Текст книги "Жестокая болезнь (ЛП)"
Автор книги: Триша Вольф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА 18
МОНСТР
АЛЕКС
С момента нашего зарождения люди были поглощены понятием времени. Майя22 верили, что их священной обязанностью было следить за ходом времени, используя математику и астрономию для разработки календаря, максимально точного по сравнению с тем, которым мы пользуемся сейчас.
Древние египтяне почитали своего бога солнца, устанавливая обелиски у входа в гробницы, чтобы улавливать солнечные лучи и оживлять мертвых. Эти солнечные памятники служили способом определения времени суток, производным от солнечных часов. Они ценили время даже после смерти, мумифицируя тех, кого почитали за то, что они выдержали испытание временем.
От шумерской шестидесятеричной системы счисления, водяных часов династии Чжоу, египетских теневых часов до Франкских песочных часов, каждая цивилизация создала священную практику записи хода времени.
Мои любимые часы – с маятником. Первым, проанализировавшим свойства маятника, Галилей обнаружил изохронизм, означающий, что маятник сохраняет постоянный период, несмотря на колебания. Что, как он понял, было чрезвычайно полезно для хронометрирования.
Этот метод определения времени был наиболее точным вплоть до середины двадцатого века, когда физики доказали, что атомы являются главными хранителями времени. Появление атомных часов изменило продолжительность секунды в том виде, в каком мы ее знали, и открыло дверь в будущее, где труды Герберта Уэллса могут стать фактом, а не вымыслом.
Согласно специальной теории относительности Эйнштейна, часы в состоянии покоя замедляются по сравнению с часами, движущимися с высокой скоростью, что подтверждает теории путешествий во времени. Я попробовал свои собственные теории, результаты доказывают, что частицы, движущиеся практически со скоростью света, распадаются медленнее, чем частицы, находящиеся в латентном состоянии.
История времени сама по себе уникальна. Желание взломать пространственно-временной континуум так же глубоко укоренено в личном желании, как и потребность в научном прорыве.
Однако есть только одна истина, с которой может согласиться каждый ученый, цитируемая самим Эйнштейном: у Вселенной нет «главных часов». Время относительно наблюдателя.
Поскольку я наблюдатель Блейкли, то уделяю особое внимание тому, как я вижу ее, то есть не через объектив микроскопа. Это опасный сдвиг в перспективе.
Образ того, как она стоит передо мной, с распахнутой рубашкой, а прекрасная грудь выставлена напоказ, застилает мне обзор, и даже воздух становится осязаемым. Я чувствую ее вес на себе. Чувствую ее нежную кожу, когда проводил костяшками пальцев по ее животу.
Тру руками по лицу, как будто могу стереть ее из своих мыслей. Она – инфекция, проникающая в мой организм. Вот почему я забаррикадировался в темной комнате, позволяя сводящему с ума тиканью часов изгнать ее.
Я смотрю на единственный источник света в комнате, на лампочку, подвешенную посередине. Сегодня я не пользуюсь ослепительной ясностью дневного света. Мой стул стоит прямо перед новейшими часами. Это простые круглые настенные часы. Черно-белые. Снизу торчит маятник, который раскачивается взад-вперед, отсчитывая секунды.
Они прекрасны в своей простоте. Вот почему я выбрал их. Классические, изящные, современные. Тяжелые. Идеально подходит ей.
Холодный пот выступает у меня на лбу, когда я протягиваю руку к качающемуся маятнику. Свет отражается от стали каждый раз, когда отсчитывается секунда, посылая на мою ладонь осколок света.
Смотрю, поглощенный успокаивающим ритмом, размышляю, мог ли электрошок сработать как машина времени и вернуть сознание Блейкли к моменту, когда она вошла в эту комнату.
То, как она смотрела на меня – с осуждением в холодном взгляде – стояла среди часов…
Я закрываю глаза и чертыхаюсь. В мой разум закрадывается блуждающая мысль, спрашивающая, выбрал ли я Блейкли для проекта или своих собственных эгоистичных потребностей.
Я встаю и опрокидываю стул назад. Резкий скрип ножек по деревянному полу едва слышен из-за неумолимого тиканья, но этого достаточно, чтобы прервать мою спираль мыслей.
Сжимаю в кулак последний вариант реактива. С каждым испытуемым, с каждой неудачей я корректирую химический состав.
Мое сердцебиение учащается, когда я раскрываю ладонь и смотрю на пузырек. Я приготовил смесь для нового объекта, полный решимости сделать все правильно. Чтобы вновь не потерпеть неудачу. Я приготовил ее до того, как узнал, что новым объектом станет Блейкли.
Снова бросаю взгляд на ее часы, и отчаяние наполняет мой организм адреналином.
Пять часов перестали работать. Остановившиеся стрелки означают истечение срока действия каждого из предыдущих объектов.
Умерших.
Я слышу голос Блейкли, поправляющий меня, разоблачающий мою ложь.
Ты убийца.
– Я ученый, – каждый прорыв требует жертв. Мантра, которую я повторяю уже более двух лет. Нельзя допустить, чтобы новый объект – какой бы заманчивой он ни был – удержал меня от этого достижения.
Сжимаю флакон и выхожу из комнаты.
Время теоретических гипотез закончилось. Единственный способ проверить мою теорию – ввести реагент.
Спускаясь по лестнице, я слышу скребущий звук. Отдергиваю занавеску и вижу, как Блейкли скребет краем цепи по бетонному полу.
Она поднимает голову, ее спутанные волосы рассыпались по плечам. Очевидно, она была права насчет шампуня, но дикий вид ей идет. В ней сексуально все.
– Никакого телевизора. Никаких книг. Если ты меня не убьешь, это сделает скука, – говорит она. – Решила написать свою автобиографию прямо здесь, на полу. Пусть следующий объект почитает нечто занимательное.
Презрение в ее голосе дает мне надежду, что я выбрал правильное время. Нельзя, чтобы она стала вялой, отстранённой. Определенный диапазон эмоций необходим в качестве основы для того, чтобы лечение было успешным.
Я направляюсь к тележке и распечатываю стерильный шприц. Она не подвергла сомнению то, что увидела наверху, или то, что произошло между нами. Она не давила… потому что знает, что это деликатный вопрос. Она либо опасается форсировать тему, либо приберегает ее на потом. У нее туз в рукаве, который она может использовать, чтобы вывести меня из себя.
– Я принесу тебе блокнот, – говорю я, поднимая флакон, чтобы наполнить шприц.
– С ручкой?
– Конечно.
– Не боишься, что я проткну себе яремную вену?
Я поворачиваюсь к ней лицом, и ее взгляд падает на шприц в моей руке.
– Я не воспринимал тебя как самоубийцу. Мне стоит беспокоиться?
Блейкли роняет цепь, целеустремленная в своем намерении вызвать беспокойство.
– Поскольку ты изучал меня, выслеживал, знаешь обо мне все, должен знать ответ на этот вопрос.
Я поднимаю шприц и нажимаю, освобождая его от пузырьков. И решаю, так сказать, лишить ее возможности в будущем подколоть меня, раскрыв правду.
Усаживаясь на табурет напротив нее, я говорю:
– В той комнате все часы были настроены на зачатие новой идеи. Гипотезы. Теории. Эксперименты. Объекты. Все важное, что, по моему мнению, заслуживало документирования, я сделал осязаемым, таким образом отслеживая свою собственную временную шкалу.
Блейкли поджимает ноги, цепи гремят при движении.
– Твоя маленькая комната ужасов очень похожа на то, как если бы Сальвадор Дали нарисовал свою версию пустоты.
Удивленный, я приподнимаю бровь.
– Твоя оценка недалека от истины. Эта пустота называется «musou black». Самая черная краска из существующих. Она поглощает свет, не позволяя ничему отражаться от ее поверхности. Я хотел, чтобы в комнате были только мои часы.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Ты веришь, что я много знаю о тебе, поэтому думаю, что ты должна знать что-то обо мне.
– У меня есть часы, Алекс?
Нерешительная пауза, затем:
– Да.
Она долго молчит, ее внимательный взгляд не колеблется.
– У тебя по-любому член встает на Дали23.
Улыбка появляется на моих губах.
– Я надеюсь, ты не потеряешь самообладания, Блейкли.
Она резко встает.
– Тогда не забирай его у меня, Алекс.
Я смотрю на шприц в своей руке, тяжесть наполняет мою грудь.
– У меня просто нет выбора.
Я отталкиваюсь от табурета и заключаю ее в объятия. Блейкли пытается обернуть цепь вокруг моей шеи, но я наступаю на нее, удерживая запястья девушки по бокам. Прижав руку к ее затылку, я смотрю ей в лицо. Эти пронзительные глаза светятся злобой.
– Я постараюсь быть нежным.
– Катись к черту.
Я втыкаю иглу в ее руку и наблюдаю, как расширяются ее зрачки. Блейкли становится послушной, ее тело обмякает, и я быстро обхватываю ее рукой за талию, чтобы подхватить. Переношу ее на каталку и укладываю на подстилку, снимаю цепи и прикрепляю наручники к боковым перекладинам.
Когда готовлю капельницу с анестезией, она хрипит что-то.
– Что ты сказала? – сочетание препарата и анестезии опасно, нужно тщательно подбирать дозу.
Когда она больше ничего не говорит, я устанавливаю капельницу и ввожу иглу ей в руку. Меньше, чем через минуту она полностью погрузится в наркоз.
– Я сейчас думал о времени, – говорю я, наклеивая пластырь на иглу у нее на руке, – и понял, что смогу направить тебя по курсу со скоростью света, замедлить некроз в твоем мозгу… может быть, даже обратить процесс вспять.
Она сглатывает, стараясь держать глаза открытыми и не отрывать взгляда от моего лица.
– Это абсурдно, я знаю. Глупая, причудливая теория, не имеющая под собой никаких оснований, – я глажу ее по волосам, пальцами перебрасывая светлые пряди ей на плечо. – Если бы был способ сделать все по-другому… ради тебя, уверяю, я бы попробовал.
Но это не наша реальность. Желание вылечить ее должно перевешивать риск. Не важно, какая боль, не важно, какие пытки будут для нас обоих.
Я не подведу ее.
– Я думаю о том моменте между нами возле склада, – говорю я, когда она начинает поддаваться действию лекарства. – Когда мои эмоции были на пределе, когда ты попросила меня описать, что я чувствую. То, о чем ты, правда, просила меня – прямо здесь. Ты умоляла меня помочь тебе, Блейкли, а я лишь этого и хотел.
Ее губы шевелятся, и я наклоняюсь ближе.
– Это доктор оказался монстром, – шепчет она, когда ее глаза закрываются.
Отсылка к Франкенштейну. Из глубины моего горла вырывается звук согласия.
Я остаюсь рядом с ней, пока наркотик проникает в ее кровь. Наблюдаю, как поднимается и опускается ее грудь, ее дыхание становится глубже, по мере того как ее затягивает все глубже.
Я вдыхаю ее аромат, наполняя легкие жгучей болью, затем благоговейно дотрагиваюсь до царапин на своей щеке, потом открываю карманные часы, чтобы засечь время.
– Сейчас мы оба монстры.
ГЛАВА 19
МАЛЕНЬКАЯ СМЕРТЬ
БЛЕЙКЛИ
Мне не нужно царапать на стенах количество дней, чтобы знать, как долго я здесь нахожусь. Повсюду вокруг меня время.
Каждый раз, когда Алекс смотрит на часы. Каждый раз, когда он проводит рукой по волосам, разочарованный нежелательным результатом. Каждая жестокая процедура, которой он меня подвергает, регистрируется с указанием даты и времени. Спустя почти три недели я перенесла двенадцать сеансов электрошока, в которых чувствовала каждую миллисекунду пытки.
Сегодняшнее лечение будет несчастливым номером тринадцать.
Мой разум затуманен и отстранен. Я дотрагиваюсь до лба и усиленно моргаю, пытаясь вспомнить последний разговор с Рошель. Она самый близкий мне человек. Наш разговор в ее кабинете мелькает фрагментами, ее гладкое лицо расплывается, его трудно вспомнить.
Вся моя предыдущая жизнь кажется отдаленной.
Побочные эффекты лекарств и электрошока. Потеря памяти – одна из самых заметных побочек. Алекс утверждает, что излечивает меня от болезни, но, если он случайно не убьет меня, то лишь поджарит мой мозг, а не вылечит.
Я стану пустым сосудом. Безжизненным. Полагаю, тогда он сможет заявить, что я вылечилась, поскольку не останется ничего от прежней девушки. Я буду одной из тех пускающих слюни, с пустыми глазами, коматозных пациентов, которые в постоянном ступоре.
Надеюсь, он убьет меня.
Ночь – единственное время, когда Алекс выпускает меня подышать свежим воздухом, как какое-то животное из клетки. И только наверху лестницы подвала, не давая шанс на еще одну попытку побега. Я провожу свои пятнадцать минут, глядя на звезды. Здесь они великолепны, в отличие от города, где им приходится конкурировать с ярким светом фонарей.
После той ночи на лестнице Алекс не смотрел на меня дольше пары секунд, необходимых для того, чтобы отметить наблюдение. Он не прикасался ко мне, кроме как для того, чтобы получить обновленное сканирование мозга. Сохраняя дистанцию, он уверяет, что не совершит ошибки – что он не даст мне шанса снова сблизиться с ним.
Собрав все оставшиеся у себя умственные способности, я открываю блокнот на отмеченной странице. Алекс, правда, принес мне блокнот. И ручку. Я знаю, что он читает мои записи, пока я под наркозом, поэтому сегодня пишу отрывок, который, надеюсь, дойдет до него. Последняя попытка избавить себя от этой участи.
По какой-то причине, когда я прикасаюсь ручкой к странице, в моей голове всплывает образ Эриксона в мятом деловом костюме. Я чувствую запах кофе, чувствую металлическую ложку в своей руке. Закрываю глаза и вижу слова на странице, заметки, которые я делала тогда о своей цели.
Вспоминаю, кем я была. И презираю тот факт, что на ум приходит этот дебильный Эриксон, но я цепляюсь, несмотря ни на что, потому что это связывает меня с Блейкли и ее жизнью.
Затем пишу:
Лесное небо – это кровь, на деревьях черные вены. Разложение – это ветер, который шепчет в ветвях, разъедающий, разрушительный. Подобно гнилой почве, пожирающей корни, он отравляет мое тело, крадя ту жизненную сущность, которая делает меня живой.
Тени не могут существовать без солнца, но звезды горят, как ад, на фоне черноты, погружая меня в самую глубокую тьму. Неизбежная пустота, когда он запирает замок на цепи.
Алекс верит, что я больна, но его инфекция еще более темная и чудовищная.
Ее смерть – это его недуг, гноящаяся болезнь, сочащаяся из пор. Избавиться от своей тяги к возмездию – единственное лекарство, которое он так ищет, иначе он самоуничтожится.
Лесная гниль просочилась в него, и только очищающая вода освободит нас.
При звуке его приближения я прекращаю писать. Надеюсь, мои мысли достаточно абстрактные, волнующие и даже немного соблазнительные. Я и раньше просила его сводить меня к воде, но каждая просьба встречалась молчанием. Прежде чем мой разум окончательно сломается, мне нужен последний шанс увидеть внешний мир.
– Результаты не лгут, – говорит он, входя в комнату. Сегодня он потрепанный. Небритый, выражение лица усталое, волосы взъерошены. – Я пытался воспроизвести их снова и снова… но данные бросаются в глаза.
Он расхаживает по комнате, как будто меня здесь нет, бормочет что-то бессвязное и размахивает руками. Я сажусь обратно на койку, пытаясь остаться незамеченной. От этого я ощущаю себя слабой, жалкой. И ненавижу Алекса так, как никогда раньше, потому что никто никогда не заставлял меня чувствовать себя такой беспомощной.
Он натягивает лабораторный халат и катит тележку с компьютером. Погружен в свои мысли, просматривает страницы с данными. Я смотрю мимо него на ключи, висящие на стене. Они так близко, но просто недосягаемы.
– Это переменная. Единственная разница, – бормочет он себе под нос. – Я должен воссоздать первый сеанс.
Чувство, похожее на страх, охватывает меня, миллион воображаемых паучьих лапок пробегают по коже. Тело напрягается и становится горячим при мысли о том, что я снова испытаю.
– Алекс, – я пытаюсь привлечь его внимание, но он поглощен работой. – Алекс…
Вздрогнув, он отрывает взгляд от экрана.
– Мы теряем время, – говорит он. – Анестезия влияет на молекулярную структуру соединения. Единственный способ добиться прорыва – повторить первое лечение. Но на этот раз на более высоком уровне.
Я слаба, измучена и скоро сломаюсь, но не могу просто сдаться. Поднимаюсь на ноги и вздергиваю подбородок, с той силой, которая у меня еще осталась.
Он останавливается на расстоянии, чтобы я не могла до него дотронуться. Снимает очки, кладет их на тележку, затем с любопытством рассматривает меня. На мне та же одежда, что и вчера. Эту же надену завтра. Я перестала мыть волосы, и они превратились в спутанный беспорядок с отросшими темными корнями. Но он смотрит на меня так, словно ничего не замечает. Не видит темные круги у меня под глазами. И бледность моей кожи.
Нет, для Алекса – прямо здесь, в момент открытия – я самое прекрасное, что он когда-либо видел.
Я – его ответ.
И когда он приближается ко мне, я набрасываюсь на него со всей силой, на которую способно мое тело.
В конце концов, этого недостаточно. Он усмиряет меня и тащит к каталке, где вкалывает мне свой коктейль-наркотик, и мое сердце выпрыгивает из груди, когда я вижу, как электроды приближаются.
– У всего в природе есть защитный механизм, – говорит он с безумным блеском в глазах. – Ты сильная, Блейкли. Упрямая. Самая стойкая из объектов. Твой разум отказывается сдаваться. Но даже самый сильный защитный механизм можно сломать. Просто нужно найти слабость.
Я пытаюсь уйти за пределы сознания, в какое-нибудь отдаленное место, подальше от него и этого ада. Но когда появляется ток, я чувствую каждый электризующий импульс. Мое тело – громоотвод для боли.
Я слышу музыку. Струны натянулись, смычки скребут по ним с оглушительной скоростью. Мучительная симфония пыток и Алекс – дирижер.
Крик вырывается из моего рта, и не прекращается, пока горло не начинает гореть огнем. Алекс увеличивает напряжение до тех пор, пока мое тело больше не может выдерживать мучений, и, к счастью, этот психотический уровень ада исчезает.
Крошечные отблески луны омывают бесконечное пространство наверху.
Я невесомая. Бестелесная. Нет ни боли, ни воспоминаний. Только знание о существовании и прохладное ощущение. Темные облака движутся по ночному небу, безмятежность нарушена.
На краткий миг я подумала, что умерла.
Прижимаю пальцы к ладоням и слышу отчетливый всплеск.
Я подвешена в воде. Затем до меня доходит ощущение его рук. Смотрю на звезды, чтобы отгородиться от реальности. Я хочу, чтобы река поглотила меня.
Никтофобия – это боязнь ночи. Я узнала об этом от Алекса, он полон информации, когда речь заходит о мозге и фобиях. В моей голове крутятся бесполезные мысли.
– Кто может бояться ночи? – наверное, я говорю это вслух, потому что внезапно сверху материализуется лицо Алекса.
– Более десяти процентов взрослых боятся темноты, – говорит он. Его лицо в тени. Он – темный силуэт на фоне кобальтового неба.
Я смотрю в его глаза, которые блестят, несмотря на отсутствие света, а затем отворачиваюсь. Вода заливает мне ухо, приглушая слух.
– Когда ты не проснулась, я подумал, что вода поможет тебе прийти в себя.
Он ищет одобрения или какого-то принятия с моей стороны. Я слышу в слабом тоне его голоса эту раздражающую потребность в прощении.
Он похож на некую зловещую версию доктора Джекила и мистера Хайда24, и это его джекиловская сторона пытается смягчить ущерб.
Чем больше я прихожу в себя, тем сильнее ощущаю этот ущерб. Мои мышцы слабы и болезненны, голова пульсирует, острая боль рикошетом отдается по черепу. Я вынимаю руку из воды, чтобы дотронуться до виска. Кожа там шершавая. Наверное, ожог. От более чем четырехсот вольт электричества.
– У меня есть крем для лечения ожогов, – говорит он, когда я вырываюсь из его хватки.
Я помню, как он прикладывал ту желейную хрень к моим вискам после того, как безжалостно прижимал электроды. Тогда это не сработало, и вообще, меня не волнуют шрамы.
– Как ты себя чувствуешь?
Так же. Уставшей, искалеченной и полной безразличия. Я хочу погрузиться под воду и никогда не выныривать. Но когда луна отбрасывает сияние на камни, я вижу тень на скале. Как все это работает? Внезапно ответ озаряется самыми тусклыми звездами.
Сияние блеклое, и его трудно уловить, но оно есть, как и решение, спрятанное прямо под пеленой, окутывающей мои мысли.
Я закрываю лицо мокрыми руками.
Алекс не попадется на такую простую уловку. Хотя, я ничего не потеряю. Этот риск – причина попробовать.
– Я чувствую себя странно, – говорю я, пробираясь сквозь воду. Замечаю, откуда течет, и поднимаю взгляд на каскад, стекающий по выступающему утесу в скале.
– В смысле странно? – спрашивает Алекс. – Побочные эффекты должны пройти в течение дня.
Мой взгляд не отрывается от водопада.
– Я не знаю, просто странно. У меня в груди тяжесть, но это не страшно. Я хочу войти в водопад. Он такой красивый и безмятежный.
– Блейкли, ты меня беспокоишь. Может, стоит отвести тебя обратно…
Я пробираюсь к нему сквозь воду и обхватываю его лицо обеими руками. Смотрю вверх, широко распахнув глаза, мои губы дрожат от холода и нахлынувших эмоций. И, прежде чем говорю, я слышу голос миссис Фишер в своей голове.
Жестокость – это болезнь, Лорали. Она будет гноиться внутри тебя, как рак.
Возможно, это самый жестокий поступок, который я когда-либо совершала, но Алекс заслужил мою жестокость.
– Если бы я могла прямо сейчас перегрызть тебе горло, я бы это сделала. Я бы перерезала тебе яремную вену и смотрела, как твоя кровь окрашивает воду, и я бы не почувствовала… ничего.
Алекс сглатывает, напрягается, его взгляд непоколебим.
– Тогда что тебя останавливает?
Я прижимаюсь к нему всем телом и провожу пальцами по его влажным волосам. Брызги от водопада делают капли похожими на звезды на темном небе. Я медленно облизываю губы, пробуя речную воду на вкус, и его взгляд опускается к моему рту.
– То, что ты сделал со мной… – я замолкаю. – Никто никогда не делал таких вещей. Никто никогда не посмел бы причинить мне такую боль, как ты. Никто бы не стал, потому что никто не заботился обо мне, не пытался помочь… – мой голос срывается, и я смотрю вниз, на водную рябь, едва разделяющую нас.
Его руки сжимают мои плечи, удерживая на расстоянии. Когда я поднимаю на него взгляд, он хмурится, изучая выражение моего лица. Интересно, сможет ли он распознать ложь.
– Нам нужно вернуться в лабораторию, – он смотрит мимо меня. – Провести тесты. Получить обновленные результаты.
Улыбаюсь.
– Я говорила, что ты кролик.
Его пальцы впиваются в мою кожу.
– Не понимаю…
– Ты когда-нибудь осознавал, что Алиса не останавливалась, не могла перестать гнаться за кроликом? Это было принуждение. Несмотря на то, что тот мир был безумным и пугающим, она продолжала гнаться. Ты не кролик, Алекс. Ты Алиса. Гонишься за своим влечением в какую-то безумную Страну чудес.
Его руки скользят по моим плечам и медленно поднимаются, чтобы обхватить мое лицо ладонями. Его рот приоткрывается, в глазах вспыхивают голодные искры. Воздух вокруг нас сгущается.
– Ты моя Страна чудес.
– А ты лицемер, – говорю я.
На его лбу появляются морщинки от замешательства, и я сжимаю его рубашку в своих руках.
– Я должна разорвать тебе глотку, но не могу. Не потому, что ты не заслуживаешь страданий. И не из-за какого-либо закона или чувства самосохранения. Я не могу… потому что в этом случае почувствую то, что даже не смогу описать.
И вот оно – крошечный проблеск, источник надежды в его бледно-голубых глазах. Он хочет верить. Я просто должна дать этому бреду намек.
– Прикоснись ко мне, Алекс, – говорю я шепотом у его губ. – Если ты не прикоснешься ко мне, моя грудь взорвется. Этого слишком много… просто слишком много всего сразу, и мне нужно, чтобы ты перешел черту.
– Господи, Блейкли, – он пытается отстраниться, но я цепляюсь за его рубашку. Он кладет свои руки поверх моих. – Не делай этого со мной.
Вырывается сдавленный смешок.
– Не делать? Ты гребаный трус. Ты пытаешь меня. По-садистски подвергаешь меня сканированию, лекарствам и буквально варишь мой мозг, и теперь ты не можешь справиться с… что вы там, ученые, вечно говорите?
Его пристальный взгляд скользит по моим чертам, дыхание прерывистое.
– Результат, – говорит он с ноткой благоговения в голосе.
Я обхватываю ладонями его лицо, трогаю нижнюю губу большим пальцем. Прижимаю его лицо так близко к своему, что он может почувствовать огонь моих слов.
– Это твой результат, Алекс. Все, что ты когда-либо хотел. Я твой монстр, ожидающий команды. Ты вернул меня к жизни, а теперь хочешь бросить страдать в темноте…
Его губы прижимаются к моим. Сила поцелуя пронизывает насквозь, столкновение порочного желания, отвращения и чистого отчаяния. Его пальцы зарываются в мои мокрые волосы. Я запрокидываю голову, чтобы удовлетворить его требование, мой язык высовывается навстречу его, по венам разливается жидкий огонь.
Это неожиданно и тревожно, но мое дыхание замирает в груди, нарастающее чувство причиняет боль и удовлетворение одновременно. Я запихиваю любую неуверенность поглубже, гораздо глубже презрительного голоса, шепчущего, что это ошибка.
Его рука обхватывает мою поясницу, и я приподнимаюсь. Мои ноги обвиваются вокруг него, чтобы слить нас воедино в воде. Наши тела – лед и пламя, трение друг об друга сливается. Это боль, доставляющая удовольствие, всепоглощающая и мучительная.
Мои легкие либо лопнут, либо взорвутся, если я не сделаю вдох. Он чувствует мою борьбу, потому что это и его борьба тоже, и прерывает поцелуй, чтобы набрать воздуха.
Его лоб прижимается к моему, его хватка словно тисками обхватывает мое тело, как будто он боится, что меня унесет течением.
– Это сработало, – говорит он, задыхаясь. – Я вылечил тебя.
Он повторяет это снова и снова, наслаждаясь своей победой над наукой. Затем:
– Подожди. Нет. Это неправильно.
Меня охватывает паника, и я пытаюсь, заикаясь, ответить.
– Это не должно казаться правильным, раньше ничего не казалось правильным, – говорит Алекс.
Я сглатываю сильную боль в горле, мои губы распухли и пульсируют от поцелуя.
– Это должно быть неправильно?
Он отстраняется посмотреть на меня.
– Оскар Уайльд сказал, можно устоять перед чем угодно… кроме искушения. Ты – искушение, неподдельное и неправильное во всех самых заманчивых смыслах, и я слишком слаб, чтобы сопротивляться тебе.
Предполагается, что я должна почувствовать боль или оскорбление. Если бы не была рождена из камня, я бы почувствовала это, но все, что я слышу, – надлом в его голосе, ослабление его воли. И я проникаю внутрь, чтобы его заразить.
Я расстегиваю пуговицы его рубашки, сбрасываю промокшую ткань с его плеч.
– Уайльд часто спорил и страдал от этого, – я кладу руки на его обнаженную грудь. Он вздрагивает от интимного прикосновения. – Не заставляй меня страдать, Алекс. Ведь мы знаем, как вылечить нашу болезнь.
Я провожу рукой вниз по его подтянутому животу, мои пальцы находят твердую выпуклость, и расстегивают пуговицу на его брюках. Это одно действие уничтожает робкий контроль, сдерживающий его.
С тихим стоном Алекс срывает мокрую одежду, разделяющую нас. Он безрассудно снимает с меня майку, обнажая грудь. Мои соски трутся о его кожу, пока мы движемся по воде, теряя остатки нашей одежды.
Он целует меня в губы, когда мы проходим под водопадом. Опьяняющая смесь ледяной воды и наших горячих губ пробуждает во мне что-то ненасытное, когда я обвиваюсь вокруг него.
Спина ударяется о шероховатую поверхность скалы, Алекс обхватывает мои бедра и прижимает к себе, вызывая жаждущую боль глубоко внутри. Я стону ему в рот, звук приглушен поцелуем и льющейся водой вокруг нас. Однако он тоже чувствует потребность, потому что его язык проникает глубже, а пальцы впиваются в мою кожу.
Он твердый и толкается у моего входа. Я извиваюсь напротив него, скользя по всей его длине и вызывая сладчайшее рычание. Алекс напряг все мышцы и тяжело дышит, прижимается ко мне, и когда получает удовлетворение, ощутив мою смазку, выдыхает пылкое проклятие.
Появляется нежная боль. Мои бедра сжимаются, притягивая его ближе.
– Ты нужен мне внутри, – говорю я хриплым голосом. – Алекс, сейчас…
Мольба, звучащая в моем голосе, его подталкивает. С агрессивной настойчивостью он тянется выше, чтобы ухватиться, поднимает меня на гладкий каменный выступ, чтобы расположить именно там, где он хочет.
Момент, когда наши взгляды встречаются, и все, что есть между нами – прошлое и настоящее, похотливое желание и яд – произносится в этом мгновении, прежде чем он входит в меня сокрушительным толчком.
Я впиваюсь ногтями в его спину, он нависает надо мной, насыщенные голубые глаза следят за каждым изменением выражения моего лица. На этот раз я ничего не контролирую.
Он внутри меня, и я дрожу.
Я оцепенела, но чувствую все. Он кладет руку мне на затылок, когда выходит только для того, чтобы войти глубже, заполняя меня полностью. Я хочу, чтобы он придавил меня своим телом, чтобы он не мог прочитать мои мысли, но его взгляд не блуждает. Он хочет наблюдать за каждой реакцией.
Мои колени упираются в его бока, когда я приподнимаю бедра навстречу его сильным толчкам. Звук шлепков рикошетом отражается от камней и воды, усиливая похоть.
Я такая же жадная. Мне нравится, как он морщится, как напрягаются черты его лица, балансирующие на грани восторга и мучения. Затем он целует меня с огнем, который опаляет, заставляет почувствовать все это мучение и плотский грех, пожирающие его.
И я хочу это чувствовать. Впервые я завидую его способности испытывать такую сильную страсть. Горькое зернышко зарывается в пустую оболочку, где лежат и пускают корни дремлющие эмоции.
Он прикасается ко мне повсюду, везде сразу, как будто боится, что я исчезну. Злость переполняет его взгляд, беспричинная ярость, которая просит удовлетворения.
– Черт, Блейкли. Ты так прекрасна, что это убивает меня.
Я закрываю глаза. Не хочу видеть его или слышать хриплые слова восхищения. Они вызывают у меня отвращение, унижение. Я хочу, чтобы он трахал меня жестко и безжалостно, поэтому сосредотачиваюсь на физическом удовольствии, позволяя гедонисту внутри доминировать.
Первый всплеск страстного желания прокатывается по моему телу приятной ударной волной. Скала под нами холодная, но наши тела – это печи, создающие жаркое логово. Мы бесчувственны ко всему, кроме невыносимого голода, который делает нас рабами наших чувств.
Его вес ложится на меня сверху, когда он оставляет дразнящий след поцелуев на моей шее. Пробует мою кожу на вкус, опускаясь ниже, чтобы пососать мою грудь, потом проводит языком по соску. На меня накатывают волны. Мои руки касаются его, а затем камня, в поисках чего-нибудь твердого, за что можно ухватиться, когда появляются ощущения подобное электрическому току.
И с этой мыслью приходит воспоминание о последнем сеансе. Пристегнутая ремнями к каталке. К вискам прижаты тампоны. Острая боль пронзает голову, слепящий белый свет застилает веки. Паника – это свинцовая тяжесть в моей груди, страх, что я сломаюсь под давлением.
– Я не могу дышать, – говорю я, задыхаясь, но мое тело утверждает обратное, легкие шумно втягивают воздух при каждом вдохе. Чем больше я ерзаю, тем сильнее Алекс давит на меня, и я цепляюсь за него, не в силах остановить натиск. – О, боже. Еще. Ты нужен мне глубоко внутри, Алекс.
