Текст книги "Современный болгарский детектив. Выпуск 3"

Автор книги: Трифон Иосифов

Соавторы: Кирилл Войнов,Кирилл Топалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

…Я вышел из воды, лег на песок лицом вниз. Мне сразу стало жарко и душно, песчинки заскрипели на зубах. Холодные капельки как гвоздики упали на спину.

– Что с тобой? – Таня нежно положила мокрую руку мне на плечо.

– Ничего, родная, ничего. Все в порядке.

Она пошла в палатку переодеваться.

«…Вечером после отравления Гено прибежал к нам, – пишет Велика Панова. – Он был очень возбужденный… Ты ничего мне не давала… Я вас уничтожу… Толкнул меня и выскочил на улицу… Я убил свою жену! Я отравил ее… и обеих своячениц, ее сестер… Так будет лучше… никто не догадается!..»

Я встал и медленно двинулся к морю, зашел вглубь по грудь. Прохладные струи смыли с тела прилипший песок, освежили горячую кожу. Вернулся к палатке.

– Давай съездим в Бургас, Танче, – попросил я.

Таня сидела под козырьком палатки и расчесывала волосы. Она с удивлением поглядела на меня.

– Зачем? Что нам делать там? Ведь мы вчера только ездили…

– Мне надо позвонить в управление. Может, есть какие-нибудь новости…

– Но ведь вчера ты уже звонил, и тебе ответили, что ничего нет. Давай хотя бы завтра поедем, а?

– Нет, я не могу ждать до завтра. Может, уже появилось что-нибудь.

– Ну что ж, поезжай, если хочешь, – тихо ответила она, и в голосе ее я услышал обиду и грусть.

Мне было очень жаль Таню и оставлять ее ох как не хотелось, но что-то жгло меня внутри, ни на минуту не отпускало, не давало покоя. Я быстро натянул джинсы на еще мокрые плавки, надел рубашку, сандалии, чмокнул Танче в макушку (она отвернулась и не смотрела мне вслед), сел в машину и рванул с места.

Широкое шоссе в это время было почти пустым – жара загнала всех на пляжи, в кемпинги, в палатки. Я мчался как угорелый, радиатор перегревался, я с ужасом увидел, как стрелка термометра подползла к критической красной отметке. Но я был уже близко к цели, на всех парах влетел в город и резко затормозил у здания местного управления. Дежурный читал какую-то книгу. Увидев меня, быстро спрятал ее в стол.

– Есть что-нибудь из Софии?

– Пока нет.

Я знал, что сейчас звонить рано – обед. Надо было как-то убить двадцать минут. Рядом оказалась сладкарница, чудом открытая в это время. Я выпил кока-колу, съел мороженое, не почувствовав вкуса ни того, ни другого – словно траву ел. В час десять я набрал телефон комнаты, где сидел наш симпатичный стажер.

– Привет, Чинков! Как дела? – спросил я как можно спокойнее.

– Товарищ Дамов, это вы? – обрадовался парень. – Откуда вы звоните?

– Из Бургаса…

– Все в порядке, товарищ майор! Прокурор поддержал обвинение! Дело назначено к слушанью на четвертое… Быстро его провернули! Ну, а вы как? Как отдыхаете?

– Спасибо. Хорошо.

И повесил трубку. Парень, наверное, был задет и даже неприятно удивлен. Он так искренне обрадовался моему звонку, а я…

Обратный путь я проделал по жаре и пыли – машин на шоссе становилось все больше, пробираться среди них было все труднее. Настроение у меня было скверное, появляться в таком виде перед Таней и портить ей отдых очень не хотелось. Однако я никак не мог завершить начавшийся внутренний монолог, наплывали все новые мысли, доводы, рассуждения.

Значит, прокурор поддержал меня. Да что с него взять, умом он не блещет, да и профессионал посредственный. Ну никакого не чувствую удовлетворения, совсем наоборот. Вообще, наша работа… А при чем тут работа? Просто она, эта работа, скорее всего, не для меня, а вернее, я не для нее. Мне было бы гораздо лучше и легче быть, например, адвокатом. Или юрисконсультом какого-нибудь интересного предприятия. Нет, лучше адвокатом, чтобы заниматься человеческими страстями… Любовь, ненависть, ревность, алчность… Они существуют с тех пор, как существует мир, а в нашем новом обществе преобразились они или выражают себя так же, как сто и двести лет назад? При Бальзаке, Диккенсе, Достоевском? А мы? Что мы сами сделали, чтобы хоть как-то облагородить эти исконные человеческие страсти? Мало, мало сделали или вовсе ничего… Конечно же, мы должны быть сытыми, богатыми, красиво одеваться, но вот мы надели новый костюм, построили квартиру, сели в собственную машину – и что? Стали мы благодаря этому богаче духовно, прибавилось ли у нас благородства, человеколюбия? Да ничего подобного! Ах, если бы мы столько сил тратили на преображение души, сердца и сознания человека, сколько мы тратим на наше материальное обеспечение! Мелькают порой в воспоминаниях лозунги, плакаты, транспаранты и девизы – как полинялые краски на старых одеждах или выцветшие чернила на бумагах Бог знает какой давности, вот и все, что от них осталось. А ведь это были едва ли не главные средства «воспитания нового человека»…

В последнее время меня стали называть специалистом по убийствам. Так уж получалось, что ко мне попадали такие дела – случайно, разумеется, но постепенно случайности спрессовались в тенденцию, и я уже мог бы проследить какие-то закономерности по этой теме – так сказать, в исторической перспективе. Как писали когда-то: «Раньше и теперь…» Так что же, изменились мотивы этого – самого страшного – преступления против человечности? Один ударил соседа лопатой в грудь за то, что тот тайком проходил на свою дачу через его участок, скащивая таким образом дорогу; другой убил кассира АПК и унес тринадцать тысяч левов; третий разбил голову соквартиранта куском арматурного железа, потому что ему надоел храп и кашель. А Гено Томанов? Наполнил целый морг…

«Нет! Неправда! Не было этого!»

«Было, дружок, было! И сколько бы ты ни глядел на меня своими круглыми глазами и ни изображал ужас – было! Ты сам признался! Твоя несостоявшаяся теща ясно и точно передала, как ты сказал: «Я убил свою жену, я отравил ее и обеих своячениц, ее сестер, чтобы никто не догадался…» Однако все догадались, что ты убийца! И Кислый, и прокурор, не говоря уже обо мне… И на суде скажешь все, скажешь как миленький! Припрем тебя к стенке фактами…»

Из-за поворота выскочил огромный черный «мерседес» – я чуть не врезался в него с ходу, но он, как ягуар, рванулся вперед, мелькнул своим обтекаемым задом и через секунду был уже далеко. Да, вот это машина, это скорость! А ведь классическая марка…

…Факты, конечно же, упрямая вещь. Но что же меня все-таки смущает? Что тревожит и не дает покоя? Откуда эта неуверенность – как жужжащая над ухом оса? Как я сказал? «Наполнил морг…» При этом он же не профессиональный убийца, и он не сумасшедший, и не был в неконтролируемом состоянии аффекта… И в этом его крике «Нет! Нет!», и в этих его полных ужаса глазах была искренность! Да, да! Значит, надо признать, он умеет так искренне лгать, что может ввести в заблуждение и опытных людей! Честное слово, я впервые встречаюсь с таким «блестящим» дарованием. Но ни разу – ни разу! – еще не встречал обвиняемого, который бы не рухнул под напором фактов и полного разоблачения. Да, факты, факты… именно здесь есть какая-то еле видная трещинка… чего-то недостает, совсем маленького – как просяное зернышко… Например, этой проклятой бутылки из-под лимонада, в которой был яд… Нужно было еще и еще искать ее. Ведь существует же она где-то, если не целая, то хоть осколки от нее… Потому что вторую, разбитую, с норковым жиром мы нашли во дворе…

Танче спала в палатке, укрывшись простыней. Ее губы слегка приоткрыты, ресницы отбрасывают легкую тень на щеки, руки она так уютно, по-домашнему положила под голову.

Я не стал будить ее. Собрал походные стулья, стол с алюминиевыми ножками, отнес в багажник, снял с двух обгорелых камней, служивших нам очагом, большую черную сковороду. Ручка сковороды оказалась горячей, и я выронил сковороду на камни. Таня проснулась и высунула голову из палатки, зажмурившись от солнца.

– Что ты делаешь?

– Собираюсь.

– Что с тобой случилось, Митко? Или тебя вызвали? – В голосе ее звучали удивление и тревога.

– Нет, не вызвали. Но я бы хотел, чтобы мы вернулись.

Она вышла в коротком халатике, едва доходящем до половины бедер.

– Объясни мне – что происходит? Ведь у нас есть еще целых четыре дня…

Я чувствовал себя последним мерзавцем, но ответить ничего не мог и только продолжал увязывать вещи, скатывать палатку и складывать все это в машину.

– Может… может, я виновата? – услышал я позади себя ее голос. Мне казалось, она готова заплакать. Я бросил сумку, которую держал в руке, обнял Танче, крепко прижал к себе, поцеловал в висок, в нежную загорелую шею.

– Нет, нет, родная! Только не ты… Скорее, я, я во всем виноват…

Солнце уже садилось, и море предвечерне темнело, когда мы выехали из этого милого, обаятельного уголка земли, о котором и я, и Таня столько мечтали. По пути мы обменялись несколькими ничего не значащими словами, а где-то возле развилки между Несебром и Солнечным Берегом Таня попросила остановить машину, пересела на заднее сиденье, прислонилась к большому тюку и заснула. В Софию мы прибыли за полночь. Я помог Тане перенести ее багаж в лифт. Она молчала. Я подождал, пока кабина поднялась и где-то наверху остановилась, сел в машину и двинулся к своему ранчо.

Рано утром я крадучись пробрался в тюрьму через служебный вход. Мне очень не хотелось встречаться с коллегами, которые в это время шли на работу, и объяснять им, почему я бросил отдых и вернулся в Софию, что случилось, отвечать на глупые вопросы – как там море и так далее…

Заместитель начальника тюрьмы был в командировке, его кабинет свободен, и я попросил привести Томанова сюда. Сержант довольно долго отсутствовал, наконец появился и сказал, что Гено на осмотре у врача и придется подождать.

– Он заболел? – быстро спросил я.

– Не знаю, он ведь в предвариловке. Мне сказали, что он пожаловался на головокружение.

Минут через пятнадцать он вернулся, ведя Гено, откозырял и вышел в коридор.

Гено был чисто выбрит и аккуратно одет. Он заметно похудел, смуглая кожа стала еще более темной. На меня он не смотрел. Ему, очевидно, уже вручили копию обвинительного акта.

– На что вы жалуетесь? Что говорит врач? – спросил я, и от фальшивого тона, которым я заговорил с ним, мне самому стало ужасно неловко.

Он молчал, глядя в пол. Но – делать нечего, я должен, должен задать ему еще несколько вопросов, ради которых бросил «Луну», обидел Таню, быть может, сломал свою личную судьбу.

– Видите ли, мы уже говорили с вами, и в показаниях ваших это есть, но я все-таки хочу еще раз спросить вас, чтобы уточнить: когда вы вернулись домой в обеденный перерыв, чтобы взять деньги для регистрации, – вы открыли тумбочку. Открыли, да? Она была закрыта, верно? Вы открыли ее?

Полное молчание – как будто меня нет в комнате и я не задавал ему никаких вопросов. Я зашел с другой стороны:

– Когда вы открыли тумбочку, бутылка с паратионом была там? Вы видели ее?

Он, видимо, почувствовал в моем голосе некоторую неуверенность и сомнения.

– Не знаю, – глухим голосом пробормотал он. – Я искал деньги, а не бутылку. Деньги были в верхнем ящике, что выдвигается… А бутылка в глубине, внизу… Я туда не заглядывал…

Что ж, вполне логично. Тем более что и на этот раз в ответе прозвучала (или снова была ловко сыграна?) искренность.

– Хорошо. Больше у меня к вам нет вопросов. Все-таки советую вам на суде говорить правду. Вопреки всему это может сыграть положительную роль в вашем деле.

– Вы уже многое советовали мне! – Он в сердцах вскинул голову и повернулся к окну – только чтобы не глядеть на меня. – Не о чем мне с вами советоваться! Не хочу! Хватит!

Я позвонил. Вошел милиционер и увел Гено.

…Три человека знали об этой проклятой бутылке, колючкой засевшей у меня в мозгу, – Велика, потому что сама дала ее, Гено, который взял ее и спрятал в тумбочке, и Невена, увидевшая бутылку, когда Гено прятал ее… Он тогда же сказал ей, что это для деревьев, что нельзя трогать, что двух капель достаточно, чтобы умереть… Да, да, конечно, Велика, Гено и… Невена… Версию Велики я принял, версию Гено знаю досконально, а Невена… А что Невена? Ну что ж, еще раз прокрутим в воображении эту много раз «виденную» пленку: вот Невена возвращается со склада в Искоре, садится обедать одна и ест уже отравленного цыпленка. Обычно я останавливался на этом месте, дальше все как будто было ясно: вот она поела, может быть, успела убрать со стола, потом яд начал действовать, ей стало плохо, закружилась голова, она застонала, ее услышала Зорка, испугалась, побежала вызывать «скорую», пришла машина, и ее увезли в больницу. Так… Ну, а в больнице? Ее перенесли в приемный покой… осмотрели… поставили диагноз… сняли с нее одежду и надели больничную… положили в палату… Стоп, стоп!.. А может быть, я что-то самое существенное пропустил? А может… Мы провели тщательный обыск в доме у Томановых, перерыли все, обыскали и Гено перед тем, как посадить в предвариловку. А вещи Невены, в которых ее привезли в больницу? Ее одежда, обувь… Как это раньше не пришло мне в голову? Как можно было пропустить это звено?! Вот и говори после этого о безошибочном профессионализме…

Не помню, как я выскочил из тюрьмы, как включил мотор и помчался в больницу. Я знал, что Невена должна быть еще там, у нее обнаружили осложнение на печень и держат до сих пор под наблюдением.

Кинулся в приемный покой.

– Личные вещи больного при поступлении вы принимаете?

– Да, – рассеянно ответила сестра, что-то усердно писавшая на небольшом листке бумаги – похоже, письмо. – А вы что, выписываетесь?

– Да.

– Тогда поищите кладовщицу тетю Мару – в конце коридора, последняя дверь направо, – и снова принялась писать.

– Благодарю вас.

Тетя Мара сидела за окошком и ела булочку, запивая простоквашей.

Я поздоровался, она с набитым ртом кивнула головой.

– Тут выписывается одна больная, моя родственница…

– Как фамилия?

– Томанова, Невена Томанова…

– А-а, знаю-знаю, это отравленная… Так ведь она еще лежит. Или уже уходит?

Она поднялась. Низкий рост и полнота не мешали ей быстро двигаться среди полок. Она скрылась где-то в глубине, через несколько секунд возникла снова и бросила на прилавок окошка узел с вещами. После этого она снова уселась за стол спиной ко мне и продолжала есть.

Собственно, это был не узел, а широкий белый мешок, вроде наволочки, с полинялыми от частой стирки цифрами. Я снова украдкой глянул на тетю Мару – похоже, она с аппетитом ест и я ее нисколько не интересую. В мешке оказались платье, шерстяная жилетка без рукавов, кухонный фартук, туфли, белье… Платье было без карманов, а в белой безрукавке оказался один небольшой кармашек, из которого я извлек сложенный вчетверо листок бумаги и маленький желтый ключик, которым закрывался – и открывался! – секретный замок тумбочки. Точно такой же мы нашли при обыске у Гено…

Я развернул листок.

«Венче, автобус задерживается на два часа, мы вернулись и поели, чтобы не проголодаться в дороге. Цыпленок очень вкусный, только пахнет как-то странно, поджарь его на масле. Мы напишем тебе открытку. Целуем тебя.

Твои сестры».

Я быстро положил листок в карман.

– Вам нужна расписка?

Тетя Мара наконец обернулась.

– Давай, давай сюда ее! Почему сразу не предъявил? И я, дура, забыла за этой булкой…

– Я оставил ее наверху! Сейчас!

Я сунул все вещи обратно в мешок, протянул его тете Маре и ринулся к лифту.

Невены в палате не было. Ее соседка, усатая чернавка, густым басом объяснила, что Невена гуляет в саду.

Деревья распустили свои пышные кроны, на аккуратных клумбах густо цвели тюльпаны. Почти все скамейки под деревьями были заняты больными, их зеленые и малиновые халаты выглядели здесь даже нарядно.

Невена и еще какая-то женщина медленно прогуливались по тенистой стороне аллеи и о чем-то тихо разговаривали. Я шел навстречу. Увидев меня, Невена остановилась и приложила руку к груди. Я поздоровался.

– Извини, – сказала Невена спутнице и повернула обратно.

Мы сели на ближайшую свободную скамейку. Невена чуть посвежела, но болезненная худоба ее лица и рук вызывала щемящее чувство жалости.

– Вы, наверно, знаете? – тихо спросил я после долгого молчания.

– Знаю…

На среднем пальце моей правой руки болталось колечко с ключиком. Невена увидела ключик и отвернулась.

– Его осудят, – сказал я, испытующе глядя на женщину. – Он получит то, что заслужил…

– Нет, – сказала она по-прежнему тихо, но твердо.

– Почему?

– Так.

– Его осудят! – настаивал я. – И приговор будет строгий…

– Нет, – повторила она и стала теребить вынутый из кармана халата носовой платочек. – Он не виноват…

– А кто? Кто виноват?!

Она зябко спрятала подбородок в воротник халата.

– Я…

Потом повернулась, посмотрела мне прямо в глаза – будто в воду бросилась:

– Я! Я сама это сделала! Вы же догадались. Это мой ключ!

Я молчал.

– Я все равно рассказала бы это на суде! Я давно уже решила…

Она с тяжким отчаянием смотрела на меня, время от времени мелкая дрожь пробирала ее всю с головы до ног, волосы упали на лицо, она отбрасывала их назад и продолжала как в лихорадке:

– Я не могла больше, не могла, понимаете? Я хотела и себя и его! И себя и его! И решилась… Не могла больше… Они меня измучили… звонки по телефону, письма, угрозы, насмешки… И Тони, и мать – особенно она, старая… Гено отдалился от меня. А я его люблю… и сейчас люблю… И она, может, любит его, каждый имеет право… Но почему Гено? Почему именно он? Он мой муж… у нас дочка… И я решила – не буду, не могу так жить. Сначала только о себе решила. А потом… потом подумала – почему же только я, одна? Я умру, а он останется для нее? И тогда решила – пусть оба мы… вместе! Я возьму его с собой, и в ад – вместе… Со мною в ад… Не оставлю его им! В тот вечер, когда старая пришла, я окончательно решила. Я знала, где стоит яд. В тумбочке, в бутылке от лимонада. Он принес ее, я видела и спросила, что это, а, он сказал, что это для опрыскивания деревьев, не трогай, говорит, достаточно двух капель – и смерть! Он спрятал бутылку в тумбочку, там в выдвижном ящике он хранит любовные письма от этой… и деньги от меня прячет, и еще какие-то вещи. Я все это знала, у меня был второй ключ, но я молчала… И решила – конец! И себя и его! Не отдам его им! В этот день сделаю все… Когда сестры приехали, Димка[32]32
  Уменьшительное от Димитрины.


[Закрыть], младшая, спрашивает – что с тобой, почему ты такая? Я говорю – ничего, пройдет… Я уже все решила… Они ушли, сказали, что не вернутся, походят по городу и дальше поедут… Я приготовила цыпленка… Открыла тумбочку, взяла бутылку и полила цыпленка… И тогда он позвал меня к телефону…

– А бутылка? Что вы сделали с бутылкой? Где она? – ворвался я наконец в ее страшный монолог.

– Бутылка? Я ее бросила в уборную… у нас во дворе… И тумбочку закрыла на ключ, я очень хорошо помню… А когда вернулась, она была открыта…

– Да, да, я знаю… Значит, он позвонил соседке, попросил позвать вас…

– Соседка позвала меня… – Невена не в силах была остановиться, не выговорившись до конца. – Он сказал мне про машину и деньги… Ничего, думаю, отвезу и заберу его домой – пообедаем вместе… Но он сказал, что не может прийти, у него дела с машиной… Ничего, думаю, буду ждать его до вечера. Но когда вернулась…

Она схватилась рукой за горло, откинула голову, из глаз заструились слезы:

– Они приходили опять… А говорили, что не вернутся… И поели. Записку оставили, написали, что…

Невена уронила голову на спинку скамейки и тихо запричитала:

– Как мне жить теперь? Зачем мне жить?! Зачем меня спасли?! О-о-о…

Я оглянулся. По аллее сестра вела какого-то больного. Я махнул ей рукой. Она усадила больного на ближайшую скамейку и подбежала к нам.

– Что с ней? – Она подхватила Невену под мышки. – Ну-ка, попробуй встать… Ты можешь ходить?

– Она разволновалась, – с чувством вины пытался я объяснить сестре. – Хорошо бы проводить ее в палату…

Сестра понимающе кивнула.

– Вставай, Венче! Пойдем, я отведу тебя!

Рыдая и дрожа, Не вена оперлась на руку сестры, та обняла ее, и они медленно двинулись к больничной двери.

Я остался один, облокотился на спинку скамейки и раскинул руки – как распятый… Сколько я сидел там, не знаю…

А бутылку нашли. В тот же день. Именно там, где говорила Невена. Хоть процедура эта была весьма малоприятной.

В управление я прибежал за две минуты до конца рабочего дня и прямо – к кабинету шефа. Гичка уже собиралась уходить.

– Здесь он?

– Здесь. Меня отпустил, а сам еще остался, говорит, много работы. Ну, пока! – надела набекрень легкую лиловую кепчонку, схватила плетеную сумку и скрылась.

Я сел на ее место. Лучше бы, конечно, пойти к себе в кабинет, но я боялся пропустить Кислого.

Гичкина машинка стояла на столе, покрытая черным футляром. Я снял футляр, заложил бумагу и стал печатать. Нет, нет, конечно же, не заявление об уходе – извините, дескать, ошибся, и пока, прощайте. Нет уж, надо иметь мужество пройти свой путь до конца. Я описал новые факты по делу Евгения Томанова и Велики Пановой, предлагал слушанье дела в суде отложить и вернуть его на дополнительное расследование.

Текст занял одну страничку. Но это была бомба. Я представил себе, как взорвет она тихую, спокойную, деловую жизнь управления, как пойдут толки и пересуды, а коллеги и приятели будут подбадривать меня, дескать, не робей, подумаешь, дело великое, с кем не бывает… Но мой провал станет не только моим, он отразится и на шефе, и на управлении, и даже на министерстве… А если я не успею, и дойдет до суда, и прокурор поддержит обвинение… Да, трудная жизнь предстоит. Но разве можно заведомо обречь на смерть или пожизненное заключение невинного человека? Да, конечно, формально невинного, с точки зрения строгого закона. Он, Гено, не лил отраву в еду, да и Велика из соучастницы преступления превращается «всего-навсего» в подстрекательницу. Всего-навсего… По нравственному закону оба они негодяи и подлецы, и я с наслаждением подверг бы обоих полному остракизму и суду совести. Но я работаю в отделе, рассматривающем уголовные преступления, а здесь их состава нет – и это на сегодня главное. Хотя если и дальше так пойдет, то нет никакой гарантии в том, что завтра новая Невена не отравится или не выбросится с десятого этажа…

…Я постучал в обитую кожей дверь кабинета. Молчание. Я вошел. Кислый что-то писал. Он поднял голову, кивнул мне и снова продолжал писать. Я подошел к столу, положил перед ним напечатанную страничку. Кислый поставил карандаш в пузатую вазочку, взял мою страничку и стал читать. Долго читал, по-моему, даже слишком долго. В конце концов отложил ее в сторону.

– Это пусть останется. А ты свободен.

Снова вынул карандаш из вазочки, придвинул бумаги и занялся своим делом.

Я щелкнул по-военному каблуками, повернулся и почти бегом оставил кабинет.

Свободен! Наконец-то действительно свободен…

Бесконечный июньский день еще длился, но шел на убыль. Даже тюрьма, освещенная красноватым золотом гаснущих лучей, казалась не такой мрачной.

Куда же теперь?

Я легко завел машину и довольно быстро подъехал к дому, где живет Танче. Так – Теперь на четвертый этаж, направо, квартира Романовых, у которых Таня снимает комнату.

Звоню.

Мне открывает пожилая дама с милым лицом и коротко остриженными посеребренными волосами. Смотрит на меня удивленно, с недоумением. Я спешу объяснить:

– Простите, я бы хотел видеть Стоянку Станоеву.

Дама секунды две-три раздумывает, на этот раз взглядом оценивает меня – не вор ли, не бандит? Можно впустить? Решив, что все-таки можно, ведет в глубину коридора, останавливается у одной из комнат и стучит в дверь:

– Таня, это к вам! – и, удостоив меня милой улыбкой, исчезает.

Я вхожу. Сажусь на первый попавшийся стул. Таня смотрит на меня, как на внезапно появившегося невесть откуда динозавра. Потом краснеет, ее длинные ресницы слегка вздрагивают. А я вдруг начинаю хохотать. И не могу остановиться. Не знаю, веселый ли это смех, но что в нем освобождение от тяжести, которая грузом лежала на душе все эти дни, – это точно. И Таня, Танче, умница Танечка понимает и тоже начинает смеяться. Потом вдруг прикладывает палец к губам и кивает на дверь. Ее хозяйка, скорее всего, очень любопытна. Я встаю, подхожу к Тане и обнимаю ее, что есть силы. Она целует меня в нос. Прекрасно!

– Я сварю тебе кофе, хочешь? – говорит она, все еще улыбаясь.

Я не пью кофе в это время – потом буду плохо спать. Впрочем, кто знает, удастся ли мне вообще заснуть в эту ночь… Но отказаться тоже нет сил.

– Кофе? Великолепно! Я только об этом и мечтал!