было, – твердил Лэфем, – а сделал я это для тебя, Персис.

– А я благодарю тебя ради твоей же души, Сайлас.

– Душа у меня в порядке, – сказал Лэфем.

– Теперь обещай мне еще только одно.

– Ты вроде сказала, что довольна?

– Да. Но обещай мне, что ничто – слышишь, ничто! – не заставит тебя спросить с Роджерса эти деньги. Что бы ни случилось, даже если потеряешь все. Обещаешь?

– Я не собираюсь их требовать. Я так и решил, когда давал их. И я, конечно, рад, что старую занозу вынули. Я не считаю, что был тогда неправ, и никогда не считал; но если уж это было, я готов считать, что мы будем квиты, если я этих денег не получу назад.

– Ну, тогда все, – сказала жена.

Они не стали праздновать примирение со старым врагом – ибо таким он казался с тех пор, как перестал быть союзником, – какими-либо изъявлениями нежности. Целоваться и обниматься по такому случаю было не в их суровых обычаях. Она рада была сказать ему, что он исполнил свой долг, а он был доволен, что она это сказала. Но прежде чем уснуть, она сказала еще, что всегда боялась, как бы его тогдашний эгоизм в отношении Роджерса не отнял у него силу противиться какому-нибудь новому соблазну; вот почему это всегда ее мучило. Теперь она больше за него не боится.

На этот раз он не возражал против укора, содержавшегося в ее прощении.

– Ну, теперь все позади, и прошу тебя, выбрось это из головы.

Как всякий человек, он не мог не воспользоваться тем, что был в милости, и злоупотребил этим, пригласив к ужину Кори. Жена по такому случаю, конечно, отпустила ему грех непослушания. А Пенелопа заявила, что от восхищения отвагой полковника и долготерпением матери она просто не в состоянии занимать гостя, но что может – сделает.

Айрин больше любила слушать, чем говорить; когда сестра бывала рядом, она всегда, словами или безмолвно, обращалась к ней за подтверждением того, что сказала. Чаще она просто сидела, сияя красотой, глядела на молодого человека и слушала шутки сестры. Она смеялась им и смотрела на Кори, чтобы убедиться, что шутка до него дошла. Когда они вышли на веранду полюбоваться луной над морем, Пенелопа шла впереди, Айрин – сзади.

На луну они смотрели недолго. Молодой человек сел на перила веранды, а Айрин – на одну из красных качалок, откуда было хорошо видно и его и сестру, которая тоже сидела в ленивой позе и, как говорится, разливалась соловьем. Ее низкий, воркующий голос доставлял наслаждение; лицо, видимое в лунном свете, только когда она поворачивала его или поднимала, притягивало его взор. Речь ее не была литературной, и эффект едва ли был сознательным. Она вовсе не пересыпала ее прибаутками. Она просто рассказывала о разных пустяках, очерчивала внешность и характеры заинтересовавших ее людей; никто не ускользал от ее внимания; иногда она подражала им, но немного. Она лишь намекала, и картина возникала словно без ее участия. Она не смеялась; когда смеялся Кори, она издавала горлом нежный звук, как бы довольная, что позабавила его, и продолжала.

Полковник, впервые за вечер оставшись наедине с женой, поспешил заговорить.

– Вот, Перри, с Роджерсом я уладил, надеюсь, ты теперь будешь довольна: он мне должен двадцать тысяч долларов, а залогу я взял у него на четверть этой суммы, если вздумаю продать его акции.

– Как вышло, что он с тобой поехал? – спросила миссис Лэфем.

– Кто? Роджерс?

– Нет, мистер Кори.

– Ах, Кори! – сказал Лэфем, притворяясь, будто не понял, что речь о нем. – Он сам предложил.

– Как бы не так! – усмехнулась жена, однако вполне дружелюбно.

– Вот именно так, – возразил полковник. – Мы с ним начали один разговор, когда я уже собрался уходить; ну он и проводил меня на катер, а там спросил: ничего, если он поедет со мной и вернется обратным катером? Этого я не мог допустить.

– Твое счастье, что не мог.

– А как я мог не пригласить его к чаю?

– Ну, конечно, не мог.

– Но ночевать он не останется, разве только, – Лэфем запнулся, – разве только ты этого захочешь.

– Ну, конечно, если я захочу! Вижу, что он останется.

– Ты же знаешь, какая давка на последнем катере, а на другие он уже не поспеет.

Миссис Лэфем рассмеялась его нехитрой уловке.

– Надеюсь, ты будешь вполне доволен, Сай, если окажется, что он и не думает об Айрин.

– Фу, Персис! Вечно ты про это, – взмолился полковник. Потом замолчал, и его грубоватое лицо невольно омрачилось.

– Вот! – вскричала жена, выводя его из задумчивости. – Я знаю, каково тебе будет; и ты, надеюсь, вспомнишь, кого надо будет винить.

– А я рискну, – сказал Лэфем с уверенностью человека, привычного к успеху.

С веранды доносился ленивый голос Пенелопы, радостный смех Айрин и хохот Кори.

– Ты только послушай! – сказал отец, раздуваясь от невыразимой гордости. – Эта девушка говорит за десятерых. С ней и цирка не надо. Интересно, о чем она.

– Рассказывает какую-нибудь историю, кого-нибудь представляет. Ей стоит выйти из дома, и она приносит больше рассказов, чем большинство людей привезло бы из Японии. Увидит смешного человека и обязательно что-то у него подметит, а нам уже смешно. Кажется, не побывало у нас никого, с тех пор как эта девочка научилась говорить, чтоб она не переняла чего-то; и ведь так изобразит человека, что видишь его как живого. Иной раз хочу ее остановить; но когда она в ударе, разве остановишь? Хорошо, что она помогает Айрин занимать гостей. И мне она никогда не дает унывать.

– Это так, – сказал полковник. – И культуры у нее не меньше, чем у всех этих. Верно?

– Читает она очень много, – согласилась мать. – Прямо запоем. Но нельзя же во вред здоровью. Иной раз так и отняла бы у нее книгу. Не знаю, хорошо ли девушке столько читать, особенно романы. Еще заберет себе в голову чего не надо.

– Ну, Пэн глупостей не сделает, – сказал Лэфем.

– Да, она умница. Но Айрин гораздо практичнее. Пэн часто витает в облаках – мечтательница. А Айрин – той пальца в рот не клади. Если надо что сделать, решить, так из них двоих всякий примет Айрин за старшую. Вот только по части разговоров, тут, конечно, Пэн вдвое умней.

– А теперь скажи, – произнес Лэфем, молча согласившись с последним утверждением и откидываясь на кресле, полный довольства. – Видела ты где-нибудь девушек лучше наших?

Жена засмеялась над его гордостью:

– Свои гуси обязательно лебеди.

– Нет, ты скажи честно!

– Девушки неплохие, только ты все-таки не глупи, Сай, если можешь.

Молодежь вернулась в комнаты, и Кори сказал, что ему пора на катер. Миссис Лэфем стала уговаривать его остаться, но он был тверд и даже не позволил полковнику подвезти его к пристани; сказал, что пойдет лучше пешком. Он пошел быстро, и уже виден был в бухте катер; надо было лишь пересечь песчаную полосу влево от отелей. Иногда Кори останавливался, чем-то приятно взволнованный, и шел потом еще быстрее.

– Она прелестна! – сказал он, и ему показалось, будто он произнес это вслух. Тут он увидел, что сошел с тропы и вязнет в песке. Он вернулся на тропу и едва поспел на катер. Билетер подошел к нему с билетами, и Кори поднял к его фонарику сияющий взгляд; улыбка, видимо, долго не сходила с его лица. Один раз окружавшие его пассажиры внезапно с опаской отодвинулись, и он понял, что громко рассмеялся.

11

Кори удалось согнать улыбку с лица, только грозно нахмурясь; это он понял, лишь когда пришел домой и отец спросил:

– Что-нибудь сегодня не так в твоем департаменте изящных искусств?

– Нет, сэр, нет, – сказал сын, давая отдых сдвинутым бровям и снова сияя. – Но я думаю, вы правы, что хорошо бы вам познакомиться с полковником Лэфемом, не откладывая надолго.

– Он на это намекнул? – спросил Бромфилд Кори, отложив книгу и охватив руками свое худое колено.

– Нет, ничем не намекал, – поспешил сказать молодой человек. – Я просто подумал, что не покажется ли с вашей стороны намеренным – так откладывать.

– Я, Том, предоставил тебе это решить.

– Да, понимаю и не хочу настаивать…

– Ты ведь куда больше бостонец, чем я. Я ждал твоего сигнала в полной уверенности, что ты знаешь, что подобает делать и когда. Будь я всецело предоставлен моим необузданным побуждениям, я сразу бы нанес визит твоему padrone[2]2
  патрону (ит.)


[Закрыть]. Мне кажется, мой отец сумел бы показать мне, что именно это надлежит сделать, если находишься с полковником Лэфемом в тех отношениях, в каких находимся мы.

– Вы так считаете? – спросил молодой человек.

– Да. Но я знаю, что в подобных делах я не авторитет. Тут я всегда подчиняюсь вашей матери и вам, детям.

– Очень сожалею, сэр. Я не думал, что действую наперекор вашему мнению. Я просто хотел избавить вас от формальности, которая еще не казалась необходимой. Простите, – повторил он с искренним сожалением. – Я не хотел быть невнимательным к человеку, который так хорошо ко мне отнесся. Все они – очень добрые люди.

– Надеюсь, – сказал Бромфилд Кори с удовлетворением, естественным для пожилого человека, когда он оказывается более прав, чем молодой, – что еще не поздно явиться завтра вместе с тобой в твою контору.

– О нет. Я не ожидал, что вы захотите так скоро, сэр.

– Раз я решил, меня уж ничто не удержит, – сказал отец с тем удовольствием, с каким слабовольные люди иногда признают свою слабость. – А как их новый дом?

– Кажется, они думают переехать туда до Нового года.

– Будут ли они ценным приобретением для общества? – спросил Бромфилд Кори с невозмутимым видом.

– Я не совсем вас понимаю, – сказал сын несколько смущенно.

– А я вижу. Том, что понимаешь.

– Все почувствуют, что это люди разумные и… правильно мыслящие.

– Не в том дело. Если бы общество принимало всех разумных и правильно мыслящих, оно стало бы столь многолюдным, что и самые деятельные его члены не успевали бы друг к другу с визитами. Не успевала бы даже твоя мать, столь по этой части добросовестная. Общество – это нечто совсем иное, чем разум и правильный образ мыслей. Они, пожалуй, лежат в его основании, однако его легкая, изящная, видимая нам надстройка требует других качеств. Имеются ли у твоих друзей эти качества, которые можно ощущать, но едва ли можно определить?

Сын засмеялся.

– По правде говоря, сэр, не думаю, чтобы они представляли себе общество так, как мы. Миссис Лэфем, по-моему, никогда не давала обеда.

– И с такими-то деньгами! – вздохнул отец.

– Они не пьют вина за столом. Я подозреваю, что когда они не пьют чай или кофе, то пьют просто воду со льдом.

– Какой ужас! – сказал Бромфилд Кори.

– Это, мне кажется, дает о них какое-то представление.

– О да! Есть и люди, которые дают обеды, но с которыми тем не менее знаться нельзя. Но если кто никогда не давал обеда, как может общество его принять?

– Оно переваривает очень многих, – заметил молодой человек.

– Да, но только если они поставляют для этого какой-то пикантный соус. Как я понял, у этих твоих друзей такого соуса не имеется.

– Это еще неизвестно! – воскликнул сын.

– Ну, может быть, этакий крепкий запах земли. Но я не то имею в виду. Тогда они должны много тратить. Для них нет иного способа завоевать положение. Полковника нам надо избрать членом Десятичасового Клуба, и ему надо записаться в число тех, кто устраивает приемы. Каждому под силу дать ужин на множество персон. Да, тут есть для него проблеск надежды.

Утром Бромфилд Кори спросил сына, можно ли застать Лэфема в конторе уже в одиннадцать.

– Думаю, что даже раньше. Я ни разу еще не приходил раньше его. Должно быть, и швейцар не намного его опережает.

– Так я пойду вместе с тобой?

– Если хотите, сэр, – сказал сын с некоторым колебанием.

– А захочет ли он?

– Уверен, что да, сэр.

И отец понял, что сын очень доволен.

Когда они появились в дверях кабинета, Лэфем торопливо просматривал утренние газеты. Он поднял глаза от лежавшей перед ним газеты, затем встал, неумело притворяясь, будто не знает Бромфилда Кори в лицо.

– Доброе утро, полковник Лэфем, – сказал сын, и Лэфем ждал, пока тот добавит: – Позвольте представить вам моего отца.

Тогда он ответил:

– Доброе утро. – И с несколько суровым видом сказал Кори-старшему: – Здравствуйте, сэр. Прошу садиться, – и придвинул стул.

Они обменялись рукопожатиями и сели, и Лэфем сказал своему подчиненному:

– Вы тоже садитесь.

Но Кори-младший остался стоять и смотрел, как они наблюдают один другого; это и забавляло его и немного смущало. Лэфем ждал, чтобы гость заговорил первым, и тому пришлось это сделать.

– Я рад с вами познакомиться, полковник, и мне следовало сделать это раньше. Будь на вашем месте мой отец, он именно этого и ожидал бы от человека на моем месте. Впрочем, я не считаю, что наше знакомство началось только сегодня. Надеюсь, миссис Лэфем здорова? И ваша дочь также?

– Благодарю, – сказал Лэфем. – Они здоровы.

– Они столько сделали для моей жены…

– Пустяки! – воскликнул Лэфем. – Моей жене такие случаи только подавай. А как поживает миссис Кори и барышни?

– Они здоровы, насколько мне известно. Сейчас их нет в городе.

– Так я и понял, – сказал Лэфем, кивая Кори-младшему. – Мистер Кори говорил об этом моей жене. – Он откинулся на спинку кресла, твердо решив показать, что ничуть не смущен этим обменом любезностями.

– Да, – сказал Бромфилд Кори. – Том уже имел удовольствие – которого ожидаю и я – видеть всю вашу семью. Надеюсь, что он вам здесь полезен? – Кори рассеянно оглядел кабинет Лэфема, затем клерков в их отгороженном помещении, и наконец взгляд его остановился на необычайно хорошенькой девушке, печатавшей на машинке.

– Что ж, сэр, – ответил Лэфем, впервые смягчаясь, так как разговор коснулся его дел. – Если мы не получим от него пользы, так только по нашей вине. Кстати, Кори, – обратился он к молодому человеку и взял со своего бюро несколько писем. – Это по вашей части, испанские или французские.

– Я их просмотрю, – сказал Кори, направляясь к своей конторке.

Его отец поднялся со стула.

– Не уходите, – сказал Лэфем, жестом приглашая его снова сесть. – Я его нарочно на минуту отослал. У меня правило: не говорить таких вещей в глаза. Но вы меня спросили, так почему не сказать, что у меня еще не было никого, кто так пришелся бы здесь, как ваш сын. Может, это для вас не важно…

– Я очень счастлив это слышать, – сказал Бромфилд Кори. – Право, очень счастлив. Мне всегда казалось, что у сына есть способности, если бы только он сумел их выявить. А вашим делом он занялся из любви к нему.

– Он правильно взялся за него, сэр! Он мне об этом говорил. Он постарался в него вникнуть. А моя краска этого стоит.

– О да! Он так хвалит ее, точно сам изобрел.

– Неужели? – спросил Лэфем, все более довольный. – Да, иначе нельзя. Надо верить в дело, иначе не вложишь в него души. У меня был когда-то компаньон, сразу после войны, и вечно его тянуло к чему-то другому. Я ему говорил: «У вас в руках лучшее дело на свете. Чего вам еще?» Пришлось от него избавиться. Я держался своей краски, а его все носило по стране, а капитал у него все таял; недавно пришлось мне одолжить ему денег, чтобы начал с начала. Нет, сэр, в дело надо верить. А я верю в вашего сына. И скажу вам: у него все идет отлично.

– Очень любезно с вашей стороны.

– Какая тут любезность! Я вот говорил недавно одному приятелю: многих я брал прямо с улицы, уж, кажется, с детства привычных к тяжелой работе, так и от тех было меньше толку, чем от вашего сына.

Лэфем был чрезвычайно доволен собой. Ему, вероятно, казалось, что он сумел, как бы между прочим, расхвалить и непревзойденные достоинства своей краски, и собственную мудрость и щедрость; и вот он сидит напротив Бромфилда Кори и хвалит его сына, слушая в ответ благодарность, точно тот был отцом какого-нибудь рассыльного, которому он, Лэфем, дал работу чуть ли не из милости.

– Да, сэр, когда ваш сын предложил у меня работать, я, по правде сказать, сперва не очень поверил в его задумки. Но я поверил в него, я сразу увидел, что человек он дельный. Я увидел, что таков он от природы. И всякий бы увидел.

– Боюсь, что он не прямо от меня это унаследовал, – сказал Бромфилд Кори, – но это все же у нас в крови, и с отцовской, и с материнской стороны.

– Тут уж ничего не попишешь, – посочувствовал Лэфем. – Кому дано, а кому нет. Надо только получше использовать то, что дано.

– О, совершенно верно.

– А что человеку дано, он и сам не знает, пока не испытал себя. Я вот, когда начинал дело, не знал и наполовину, сколько у меня сил. Теперь сам дивлюсь, оглянувшись назад, какие я вынес передряги, через что прошел. Просто сил у меня прибывало. Это все равно что упражнять мускулы в спортивном зале. Потренируйтесь месяц и станете подымать вдвое и втрое больше, чем вначале. Так и с вашим сыном. Не беда, что он окончил колледж, это с него скоро сойдет; и что воспитанный – не беда, об этом не тревожьтесь. Я заметил, когда был в армии, что самые удалые парни как раз из тех, кому до войны доставалось не больше работы, чем барышням. У вашего сына все пойдет хорошо.

– Благодарю вас, – сказал Бромфилд Кори и улыбнулся, ограждаясь от благодеяний Лэфема то ли смирением, о котором иногда заявлял, то ли тройною броней гордости.

– Хорошо пойдет. Он хороший делец и отличный малый. Вы уже уходите? – спросил Лэфем, когда Бромфилд Кори поднялся, на этот раз решительно. – Рад был с вами познакомиться. Понятно, вам хотелось посмотреть, как он тут устроился, и правильно. И я бы поступил так же на вашем месте. А вот образцы нашего товара, – сказал Лэфем, указывая на банки, стоявшие у него в кабинете, в том числе и на сорт «Персис».

– О, прелестно, прелестно! – сказал его гость. – Такой богатый цвет и так красиво просвечивает сквозь стекло. А что, «Персис» – это название?

Лэфем покраснел.

– Персис – это имя. Может, читали интервью в «Событиях»? Его у меня недавно брали.

– Что такое «События»?

– Ну как же, новая газета. Фамилия издателя Уизерби.

– Нет, – сказал Бромфилд Кори, – не читал. Я читаю «Дейли». – Он имел в виду «Дейли адвертайзер», единственную «Дейли», какую признают старые бостонцы.

– Много там мне приписано, чего я и не говорил, – сказал Лэфем, – но не важно, раз вы не читали. А вот отдел, где работает ваш сын, – он показал этикетки на иностранных языках. Потом повел гостя на склад, где стояли самые большие бочки.

Наверху лестницы гость кивнул сыну и сказал: – До свиданья, Том, – а Лэфем непременно захотел проводить его до входных дверей. – Заходите еще, – сказал он радушно. – Всегда рад вас видеть. И в делах сейчас как раз затишье. – Бромфилд Кори поблагодарил, а Лэфем все не выпускал его руку. – А захочется вам прокатиться на славной лошадке… – начал было полковник.

– О нет, нет, благодарю вас. Чем лучше лошадь, тем сильней будет мой страх. Том рассказывал, как вы ездите.

– Ха, ха, ха! – рассмеялся полковник. – Что ж, дело вкуса. Доброго утра, сэр! – И наконец отпустил гостя.

– Перед кем это наш старик нынче расхвастался? – спросил бухгалтер Уокер, подходя к конторке Кори.

– Это был мой отец.

– Ваш отец? А я подумал, что кто-нибудь из итальянских клиентов, которым вы показываете склад. Или испанских.

И действительно, Бромфилд Кори, неспешно шагавший по улицам, на которых выросло благосостояние его родного города, выглядел там чем-то чужеродным. Он озирал фасады домов и извивы улиц словно иностранец; смуглый торговец фруктами, у которого он купил яблоко, по-видимому, ради удовольствия держать его в руке, не удивился, что покупатель говорил на его языке.

Лэфем прошел через общую комнату, не взглянув на Кори, и вплоть до конца дня говорил с ним только о работе. Этим он, как видно, хотел показать Кори, что не так уж потрясен оказанной ему честью. Но в Нантакет он приехал настолько под впечатлением этого события, что жена спросила: