Текст книги "Современный болгарский детектив. Выпуск 3"

Автор книги: Трифон Иосифов

Соавторы: Кирилл Войнов,Кирилл Топалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Мария, я уверен, не хуже меня знала, что в нашем деле самые несущественные на первый взгляд подробности приобретают первостепенное значение. Что еще мог записывать этот тип, кроме номеров винтовок, которые он потом впишет в фальшивый (в этом я нисколько не сомневался) нотариальный акт о его праве собственности на тир?

– Я пошла заряжать Барабанщика, но почему-то обернулась, наверно хотела спросить его, будет ли он стрелять в эту цель – ты ведь знаешь, Барабанщик находится в самом углу, и мне добраться до него нелегко. Вот тогда я и увидела, вернее, мне показалось, что он быстро сунул в верхний карман пиджака какой-то белый блокнотик.

– А может быть, это был носовой платок? Эти, с бабочками, любят носить платки в верхних карманах – как бы по-европейски.

– Нет! – Мария отрицательно покачала головой. – Это не платок. Блокнотик это был. Я точно помню – видела твердый белый угол…

– У этих, с бабочками, носовые платки всегда белые, всегда идеально выглажены и похожи на бумагу, – я снова сделал попытку «разубедить» ее, заставить еще раз напрячь память, чтобы окончательно увериться в том, что у Цачева был блокнот. Мне был просто необходим этот блокнот.

Однако Мария вдруг действительно заколебалась:

– Ну… девяносто пять процентов за то, что это был блокнот, пять – за платок…

Но не успел я рассердиться, как Мария тут же продемонстрировала свой талант криминалиста:

– Однако если этот мерзавец живет один, то кто же ему стирает и гладит платки так, что они похожи на бумагу, а?

Я готов был рассмеяться от души – нет, с Марией явно не соскучишься! Именно поэтому я позволил себе снова изобразить скепсис:

– Такие, как он, порой и сами справляются. Разве ты не видишь – он будто из футляра вынут.

– Блокнот был! – со злостью выкрикнула Мария, она всегда так реагировала, добравшись наконец до сути вопроса. – Если бы это был платок, зачем же прятать его так быстро, как будто он ворованный?! Эти, с бабочками, – она, как всегда, мгновенно переняла мое определение, – пользуются платками не так, как мы, обыкновенные смертные, они втыкают их в верхний карманчик, вот так! – Мария чуть склонилась в льстивом поклоне, изобразила на лице хитрую подхалимскую улыбочку и показала, как Цачев должен был сунуть платок в карман.

Я не удержался и поцеловал талантливую «актрису».

– Что, записывал номера винтовок, верно? – с победной улыбкой заявила Мария, а я был настолько уверен в том, что она сама все поймет, что не удивился ее логическому заключению. – А потом впишет эти номера в сфабрикованный документ о собственности!

Как ни странно, наше открытие и то, что мы пришли к одному и тому же выводу, подняло настроение, мы уже готовы были смеяться над незадачливым Цачевым почти с симпатией к нему – еще бы, мы победим его!

– В то лето он появился на следующий день после того, как я открыла тир… Сначала он не стрелял, а только стоял в стороне и смотрел, как стреляют другие. Ты знаешь, как я люблю этих наблюдателей, ну и, наверно, сказала ему что-то подходящее к случаю. А он усмехнулся в свои паршивые усики и сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине, на что я ответила, что, если он сейчас же не уберется отсюда, я продырявлю ему задницу из какой-нибудь винтовки. А он совершенно серьезно извинился, дескать, я неправильно поняла его, и повторил, что действительно просит меня «об аудиенции в спокойной обстановке и с глазу на глаз». В общем, я спустила брезент, пошла в фургон, села на свой электрический стул, – (Мария называла так специальный стул, который мы сконструировали для нее, имея в виду ее болезнь), – поставила рядом бельгийку и позвала его…

Мария отхлебнула кофе, затянулась сигаретой и, глядя куда-то в сторону, продолжала:

– В общем, может, я и не согласилась бы на этот разговор, но я как взглянула на него, так и не могла отделаться от мысли – где и когда я видела его? Нет, нет, не в тире, где-то в другом месте… Но как только он вошел и так, знаешь, элегантно сказал «добрый день!», хотя мы только что виделись, мне вдруг показалось, что я увидела старшую Робеву с ее изысканными манерами, и тогда я сразу вспомнила, где я видела это лицо: в комнате моей хозяйки висел портрет ее последнего мужа, который привел с собой к ней старшего сына от прежнего брака. Сходство было абсолютное, как две капли воды – я смотрела на этого типа, и мне казалось, что я вижу портрет. Потом я еще вспомнила рассказы Робевой о том, что она выгнала мальчишку в первый же месяц, потому что он таскал из дома ценные вещи и продавал их. Устроили его в какой-то колледж, а он взял да и наврал отцу, что занялся торговлей, украл у него все сбережения и подался куда-то в Грецию. Старик поболел-поболел с год и отдал концы, а Робева, наверно, любила его, потому и держала у себя в спальне его портрет.

Я уже почти воочию видел, как идет суд над Цачевым за фальсификацию документа и попытку вымогательства, видел, как он получает строгое наказание, – в общем, у меня больше не было даже необходимости ненавидеть его. Злость у меня вызывали только те преступники, чью вину я доказать не мог и поэтому им удавалось избежать заслуженного наказания.

– Он – бандит! – отрезала Мария, которая не желала думать о происшествии в юридических категориях. – Пусть только появится еще раз, я его продырявлю насквозь бельгийкой!

– Если он появится, сразу же дай мне знать, – как можно серьезнее предупредил я, ведь от Марии можно всего ожидать. – Он показывал тебе какие-нибудь документы?

– Три. О том, что он инвалид войны и имеет право на предпринимательскую деятельность, второй – что он прямой и единственный наследник Робевой, и третий – что тир был продан Марии каким-то армянином.

– Это были копии или оригиналы?

– Мне показалось, что все они новые. Да, вспомнила – на нотариальном акте написано «копия», или «переписано», или что-то в этом роде…

– А что там сказано об имуществе?

– Там вписаны все номера моих винтовок, указаны все мишени плюс старый брезент, стойка, табло, шкафы, кибитка и лошадка. В то время, при Марии, у нас был конек Алчо, а там значится какое-то женское имя, я не запомнила. И бельгийка вписана, значит, не было никакого миллионера, Мария все придумала…

Мария вздохнула и отлила чуть-чуть кофе в вазон с геранью[20]20
  У болгар есть такой обычай – в память о дорогих умерших отливать немного драгоценного питья на землю.


[Закрыть] – в тесноте фургона, так же как, впрочем, и в санатории, у нее всегда находилось место для цветов.

– Нет, если Мария верила, значит, был миллионер! – настойчиво подчеркнул я и тоже отлил несколько капель своего кофе в память о Марии. – Если Цачев придет снова – не спугни его, чтобы он не почувствовал подвоха. Я хочу заставить их дойти с этими документами до суда. Дай Бог, нам повезет и хотя бы один из них окажется фальшивым.

– Кого «их» заставить? Ты о ком? – вдруг встрепенулась Мария, погрузившаяся было в воспоминания о своей тезке.

Я понял, что совершил ошибку, не следовало пока говорить ей об адвокате, чтобы заранее не тревожить ее. Но было уже поздно.

– Ну… ты же знаешь нового адвоката Ценкова…

– Ну?

– Он будет защищать усатого.

Мария слегка побледнела.

– Значит, есть уже и адвокат?

– Как веревочка ни вейся – все конец будет! – попытался я успокоить ее, но Марию не так легко было сбить с толку.

– Ну, раз он нанял адвоката, значит, будет заведено дело! – запальчиво произнесла она и закурила новую сигарету.

– А может, и не будет, – заметил я как можно более небрежным тоном. – Но лучше пусть будет, тогда по крайней мере мы сами сможем схватиться за кончик этой веревочки. Если же ты не хочешь дергать за веревочку, мы можем объявить, что нам все ясно – это фальшивка. Но лично я предпочитаю суд, который воздаст им по заслугам, и это будет справедливо.

– Не хочу, чтобы меня допрашивали! – вдруг дико закричала Мария, и я понял, какая цепь воспоминаний возникла в ее воспаленном мозгу.

– Прекрати сию минуту! – рассердился я. – Кто тебя станет допрашивать? Ты можешь вообще не являться в суд – твои интересы будет представлять адвокат, и ты хорошо это знаешь.

– Я убью его… – тихо выдохнула Мария. – Я застрелю его, потом себя, и все, конец.

Единственный способ перевести ее на более спокойные рельсы – убедить, что все это дело выеденного яйца не стоит.

– Ну ладно, допустим, предложат тебе отдать ему тир – подумаешь, дело великое! Сунем ему старое железо, а я тебе оборудую новый тир с новыми винтовками и новыми мишенями! Склады Луна-парка полны нужного инвентаря.

– Хватит! – снова закричала она. – Мне совсем не до шуток! Я еще раз говорю: если…

Честно говоря, я не ожидал такой острой реакции с ее стороны.

– Ты забываешь, что они рассчитывают на фальшивый документ!

– Ну а если он не фальшивый?! – Мария напряженно глядела на меня и ждала, явно ждала, чтобы я разубедил ее и подтвердил обратное.

– Но мы ведь установили, что…

– Ничего мы не установили! – резко махнула она рукой с чашкой, отчего почти весь остаток кофе выплеснулся на пол. – Мы только предположили. И раз уж он пришел к тебе… Разве что… – Она на миг задумалась, потом резко тряхнула головой. – Разве что он полностью ку-ку!

– Нехорошо так говорить про незнакомого человека, – быстро подхватил я шутливым тоном, – но я думаю, ты права. Да, а почему ты не рассказала мне о его июньском посещении? Сейчас ведь уже начало августа!

– А, – снова махнула она рукой, предварительно поставив чашку на стол, – мало у тебя своих забот, еще и этим занимать время. Сегодня он, однако, сказал, что идет к тебе, поэтому я и предупредила… – Она чуть успокоилась и оперлась о спинку своего специального стула. – А вы про что там ворковали?

– Клялись друг другу в любви.

– Свилен, прошу тебя, посерьезнее… Он говорил тебе, что хочет кроме тира пятнадцать тысяч?

Значит, ей он не посмел сказать о подозрении в убийстве – его счастье, иначе он бы живым из фургона не вышел…

– Пятнадцать тысяч? Всего только? – Я готов был рассмеяться, но она строго цыкнула на меня:

– Тихо! Это еще не все. Он еще сказал, что откажется от иска и все останется между нами, если я отдам ему половину золота старшей Робевой – он уверен, что я стащила и припрятала его сразу после ее смерти.

– Ну и как? Ты не подняла на него бельгийку?

– Не успела, потому что сразу выстрелила из всех своих тридцати двух стволов. Видишь ли, милый мой, говорю, тебя твоя мачеха и месяца не выдержала рядом, но так как она была женщина воспитанная, она поместила тебя в колледж. Если же ты еще хоть раз появишься у меня перед глазами, я тебя пошлю в такой колледж, откуда ты вернешься только после второго пришествия! Счастье твое, что ты явился не к той Марии, она отправила бы тебя туда еще прежде, чем дослушала до конца, потому что привыкла к быстрым действиям. Иди зажги свечку за упокой ее души, благодари Бога за то, что еще жив, и впредь обходи тир на расстоянии самое малое полета пули! Ну-ка, выметайся.

Я расхохотался от всей души, и мне очень захотелось крепко обнять мою умницу Марию.

– Вот, вот такая ты мне нравишься! А то хнычет, хнычет… Ну, а что же он?

– А что он? Тоже щель открыл: запомни, говорит, эти слова, может, тебе придется повторить их, они мне хорошую службу сослужат! Какие, спрашиваю, слова, говнюк? Да эти, отвечает, про второе пришествие. Ты, говорит, можешь меня застрелить в одну минуту, верно? За полминуты, говорю, всажу в тебя пулю и глазом не моргну! Знаю-знаю, говорит, тебе это не впервые, с детства все с винтовками баловалась… Вот тут я поднимаю бельгийку и считаю: один, два… На «три» его как ветром сдуло, даром что с палкой ходил. Тогда я и позвонила тебе, потому что он сказал, что сейчас же идет в управление… Хорошо, что он исчез на счет «три», он меня довел, и я вполне могла бы выстрелить или по крайней мере треснуть бельгийкой по его зализанной тыкве…

Слава Богу, Мария не поняла его намека на винтовки и стрельбу. Зато, похоже, он понял, что она и вправду может убить его, поэтому благоразумно не раскрыл карты до конца. Он раскрыл их предо мной, потому что знал наверняка, что нет более безопасного места для мошенников, чем мой кабинет.

– Ты о чем задумался, полковник? – окликнула меня Мария. – Ты все-таки не рассказал мне, о чем вы там шептались с этой тыквой?

– Обсуждали твое и его будущее…

– И как оно выглядит? Что нас ждет – может быть, плодотворное сотрудничество? Я даю ему половину суммы, половину инвентаря, мы открываем еще один тир, а между обоими натягиваем новое название «Мария и Цачев», так?! Потом кладем в фургон еще одну подушку, а зимой я хватаю «палку» под руку, и мы вместе отправляемся в любимый санаторий для очередного ремонта механизмов!

– Так точно! – подхватил я ее игру. – А огромные доходы трест будет переводить прямо в швейцарские банки, притом в разные! Потому как, ежели один или два лопнут, деньги сохранятся в других!

Мария вдруг посерьезнела и с тихой тоской спросила:

– И почему ты не поглядел его документы? Ты ведь официальное лицо…

Я погладил ее маленькую сильную руку.

– Положись на меня. Попробуй вообще забыть об этой истории, а завтра мы уже будем знать, фальшивые у него документы или нет.

– А если не фальшивые?

– Голову даю на отсечение – фальшивые!

– Ну а если все-таки подлинные? – в голосе Марии звучала неподдельная тревога.

– Еще раз говорят тебе – положись на меня! Это моя забота, не твоя. Если появится необходимость, я введу тебя в курс дела и попрошу твоего совета. Ты всегда мне давала толковые советы вовремя, надеюсь, и сейчас не откажешь…

– Ах ты, мерзавец! – Мария встала, чтобы проводить меня, мы поцеловались. – Не забудь сказать Ани спасибо за кофе.

Она вдруг вспомнила о чем-то и загородила мне дорогу костылем.

– Когда позовешь девушку послушать пластинки?

– Теперь это так называется?

– Именно так! – безапелляционно заявила Мария, будто всю жизнь занималась этой «проблемой». – Честное слово, когда-нибудь запру вас обоих в управлении и, пока не прослушаете хотя бы одну-две пластинки, не выпущу.

– Слушаюсь и подчиняюсь! – козырнул я. – Когда прикажешь «послушать»?

– Завтра же!

– Мм… завтра это будет трудновато сделать, потому что я буду занят делами одной моей приятельницы.

– Одно другому не мешает!

– Мешает, и даже очень. Нельзя слушать пластинки и одновременно думать о всяких там усах и бабочках.

– Так ты же постоянно занят ими!

– Да, занят, но эти особенные, они угрожают моей приятельнице, а ради нее, если понадобится, не только галстуки, бабочки и зализанные тыквы, но и настоящие головы упадут с плеч!

Мария пристально поглядела на меня и промолвила четко и раздельно:

– За права своей приятельницы ты будешь бороться теми же средствами, которыми действуешь обычно, когда перед тобой незнакомый человек. Иначе она, твоя приятельница, не примет от тебя никакой помощи. Закон одинаков для всех, полковник Свиленов, и ты это знаешь лучше меня! Ну и, кроме того, берегись от злоупотребления служебным положением!

Вот так, в своем обычном стиле, произнеся серьезнейшие вещи шутливым, ироническим тоном, Мария убрала костыль и дала мне дорогу. Я еще раз ткнулся в ее щеку, вышел из фургона и направился в центр с надеждой встретить по дороге «зализанную палку», как я в конце концов окрестил Цачева (усы, бабочка, «тыква» – это лишь детали, а «проглоченная» им палка – уже представление об общем облике негодяя). Но, скорее всего, они вместе с Ценковым где-то обсуждают результаты сегодняшней встречи со мной, не подозревая, что ненавистная им Мария Атанасова, «присвоившая» имущество Цачева, только что произнесла ту же – их любимую – фразу о законах, которые одинаковы для всех.

Только мне трудно объяснить им, что законы-то одни, но люди-то разные, и за каждым случаем стоит живой, конкретный человек, совершенно не похожий на других людей, и поэтому невозможно применять одинаково один и тот же закон к разным людям. И если бы спросили меня, я напомнил бы, что есть такие люди, как Мария, которая вообще вне всяких законов, потому что она святая, а святых нельзя судить по нашим грешным человеческим законам. И если она сама хочет быть судима по этим законам, то это только подтверждает ее святость. Я представил себе, как Цачев и Ценков насмехаются над тупицей полковником, который не только ничем не может помешать им, но и, потеряв самообладание, наверняка может злоупотребить служебным положением, а это так просто ему не сойдет.

Как жаль, что я сегодня не проверил их документы! Ну, ничего, и завтра еще не поздно, пытался я успокоить себя, но спокойствие не приходило, и я уже заранее знал, что не сомкну глаз и ни о чем другом не смогу думать, пока завтра не возьму в руки эти идиотские документы.

* * *

Документы были подлинные. Будто предчувствуя это, я спал плохо, проснулся в мрачном настроении, вставать совсем не хотелось. В такие минуты думалось о семейном уюте, о жене, которая могла сейчас смолоть кофе – и по квартире разнесся бы дивный запах мира и покоя, – сварить его и принести дымящуюся чашку в постель… Стареешь, Свилен, безнадежно стареешь, и вряд ли сумеешь что-либо изменить в своей жизни, да и какой из тебя муж? Только мучение ждет Ани, если бы все-таки ты решился… Жизнь до отказа полна работой, заботами, волнениями, даже мучительными переживаниями, которые связаны с ней, но это моя жизнь, моя судьба – и другой не будет…

В общем, ничего иного не оставалось, как сварить себе кофе самому (при этом я старался снимать с плитки и ставить на нее турчик столько раз и так, как это делает Мария) и, пока он закипает, позвонить Ценкову и попросить его через час принести документы в управление. Я заверил его, что они будут в целости и сохранности, на что я получил веский и равнодушный ответ – с документов сняты нотариальные заверенные копии в количестве трех экземпляров. Меня поразил свежий голос и деловой тон Ценкова – вот интересно, чувствует ли он когда-нибудь усталость, бывает ли расслаблен, спит ли ночью. Может, и спит, но тогда наверняка с «дипломатом» в руках…

Только-только я собрался в управление, как зазвонил телефон.

– Сэр, ваш кофе ждет вас на мысе Доброй Надежды! – бодро, как заправский моряк, объявила Мария – так она позволяет себе разговаривать со мной только тогда, когда абсолютно уверена в том, что я один и не «слушаю пластинки». Я был рад ее звонку и уже через несколько минут сидел в фургоне. Да, вот это кофе, «ее» неповторимый кофе, который не только окончательно разбудил меня, но и заставил вспомнить о самом важном, о чем я вчера забыл спросить, – о предсмертной записке старшей Марии.

– Записка? Мм, эта записка… я тогда отдала ее Георгию… – замялась Мария. – Когда меня расспрашивали… Я должна была доказать… И о Марии… Что я не…

У нее не было сил даже произнести эти страшные слова, а эти двое хотят снова подвергнуть ее инквизиции – снова заставить доказывать, что она не убийца. Я почувствовал, как руки и ноги у меня свело от ярости, кровь застучала где-то у горла, и я будто со стороны услышал заданный мною вопрос:

– Мария, что стало с той запиской?

– Ее забрали, – ответила она после небольшой паузы.

– Кто?

– Не знаю. Кто-то из них…

Я едва удержался и не ляпнул, что в архивах расследования этой записки нет. Мария не знала, что я уже поинтересовался архивами и близко взглянул, правда через мутное и кривое стекло, на горькую драму ее жизни.

– Почему ты не взяла ее обратно? – задал я совершенно идиотский вопрос, забыв, что это было следствие, а не судебный процесс, где можно было потребовать возвращения вещественных доказательств.

Мария внимательно посмотрела на меня, помолчала, потом спросила, устало и отчужденно:

– Хочешь еще кофе?

– Спасибо, пора идти.

Но меня будто прижало к стулу, встать не было сил.

– Эта записка что-нибудь могла бы изменить – при том, что она нотариально не заверена? – медленно произнесла она, разливая остатки кофе по чашкам.

– Конечно! Только бы найти ее! Только бы найти…

Мне уже трудно было справиться со своими нервами, я резко встал, чуть не стукнувшись головой о верх фургона, поцеловал Марию и рванулся к двери, бросив ей на ходу:

– Надо сначала посмотреть их документы!

…Маленький город, короткие расстояния, мало времени для колебаний от надежды к отчаянию. Через пять минут я уже держал в руках все три документа, притом оригиналы. В одном из них Цачев объявлялся единственным прямым наследником имущества сестер Терпы и Марии Робевых (только теперь я узнал имя старшей Робевой, в Македонии это имя часто давали девочкам во времена рабства, наверно, оно происходило от слова «терпение»). Второй документ подтверждал, что Цачев действительно является инвалидом второй мировой войны, в которой принимал участие как доброволец и даже имеет какие-то награды в связи с ранением, благодаря чему может заниматься разрешенной законом предпринимательской деятельностью, связанной с частной собственностью. И если эти два документа были сравнительно новые, то нотариальный акт, удостоверяющий законность купли-продажи тира, был поистине антиквариатом: старый формуляр, печати и марки Бог знает какой давности, старомодный завитушечный почерк адвоката, старинное острое перо, которым одна за другой были перечислены все винтовки с их номерами и все мишени. Значит, Цачев тогда записывал номера не для фабрикации фальшивки, а просто для того, чтобы с радостью убедиться – все «его» имущество в целости и сохранности. Пока я разглядывал документы, а Ценков сидел рядом, кобра в его взгляде спокойно и бесстрастно взирала на происходящее и, свернувшись, ждала своего часа. Но покой, разумеется, был только кажущимся, внешним, потому что, если уж ты наступил кобре на хвост, она этого так просто не оставит. Я чувствовал себя как подстреленный заяц, я почти физически ощущал, как отрава ее бесстрастного, остановившегося взгляда разливается по моей коже… При других обстоятельствах меня выручило бы мое природное чувство юмора (даже юмора висельника), но сейчас речь шла о Марии, вокруг которой удав затягивал свою смертоносную петлю.

– Оставьте мне документы, завтра вам возвратят их обратно, – проговорил я холодно, стараясь даже не глядеть на Ценкова.

– Мы не торопимся, – ответил Ценков деловым, в своем обычном стиле, тоном. – Я говорил вам, что у нас есть копии, хотя это и не означает, что нам не нужны оригиналы.

Кобра снова высунула язык, поэтому я ответил коротко и быстро – так, как если бы смог взмахнуть ножом и отрезать этот поганый язык:

– Я знаю, что вам нужно! Завтра. У секретаря.

Я ждал, что на прощанье он снова огорошит меня чем-нибудь, но он повернулся и вышел. Вероятно, почувствовал со своей змеиной интеллигентностью, что сейчас лучше меня не задевать, шутки со мною плохи… И слава Богу.

Самое худшее случилось во второй половине дня: из Софии пришло подтверждение подлинности всех трех документов, и в три часа пополудни Цачев подал в суд. А вот это было уже начало настоящей войны, самой нелепой из всех, которые я когда-либо вел, и жертвой ее мог стать самый дорогой мне человек на свете…

* * *

Убийство, присвоение имущества убитой и пользование им, давшее за прошедшие годы двадцать пять тысяч дохода, – вот вкратце мотив иска, поданного Цачевым в суд именно в тот день, когда я потребовал документы.

Наверняка кобры испугались, не найду ли я какой-нибудь способ помешать заведению судебного дела, и решили напасть первыми. Не сомневался я и в том, что Ценков намеренно припугнул Цачева, чтобы тот активизировал свою «деятельность». В общем, Цачев «ужинал с Богом», как говорили когда-то сельские бабки, или «попал точно в десятку», как говорят сейчас, когда встретил на своем пути Ценкова, который оказался блестящим мастером варить эту жирную кашу, а роль хвороста, по их замыслу, должна была исполнить убийца и воровка Мария Атанасова.

– Не молиться вам в этой церкви! – сорвался я вслух и схватил трубку, чтобы позвонить в суд, но именно в эту секунду вошла Ани с какими-то документами.

– Кто молится в церкви, товарищ полковник? – не удержалась она, хотя хорошо знала, что я ненавижу, когда мне задают вопросы прежде, чем я сам заговорю о предмете. Да, я надеялся, что она давно отвыкла от этой наивной детсадовской привычки – если говорить честно, то именно это, а не что другое поселило в душе у меня какое-то чувство страха, торможения, что ли, и не давало решиться на «прослушивание пластинок»… В другое время я бы отругал ее за неуместный вопрос, но сейчас нам была объявлена война, а на войне отношения резко меняются, поэтому я почти с удовольствием стал объяснять ей:

– Некоторые пытаются, дорогая Ани, ворваться в нашу церквушку, но они наверняка сломают себе на этом шеи или, вернее, свои зеленые тыквы!

Ани, надо отдать ей справедливость, сразу и без труда поняла, о чем идет речь.

– А… а они могут ей чем-то навредить?

Вот это уже напрасно! Этого вопроса задавать не надо было, потому что я сам вторые сутки терзаю свой мозг и душу этим вопросом и ответа пока не нахожу.

Пришлось еще раз сделать внушение Ани.

– Я прошу тебя о трех вещах, – как можно сдержаннее произнес я, – ни о чем не спрашивать, никому ничего не говорить, особенно Марии, и делать только то, что я тебе велю.

Не стал я пить Анин кофе; бросил трубку на рычаг и подался в суд. Настроение – хуже некуда. Пока шел, передумал о тысяче вещей, но поверх всего – о бедной нашей святой Марии, которой довелось родиться под таким несчастливым знаком, о том, как обделила ее судьба человеческими радостями, сколько страданий и боли пережила она и как ей удалось сохранить живую добрую душу и ясный ум. А эти кобры хотят отнять у нее крохи, которые дают ей гордое чувство самостоятельности…

– Увидим, увидим, кто будет молиться в этой церкви, – пробормотал я сквозь зубы, минуя постового у входа в суд.

Постовой вытянулся и, решив, что я обращаюсь к нему, отдал честь:

– Слушаю, товарищ полковник!

– Здрасьте! – Я машинально кивнул головой и через секунду понял, что обратился к парню совсем не по уставу, но мне наградой было счастливое покрасневшее лицо мальчика, восторженно гаркнувшего:

– Здравия желаю, товарищ полковник!!!

Новенький, наверно. Не помню его – скорее всего, недавно присланный из пазарджикского училища. Я представил себе его вечером рассказывающим своим приятелям, как полковник Свиленов поздоровался с ним совсем по-дружески – «здрасьте»… Я прошел прямо в кабинет к председателю окружного суда Томову. Он сидел за столом, с удивлением глядя на лежавшую перед ним раскрытую новенькую папку. Не нужно было даже напрягать зрение, чтобы увидеть исковое заявление Цачева и уже знакомые мне документы.

– Что это за идиотизм, Свиленов? – резко бросил Томов вместо приветствия – впрочем, руку он мне пожал. – Откуда возник этот Цачев?

– Мир велик, время от времени в нем появляются и Цачевы, – ответил я и сразу опустился в огромное допотопное кресло у стола. – Прописка у него в порядке, площадь для проживания имеется.

– Да откуда все-таки он взялся? Он здесь всего около года. А до этого? Никто ничего не знает, где он жил до этого и что делал!

– Он здесь родился и здесь рос. Я был знаком со второй женой его отца Терпой Робевой, он оказался ее наследником.

– Ну хорошо, ему нужно получить ее дом, а что ему нужно от Марии Атанасовой?

– Какой еще дом?

– Ну, этой… Робевой. Уже полгода он судится с Советом и требует, чтобы ему вернули этот дом, а дом, между прочим, включен в городской жилой фонд еще в 1945 году.

Вот это удар!! А я-то воспринимал его как мелкое жулье. Если ему удастся получить этот дом, который в наших условиях жилищного кризиса сразу сделает его богачом, плюс тир, тоже худо-бедно дающий кое-что… Интересно, сколько он обещал отвалить Ценкову в случае удачи? Рвение кобры мне стало понятным.

Я перегнулся и взял со стола папку.

– Как идет дело с домом?

– У нас это дело не пройдет! – заявил Томов столь категорическим тоном, что сомневаться в бесполезности притязаний Цачева не приходилось. – Но ты ведь знаешь, сколько новых распоряжений, инструкций, законов выходит каждый день – и все в защиту имущественных прав. Я боюсь, что он начнет стучаться во все двери, потрясать своими инвалидными справками и орденами – и, глядишь, какая-нибудь дверь и откроется…

– Чтоб его черт побрал! – вспыхнул я, последнее время нервы у меня совсем разгулялись, хорошо еще, что я порой отпускаю вожжи только перед своими. (А вообще, широко известно, что человек как крикнет, так ему и полегчает, будто в крике отрицательная энергия вырывается вон, как из аварийного клапана…) – Слушай, Томов, отдайте ему этот дом, пусть успокоится и откажется от тира! Кроме того, он ведь имеет право только на половину дома, как одинокий…

– Вот как? – теперь Томов перегнулся ко мне. – Одинокий? Кто тебе сказал? Тебе бы следовало иметь исчерпывающие сведения об этом типе, тем более что тебе достаточно было бы для этого нескольких минут!

– Но у меня не было для этого ни времени, ни конкретного повода до сих пор, – ответил я, пытаясь понять, почему «этот тип» показался мне прилизанным старым холостяком. – Я впервые увидел его вчера, а то, что он завел дело против Атанасовой, я узнал пятнадцать минут назад. Не могу же я знать все обо всех жителях нашего города…

– Ну, поскольку он не «все», а нечто особенное, следовало бы знать. Но так как ты не знаешь, то я скажу тебе: Цачев – отец семейства, которое состоит, помимо него, из жены и троих детей, приведенных женой – своих у него нет. С женой он вступил в брак в прошлом году. Имеется еще отец и мать этой самой жены, которая намного моложе его и годилась бы ему в дочери. И еще сестра матери жены, иначе говоря – женина тетка. Так что с таким взводом он не то что дом Робевой – два дома захватит и еще потребует!

– Тогда, значит, у него есть законные и даже моральные основания. Где же им жить…

– Хуже всего то, что моральных прав у него как раз нет, а законные – есть. – Томов предварил мой вопрос и сам перехватил инициативу. – А нет у него моральных прав потому, что в Софии в данный момент вся эта специально собранная за последний год орда проживает в трех квартирах, доверху набитых нанимателями, стало быть, идет спекуляция жилой площадью, но этого мало – «семейка» ищет сто лазеек, как бы обойти закон и нахапать побольше. Вот именно сейчас я жду точные сведения об имущественных комбинациях Цачева и его орды, и, если хочешь знать, я лично обещал ему непременно найти, где обрывается эта веревочка, и уж тогда я заставлю его вернуть государству эти квартиры да еще и понести наказание за спекуляцию. А дома Робевой ему не видать как своих ушей… Но ты ведь знаешь – за нами идут следующие инстанции. О Господи, до чего жарко!

Он включил вентилятор, расстегнул рубашку – действительно, припекало здорово.