Текст книги "Современный болгарский детектив. Выпуск 3"

Автор книги: Трифон Иосифов

Соавторы: Кирилл Войнов,Кирилл Топалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Впрочем, что это я тут толкую тебе – ты все это знаешь лучше меня. Я думаю, мы оба прекрасно понимаем, что этот Цачев – мошенник, который держит нас за дураков, а мы не можем пока посадить его в полагающуюся ему клетку и отправить в зоопарк. И потом, я совершенно уверен в том, что брак, в который он вступил недавно, – часть его общей программы махинаций, которыми он занимается всю жизнь. Впрочем, это больше по твоей части.

– А, приспичило ему – вот и женился… За женитьбу закон не преследует, это нас с тобой надо к позорному столбу за то, что не дали державе молодого пополнения! – со смехом заявил я, потому что Томов тоже был старый холостяк и мы часто шутили с ним на эту тему. – А человек хоть и стар, но создал семью, честь ему и хвала! А там смотришь – может, и многодетным отцом станет – судя по всему, силы у него есть, он не особенно надрывался в жизни…

– Ты смеешься, а он так и пишет в исковом заявлении – «как многодетный отец семейства» – и точно цитирует закон.

– А законы для того и пишутся, чтобы их цитировать! Есть у тебя что-нибудь прохладительное?

Томов встал и направился в угол кабинета к маленькому холодильнику, а я, помня о максиме «извлекай пользу из всего, даже из неудачи», набрал телефон Марии – чем черт не шутит, может, дело о доме Робевой поможет нам, хотя бы временно, оттянуть другое, более болезненное?

– Привет, я тебя слушаю! – немедленно ответила Мария – она безошибочно угадывала, когда я звоню ей, может быть, это телепатия, или просто в последнее время ей так мало народу звонит…

– Дело заведено, – сказал я как мог спокойно и невозмутимо, – но речь идет не о тире, а о доме Робевой. Он будет судиться с Советом…

Я услышал легкий вздох Марии и какие-то слова, которых я не понял.

– Ты что-то сказала? Тут плохо слышно!

– Я сказала то, что давно говорила тебе, – он ку-ку!

– А я тебе говорил, что негоже говорить такие слова, хотя ты права на все сто!

Я буквально почувствовал, какая тяжесть – целая гора! – спала с ее плеч, а это значит, что и мне стало значительно легче.

– Я отправляюсь к тебе!

– Ставлю кофе, кэптэн! – бодро доложила Мария, и я услышал, как застучали об пол фургона ее костыли. Наверняка сейчас начнет колдовать над плиткой…

Я обернулся к Томову, который все еще стоял с двумя неоткрытыми бутылками.

– У меня к тебе просьба, Томов: сделай так, чтобы Мария ни под каким видом не узнала, что Цачев подал на нее в суд, и тем более чтобы до нее ни сном ни духом не дошло, что он обвиняет ее в убийстве бывшей собственницы тира.

– Понял, – немедленно согласился Томов. Мы действительно понимали друг друга с полуслова. – Это ее совсем расстроит. Но… сколько времени понадобится молчать?

– Пока я не скажу тебе, что можно раскрыть тайну…

Томов нажал кнопку, вошла секретарша, молоденькая, круглолицая, на щеках ямочки – странный кадр для суда, ей бы в хоре петь или скетчи про любовь играть. Томов закрыл за ней дверь, строго поглядел на нее и тихо спросил:

– Скажи, Маринова, кроме нас двоих, кто-нибудь еще знает об этом иске?

– Нет, конечно, нет, товарищ Томов! – удивилась девушка. – А… а почему вы спрашиваете?

– Следовательно, о нем знаем я, ты, полковник Свиленов…

– И моя секретарша Ани, – добавил я так же тихо, втягиваясь в игру в конспирацию, весьма хорошо мне знакомую. – И плюс истец и адвокат…

– Понятно, – подтвердил еще тише Томов. – Значит, запомни, Маринова, кроме нас, об этом не должен знать никто, и прежде всего – ни в коем случае, ни при каких условиях – Мария Атанасова. Во всяком случае, мы для этого должны сделать все, что от нас зависит. Ясно?

– Ясно, товарищ Томов! – с готовностью согласилась девушка и с улыбкой вышла из кабинета.

– Итак, можешь на нас рассчитывать! – уверенно заявил Томов и стал наконец открывать бутылки. – Хоть бы эти типы не поставили ее в известность…

– Вот что, я отвезу Марию к морю, я давно собирался! – решительно заявил я, и мне показалось – найден лучший способ временно изолировать Марию от всех этих волнений.

– Ну а что же в сентябре? Наверно, это дело все-таки будет слушаться в сентябре, а?

– Прекрасно, пусть слушается! Оно начнется и завершится без нее, она даже знать ни о чем не будет! В это время она уже будет в санатории, где обычно проводит целую зиму, а ты подумаешь, кто будет защищать ее интересы. То есть кто будет выступать в суде вместо нее – и вместо меня! – подчеркнул я, нисколько не скрывая, что это дело я воспринимаю как свое, личное. – Разумеется, если до той поры мы не сумеем убедить Цачева забрать свой иск.

– Боюсь, этого не случится, ты не знаешь, что это за тип! – вздохнул Томов и вынул из холодильника еще две бутылки.

– Я знаю его лучше, чем ты думаешь, во всяком случае не хуже и не меньше, чем знаешь его ты! Расхождение у нас с ним в том, что я знаю его уже достаточно хорошо, в то время как он еще не знает как следует меня!

– Крепкий орешек он, я тебе скажу, такие, как он, чаще всего в конце концов разбивают себе головы, но до того он может выбить противнику не один зуб!

– А, волка бояться – в лес не ходить! Теперь о самом важном. Прежде чем выстрелить в себя, Мария Робева написала и оставила в тире письмо… Даже не письмо, а записку, что ли… В ней было сказано, что она, то есть Мария Робева, сама кончает с собой, кладет предел своей жизни, и оставляет тир и все свое имущество Марии Атанасовой. В пятьдесят первом тут, как и по всей стране, шло расследование, ты знаешь про это, – выясняли, кто что делал перед 9-м, и Марию вызывали, хотели ей навесить какую-то гадость, потом все выяснилось, но записка попала в «комиссию по расследованию» и куда-то исчезла… Во всяком случае, я перерыл все архивы и найти ее не мог. Но ведь ее читали тогда люди, которые вели расследование, и если…

– Если они подтвердят текст этой записки, – прервал меня Томов, ему сразу стало ясно, о чем я говорю, – она может считаться существующим документом, так? У тебя есть кто-то на примете, кто мог бы подтвердить?

– Думаю, что да.

– Думаешь или есть?

Я сделал совсем маленькую паузу, в течение которой на меня обрушился водопад вопросов, воспоминаний, сомнений… И все же я ответил:

– Есть.

– А ты уверен, что этот имярек помнит?

– Уверен! – крикнул я со злостью, потому что вовсе не был уверен.

– Ты уже говорил с ним?

– Нет еще, но…

– Как же ты можешь быть уверен? Разве ты не знаешь, что об этих расследованиях начала пятидесятых никто ничего не желает даже вспоминать! – напряженно проговорил Томов, и я уже готов был и его возненавидеть, потому что и сам слишком хорошо знал об этом.

– Следователем был наш самый близкий друг и соратник по нелегальной, они с Марией любили друг друга! – выпалил я единым духом.

Томов с удивлением поглядел на меня.

– Ну, если при всех этих обстоятельствах он мог ей не поверить, то запросто мог и забыть, что там было написано в записке… Если, однако, не было какой-то особой причины запомнить ее.

– Причина была! Была и есть! – опять крикнул я, от волнения не замечая этого. – Этот документ был крайне важен для Марии, ее ведь обвиняли в том, что она убила старшую Марию, чтобы скрыть свое предательство, а благодаря этой записке (там произвели проверку почерка и все что нужно) с нашей Марии сняли это страшное обвинение…

– Ну, тогда есть шансы, – более уверенно заявил Томов, – осталось только привести этого свидетеля.

– Это моя забота.

– Только бы ты не переоценил.

– Кого?

– И себя, и его.

Ох уж этот мне скепсис!.. Я поднес ко рту бутылку, но, вместо того чтобы хлебнуть ледяного швепса, я бы с удовольствием запустил ею в этого Томова[21]21
  По-болгарски имя «Фома» читается как «Тома».


[Закрыть] неверующего!

Тем не менее я выдул бутылочку единым духом и потребовал еще. Томов с улыбкой развел руками:

– Наш профсоюз беднее вашего – остальное допьешь у своей Ани.

– Ладно уж, в такую жару присылай к нам «свою» Райну, так и быть, поделимся, дадим тебе даже кока-колу на бедность!

Мы оба рассмеялись и простились дружески – на душе все же стало легче.

У выхода я остановился перед постовым, который вытянулся в струнку и сиял как медный самовар. Я быстро подал ему руку:

– Чао, старшина.

– Чао, товарищ полковник! – «выстрелил» парень и разулыбался еще лучезарнее. Еще бы – то «здрасьте», то теперь «чао»… Это значит, что симпатичный старшина будет вечером взахлеб рассказывать о дружбе с рассеянным полковником, а полковник пойдет сейчас к Марии пить кофе в теплый уголок поистине Доброй Надежды…

* * *

На мыс Доброй Надежды я прибыл как потенциальный кораблекрушенец, но с более оптимистическим, нежели вчера, взглядом на вещи. Пока мы пили кофе, я этак небрежно шутил над глупостями Цачева, возомнившего себя хозяином большого дома своей мачехи, потом даже заговорил о чем-то другом и, кажется, убедил Марию в том, что вся эта история выеденного яйца не стоит и не о чем тут даже толковать. Между делом я заметил ей, что теперь и я могу со спокойной душой поехать на совещание в Софию. Завтра мне уже надо быть там. На прощанье Мария попросила меня, если встречу где-нибудь Цачева, сказать ему, что она готова дать ему тысячу левов, пусть купит инвентарь и откроет еще один тир.

– И ты поможешь! – коротко и безапелляционно заявила она. – Пошуруете в Луна-парке, там много чего есть. Все-таки какой-никакой, а он инвалид войны, сражался с дойчами… У меня две сто на книжке, я дам ему половину. Но моего тира ему не видать как своих ушей. Всажу ему пулю в лоб без зазрения совести!

Я уверил ее, что вопрос о Луна-парке уже в работе (еще одно доказательство телепатической связи между нами), и через час я уже сидел за рулем служебной «лады» и двигался по шоссе к столице.

Я взял служебную машину, потому что она требовала аккуратности и внимания на дороге – нужно было не превышать скорости, следить за знаками, чего я наверняка не мог бы сделать на своем собственном «москвиче» в моем нынешнем состоянии. И кроме того, я сел за руль сам, потому что хотел остаться один хотя бы в замкнутом пространстве машины – наш шофер Данчо очень симпатичный парень, но говорлив страшно, и я давно знаю во всех подробностях о жизни его семьи, родных, полсела и четверти жителей нашего города, включая наше управление и моих непосредственных коллег…

Я приближался к Софии и все время неотвязно думал о том, как извлечь Марию из водоворота, куда ее затягивала мертвая зыбь. Я обманул, отвлек ее, попытался убедить в том, что речь идет только о доме Робевой. Не знаю, поверила ли она… Но это очень ненадежный островок временного покоя, шаткая пристань, которая в любую секунду может взлететь на воздух, если вспыхнет скрытый вулкан. Где взять спасительный корабль, готовый снять с острова потерпевших крушение? Только бы не был этот корабль Летучим голландцем с мертвым экипажем, несущим гибель всем, кто прикоснется к его смертоносным бортам.

В Денке Драгиевой я был уверен – она давно искупила свою вину за участие в том расследовании и будет счастлива помочь нам.

Но чем ближе я подъезжал к Софии, тем сильнее меня охватывал неизъяснимый страх. Что меня ждет – встреча с мертвым кораблем, несущим погибель, или жизнь и надежда? Теперь все в руках моего друга детства, любимого товарища, соратника, человека, который когда-то был мне ближе брата, – в руках Георгия…

* * *

Мария обманула меня тогда, уверив, что во время расследования он помог ей оправдаться и все хорошо кончилось благодаря его заступничеству. Прошло много времени, пока я узнал правду, но постепенно Мария успокоилась, и все как будто ушло в прошлое. Правда, вначале мне очень хотелось как следует посчитаться с бывшим другом, ну, а потом… потом ни видеться с ним, ни разговаривать уже никакого желания не возникало. А он, наоборот, проявлял все большую настойчивость в попытках восстановить былые отношения – грешным делом мне показалось, что он просто боится моей мести за Марию. Не проходило недели, чтобы он не позвонил раза два-три, он настаивал на встрече, но в наш город приехать не захотел, поэтому я в конце концов решился и сам двинулся в Софию – встретиться все же нужно было.

Я не видел его с тех самых пор, как у нас с ним был разговор о расследовании пятьдесят первого года. Я уже говорил – мне тогда показалось, что он поместил меня в какую-то клетку-камеру своего сознания, где мне было очень неловко и неудобно. Надо сказать, я уже встречался с такими людьми, которые всех окружающих рассовывали по готовым клеткам-камерам, и, как правило, я таких людей старался избегать. Однако кто-нибудь может возразить, что у меня самого такая служба, которая постоянно заставляет помещать людей в камеры, причем не в переносном, а в буквальном смысле. Да, это верно, но кое-что нужно бы уточнить. Во-первых, я помещаю в камеры не всех людей, а преступников – во всяком случае, стремлюсь к этому. И во-вторых, из моих камер все-таки есть возможность выйти и вышедший – и по закону, и по моим понятиям – становится свободным полноправным членом общества (на свадьбах у тринадцати моих подопечных я даже был кумом). А для тех, кто попадал в клетки-камеры к Георгию и ему подобным образца пятьдесят первого года, не было ни выхода, ни надежды вновь обрести свои права. Так что между их «клетками» и моими камерами есть разница, и весьма существенная… А если откровенно, то я очень тяжело пережил потерю Георгия, гораздо тяжелее, чем если бы потерял брата, потому что после гибели наших родных он и Мария заменили мне и мать, и отца, и брата, и сестру.

Постепенно я пришел к выводу, что для меня образовались как бы два Георгия – один до пятьдесят первого, другой – после; один – мой, наш Георгий, с которым было одинаково прекрасно и жить и умереть, а другой – с расчлененным на клетки сознанием и пристальным холодным взглядом. Я любил первого и ради него старался не возненавидеть второго, оба они снились мне, и всё в бою, но первый стрелял вместе со мною во врага, а второй – в меня… Я просыпался от собственного крика, показывал ему свой пустой пистолет, смотрел на него с мольбой, а он холодно целил мне в лоб – и этот кошмар повторялся почти каждую ночь…

С Марией мы чаще всего говорили о том, «нашем» Георгии как о дорогом покойнике – с любовью и тоской, радуясь, что он был в нашей жизни, и обрывая разговор при первой же мысли о том Георгии, каким он стал и для меня, и для нее.

…Мы встретились с ним тогда, в первый раз после войны, в ресторане «Ариана» – был такой посреди озера в Парке Свободы, потом его переименовали в «Байкал», все софийцы почему-то предпочитали старое название. Я пришел раньше. Через минут десять появился Георгий – в безупречном костюме, с застегнутой доверху жилеткой, в идеально завязанном галстуке, с «дипломатом» в руках. (Может быть, с тех самых пор я возненавидел людей в такой униформе – скорее всего, они таким образом изживают свои сельские комплексы.)

Он попытался обнять меня, но я сделал вид, что не понял его «порыва», протянул ему руку, а он вложил в нее свой кулак. Да, да, я совсем забыл об этом – он всегда здоровался или прощался, подавая ладонь с крепко стиснутыми пальцами. И если открытая для приветственного рукопожатия ладонь подтверждает не только дружеские чувства, но и отсутствие оружия, то в руке Георгия могла скрыться даже маленькая бомбочка.

– Ну, дожили все-таки! – произнес он торжественно и вынул из кармана заграничные сигареты – до сей поры я таких не видел.

– Кто остался в живых – дожил, – сдержанно ответил я и устоял от искушения попробовать его сигареты – я дымлю «Солнцем», это тоже дефицит, но Ани балует меня и регулярно снабжает ими.

Георгий не понял, что я имел в виду, и изобразил тревогу:

– Как это, «кто остался»? Неужели…

– Нет, нет, она не умерла, – поспешил я успокоить его.

– Тогда что же…

Я вдохнул кружащий голову аромат его сигареты.

– Георгий, неужели для тебя нет разницы между живым и просто неумершим человеком?

Он усмехнулся краем губ, сохраняя на лице выражение доброжелательности и великодушия:

– А ты разве до сих пор не понял, что во всем, что тогда произошло, виноваты не мы, а время? Время было такое, вот и делали ошибки, понимаешь?

Он не сердился на меня, мой бывший друг, во всяком случае пока. И я задал ему еще один вопрос, который задавал уже многим до него, тем, кто так же, как он, отвечали на первый:

– Любопытно, как бы ты объяснил то, что было, если бы одна из таких «ошибок» произошла с тобой? Ты удовлетворился бы объяснением, которое дал мне?

– Конечно, разумеется! – с подчеркнутым энтузиазмом ответил он. – Я даже был бы горд, что снова получил возможность страдать за правое дело.

– Довольно! – тихо крикнул я ему в лицо. Мне очень хотелось вырвать из-под его уже весьма объемистого зада складной стул и столкнуть его в озеро (мы сидели у самой воды). – Довольно! – прошептал я и заметил – сидящие за соседними столиками уже стали оборачиваться.

Он молча затянулся сигаретой и наставительно (так он, видно, разговаривает с подчиненными) произнес:

– Прошлое, Свилен, нельзя вернуть, чтобы исправить. Зачем же постоянно колоть мне глаза? Не лучше ли подумать о будущем?

– Дорогой мой, – начал я как мог спокойно, – ты можешь надеть рубашку, жилет, костюм, прежде чем умоешься и побреешься? А?

Я почувствовал, что ему неохота стало продолжать этот разговор.

– Что ты хочешь этим сказать?

– По-моему, ты прекрасно понимаешь, о чем речь, но могу и объяснить. Нельзя говорить о будущем, не отмывшись от прошлого, – неужели не ясно?

– Хорошо! – резко произнес он, благодушие растаяло в тумане, и на меня снова глядели стальные глаза пятьдесят первого, определившие меня в ту самую камеру, где я чувствовал себя так скверно. – Что я должен сделать, чтобы предстать перед тобой… побритым и умытым?

– Ты должен предстать таким не передо мной, а… ты знаешь перед кем…

– Твое мнение для меня не менее важно.

– Хорошо, тогда подумаем, с чем ты можешь явиться ко мне и к Марии… И я даже готов помочь тебе! В общем, в двух словах – нам нужно подробное выяснение всех обстоятельств вокруг того расследования. Ну, и еще одно условие есть, но о нем позже.

Нужно было быть полным дураком, чтобы не прочитать в его насмешливом взгляде не подлежащего обсуждению приговора:

– И это серьезно? Мне ставит какие-то условия главный следователь окружного управления МВД?

– Ну, раз сам главный следователь ставит условия, значит, ты должен их выполнить! – попытался я вернуть ему той же монетой, но шутка не удалась – стальные глаза уже пронизывали меня насквозь.

– Есть вещи, касающиеся того расследования, Свилен, о которых я не имею права рассказывать абсолютно никому. Кроме того, половина вопросов, возникших тогда, так и остались непроясненными. Сюда относится и возможная вина Марии. Просто не хватило доказательств, и расследование прекратили. Ты ведь знаешь, что говорят по этому поводу классики – лучше оставить пять преступлений нераскрытыми, чем наказать хотя бы одного невинного человека. Так что нечего нам обсуждать.

– Мы будем обсуждать этот вопрос столько, сколько я сочту необходимым! – Я тоже сменил тон, но в моем, достаточно спокойном, голосе он, видимо, почувствовал не угрозу, нет! – а то, что со мною его попытки напустить на себя важность, а вокруг страх и туман не пройдут. – Кроме того, ты ведь настаивал на встрече! И в тот момент, когда ты почувствуешь, что наш разговор угрожает сверхсекретной государственной тайне, – (тут уж я не удержался от едких и желчных интонаций), – хватай свой чемоданчик – выход вон там!

Похоже, я осадил его малость. Он снова предложил мне импортные сигареты, я снова отказался, и он несколько театрально вздохнул:

– Втравишь ты меня в историю…

И поскольку я промолчал, он вынужден был заговорить:

– Ну, в общем, короче – полиция узнала о том, что было известно только тем, кого арестовали, и Марии. Протоколы допросов арестованных не сохранились, поэтому неясно, от кого полиция получила сведения – выбила у них или от кого-то со стороны. А Нейчо, с которого начался провал, был схвачен по дороге из тира, где он учился стрелять…

Георгий помолчал немного, вдруг сжал кулак и стукнул по столу:

– Ты понимаешь, Свилен, погибли в мучениях три лучших наших товарища, а ты хочешь, чтобы я был христианином и всем все простил! Мы должны были выяснить истину! Или хотя бы попытаться…

Да, он снова, как и прежде, обвинял меня в мягкотелости, но я к этому давно привык.

– А когда вы пытались выяснить истину, не приходило ли вам в голову, что из-за этой своей прихоти научиться стрелять в тире Нейчо, скорее всего, сам попал в пасть к волку? Разве ты не помнишь, как старшая Мария предупреждала нас, что полиция ведет наблюдение за ее тиром? И мы постановили – не стрелять там? Помнишь ты это или нет?

– Видишь ли, в чем дело, – прервал он меня скорее с грустью, чем с досадой. – Марию тогда спасли две вещи: первая – то, что не ты первый выстроил эту логическую цепочку, и вторая – то, что во время следствия стало ясно – произошла путаница между двумя Мариями и большинство обвинений, выдвинутых против нашей Марии, основаны на этой путанице, а ведь старшая Мария, что греха таить, якшалась с полицией, верно?

– Ну, браво! – Еще немного, и я ударил бы его. – И после того, как вы наконец разобрались в том, что против нашей Марии нет ну никаких улик, никаких доказательств вины, вы даже не соизволили извиниться!

– Но… остались еще некоторые сомнительные моменты…

– Какие еще «сомнительные моменты»?!

– А такие, что старшая Мария, скорее всего, не кончила жизнь самоубийством, а была убита…

– Интересно, очень интересно, – проворчал я. – И кем же, например?

– Например, кем-то, у кого был такой же, как у нее, ключ от задней двери тира, кто знал, что только из бельгийки можно смертельно ранить человека и поэтому именно бельгийка самая подходящая винтовка для того, чтобы инсценировать самоубийство, и этот кто-то наверняка жил поблизости от тира «жертвы» и мог сделать это незаметно для постороннего глаза, и, наконец, кроме всего прочего, это мог быть человек, который боялся быть выданным новой власти за какое-то страшное преступление… Тебе не кажется, что сделать все это мог только человек «изнутри», то есть из кибитки?

– Мне кажется, что при составлении своей гениальной гипотезы ты пропустил одну только маленькую деталь – предсмертное письмо Марии Робевой.

– Да, это письмо действительно одна лишь деталь, и хотя она спасла нашу Марию, но гипотезу она все-таки не разрушает!

– Очень интересно – чем дальше, тем все интереснее! – я уже не мог удержаться от издевательской интонации. – Это почему же, смею спросить, не разрушает?

– Потому что так или иначе, но самоубийства не было. Не было, понятно?! Вот скажи мне – ты ведь большой специалист по этим делам, не то что я: самоубийство из такой длинной винтовки, как бельгийка, как происходит? Рукой ты не достанешь до курка, значит, босой ногой, так ведь?

– Ну, допустим – чаще всего так.

– А она была обута!! – выкрикнул он победоносно.

– Кто тебе сказал?

– Тот, кто был в патруле вместе с Марией, когда они нашли старшую. Он признался, что сразу же заметил это, но рассказал только во время следствия. Ты не знаешь его, он софиец и был прислан сразу после 9-го в помощь местным товарищам.

– А где он теперь?

– Умер давно. У него были тяжелые ранения, и жил он после всего недолго.

Уверенный тон и чувство нагловатого превосходства, которое звучало в словах Георгия, просто взбесили меня.

– Слушай, брат! На спуск винтовки можно нажать, помимо босой ноги, еще сто одним способом! Назову тебе всего три, и каждым можно было воспользоваться в задней части тира: с помощью обыкновенной палочки или прутика или забитого куда-то гвоздя и простой веревки! Что говорит по этому поводу твой свидетель, а?

– О прутиках, гвоздях и веревках я его не спрашивал.

Георгий старался по-прежнему держаться с апломбом, однако впервые за все время разговора с ним я уловил в его глазах едва мелькнувшую тень неуверенности.

И я перешел в наступление:

– Ну конечно, как же ты мог расспросить его о чем бы то ни было, ведь тогда вся твоя гипотеза, которую ты выстроил с такой любовью к делу и к людям, полетит вверх тормашками! Куда как более интересно выдать на-гора сенсацию и объявить убийцей нашу Марию, чем согласиться с очевидным – самоубийством человека, которого судьба тесно связала с полицией, и хотя Мария Робева не раз помогала и нам и была в принципе человеком неплохим, но страх перед расплатой привел ее к мысли о том, что лучше самой наложить на себя руки, чем позор перед всем городом!..

Я собирался продолжить свою атаку, но Георгий прервал меня и неожиданно заговорил спокойно и уже не пытаясь возражать мне:

– Ну хорошо, Свилен, допустим, моя гипотеза неверна, я могу поклясться тебе чем угодно, что мне этого хотелось бы нисколько не меньше, чем тебе. Но… Ты никогда не задавал себе такой вопрос: почему наша чистая Мария осталась хозяйкой тира, неужто не было у нее желания переменить вид деятельности? Почему она опустилась в это мелкобуржуазное болото, с которым мы так решительно порвали? А?.. Кстати, я уже слышал, что она стала очень походить на ту, прежнюю владелицу…

Признаться, до того, как я узнал в подробностях всю историю Марии, я и сам иногда задавал себе такой вопрос. Поэтому я постарался ответить без злости:

– Это болото, Георгий, было той пристанью, где она ждала возвращения из далекого плавания своего капитана, золотого Йорго! – я нарочно назвал его так, как когда-то окрестила его на своем македонском диалекте старшая Робева. – Только он вернулся не так, как его ждали, но в этом виновата не она…

– Это недостаточно серьезное основание, – пробормотал он, насупив брови.

– Для тебя – может быть, но не для нее. Кроме того, это лишь одна из многих причин…

Вдруг он побагровел и ударил кулаком по столу:

– Среди этих многих есть одна главная – нечистая совесть! И достаточно!

– Это у тебя, дорогой, совесть нечиста, и ты бы должен постыдиться этого… – тихо, но веско проговорил я. – Потому что ты не поверил ей, нашей Марии, когда это было так необходимо! И поскольку в психологии ты, судя по всему, разбираешься как свинья в апельсинах, я вынужден тебе объяснить, что если Мария, помимо всего прочего, осталась при этом тире, то она сделала это именно для того, чтобы доказать, что совесть ее абсолютно чиста! Неужели так трудно сообразить – если бы она была хоть как-то замешана в предательстве, в связях с полицией, она первым делом убежала бы прочь, уничтожив предварительно тир и все, что с ним связано! Или пустила бы себе нулю в лоб, как старшая Мария… Да неужели тебе не приходило в голову, что именно этот тир и кибитка, спасшие ее когда-то, и дальше сохраняли ее имя в чистоте и неприкосновенности! Для нее тир стал и символом, и смыслом всей ее жизни – здесь прошла ее молодость, ее любовь, здесь похоронены ее надежды и мечты, здесь она построила свой храм, в котором Богом стал ты, бездушный и недостойный ее человек!..

Черты лица Георгия в какой-то миг потеряли остроту и напряженность, стали мягче, взгляд потеплел – или мне так показалось? И впервые за все прошедшие с пятьдесят первого годы я бросил холодный, неприязненный тон и заговорил с ним как прежде, когда он был моим первым другом и братом с давним детским именем:

– Послушай, Гошо, наша Мария и сейчас та же, что и тогда, она не переменилась, наша… нет, твоя чистая, настоящая Мария, и, несмотря на все, она любит тебя, как любила тогда и все эти годы… Гошо, брат, она очень больна, и ты, только ты ей очень нужен…

Он устало опустил голову, помолчал, потом заговорил – тихо, но твердо:

– Неужели ты не понимаешь, Свилен, что это невозможно? Мы с тобой мужчины, и ты должен, обязан понять – я не могу вернуться к ней… Как говорят в нашем селе – не могу я с открытыми глазами встать перед ней.

Я думал, что он наконец устыдился, и почти закричал на него:

– Глупости! Какие глупости! Ты слушай меня, человече! Эта женщина так любит тебя, что давно все простила, даже раньше, чем ты все это совершил! Мария наша – святая!

Я поглядел на него и понял, что ошибся. Светлое облако грусти растаяло, на меня с тупой непреклонностью снова смотрели холодные стальные глаза:

– Нет, я сказал – нет. Я не верю ей. И теперь – не верю.

Я не мог не сделать последнюю попытку.

– Георгий, Георгий, заклинаю тебя! Всем, что тебе дорого и свято!! – Я изо всех сил тряс его за плечи. – Всем, что нас связывало! В память о наших родителях! Не оставляй Марию! Она ни в чем не виновата, а ты нужен ей!

Нет, все напрасно…

– Ты знаешь меня, Свилен. Нет силы, которая заставит меня изменить свое решение. Я ей не верю.

– Нет такой силы? Даже наша дружба?

– Да. Даже наша дружба.

Я сунул пачку «Солнца» в карман, встал и пошел не оглядываясь к выходу. Через два месяца я узнал о женитьбе Георгия на дочери его генерального директора. Значит, и он научился этому восхитительному умению делать именно то, что нужно, когда и как нужно ему. Поэтому я послал с нашей почты поздравительную телеграмму, состоящую из одного слова: «Дерьмо!» А через несколько лет он уже был директором одного из предприятий, подчиненных его тестю, у него родилось двое детей и он шел в гору. Пятнадцать лет мы ни разу не встречались, я, правда, изредка получал информацию по радио и телевидению об его успехах на посту уже генерального директора объединения.

Впрочем, справедливости ради надо признать, что Георгий – способный и энергичный руководитель, а тесть – ну, что тесть, всего-навсего зеленый семафор, который дал дорогу именно ему, Георгию, а не другому способному руководителю.

Но сейчас, сидя в служебной машине, направляющейся в Софию, я думал о другом. Я почему-то был уверен в том, что история расследования в пятьдесят первом не прошла бесследно и для Георгия. Он поступал так, как считал правильным и единственно возможным, он был честен перед самим собой, даже ошибаясь. Но критическая масса зла, причиненного людям, не могла не отложиться на его нервах, кровеносных сосудах, способности мыслить и действовать. Да-да, я верил в нечто вроде возмездия, хотя идея эта никогда не приобретала у меня оформленного словесного выражения.

Я изо всех сил старался унять гнев и злость на бывшего друга, которые, увы, с годами не гасли, стоило мне подумать о страданиях Марии. Но чего я действительно не мог и не хотел прощать ему – это его женитьбы вскоре после нашего разговора в «Ариане». Я дал себе зарок – никогда больше не встречаться с ним.

И вот теперь я ехал в Софию и – в который раз! – думал о том, что слово «никогда» с легкостью произносишь, только когда ты молод и зелен…

* * *

А мы оба с Георгием постарели. Я не имею в виду возраст – мужчина около пятидесяти уже, разумеется, не юноша, но и совсем не стар, более того – к такому возрасту особенно тянутся очень молодые девушки (восхищение или любопытство, материальный ли интерес тому причиной – не знаю, но думаю, что тут может иметь место и подлинное чувство, почему бы нет?). В общем, это совсем не самый плохой мужской возраст, и, когда я говорю о подступах к старости, я имею в виду то, что можно уже ни перед собой, ни друг перед другом не стыдиться нарушения зароков и обетов. Потому что в нашем возрасте мы уже знаем: рядом с любым зароком может появиться еще более важный зарок и нет никакой гарантии, что принятое однажды условие не опровергнет еще более важное условие – именно так случилось сейчас, когда на карту поставлена судьба Марии.