Текст книги "Современный болгарский детектив. Выпуск 3"

Автор книги: Трифон Иосифов

Соавторы: Кирилл Войнов,Кирилл Топалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

По сравнению с моим кабинет Георгия выглядел как «мерседес» рядом с «запорожцем». Роскошные кожаные кресла, в которых не сидишь, а тонешь, модный письменный стол необъятных размеров, строгая темная стенка с книгами и резным баром, ковры и дорожки… Только вот при взгляде на хозяина кабинета я вздрогнул от неожиданности – и жалости. От прежнего павлина времен нашей последней встречи в «Ариане» не осталось ничего – передо мной сидел невысокий, с трудом дышащий человек, страшно толстый, с явно нарушенным обменом, на который, как известно, в такой стадии уже не влияет ни диета, ни спорт.

Я стал лихорадочно, с подчеркнутой уверенностью убеждать его в необходимости двигаться, побольше двигаться.

– Двигаться? Когда и где? – вздохнул он. – Тут? В машине? В министерстве? Или дома, где я почти не бываю?

Он закурил сигарету и до конца нашего разговора курил одну за другой.

– Ты знаешь, что мне снится чаще всего, если вообще у меня появляется время для этого приятного времяпрепровождения? Мне снится, что я бегу. Нормальные люди видят во сне детство, себя в молодости, а мне просто снится, что я бегу. Не знаю, в каком я возрасте – я имею в виду сон, – но, наверно, в нынешнем, потому что теперь я совсем не могу бегать… Мне кажется, если я пробегу десять метров, моя машинка окончательно и бесповоротно остановится. Вот до чего я дошел…

Георгий говорил без раздражения и недовольства, видно было, что он принимал свое состояние как неизбежное зло, в голосе его слышалась даже какая-то апатичная примиренность с жестокими законами природы. Я представил себе, сколько его коллег и подчиненных завидуют ему, а ведь они даже вообразить себе не могут, как завидует им он, когда видит их, бегущих на работу или домой…

Глядя на Георгия и слушая его, я все раздумывал, как подступиться к рассказу о Цачеве, но Георгий облегчил мне задачу.

После рюмки отличного коньяка и чашки кофе, принесенных модной секретаршей, я закурил, а он, не выпуская изо рта очередную сигарету, со вздохом спросил:

– Что происходит с Марией? Как она?

– Ее будут судить, – выпалил я прежде, чем придумал другой ответ.

– Что-о? – Он захрипел, как раненое животное, которое вдруг попало на бойню.

Да, я зря сразу обрушил на него новость. Надо было идти к ней по ступенькам.

– Возникли серьезные неприятности. Но…

– Снова… то же самое? – Впервые я увидел в его глазах неподдельный ужас.

– Нет-нет. Другая история, довольно глупая.

– Небось застрелила кого-то, – с невеселой усмешкой проговорил Георгий.

– Нет еще, но может сделать и это! – я улыбался во весь рот, успокаивая его и призывая к серьезному разговору.

– Тогда в чем же дело? – с некоторым раздражением спросил он, стиснув в пухлой руке зажигалку.

– Понимаешь, явился наследник Робевых и хочет отнять у нее тир, у него даже есть нотариальный акт, и, кроме этого, он требует двадцать пять тысяч левов, а у Марии есть только две!

Георгий с досадой махнул рукой:

– Что за ерунда! В предсмертном письме та Мария написала, что оставляет тир нашей.

– А где, где это письмо?

– В деле! Это письмо, по сути, и спасло нашу Марию, потому что в доносе, с которого все и началось, помимо всяких прочих вещей, с абсолютной уверенностью сообщалось о том, что наша убила владелицу тира, чтобы та не выдала ее. Однако это письмо не только провалило обвинение, но и поставило под сомнение и другие улики против нее… Да, это спасло ее… А я не поверил ей тогда…

Георгий тупо смотрел на крышку стола, слова падали медленно, тысячу раз передуманные и сказанные самому себе. Что же надо было ему пережить, какой путь пройти до осознания своей вины…

– Да, я не поверил ей тогда, и это был большой грех, видно, Господь наказывает меня за это… Уродливой душе дает уродливое тело…

Теперь и мне стало трудно дышать, я будто задыхался вместе с ним.

– Перестань глупости болтать! – крикнул я ему в сердцах. – А кроме того, нету такого письма в деле. В описании следственных документов оно упоминается, а в архиве отсутствует! Наверно, кто-то весьма заинтересованный во всем этом убрал его, не пойму только – еще тогда это случилось или уже сейчас?

– А разве содержание документа не изложено в деле?

– Нет. Ни один документ не описан. И этот тип в результате подбросил суду идею, что наша убила старшую Марию, чтобы завладеть ее имуществом.

– А что это за тип? – Георгий размахивал зажигалкой, как ножом.

– Некий прилизанный балканский мошенник.

– Да неужели же ты не можешь справиться с ним?

– Закон справится. Правда, если и ты поможешь.

– Ну а Мария?

– Если узнает, что он завел против нее дело, – застрелит его.

– Это точно – застрелит! – с довольной улыбкой прорычал он, и передо мной сквозь бесформенную массу на секунду промелькнул образ того мальчишки, с которым прошли мои детство и юность, облик моего друга и брата. – А если она не застрелит его, тогда я сведу с ним счеты. Меня не учили хорошим манерам в ордене кармелиток!

Сколько раз я слышал от него про этот «орден кармелиток»! Таким образом он выражал свое недовольство моей мягкотелостью и излишней, по его мнению, терпеливостью.

– Чему и где тебя учили – я знаю.

– Извини, я с годами все больше грубею… – вздохнул Георгий, снова наливая в рюмку коньяк (так же как он беспрерывно курил, так и от рюмки почти не отрывался). – Видно, тут единство формы и содержания… – он горестно глянул на свой необъятный живот, взял рюмку и глотнул изрядно. – Скажи, Свилен, ты по-прежнему считаешь меня человеком?

– Странный вопрос, – промолвил я после неловкой паузы, и, может быть, поэтому ответ мой прозвучал неубедительно.

– Вопрос обыкновенный, и ты бы должен ответить на него прямо, без риторики, а я не рассержусь – заслужил… Во всяком случае я сам давно ответил на него себе: я был свиньей…

Надо было бы сказать ему, что много лет подряд я думал о нем то же самое, но теперь… теперь все возвращалось на круги своя, и я видел, чего это ему стоило – осознать все и осудить себя самого самым страшным судом – судом совести.

– Послушай, друг, прошлое минуло… а время было такое, что каждый мог ошибиться. Важно, что теперь ты…

– Время ни в чем не виновно… – тихо и твердо произнес он. – Его нельзя винить. Оно стоит на месте, а мы проходим сквозь него. Оно становится таким, каким мы его делаем, следовательно, важнее всего, как и какими мы пройдем его. Какая сила и какой разум поведет нас…

– Плохо то, что в молодости у нас бывает больше силы, чем разума, – попытался я пошутить и развеять тягостную атмосферу, но он мрачно взглянул на меня и вдруг стукнул кулаком по столу:

– Не было у меня разума, но пистолет-то был, будь оно все проклято! Если бы я был на твоем месте, Свилен, а ты на моем, я бы всадил в тебя пулю еще в пятьдесят первом! – И тяжко уронил голову на руки.

– Не отрицаю, иной раз это приходило мне в голову, но теперь я рад, что не сделал этого…

Георгий поглядел на меня, и я увидел, как постепенно таяли льдинки в его когда-то ярко-синих, а теперь водянисто-белесых глазах. Я постарался взять деловой тон:

– И вообще, довольно философии. Сейчас самое главное, что от тебя требуется, – вспомнить как можно более точно текст предсмертного письма старшей Марии и приготовиться стать свидетелем в суде. Надо еще найти Денку Драгиеву, она тоже должна подтвердить.

– Зачем тебе Драгиева? Меня разве недостаточно?

– Достаточно, но, если мы и ее найдем, будет еще лучше.

– Ну что ж, ищи…

Мне показалось, что он не хочет встречи с этой женщиной – ведь она была свидетельницей тех его поступков, которых он теперь так мучительно стыдился.

– Скажи мне, Свилен, после того, как я дам соответствующие объяснения, можно ли вообще прекратить дело?

– Оно будет прекращено только в том случае, если отпадут претензии истца.

– Опиши мне, наконец, этого странного истца, который только меня еще не успел напугать! – с какой-то гневной иронией проговорил Георгий и нажал звонок под крышкой стола.

В ту же секунду вошла секретарша.

– Меня нет! Ни для кого!

Секретарша кивнула головой и скрылась за тяжелой кожаной дверью.

– Ну, я слушаю!

Я стал рассказывать ему о Цачеве, а когда назвал фамилию Ценкова, он чуть не подскочил, несмотря на свои габариты.

– Валерий Ценков, говоришь?!

– А ты что, знаешь его?

Георгий был в таком гневе, что даже не мог найти точного слова, которым он хотел окрестить адвокатишку.

– Этот… этот… негодяй из негодяев! Я дал ему образование, его отец работал у нас юрисконсультом и ушел на пенсию… А этот… этот негодяй пять лет получал от нас стипендию – по сто левов в месяц! А после института он не захотел занять отцовскую должность юрисконсульта, хотя мы все подготовили для этого и у нас была в нем нужда… А ему, видите ли, понравилось быть адвокатом или судьей, да… И стал, знаешь! Ну, освободили мы его от нашего ангажемента, хотя это и незаконно, и, если какой-нибудь ревизор прижмет меня, мне придется не только платить эти шесть тысяч левов, но может случиться и кое-что похуже. Но ради его отца! Человек он достойный, способный, из каких только водоворотов он нас не вытаскивал… Нет, ты послушай! – Георгий просто из себя выходил от ярости. – Я все чаще убеждаюсь в том, что иногда из терновника вырастает роза, а из розы – колючий терн!

Он встал, налил из хрустального графина воду в чашку, достал из кармана какие-то таблетки, отсыпал себе на ладонь и быстро проглотил, запив водой.

Я попытался успокоить его – ну что ты нервничаешь, бывают отдельные случаи…

– Отдельные случаи?! Все начинается с отдельных случаев! И рак деформирует сначала только одну клетку! Отдельные случаи… Я ему покажу отдельные случаи! Я его научу! Завтра едем… И стипендию он вернет… Пять лет будет бесплатно работать! Увидит он у меня небо с овчинку!

Никак я не мог успокоить его и в конце концов бросил это дело – ему надо было выговориться, излиться, чтобы полегчало.

Мы ужинали в саду гостиницы «Болгария». Георгий ел страшно много, почти не прожевывая, пил без конца, и, глядя на него, у меня от жалости сжималось сердце. Мы говорили в основном о его делах, и я понял, что он, как и многие, достигшие высоких постов, лишен настоящих друзей: во-первых, потому, что у него никогда не было времени поддерживать и беречь дружеские отношения, а это довольно трудное дело, а во-вторых, потому, что высокий пост вызывает чаще всего чувства, весьма далекие от дружеских… В этот вечер я ясно понял, что Георгий, как никогда, нуждается в поддержке, я попал именно в тот момент, когда, сохраняя еще видимую внешнюю силу, он внутренне слабеет и теряет опору. И чем дольше длилась наша трапеза, тем все яснее чувствовал я, что этот процесс карьерного подъема давно сопровождался внутренним крушением, которое – голову даю на отсечение – началось даже раньше подъема, а именно в пятьдесят первом, когда он не поверил Марии и судьба его получила первую роковую пробоину. Древние называли это трагической виной, а за нее приходится дорого платить, потому что срока давности для нее нет, и чем дальше, тем оплата выше. В общем, передо мной сидел несчастный, преуспевающий, совершенно одинокий человек с нарушенным обменом, больной душой и безумной жаждой спасти хотя бы ее, свою душу. Я понял, что относиться к нему плохо больше не могу и не хочу, но и скрыть от него все, что касается Марии и ее разрушенной по его вине жизни, тоже не могу.

После ужина мы поднялись ко мне в номер, и я стал рассказывать ему о Марии – об ее собачьей жизни в кибитке, о том, как она искала его по всей Болгарии и заболела, о санаториях и одиноких пустых праздниках, которые я, как мог, старался скрасить, об ее сносной теперешней жизни в фургоне, который дает хоть некоторые удобства. А он курил беспрерывно и глядел в пол. И о старшей Марии я рассказал ему все, что знал от нашей, и он тоже должен был знать это. Я говорил и чувствовал, как стальная пружина, так долго мучившая душу, раскручивается все быстрее и быстрее, и я уже не в силах удержать ее, и острые края до крови ранят ближнего.

Георгий встал и, шатаясь, вышел в ванную. Он долго не возвращался, и меня это испугало. Я сунулся туда – Георгий держался обеими руками за умывальник, вся рубашка на груди была мокрая, с волос стекала вода. Я думал, что он решил освежиться после выпитого и массы сигарет, и уже хотел было вернуться, но вдруг с ужасом увидел, что все его огромное рыхлое тело дрожит и трясется от спазматических рыданий, похожих скорее не на плач, а на скулеж прибитой собаки.

На рассвете я посадил его в такси, а во второй половине дня мы двинулись в моей служебной машине в наш город.

Мария все знала о деле.

Я оставил Георгия у себя дома, отправился за Марией и нашел ее неподвижно лежащей на узком диване в фургоне. Сначала я подумал, что ее обессилила августовская жара, но вентилятор, который я привез ей из Польши, был выключен, и, когда я увидел ее лихорадочно горящие глаза, я понял, что случилось нечто серьезное. Мария, однако, не выносила сожалений в свой адрес, поэтому я начал, как обычно, с шутки:

– Какая буря пронеслась над мысом Доброй Надежды?

Она сразу не ответила, значит, очень сердита на меня.

– Если бы я была здорова, я бы тебе такую бурю учинила, чтобы ты на всю жизнь запомнил! – огрызнулась она и с трудом потянулась к шкафчику за сигаретами.

Я тут же поднес ей мои, но она резко оттолкнула мою руку и продолжала искать свои. Они лежали далеко, я попытался пододвинуть их ей, но она снова оттолкнула меня, поднялась и взяла пачку. Я понял, что и огня она от меня не примет.

– Догадываюсь, почему ты сердишься, но можешь быть абсолютно спокойна – все в полном порядке! Настолько в порядке, что ты даже представить себе не можешь…

– Да, да, ты когда говоришь «добрый день», надо смотреть на солнце – где оно, может, уже закатилось! – Ярости ее не было границ. – В порядке! Мне, мне соврать!.. Как будто я какой-то недоносок, какая-то кретинка, которая…

– Не хотел тревожить тебя, пока все не уладится, – прервал я ее. – А откуда ты узнала?

– Если у меня нет друзей, которые должны были все рассказать, пришлось узнать от самого врага!

– От Цачева?! – не удержался и вскрикнул я.

– От его защитника.

– От этого… мм… Когда?

– Только что.

– И как он тебе это преподнес?

– Очень любезно, воспитанно… Из уважения ко мне и моему прошлому он готов уговорить своего подзащитного забрать иск из суда, если… Золото Робевой! Они очень скромные – просят всего половину…

Мария замолчала – то ли от усталости, то ли просто не хотела больше говорить об этом.

Но мне необходимо было все знать, и я подтолкнул ее:

– Ну, и дальше что?

– Ничего. Показала ему свою книжку – вот, говорю, мое золото, две сто. Примите от всего сердца, только тир мой не трогайте, а то головы полетят!

Она снова замолчала, и я опять вынужден был тормошить ее:

– Ну, а он что?

– Он? Ничего. Что правда, то правда, говорит, у некоторых действительно полетят головы, но никто не виноват, пусть пеняют на себя…

– Ну, а ты так и не сумела застрелить его? – попытался я пошутить. Мне очень хотелось подбодрить ее, ведь именно это нужно было ей после того, как этот плевок так напугал ее.

– Наверно, не сумела, раз лежу здесь и трясусь… – И Мария чуть улыбнулась уголком бледного рта.

– Так вот, перестань трястись и приготовься к важной встрече.

– Какой еще встрече? – машинально спросила она и взяла со стола чашку с водой.

Я подождал, пока она сделает несколько глотков – а то еще захлебнется, не дай Бог, – но скрывать больше не имело смысла, события надвигались.

– Встрече с единственным человеком, который может ответственно и авторитетно подтвердить, что́ было написано в предсмертном письме Марии…

Мне показалось, что глаза ее настолько расширились, что заполнили все лицо. Из горла донесся звук, похожий на треск расщепленной сухой доски:

– Георгий?

Я кивнул. Она отвернулась к стене, чтобы я не видел ее лица. И несмотря на то, что я считаю себя недурным психологом, я так и не мог понять ее состояния.

– Уходи… – сказала она тихо, и в голосе ее я не уловил ни единого из возможных чувств – ни счастья, ни отчаяния, ни презрения, ни испуга. Скорее всего, так говорили мученики, примиренные и с Богом, и с дьяволом.

Я рассказал ей все о нашей встрече с Георгием, о его болезни, о разговоре в гостинице и его уходе в ванную – она слушала не двигаясь. Я попытался объяснить ей, что привез его не только и даже не столько чтобы спасти ее, сколько для того, чтобы утишить его собственные душевные муки. Думаю, что мне это удалось. Особенно сильное впечатление на нее, видимо, произвела его болезнь.

– Я приду завтра… – так же тихо, все еще не оборачиваясь, промолвила она, глубоко вздохнула и продолжила: – А сейчас иди…

И махнула рукой. Я поглядел на ее плечи и спину – было совершенно ясно, что моя железная Мария тихо плачет, а этого она никогда не позволяла себе ни при мне, ни при ком другом.

– Мы ждем тебя завтра в первой половине дня, – сказал я как можно мягче, открыл дверь и вышел на улицу.

А дома – полная неожиданность! После того как Ценков успокоил свою адвокатскую совесть посещением Марии и предложением честно поделить золото, он решил то же проделать и со мной – и налетел, бедняга, на Георгия…

Войдя в комнату, я застал такую картину.

Георгий сидел на диване, а перед ним у стены в положении «смирно» вытянулся Ценков. Адвокатик попытался повернуть голову в мою сторону, но Георгий гаркнул на него так, что даже я вздрогнул.

– Я не скомандовал тебе «вольно»!!

Ценков снова вытянулся по струнке, а мне стало и смешно и неловко.

– Ладно, я командую «вольно», я здесь хозяин, – пошутил я (какое счастье, что я не застал начала «дипломатической» встречи).

– Ты не вмешивайся! Садись и молчи! – приказал и мне Георгий.

– Пусть и парень сядет. Мы же не в казарме…

– «Смирно» стоят не только в казарме, но и перед отцом! А этому помету я больше чем отец! Я его учил и кормил целых пять лет! Ему хорошо известно, как он поступил в университет и как окончил его, так что не только стоять смирно будет, но сделает все, что я прикажу! Не так ли, паршивец?!

– Так.

– Я имею право так вести себя с тобой? Отвечай!

– Да.

– Я что, поступаю незаконно?

– Нет.

– Будешь ты думать впредь?

– Да.

– Будешь связываться с такими скотами, как этот Цачев?

– Нет.

– Будешь ты думать сначала о людях, а потом уж о своей засранной адвокатской славе?

– Да.

– Хочешь вернуть государству затраченные на тебя деньги, да чтоб отец от стыда ноги протянул?

– Нет.

– А если нет, тогда впредь каждый раз перед тем, как соберешься кого-то защищать, вспомни наш разговор. Вольно!

– Садись, Ценков, – пригласил я бледного до синевы «героя», уже взявшего в руки свой «дипломат» и направившегося к двери.

– Нечего ему рассиживаться! – отрезал Георгий. – У него важное дело!

Через полчаса он позвонил мне и сказал, что предупредил Цачева – пусть ищет другого адвоката…

Мы с Георгием вышли в город. Весь вечер мы ходили по разным улицам, я показывал ему издалека тир и фургон, мы миновали бывший дом Робевой, заглянули в подвальные окошки квартиры бай Дончо, где мы жили когда-то… Поздно ночью вернулись домой и решили вообще не ложиться, да и как можно было думать о сне, когда нас ожидала встреча с Марией – снова втроем…

В восемь часов утра я позвонил Ани, чтобы предупредить ее, что сегодня на работу не приду, а она огорошила меня новостью: в два часа пополудни я должен ехать с начальством в Софию. Уже неделю генерал ждет этого вызова по крайне важному делу в министерство, поездку откладывать никак нельзя… Я велел ей передать, что без пятнадцати два буду в управлении. А потом мне пришло в голову, что нет худа без добра, может, так лучше будет – они останутся вдвоем, и с моим отъездом все сложится более естественно.

В девять тридцать я позвонил Марии, она прийти отказалась, сварила кофе и ждет нас к себе. Тон был спокойный и доброжелательный, так она обычно приглашала меня на мыс Доброй Надежды, по всему видно было, что она сумела взять себя в руки и встреча пройдет без ненавистной ей патетики. Так и вышло. Она встретила нас тепло и просто, с достоинством, как встретила бы обыкновенных – давних или новых – знакомых. Выдала ее только прическа – она снова отрезала волосы и расчесала их на прямой пробор, так, как носила в те давние годы…

С удивительным чувством такта она сумела придать разговору такой естественный и непринужденный тон, будто это была не первая, а по крайней мере пятая или шестая их встреча с пятьдесят первого, а вернее – с сорок третьего, потому что в пятьдесят первом они встречались не за кофе и между допросом и беседой все-таки есть известная разница. В сорок третьем они расстались в кибитке той Марии, сегодня встретились в фургоне этой Марии – только и всего. Просто круг замкнулся.

Мы пошутили по поводу Цачева и Ценкова, я рассказал, как Георгий «муштровал» несчастного адвокатишку, Мария сначала рассмеялась, потом поморщилась и напомнила мне об условии, которое поставила для ведения ее дела, – никакого давления! А то, что сделал Георгий, – это и есть нажим на противника. Георгий в шутку отбивался, объясняя свое право так вести себя с этим паршивцем… Потом мы говорили еще о разных вещах, только прошлого не касались, и мне показалось, что Георгий немного успокоился и расслабился (а ведь по дороге к Марии я не мог отделаться от тревожного чувства, что его сейчас хватит инфаркт).

Без четверти два мы с генералом отправились в Софию, а вечером в половине одиннадцатого я был уже в нашем городе и немедленно отправился к Марии. Фургон и тир были открыты, но тонули во тьме. Только задняя часть тира была на замке, а специально оборудованная «волга», без которой Мария шагу не делала, стояла в пятидесяти метрах от фургона. Я позвонил к себе домой – никого. Я набрал софийский номер Георгия, он подошел к телефону.

– Где Мария?!

– Там… А в чем дело?

– Ты когда уехал?

– В семь.

– Поездом?

– Нет…

– На такси?

– Да.

Я почувствовал, что он не может разговаривать свободно, потому что жена рядом – а он не ездит в командировки на поезде или на такси, и она это знает.

– Что случилось, Свилен? Почему ты спрашиваешь? – услышал я его встревоженный голос, но отвечать не стал и пулей вылетел из фургона.

Обежав вокруг тира, я изо всех сил ударил плечом в заднюю дверь, она распахнулась, я шагнул внутрь и, нашарив выключатель на стене, едва не наступил на тело Марии…

* * *

Оловянный шарик пронзил лоб Марии точно посредине, она упала навзничь и заняла по диагонали почти всю заднюю часть тира, бельгийка лежала рядом. В правый ботинок был вложен листок бумаги, на котором кривыми пляшущими буквами было написано, что она кончает с жизнью, потому что болезнь ее измучила, стала невыносимой, и она просит друзей простить ее. От листка была криво оторвана примерно третья часть. Поблизости валялась ручка, которой она писала письмо.

Мы, конечно же, распространили официальную версию о несчастном случае – Мария чистила бельгийку, которой очень редко пользовались, и случайно выстрелила в себя. Самоубийство всегда дает пищу людскому воображению, начинаются кривотолки, догадки, сплетни, а мне меньше всего хотелось, чтобы злые языки трепали имя Марии на всех углах.

Георгий приехал к середине дня. Когда человек обязан утешать другого, его собственная боль становится тише – так было и со мной. В глубоко запавших водянистых глазах Георгия застыл вселенский ужас. Его одутловатое лицо с провалившимися внутрь глазами производило странное впечатление чего-то нереального – как на картинах Сальвадора Дали. Я уже пожалел, что сообщил ему о несчастье, надо было, пожалуй, сказать обо всем попозже и перед этим постепенно подготовить его. Но мне были совершенно необходимы его показания – он был одним из последних, если не самым последним, кто видел Марию живой. В морге я едва оторвал его от тела Марии – он оцепенело, безумными глазами смотрел на нее, и мне казалось, что где-то в тайниках его мозга зреет решение отправиться по той же дороге… Этого еще не хватало – запоздалый Ромео… Я поскорее привел его в свой кабинет.

Ани принесла кофе и коньяк, чтобы хоть малость притупить боль, снять дикое нервное напряжение, развязать язык – дело в том, что Георгий все больше и больше впадал в какое-то одеревенелое состояние, и нужно было по три-четыре раза повторять фразу, прежде чем он услышит ее и поймет, о чем идет речь.

Время от времени он тупо, как заведенный, повторял одну лишь фразу:

– Я убил ее… Я убил ее…

Силой заставил его выпить рюмку коньяку, и делать нечего – надо было приступать. Память о Марии того требовала, и я должен, должен послужить ей.

– Пойми, Георгий, что твой приезд сюда совершенно случайно совпал с самоубийством Марии. В последнее время она все чаще говорила мне, что болезнь заставляет ее невыносимо страдать и пора кончать… И не ты тому причиной, пойми, наконец… Если бы она не сделала это вчера, это могло произойти и через неделю, через месяц или два…

– Не сделала бы она этого… – в той же прострации, будто разговаривает с кем-то третьим, невидимым, прошептал Георгий.

Я замолчал. Пауза длилась довольно долго, и в конце концов я вынужден был задать ему самый идиотский вопрос, который можно было задать, учитывая его состояние. Но что было делать? На следующий день он обязан был ехать в какую-то заграничную командировку, из которой возвратится только через полмесяца, а я обязан был снять с него хоть часть критической массы мучений и вины. Он должен заговорить, поделиться со мной своими страданиями, облегчить свою несчастную окровавленную душу…

– О чем вы говорили после моего ухода?

Я несколько раз повторил вопрос, не выдержав, стал ему подсказывать:

– Ну, ты, наверно, признал свою вину, просил ее простить тебя…

– Ничего я не говорил…

– А… а что же ты делал?

Он снова долго молчал, я повторил вопрос.

– Ползал по земле… Целовал ей ноги… Как ты велел пятнадцать лет назад – в «Ариане»…

– Правильно сделал. А она?

– Сказала, что, если я сейчас же не встану, она даст мне костылем по голове…

– Ну и?

– Дала.

– И это хорошо! Тем более, что она могла это сделать не один раз.

– Так и было…

– Ну вот, я же говорил! А потом?

Я уже готов был вспомнить про мальчишески упрямый характер Марии, как вдруг он как кипятком ошпарил меня:

– Потом? Потом… я ее убил…

И лицо его потемнело от ударившей в голову крови.

– Георгий, – осторожно начал я сначала, будто держал в руках гремучую змею. – Давай поговорим серьезно…

– Послушай! – Георгий впервые открыто глянул на меня, он тяжело дышал и еле удерживал свое разбухшее тело на стуле. – Почему ты не прекратишь этот идиотизм?!

– Какой… идиотизм?

– Вот этот! Здесь! Убийца перед тобой, веди его в тюрьму и кончай волынку!

– Хорошо, – спокойно ответил я. – Сделать это легче всего. Но для этого я должен знать, каким способом ты совершил это убийство.

С ужасом я на миг представил себе нелепейшую картину: Георгий убивает Марию и потом тащит ее в тир. Нечто подобное когда-то, вероятно, представил себе он сам, когда в пятьдесят первом речь шла о гибели старшей Марии и участии в «преступлении» нашей Марии. Я, разумеется, знал, что это совершенно исключено, не говоря уже о том, что двери, как и тогда, были закрыты изнутри и снова появилось предсмертное письмо самоубийцы… Круг действительно замыкался, и так зловеще, что вся эта история начинала казаться повторившимся кошмарным сном…

– Каким способом? – Георгию было так трудно дышать и говорить, что я подумывал о прекращении разговора, дабы не случилось еще одного несчастья, но он сам уже не мог остановиться. – Каким способом… Способ состоит из двух частей: длинной и короткой… Длинная началась тридцать пять лет назад, а короткая началась и кончилась вчера…

Он отер лицо, будто срывая с него липкую паутину.

– Я сказал ей, что если не в этом, так уж в будущем году меня обязательно вынудят уйти на пенсию по болезни, и я приеду сюда, и мы хоть на старости лет снова соберемся вместе… А она улыбнулась как-то так, непонятно – и вышла…

Вечером и ночью мне удалось вытянуть из него еще кое-что. Уже перед самым расставанием с Марией он подумал о бельгийке, захотелось вспомнить юность, пострелять немного. Мария принесла винтовку, открыла тир и включила магнитофон на полную громкость… (Опять у меня возникло ощущение жуткого сна – ведь и старшая Мария перед самоубийством включила патефон!) Георгий хотел попрощаться как следует и еще раз пообещать вскоре приехать, уже насовсем, но она сказала, что не любит телячьи нежности при расставании, поэтому она едет в окружную больницу к зубному врачу, а он, когда кончит стрелять, прежде чем уйти, пусть опустит бельгийку в щель нижней части табло, чтобы ее никто не украл (Господи, Господи, и та Мария велела сделать то же самое, я будто слышу голос нашей, рассказывающей об этом). Дав ему все эти распоряжения, она села в «волгу» и уехала. А он выкурил сигарету, расстрелял все мишени – только в одну не попал, еще покурил – и вышел.

…Назавтра мы похоронили Марию. Георгий уехал, поверив мне, что его вины тут нет (он уже немного пришел в себя), а я остался зализывать раны и ломать голову, чтобы до конца размотать весь клубок. По крайней мере пока я один уже знал, что Мария была убита…

* * *

При самоубийстве из такой винтовки, как бельгийка, ствол которой в полтора раза длиннее руки Марии, для нажатия спуска существует несколько способов: тонкой палочкой или каким-нибудь другим длинным предметом, гвоздем, забитым на уровне спуска, веревкой, привязанной к спуску, или просто пальцем босой ноги. Веревки на спуске не нашли, не нашли мы вокруг никаких палочек или чего другого в этом роде, ниоткуда не торчал гвоздь, и, наконец, Мария была обута – в свои широкие протезные ботинки. Ну, а о костыле и говорить нечего – его «пятачком» не пробраться было к маленькому, еле выступающему язычку спуска. Значит, кто-то выстрелил в Марию, а стало быть, обязательно должен быть мотив. Ограбление? Отпадает – в тире и фургоне не взято абсолютно ничего. Правда, преступника кто-то мог спугнуть, и, убив Марию, он удрал… Нет, я все-таки верю в более обоснованные мотивы, а таковые могли быть только у одного человека – Цачева. Георгий сказал Цачеву, что воспроизведет на суде текст предсмертного письма старшей Марии, и велел передать Цачеву, что тот может использовать свой нотариальный акт… по назначению (Георгий не объяснил мне, как он посоветовал использовать эту бумагу, но догадаться было совсем не трудно). И вот, потеряв надежду, Цачев решил отомстить…

Да, вроде бы мотивы не лишены логики, но их не принял бы во внимание даже стажер, не говоря уж об опытном следователе. Все эти «мотивы» разбиваются вдребезги, если иметь в виду письмо Марии и закрытую изнутри заднюю дверь тира с торчащим в замочной скважине ключом. Я попытался снаружи вставить другой ключ – это было совершенно невозможно. А в эту часть тира никак нельзя проникнуть, кроме как через заднюю дверь. Еще между табло с мишенями и стойкой есть щель (в которую Георгий опустил бельгийку) – не шире ладони. И все.