Текст книги "Возвышение Сайласа Лэфема"

Автор книги: Уильям Дин Хоуэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Если хотите, приходите вечером ко мне, – сказал он и угрюмо выслушал благодарные излияния молодого человека.

Пенелопа вышла к ужину и заняла место своей матери во главе стола.

Лэфем молчал при ней, сколько мог. Потом он спросил:

– Как ты себя чувствуешь сегодня, Пэн?

– Как вор, – ответила девушка. – Как вор, которого еще не арестовали.

Лэфем подождал немного и сказал:

– Твоя мать и я, мы хотим, чтобы ты так не думала.

– Это от вас не зависит. Не могу я так не думать.

– Я считаю, что можешь. Если я знаю, что случилось, то в случившемся винить некого. И мы хотим, чтобы ты видела тут хорошее, а не дурное. А? Ведь Рин не станет легче оттого, что ты причинишь горе и себе и еще кому-то; и я не хочу, чтобы ты вбивала себе в голову всякую чушь. Насколько я знаю, ты ничего не украла, и что имеешь – все твое.

– Отец, он с тобой говорил?

– Со мною говорила твоя мать.

– А он с тобой говорил?

– Это к делу не относится.

– Значит, он не сдержал слова, и я с ним больше не знаюсь!

– Если он такой дурак, чтоб обещать, что не будет говорить со мной, – Лэфем сделал глубокий вдох и отважился, – когда я сам об этом заговорил…

– Ты сам заговорил?

– Ну, все равно что сам – а он чем скорее нарушил обещание, тем лучше; так и знай. Помни, это не только твое, но и мое с матерью дело, и мы свое слово скажем. Он не сделал ничего плохого, Пэн, и наказывать его не за что. Пойми ты это. Он имеет право знать, почему ты ему отказываешь. Я не говорю, что ты обязана согласиться. Я хочу, чтобы ты свободно все решала; но причину ему объяснить ты должна.

– Он сегодня придет?

– Не то чтобы придет…

– Значит, придет, – сказала девушка, невесело улыбаясь его уверткам.

– Он придет ко мне…

– Когда?

– Может, и сегодня.

– И ты хочешь, чтобы я с ним увиделась?

– Пожалуй, оно бы лучше.

– Хорошо. Увижусь.

Лэфем отнесся к этому согласию недоверчиво.

– Что ты надумала? – спросил он.

– Еще не знаю, – печально ответила девушка. – Смотря по тому, что сделает он.

– Ну что ж, – сказал Лэфем, и по тону его было понятно, что ответ его не успокоил. Когда карточку Кори принесли в комнату, где он сидел с Пенелопой, он вышел к нему в гостиную. – Кажется, Пенелопа хочет вас видеть, – сказал он; указав на дверь в малую гостиную, он прибавил: – Она там, – но сам туда не вернулся.

Кори вошел к девушке с робостью, которая не уменьшилась от ее печального молчания. Она сидела в том же кресле, что и тогда, но теперь она не играла веером.

Он подошел и нерешительно остановился. При виде его подавленности на лице ее мелькнула слабая улыбка.

– Сядьте, мистер Кори, – сказала она. – Почему бы нам не поговорить обо всем спокойно; я знаю, вы признаете, что я права.

– Я уверен в этом, – ответил он с надеждой. – Когда я сегодня узнал, что вашему отцу все известно, я упросил его позволить мне снова увидеться с вами. Боюсь, что я нарушил данное вам обещание – в буквальном смысле слова…

– Вам ничего иного не оставалось.

Это ободрило его.

– Но я пришел только затем, чтобы исполнить все, что вы прикажете, а не… не докучать вам…

– Да, вы вправе все знать, а в тот раз я не могла ничего объяснить. Теперь все считают, что я должна это сделать.

Она взглянула прямо на него, и по его лицу пробежала тревога.

– Мы думали, что… что это Айрин…

Он на мгновение опешил, а потом воскликнул с улыбкой облегчения, укора, протеста, удивления, сочувствия…

– О, никогда! Ни на миг! Как вы могли подумать? Невозможно! Я о ней и не помышлял. Но я понимаю… понимаю почему! Я могу объяснить… нет, объяснять тут нечего! Я с самого начала ни разу сознательно не сделал и не сказал ничего, что заставило бы вас так подумать. Я понимаю, что все получилось ужасно! – сказал он, но все еще улыбаясь, точно не принимая этого всерьез. – Я любовался ее красотой – кто бы не любовался? – и считал ее очень хорошей и разумной. Прошлой зимой в Техасе я рассказал Стэнтону, как встретился с ней в Канаде, и мы решили – это я рассказываю, чтобы показать вам, как я был далек от того, что вы подумали, – мы решили, что ему надо приехать на Север и познакомиться с ней, ну и… вышло, наверное, глупо… он прислал ей газетную вырезку с описанием его ранчо…

– Она решила, что она от вас.

– Боже мой! Он мне сказал об этой вырезке, когда уже послал ее. Все это была наша глупая шутка. А когда я опять увидел вашу сестру, я по-прежнему только любовался ею. Теперь я понимаю, что выглядело это так, будто я ищу ее общества; а я хотел только одного – говорить с ней о вас, – ни о чем другом я с ней не говорил, а если иногда и менял тему, то лишь потому, что стеснялся вечно говорить о вас. Вижу, как все это оказалось огорчительно для всех вас. Но скажите, что вы мне верите!

– Должна верить. Это ведь наша ошибка…

– Да, да! Но в моей любви к вам, Пенелопа, ошибки нет, – сказал он, и это старомодное имя, которое она так часто высмеивала, в его устах прозвучало удивительно приятно.

– Тем хуже! – ответила она.

– О нет! – ласково возразил он. – Не хуже, а лучше. Этим я оправдан. Почему хуже? Что тут плохого?

– Неужели вы не понимаете? Уж теперь-то вам надо бы понять. Ведь и она в это поверила, и если она… – Продолжать она не могла.

– Ваша с стра… тоже… в это поверила? – ужаснулся Кори.

– Она только о вас и говорила со мной; и когда вы уверяете, что любите меня, я чувствую себя гнусной лицемеркой. В тот день, когда вы дали ей список книг и она приехала в Нантакет и твердила только о вас, я помогала ей тешить себя надеждами – о, не знаю, сможет ли она простить меня. Но она знает, что я-то никогда не прощу себе! Вот поэтому и сможет простить. Теперь я понимаю, – продолжала она, – как старалась отвлечь вас от нее. Невыносимо! Остается только никогда не видеть вас, никогда не говорить с вами! – Она невесело засмеялась. – Жестокое для вас решение, если вы меня любите.

– О да, больше всего на свете!

– Жестокое, если вы останетесь верны своей любви. А этого не произойдет, если вы не станете приходить к нам.

– Значит, все? Значит, это конец?

– Это – не знаю уж что. Я не могу не думать о ней. Сперва я решила, будто смогу, но теперь поняла, что нет. Похоже на то, что становится все хуже. Порой мне кажется, что я сойду с ума.

Он смотрел на нее потускневшим взглядом. Но вдруг глаза его снова блеснули.

– Неужели вы думаете, я мог бы полюбить вас, если бы вы лицемерили перед ней? Я знаю, вы были верны ей и еще вернее себе самой. Никогда я не пытался увидеть ее без надежды увидеть и вас. Я считал, что она знает о моей любви к вам. С первого раза, как я увидел вас, вы заполнили мои мысли. Неужели вы думаете, что я флиртовал с девочкой? Нет, вы не думаете этого! Мы не сделали ничего дурного. Намеренно мы никому не вредили. Мы имеем право друг на друга…

– Нет! Нет! Никогда больше не говорите мне об этом. Иначе я буду считать, что вы презираете меня.

– Но разве это ей поможет? Ведь я ее не люблю.

– Не говорите мне этого! Слишком часто я сама себе это повторяла.

– Если вы запретите мне любить вас, это не заставит меня полюбить ее, – настаивал он.

Она хотела что-то сказать, но у нее перехватило дыхание, и она только смотрела на него.

– Я вынужден вам повиноваться, – продолжал он, – но что это ей даст? Вы не можете дать ей счастье ценой собственного несчастья.

– Вы склоняете меня пойти неправедным путем?

– Ни за что на свете. Но тут нет ничего неправедного.

– Что-то все же есть – не знаю что. Между нами стена. И мне предстоит всю жизнь биться о нее, и все равно это ее не разрушит.

– О! – простонал он. – Мы ни в чем не виноваты, Почему мы должны страдать за чужую ошибку, словно за собственный грех?

– Не знаю. Но страдать мы должны.

– А я не буду и вам не дам. Если вы меня любите…

– Вы не имели права знать это.

– Но это позволяет мне помешать поступить во зло во имя добра. Я всей душой сожалею об этой ошибке, но винить себя не могу; и я не пожертвую своим счастьем, когда ничем этого не заслужил. Я никогда от вас не откажусь. Я буду ждать столько, сколько вам угодно, пока вы не почувствуете себя свободной от этой ошибки; но вы будете моей. Помните это. Я мог бы уехать отсюда на несколько месяцев, даже на год, но это будет похоже на трусость, на сознание вины, а я не боюсь, и вины за мной нет, и я останусь здесь и сделаю все, чтобы видеть вас.

Она покачала головой.

– Это ничего не изменит. Разве вы не понимаете, что у нас нет надежды?

– Когда она вернется? – спросил он.

– Не знаю. Мама хочет, чтобы туда поехал отец и увез ее на время на Запад.

– Она там с вашей матерью?

– Да.

Он помолчал, потом сказал с отчаянием:

– Пенелопа, она ведь так молода; она наверняка… наверняка встретит…

– Это ничего не изменит. Не изменит для меня.

– Вы жестоки – жестоки к себе, если любите меня, и жестоки ко мне. Помните, в тот вечер, перед тем как я объяснился вам – вы говорили о той книге и сказали, как глупо и дурно поступать так, как поступила ее героиня. Почему же вы не считаете это верным для меня, ведь вы ничего не даете мне и никогда не сможете дать, если отнимете себя у меня. Будь это кто-нибудь другой, вы бы наверняка сказали…

– Но это не кто-нибудь другой, и это-то и делает все невозможным. Иной раз мне кажется, что это возможно, стоит мне убедить себя в этом, но потом вспоминается все, что я говорила ей о вас…

– Я буду ждать. Не вечно же это будет вам вспоминаться. Сейчас я больше настаивать не стану. Но вы сами увидите все в ином свете… яснее. Прощайте – нет! Спокойной ночи! Завтра я приду опять. Все наверняка уладится, и, как бы там ни было, вы ничего дурного не сделали. Помните это. А я очень счастлив, несмотря ни на что!

Он хотел взять ее руку, но она спрятала ее за спину.

– Нет! Не могу я вам позволить это – пока еще не могу.

20

Миссис Лэфем возвратилась через неделю, оставив Айрин одну в их старом доме в Вермонте.

– По-моему, ей там хорошо – насколько ей вообще может быть хорошо, – сказала она мужу по пути с вокзала, где он ее встретил, повинуясь ее телеграмме. – Она все время занимает себя хлопотами по дому, ходит к нашим рабочим. Там многие сейчас болеют, а ты знаешь, как она умеет ухаживать за больными. Она не жалуется. Я, кажется, и слова жалобы от нее не слыхала с тех пор, как мы с ней уехали; но боюсь я, Сайлас, как бы это ее не подкосило.

– Ты и сама не очень-то хорошо выглядишь, Персис, – сказал муж участливо.

– Не обо мне речь. А вот не выкроишь ли ты время, чтобы куда-нибудь с ней съездить? Я уже писала тебе о Дюбюке. А то она, боюсь, измучит себя работой. И не знаю, удается ли ей забыться. Ей бы куда-нибудь поехать, развлечься – повидать новых людей…

– Время я найду, – сказал Лэфем, – если надо. А сейчас мне как раз нужно съездить по делам на Запад – могу взять Айрин с собой.

– Прекрасно, – сказала жена. – Ничего лучше и не придумаешь. А куда ты едешь?

– Как раз в сторону Дюбюка.

– Что-нибудь стряслось у Билла?

– Нет. Дела.

– Ну, а что Пэн?

– Ей, по-моему, не лучше, чем Айрин.

– А он приходит?

– Да, только это что-то не очень помогает.

– Эх! – Миссис Лэфем откинулась на сиденье экипажа. – Что ж ей – брать человека, который, как мы все думали, хотел ее сестру? Нехорошо это, по-моему.

– Хорошо, – твердо сказал Лэфем, – да она вроде бы не хочет, а лучше бы хотела. Никакого выхода, как я понимаю, нет. Тут сам черт ногу сломит. Только ты не обижай Пэн.

Миссис Лэфем ничего не ответила; но увидев Пенелопу, вглядевшись в ее осунувшееся лицо, она обняла ее и заплакала.

Пенелопа свои слезы уже выплакала.

– Что ж, мама, – сказала она, – ты вернулась почти такая же веселая, как уезжала. Я уж не спрашиваю, в каком настроении Айрин. Веселье изо всех нас прямо брызжет. Видно, это один из способов поздравлять меня. Миссис Кори, та еще с поздравлениями не являлась.

– Ты с ним помолвлена, Пэн?

– Судя по моим чувствам, скорее нет. По-моему, это больше похоже на составление завещания. Но ты лучше спроси его, когда он придет.

– Глаза бы мои на него не смотрели.

– Он, кажется, уже привык к этому. И не ждет, чтобы на него смотрели. Итак, все мы там, откуда начали. Интересно, сколько это может длиться?

Вечером миссис Лэфем сообщила мужу – он уходил из конторы, чтобы встретить ее на вокзале, а после мрачного обеда дома вернулся туда, – что с Пенелопой не легче, чем с Айрин.

– Она не умеет себя занять. Айрин все время чего-то делает, а Пэн сидит у себя и хандрит. И даже не читает. Я поднялась к ней нынче побранить за беспорядок в доме – сразу видно, что нет Айрин; но поглядела на нее в щелку, и у меня духу не хватило. Сидит, руки положила на колени и смотрит в одну точку. А меня увидела, господи, аж подпрыгнула! Потом засмеялась и говорит: «Мне показалось, это мой призрак, мама!» Еще бы минутка, и я бы не выдержала, расплакалась.

Лэфем устало слушал и ответил невпопад:

– Мне скоро ехать, Персис.

– Когда?

– Завтра утром.

Миссис Лэфем молчала. Потом сказала:

– Ладно. Я тебе все приготовлю в дорогу.

– Я заеду в Лэфем за Айрин, а оттуда поедем через Канаду. Получится ненамного дальше.

– Ты мне ничего не можешь рассказать, Сайлас?

– Могу, – сказал Лэфем. – Но это длинная история, а тебе сейчас некогда. Я зря просадил много денег, все думал покрыть убытки, и вот надо посмотреть, что уцелело.

Миссис Лэфем спросила, помолчав:

– Это – Роджерс?

– Да, Роджерс.

– А я ведь не хотела, чтобы ты с ним больше связывался.

– Да. Но ты и не хотела, чтобы я требовал с него долг, а пришлось выбирать одно из двух. Вот я с ним и связался.

– Сайлас, – сказала жена, – боюсь, что это я тебя…

– То, что ты говорила, Персис, это Бог с ним. Я и сам был рад с ним все уладить и воспользовался случаем. А Роджерс, кажется, почуял у меня слабину и решил поживиться. Но все в конце концов утрясется. – Лэфем сказал это так, точно больше об этом говорить не хотел. Он добавил как бы между прочим: – Сдается мне, все, кроме тех, кто мне задолжал, требуют от меня крупных сделок и только за наличные.

– То есть ты должен платить наличными, а тебе долги не платят?

Лэфем поморщился.

– Что-то вроде того, – сказал он и закурил сигару. – Но раз я говорю тебе, что все уладится, значит, так и будет, Персис. Я тоже не стану сидеть сложа руки, особенно когда Роджерс обеими руками тянет меня ко дну.

– Что же ты задумал?

– Раз дошло до этого, я его хорошенько прижму. – Лицо Лэфема засияло удовольствием, чего не случалось с того дня, когда они ездили в Бруклин. – Если хочешь знать, Милтон К.Роджерс – мошенник, или я уж ничего не смыслю. Но теперь он, кажется, получит, что заслужил. – И Лэфем сжал губы, так что вздернулась его короткая рыжая с проседью борода.

– А что он сделал?

– Что сделал? Ладно, скажу тебе, что он сделал, раз ты считаешь, будто Роджерс прямо-таки святой, а я поступил с ним плохо, когда от него отделался. Он брался за все что ни попадя – сомнительные акции, патенты, земельная спекуляция, нефтяные участки – все перепробовал. Но у него осталось немало собственности на железнодорожной линии П.-Игрек-Икс – лесопилки, мельницы, земельные участки, и он вот уже восемь лет проворачивал там очень выгодные сделки. Другой бы на этом разбогател. Но Милтону К.Роджерсу разбогатеть – это все равно что откормить тощего жеребенка. Не идут к нему деньги. Дай ему волю, так он за полгода спустит состояние Вандербильда, Джея Гулда и Тома Скотта, а потом станет занимать у тебя деньги. Так вот – у меня он их больше не получит; и если он думает, что я меньше его смыслю в этих его лесопилках, то очень ошибается. Я купил их и думаю, что во всем разобрался. Билл держал меня в курсе. Вот я и еду туда поглядеть, не удастся ли их перепродать, и не стану сильно печалиться, если Роджерс на этом погорит.

– Я что-то не пойму тебя, Сайлас.

– А дело вот в чем. Большая Озерная и Полярная железная дорога арендовала линию П.-Игрек-Икс на девяносто девять лет – можно сказать, купила – и построит возле этих лесопилок вагоностроительные мастерские, так что лесопилки могут ей понадобиться. И Милтон К.Роджерс это знал, когда продал их мне.

– Но если они нужны дороге, значит, на них и цена высокая? И ты сможешь взять за них сколько запросишь.

– Думаешь? Кроме П.-Игрек-Икс там нет ни одной дороги на пятьдесят миль кругом; ни одного куба древесины, ни одного фунта муки оттуда не вывезешь, как только по ней. Пока он имел дело с маленькой местной дорогой вроде этой П.-Игрек-Икс, Роджерс еще мог делать дела. А с такой крупной линией, как Б.О. и П., у него не было бы никаких шансов. Если такая дорога захочет приобрести лесопилку и мельницу, думаешь, она заплатит его цену? Нет, сэр! Ему придется взять, что дадут, или дорога предложит ему самому везти на рынок свою муку и древесину.

– И ты думаешь, он знал, что Б.О. и П. нужны лесопилка и мельница, когда продавал их тебе? – спросила пораженная миссис Лэфем, повторяя за ним эти сокращенные названия.

Полковник насмешливо засмеялся.

– А когда это было, чтобы Милтон К.Роджерс не знал своей выгоды? Не понимаю только, – добавил он задумчиво, – почему он все-таки всегда ее упускает. Должно быть, у него какого-то винтика не хватает.

Миссис Лэфем была в замешательстве. Она только и сказала:

– А ты спроси-ка себя, не потому ли Роджерс стал таким и пошел по плохой дороге, что ты его вытеснил из дела? Подумай, не ты ли в ответе за все, что он с тех пор натворил?

– Уложи-ка мой чемодан, – сказал угрюмо Лэфем. – А я сам о себе позабочусь. И Милтон К.Роджерс тоже, – добавил он.

Тот вечер Кори провел в своей комнате, по временам он нетерпеливо заглядывал в библиотеку, где кроме матери сидели отец и сестры, явно не намереваясь уходить. Наконец, спускаясь вниз, он встретил миссис Кори на лестнице. Оба в смущении остановились.

– Мне надо с тобой поговорить, мама. Я ждал, когда мы останемся наедине.

– Пойдем ко мне, – сказала она.

– Я чувствую, ты знаешь, что я хочу сказать, – начал он, когда они туда пришли.

Он стоял у камина, и она, взглянув на него, спросила:

– Вот как? – стараясь говорить бодро и весело.

– И я чувствую, что это тебе не понравится, что ты меня не одобряешь. А я хотел бы – чтобы одобрила.

– Мне обычно нравится все, что ты делаешь, Том. И если сейчас мне не сразу что-то понравится, я постараюсь… ты ведь знаешь… ради тебя одобрить, что бы то ни было.

– Я буду краток, – сказал он, вздохнув. – Это касается мисс Лэфем. – И поспешно добавил: – Надеюсь, что ты не так уж удивлена. Я бы рассказал тебе раньше, если бы мог.

– Нет, не удивлена. Я боялась – я подозревала что-то в этом роде.

Наступило тяжелое молчание.

– Так как же, мама? – спросил он наконец.

– Если твое решение окончательно…

– Да.

– И если ты уже говорил с ней…

– Конечно. С этого мне и надо было начать.

– Тогда бесполезно противоречить, даже если бы мне это и не нравилось.

– Значит, не нравится!

– Нет! Этого я бы не сказала. Разумеется, я предпочла бы, чтобы ты выбрал какую-нибудь милую девушку среди тех, с кем вместе воспитывался, – подругу твоих сестер, из семьи, которую мы знаем…

– Да, я понимаю, и твои желания мне не безразличны, уверяю тебя. Я считаюсь с ними, потому и колебался так долго, к стыду своему, ведь это не совсем красиво в отношении – другой стороны. Но я помню о твоих желаниях, о желаниях сестер и, если бы был в силах полностью им подчиниться…

Даже такой хороший сын и брат, как Кори, когда дело коснулось его любви, полагал, что сделал большую уступку уже тем, что хотя бы помнил о желаниях своей семьи.

Мать поспешила успокоить его.

– Я знаю – знаю. Я уже давно поняла, что это может произойти, Том, и я приготовилась. Я обо всем переговорила с твоим отцом, и мы решили, что наши чувства не должны быть тебе препятствием. И все же – это неожиданность, иначе и быть не может.

– Я знаю. И понимаю ваши чувства. Но я уверен – так будет, только пока вы не узнаете ее как следует.

– Я тоже в этом уверена, Том. Уверена, что все мы полюбим ее – пусть сперва только ради тебя. И надеюсь, что и она полюбит нас.

– Я убежден в этом, – сказал Кори с уверенностью, которая в подобных случаях не всегда подтверждается. – И ты так приняла это, что у меня с души свалилось огромное бремя.

Но он так тяжко вздохнул и выглядел таким озабоченным, что мать сказала:

– Ну, а теперь не думай больше об этом. Мы желаем твоего счастья, сын, и готовы примириться со всем, даже для нас в чем-то неприятном. Полагаю, о ее семье мы говорить не будем. О ней у нас с тобой, конечно же, одинаковое мнение. У них есть свои… недостатки, но это очень порядочные люди, и я за тем обедом убедилась, что бояться их нечего. – Она встала и обняла его. – Желаю тебе счастья, Том! Если она хоть в половину такая же хорошая, как ты, вы будете счастливы. – Она хотела поцеловать его, но что-то в нем остановило ее – смятение, тревога, которые тут же выразились в словах.

– Я должен объяснить тебе, мама. Тут вышло осложнение… ошибка… не обошлось и без моей вины… и я не знаю, как быть. Мне порой кажется, что нам не выпутаться из этого. Если бы ты могла нам помочь! Они все думали, я влюблен – в другую сестру.

– О Том! Как они могли?

– Не знаю. Все, казалось, было так ясно – я даже поначалу стеснялся обнаруживать свои чувства. Но так они подумали. И даже она сама.

– Неужели они не видели, что у тебя есть глаза… есть вкус? Кто бы не пленился такой красотой! И я уверена, что она не только красивая, но и хорошая. Удивляюсь им! Подумать, что ты мог предпочесть это маленькое, темненькое, странное существо с этими ее шуточками и…

– Мама! – крикнул молодой человек, повернув к ней искаженное лицо, которое должно было бы предупредить ее.

– Что с тобой, Том?

– Ты тоже – ты тоже подумала, что это Айрин?

– Конечно!

Он смотрел на нее с отчаянием.

– О мальчик мой! – только и сказала она.

– Не упрекай меня, мама! Я этого не вынесу.

– Нет, нет, не буду. Но как – как это могло случиться?

– Я и сам не знаю. Когда она мне сказала, как они все истолковали, я чуть не рассмеялся – до того это было от меня далеко. А сейчас, когда и у тебя явилась та же мысль… И вы все так думали?

– Да.

Они долго смотрели друг на друга. Потом миссис Кори начала:

– Однажды у меня мелькнуло – в тот день, когда я пришла к ним с визитом, – что мы, может быть, ошибаемся. Но я так мало знала о… о…

– Пенелопе, – машинально подсказал Кори.

– Вот как ее зовут?.. Я забыла… так мало, что я тут же бросила эту мысль – о ней и о тебе. Когда мы в прошлом году увидели ту, другую, мне показалось, что у тебя, действительно, возникло чувство…

– Да, так и они подумали. Но для меня она всегда была только хорошеньким ребенком. Я был с ней учтив, потому что этого хотела ты, а когда снова встретился с нею здесь, то старался видеться с ней только для того, чтобы говорить о ее сестре.

– Передо мной, Том, тебе не надо оправдываться, – сказала мать, гордая тем, что едина с сыном в его беде. – А вот для них, бедных, это действительно ужасно, – добавила она. – Не представляю, как они справились с этим. Но, конечно, разумные люди должны же понять…

– Они и не справились. Во всяком случае, она. С тех пор я все больше горжусь ею и люблю ее! Сперва она меня очаровала и восхитила, уж не знаю, чем, но она – самый интересный человек, каких я когда-либо встречал. Теперь я об этом и не думаю. Думаю только о том, какая она хорошая – как терпелива со мной и как сурова к себе. Если бы дело касалось ее одной… если бы дело не касалось и меня… все скоро было бы кончено. Но она ни о чем другом не думает, только о чувствах сестры и о моих. Я хожу туда… я понимаю, что не должен, но не могу не ходить… И она страдает и старается не показать мне, что страдает. Я никогда не встречал таких, как она, – такую мужественную, такую верную, такую благородную. Я не откажусь от нее… не могу отказаться. Но она раздирает мне сердце, когда во всем винит себя, а ведь все наделал я. Мы стараемся разобраться и найти выход, но возвращаемся все к тому же, и мне тяжело слышать, как она беспощадно обвиняет себя.

Миссис Кори, несомненно, не вполне верила и страданиям и благородству девушки, которая так ей не понравилась, но в поведении сына она этого не видела и снова выразила ему свое сочувствие. Она постаралась сказать о Пенелопе что-то хорошее; конечно, не может она легко отнестись к случившемуся.

– Мне бы это в ней не понравилось. Но время все излечит. И если она тебя действительно любит…

– Это признание я у нее вырвал.

– Тогда надо надеяться на лучшее. Никто тут не виноват, а боль и обиду придется пережить. Вот и все. И пусть тебя не огорчает то, что я сказала. Том. Ведь я ее почти не знаю, и я… я уверена, что полюблю каждого, кого любишь ты.

– Да, я знаю, – уныло сказал молодой человек. – А отцу ты скажешь?

– Если ты захочешь.

– Он должен знать. Больше я не в силах выносить этой… этой… путаницы.

– Я ему скажу, – обещала миссис Кори и предложила, сделав следующий шаг, естественный для женщины, столь озабоченной светскими приличиями: – Мы должны сделать ей визит – твои сестры и я. Они ведь ее вообще еще не видели. Чтобы она не думала, будто она нам безразлична, особенно при сложившихся обстоятельствах.

– О нет! Подожди! – воскликнул Кори, инстинктивно чувствуя, что ничего так не испортит дела. – Надо подождать, проявить терпение. Боюсь, что сейчас ей это будет еще тяжело.

Он ушел, не сказав больше ни слова, и мать проводила его грустным взглядом. Ей хотелось задать ему еще несколько вопросов, но ей ничего не оставалось, как самой попытаться ответить на эти вопросы, когда ей задал их ее муж.

Ей всегда нравилось в Бромфилде Кори то, что он никогда ничему особенно не удивлялся, пусть даже самому неожиданному и неприятному. Его позиция в большинстве случаев была позицией благожелательного юмориста, который хотел бы, чтобы жертва обстоятельств посмеялась вместе с ним, но не слишком досадовал, если жертва не проявляла к тому охоты. Он и теперь рассмеялся, когда жена, тщательно его подготовив, обрисовала ему положение, в которое попал его сын.

– Право, Бромфилд, – сказала она, – я не понимаю, как ты можешь смеяться. Видишь ли ты какой-нибудь выход?

– Мне кажется, выход уже найден. Том объяснился в любви той, кого он хочет, и та, кого он не хочет, знает об этом. Остальное сделает время.

– Если бы я была столь же скверного мнения обо всей их семье, я была бы очень несчастна. Об этом и думать неприятно.

– Это если судить с точки зрения дам и молодых людей, – сказал ее муж, пожав плечами; он нащупал на каминной доске спички, но со вздохом положил их обратно, вспомнив, что здесь курить не дозволено. – Не сомневаюсь, что Том воображает себя ужасным грешником. Но он, видимо, смирился со своим грехом; он не намерен от нее отказываться.

– К чести человеческой природы, я рада сказать, что не смирилась и она – хоть она мне и не нравится, – сказала миссис Кори.

Ее муж снова пожал плечами.

– Конечно, спешить тут не годится. Она будет инстинктивно соблюдать приличия. Но слушай, Анна! Не притворяйся, где нас никто не слышит, будто человеческие чувства не приспосабливаются к любой ситуации, осуждаемой человеческими добродетелями. Представь себе, что нелюбимая сестра умерла. Разве любимая колебалась бы выйти за Тома? Выждав подобающее время, как принято говорить.

– Бромфилд, ты меня шокируешь!

– Не более, чем это делает сама действительность. Можешь рассматривать это как второй брак. – Он глядел на нее смеющимися глазами, торжествуя, как всякий наблюдатель при наиболее ярких проявлениях человеческой природы. – Можешь не сомневаться, любимая сестра успокоится, нелюбимая утешится, и все пойдет отлично под звон свадебных колоколов – колоколов второго брака. Прямо как в романе! – И он снова рассмеялся.

– А я, – вздохнула жена, – я бы так хотела, чтобы любимая, как ты ее называешь, отказала Тому; так она мне не нравится.

– Вот теперь, Анна, в твоих словах есть какой-то смысл, – сказал муж, заложив руку за спину, а спину повернув к огню. – Мне неприятно все племя Лэфемов. И поскольку я не видел нашу будущую невестку, у меня еще теплится надежда – чего ты явно не хочешь мне позволить, – что она не столь неприемлема, как остальные члены семьи.

– Тебе действительно они так не нравятся, Бромфилд? – озабоченно спросила жена.

– Да, действительно, – он сел и вытянул к огню свои длинные ноги.

– Но ты очень непоследователен; сейчас ты противишься, а до сих пор был совершенно безразличен. Ты все время говорил мне, что противиться бесполезно.

– Да, говорил. И с самого начала был в этом убежден, во всяком случае, убежден был мой разум. Ты знаешь, что я готов к любому испытанию, к любой жертве – послезавтра; другое дело, когда жертву надо принести сегодня. Пока кризис оставался на почтительном расстоянии, я мог смотреть на него беспристрастно; сейчас, когда до него рукой подать, мой разум его по-прежнему принимает, но нервы – извини за выражение – брыкаются. Я спрашиваю себя, для чего я всю жизнь ничего не делал, как подобает джентльмену, и жил за чей-то счет, культивируя в себе изысканный вкус и чувства, украшающие досуг, если пришел в конце концов к этому? И не нахожу удовлетворительного ответа. Я говорю себе, что мог бы с таким же успехом уступить давлению и начать работать, как Том.

Миссис Кори печально взглянула на него, угадывая в этой сатире на самого себя подлинное отвращение.

– Уверяю тебя, дорогая, – продолжил он, – что воспоминание о том, чего я натерпелся от Лэфемов на твоем обеде, до сих пор для меня мучительны. Не от их поведения – они вели себя вполне прилично – или вполне неприлично, – но от их чудовищных речей. Круг интересов миссис Лэфем ограничивается домашними делами; а полковник, когда остался со мной в библиотеке, облил меня с головы до ног минеральной краской, так что можно было гарантировать, что я в любом климате не буду ни трескаться, ни шелушиться. Наверно, нам придется теперь нередко видеться с ними. Вероятно, они будут приходить каждый воскресный вечер к чаю. Перспектива не из отрадных.

– Может, все будет не так уж плохо, – сказала жена и в утешение ему добавила, что они еще совсем мало знают Лэфемов.

С этим он согласился.

– Я мало знаю их и мало знаю других своих близких. Возможно, Лэфемы понравятся мне больше, когда я лучше их узнаю. Словом, я смиряюсь. Не будем также забывать, что в основном это касается Тома, и, если его чувства находят в этом удовлетворение, должны быть довольны и мы.

– О да, – вздохнула миссис Кори. – И может быть, все обернется не так уж плохо. Меня очень утешает, что ты разделяешь мои чувства.

– Да, – сказал ее муж, – еще как разделяю.

От родства с Лэфемом сильнее всего будут страдать она и ее дочери; это она знала. Но она не только понесет свое бремя, а еще и поможет мужу нести его собственную, более легкую, долю. Ее огорчало его уныние; она скорее могла бы упрекать его в том, что вначале, когда она так волновалась, он был смиренно безразличен. Но сейчас это было бесполезно. И на его вопрос: – Что же ты сказала Тому, когда он сообщил, что речь идет о другой? – она ответила спокойно и терпеливо: