Текст книги "Современный болгарский детектив. Выпуск 3"

Автор книги: Трифон Иосифов

Соавторы: Кирилл Войнов,Кирилл Топалов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Я не переменил позы, даже глаза отвел и теперь «рассеянно» глядел в окно.

– Она была у них накануне вечером, – продолжала шептать она. – Сюда пришла искать его… к жене… Они, наверно, в разводе, но все-таки…

– Кто в разводе? – тихо и «безразлично» спросил я.

– Ну как кто? Гено и Венче, кто же еще… Он подал в суд… Они подрались возле кино, и на другой день он подал…

Наконец и я задвигался.

– Так! Ну-ка, давайте все по порядку, я хочу сказать – сначала!

Она слегка оторопела от моего внезапного натиска и задумалась.

– Ну, что было сначала? Он с этой Тони ходит уже несколько лет. Венче узнала про это не так давно, но она добрая – и молчала… Да и потом, ради ребенка – куда она денется с девочкой-то… Девочка маленькая еще… Ну, известное дело, плачет Венче, тяжело ей… Измучилась бедная, похудела как… Ну вот, в тот вечер она увидела, как они вдвоем выходят из кино, – и не выдержала: как стала колошматить Тони сумкой, и все по голове, все по голове… Ну ладно, а Гено этот прижал ее, Венче, к стене и тоже давай бить… Вытрясу из тебя всю душу, говорит… Вернулась Венче домой вся синяя. На другой день он пошел в суд и подал на развод. Но молчит, не говорит ничего. И все дома сидит – тихий, смирный, никуда не выходит… Пока однажды вечером…

Она пружинисто вскочила со стула, рванулась к буфету, вынула оттуда початую бутылку коньяка и две рюмки. Поставила на стол. При ее полноте – такая легкость и быстрота в движениях…

– Спасибо, но я не пью, особенно на работе. Лучше давайте-ка продолжим. Значит, вы говорите, в тот вечер пришла…

– А, да-да… – Она снова уселась, уютно облокотившись о стол. – Она приходила, мать… И прямо к ним в комнату… О чем они там говорили, не знаю, только слышала, как она кричала на Гено – почему не приходил к ним последние дни, какое он имел право заставлять Тони волноваться и все в таком духе… А потом Венче не выдержала и выскочила из комнаты, плачет, во двор побежала… Гено за ней, схватил ее за руки, говорит ей что-то, успокаивает. А эта, старая, сидела одна в комнате, да… Ну, Гено кое-как успокоил Венче, она ведь такая добрая. Вернулись они в дом, и он как закричит на старуху: убирайся отсюда! А она сидит, сидит и не двигается. Он опять кричит, стучит по столу, наконец та встает, что-то бормочет под нос, ну и пошла к двери, а Гено ее почти насильно вытолкал. А она ему напоследок: «Ты ничтожество, мы тебя знать не хотим!» Вот так.

– Это было вечером, накануне происшедшего, не так ли?

– Именно так, – энергично закивала головой Зорка.

– А что было на следующий день?

– На следующий? Я встала поздно, поэтому не знаю, что было утром. Когда он ушел – не слышала, не видела. Только когда пришли сестры – услышала. Я знакома с ними, мы виделись, когда они раньше приезжали. Вот, побыли они у Венче с полчаса и пошли… Это было в полдесятого примерно, может, чуть позже. Ну, тут я встала, оделась, мне все равно к десяти уходить надо было. А когда пошла к чешме мыться, увидела – в прихожей лежал на столике вареный цыпленок.

– А вы уверены, что цыпленок был вареный?

– Да, конечно! Я подумала еще – это сестры принесли и оставили…

Она помолчала, что-то вспоминая.

– Потом я ушла на репетицию – я в хоре пою. Вернулась часа в три, пообедала, пошла во двор мыть тарелки и, только вернулась, слышу – кто-то охает, стонет. А, думаю, это мне почудилось. Но через минуту-другую опять: оох… оох… ммм! Так, наверно, стонет человек, когда умирает. Я бегом в комнату Томановых, открываю дверь – Венче катается по полу, согнулась вся, мычит, глаза блестят, как при лихорадке… Что с тобой, Венче, что случилось? Тебе плохо? А она закрыла глаза и молчит. Ну, тут я побежала к Гайдаровым в дом напротив, позвонила в «Скорую»… Приехали они быстро, минут через пять-семь, и увезли ее…

Зорка смотрела на меня доверчиво, ей, видно, очень хотелось, чтобы я похвалил ее за обстоятельный рассказ.

Но мне, увы, этого было мало. Я все ждал, что она сама заговорит о том, что меня больше всего интересовало, но она молчала, и я вынужден был задать очередной вопрос:

– Ну, а потом? Что было потом?

– Потом? А что потом? Это все, – не поняла она меня.

– Ну, почему вы решили, что все это сделала мамаша? Вы что-нибудь заметили?

– А чего было замечать – она сама сказала! – твердо и убежденно произнесла Зорка, не меняя позы и всем своим видом подтверждая, что для нее это истина, не вызывающая сомнений. – Сколько раз они издевались над Венче, без конца трезвонили ей на работу, особенно старая: ты, вонючка, ты что не освободишь человека? Что вцепилась в него, как клещ? Если не можешь как следует накормить мужа, держать его в чистоте и порядке, ишь развела грязь везде, так я тебя как следует почищу!.. Венче мне все рассказывала. Придет с работы, бывало, его нет дома, она плачет, поделиться не с кем, вот она мне и выложит все, что на душе наболело… А потом говорит не могу больше, убью себя, пусть конец будет этому…

Зорка, по-прежнему облокотясь на стол, чуть наклонилась вперед и вперила в меня свои выразительные «японские» глаза (разрез у них такой):

– А теперь главное. В тот вечер старуха принесла с собой к Томановым одну такую интересную бутылку… У нее в руках была хозяйственная сумка, старая, ручки потерлись и вот-вот оторвутся, в ней разный был хлам, но я увидела бутылку от лимонада с металлической крышечкой. Я как раз подметала в прихожей, она прошла мимо, и я увидела бутылку. Это потом я вспомнила о ней, о бутылке, когда тут весь сыр-бор разгорелся… А в бутылке было что-то похожее на оливковое масло – это и есть отрава… А когда Венче выбежала из комнаты, а Гено за ней – старуха и влила отраву!

– Влила? Куда влила? – Я был слегка обескуражен ее натиском и не мог скрыть этого.

– Как «куда»? В масло, в бутылку с маслом, на котором Венче готовит. А когда Гено вытолкнул ее с порога, она успела ему сказать, чтобы не ел дома.

Увы, версия не показалась мне убедительной, и я с новой силой обрушил на Зорку серию вопросов:

– Почему вы думаете, что старуха принесла отраву? Почему именно в бутылке из-под лимонада? Почему вы считаете, что она влила эту жидкость в бутылку с маслом, на котором Невена готовит? И, наконец, почему именно она причастна к отравлению, а не кто-то другой, например, муж Невены?

– Она! Только она! А не Гено. Гено – нет. Он жадный, испорченный, но он – трус. И хитрый. На гнилую доску ни за что не ступит. Я хорошо его знаю. Он мог знать, даже помочь, но сам, лично, нет, ни за что! А про бутылку я потом вспомнила, когда разговоры пошли и ваши люди тут выясняли… Да и моя подруга, она медицинская сестра, тоже говорила, что этот яд очень на оливковое масло похож… Вы не сомневайтесь, я тут много передумала разных разностей…

Пока она с жаром доказывала свою правоту, мой взгляд случайно упал на две небольшие полки с книгами, прибитые к стене у окна. Я встал, подошел к полкам и попытался прочесть названия книг. Но они были старые, и корешки поистерлись. Я вернулся к столу и вслух высказал предположение, которое родилось у меня в середине Зоркиного «доклада».

– Скажите честно – небось любите детективы?

Ответ немало удивил меня:

– Нет, не люблю и не читаю. Да они и не попадаются мне. Я люблю читать романы про любовь. Старые романы почти все прочитала, а вот новых нет, не пишут. Я и Венче просила достать, она ведь в читалиште работает, а она говорит – нынешние писатели про другое сочиняют, а про любовь нету… А вы почему спрашиваете?

– Да так просто, к слову пришлось. Пожалуйста, продолжайте дальше.

– О чем?

– Ну хотя бы вот о чем – когда Гено вернулся домой? Как вам показалось – он уже знал о том, что случилось?

– А, Гено? Нет, по-моему, он ничего не знал. Вернулся он вроде бы около семи. На машине «фольксваген», здорово разбитой… Вошел в дом, постоял… А я жду, что будет дальше… Он вышел из комнаты, в руках какой-то пакет, завернутый в газету, оглянулся… Потом подошел к машине, открыл дверцу, положил пакет на сиденье и захлопнул дверцу. Постоял рядом, видно удивлялся чему-то, и вернулся обратно. А я стою в прихожей. Он и спрашивает: «Где Венче?» Тут я ему все и рассказала. Он смотрит на меня во все глаза и будто ничего не соображает… Только спросил: «Она жива?» Ну, я говорю: была жива. Он вышел во двор, сел в машину и уехал.

– А когда вернулся?

– Не возвращался он ни этой ночью, ни на другую ночь… Несколько дней пропадал; где жил, где ночевал – не знаю. А может, приходил, когда я на работе была. Но, думаю, не было его. Я заходила к ним в комнату – все как было, когда Венче забрали.

– Так. А вот еще – вы сказали, что в тот вечер он вынес из комнаты какой-то пакет. Что, по-вашему, там могло быть?

– Не знаю… Что-то завернутое в газету, продолговатое такое, как бутылка…

Она сверкнула на меня глазами и замолчала, будто язык прикусила. Вероятно, хотела сказать, что там была бутылка с маслом, что старуха наверняка успела предупредить его, чтобы он унес отраву, а то ее найдет милиция… Но ничего этого она не сказала – видно, ее детективная фантазия малость притупилась. Однако через секунду-другую она все же добавила:

– Во всяком случае, когда я убиралась там, их бутылки с маслом не было. Нигде – ни на столе, ни между буфетом и печкой, где она обычно стояла. Не было бутылки – и все…

«Выяснить, куда и каким образом исчезла бутылка», – отметил я про себя, так как записей никаких, как обычно, не вел.

Солнце зашло. Из открытого окна потянуло холодом. Где-то поблизости ворчал запоздалый самосвал. Тут ведь идет стройка. Стайка шумных воробьев подняла перепалку на ветках большого каштана. Я вспомнил о том, что на сегодняшний вечер у меня запланировано еще одно дело. Но особенно запаздывать не стоило, потому что поздний приход нашего брата может произвести переполох в любом доме. Да и устав запрещает это.

– На сегодня, думаю, хватит, – сказал я, поднимаясь и глядя на Зорку с неофициальной благодарностью. – Нам с вами еще наверняка предстоит встретиться, я предварительно извещу вас – вы ведь никуда не собираетесь уезжать, не правда ли?

– Пока не собираюсь, а там посмотрим… А когда вы позвоните мне?

– Еще не знаю. Но я найду вас.

Она проводила меня до двери и глядела вслед, пока я пересекал двор. Я обернулся и махнул ей рукой. Она ответила улыбкой и тоже помахала в ответ. Она очень помогла мне, и я был ей благодарен.

Трамвай повез меня мимо советского посольства к улице Незабравка. На эмалевой чернильно-синей табличке, буквально впаянной в ствол старого тополя, значился нужный мне номер. Дом стоял в глубине темного двора, но в углу поближе к ограде под навесом светилась лампочка и мелькала какая-то фигура.

– Добрый вечер.

Человек обернулся. Вид у него был далеко не парадный – старая рубаха, брюки с заплатами, подвязанные веревкой, в руках пустое ведро.

– Добрый вечер, – глухо и неприветливо ответил он.

– Мне нужен Захари Дудов.

– Я Захари Дудов.

– Майор Дамов из следственного отдела УВД, – представился я; правда, удостоверения не предъявил. – Я бы хотел поговорить с вами…

– А что случилось? – Его едва заметно передернуло.

Я надеялся, что он пригласит меня хотя бы в мастерскую, но он стоял не двигаясь и только глядел на меня все пристальнее. Увы, пришлось довольствоваться создавшейся обстановкой.

– У вас есть приятель, Гено Томанов, не так ли?

– Да, есть. А что?

– Вы очень дружны с ним? Часто видитесь?

– Когда придется. А зачем, вам?

– Когда вы виделись с ним в последний раз?

Он помолчал секунду-другую.

– Может, дней десять назад… Вот как случилось это, с тех пор мы не виделись. А почему вы спрашиваете?

– А когда случилось «это» – в ту ночь он у вас ночевал, здесь?

– Да, да, – быстро закивал он головой, – здесь спал, здесь.

– Когда это он спал здесь, черт возьми?! – раздался вдруг позади резкий женский голос, и тут же из-за спины Дудова появилась сама обладательница «музыкального» голоса – толстая, расплывшаяся, с редкими волосами, забранными на затылке в жалкий пучок. Я понял: она все время стояла в тени и подслушивала.

– Здесь он спал, у нас! – еще раз настойчиво повторил Дудов, размахивая пустым ведром – таким образом он, вероятно, хотел предупредить половину, чтобы не болтала лишнего.

– Да как же он спал здесь, когда я его не видела? А я где в это время была?

– Я же тебе говорил – он спал здесь! – Дудов обернулся к жене и зло сверкнул на нее глазами. Потом снова зыркнул на меня.

– А что вам нужно?

– Ничего, – ответил я как мог равнодушно. – Только об этом я и хотел спросить. До свиданья.

И пошел обратно по еле освещенной дорожке к калитке, ведущей на улицу. Дудов сначала шел за мной следом, будто хотел продолжить разговор и уверить меня, что сказал правду, но, увидев мое к нему равнодушие и безразличие, постоял и повернул назад.

С самого утра день захромал. Собственно, даже не с утра, а с ночи. В полтретьего я проснулся от дикой головной боли, и, пока сообразил, что болит зуб, а не голова, было уже три. Проснувшись окончательно, выпил седалгин, стал уверять себя по методу йоги, что «у меня ничего не болит», и попробовал заснуть снова. Мне это удалось, когда уже светало. Встал я, конечно же, поздно, попробовал прогнать металлический вкус во рту горячим кофе, кое-как побрился – и чуть не опоздал на работу.

Мой стол по-прежнему был стерильно чист. Я вообще никогда не веду записей во время допроса, только потом, после ухода обвиняемого или свидетеля, отмечаю в блокноте имена и фамилии людей, о которых только что шла речь, какие-то шероховатости и отсутствие логики в показаниях, которые нужно будет иметь в виду во время следующего допроса.

Да, Гено Томанов идеально подготовил себе алиби. Без сучка и задоринки. Правда и то, что теоретически «железное» алиби всегда внушает подозрение следователю-профессионалу: обдумывая преступление и готовясь совершить его, будущий вор или убийца обдумывает и способ, с помощью которого он сможет выскользнуть из цепких рук правосудия. Это, как правило, целая серия ответов на вопросы, которые ему могут быть заданы, – с его точки зрения, логичные и правдоподобные ответы, доказывающие его «невиновность». Но с другой стороны, опять же теоретически, нет ничего более естественного, нежели готовность действительно ни в чем не виновного человека, на которого по какому-то роковому стечению обстоятельств пало подозрение, точно, логично, исчерпывающе ответить на все вопросы и доказать этим свою непричастность к преступлению.

Ответы Гено Томанова выглядели логично, точно и правдоподобно. Вопреки своей профессиональной бдительности и недоверчивости я был склонен принять их за истину – тем более что в этот момент не располагал никакими другими показаниями, данными и фактами, которые можно было бы сопоставить с ними или противопоставить им. Вообще на первом допросе действуешь обычно почти вслепую, на ощупь, он служит, скорее всего, для знакомства с подозреваемым, получения максимальной информации о нем, составления его, так сказать, социально-психологического портрета. Таково общее правило, обязательное для каждого следователя.

И, может быть, все сложилось бы весьма благополучно для Гено Томанова, если бы уже на этом первом допросе я не уловил как минимум две трещинки, две еле заметные прогалинки. Одну из них я почувствовал, даже не успев сразу как следует сообразить, в чем дело, – в подсознании осталось лишь надсадное ощущение какого-то беспокойства – как от соринки, незаметно залетевшей в глаз. Во всяком случае, я инстинктивно насторожился – и даже предпринял легкую атаку. Когда он в ответ на мой вопрос дважды сообщил, что не ночевал дома после несчастья, я спросил его, где же, у кого он был, и, вопреки своим правилам, демонстративно записал названные им имя, фамилию и адрес. Это значило, что я непременно проверю его данные. И тут он испугался. Нарочно прервав допрос, я ни на минуту не сомневался – сейчас он побежит искать приятеля, чтобы заранее предупредить его. Дудов ответил мне, как они договорились, но он не ожидал меня дома и не поставил в известность жену. Итак, Гено Томанов солгал мне. А если он солгал в одном, то все его алиби уже вызывает сомнение, значит, надо как следует прощупать его и проверить.

Собственно, и времени для этого много не понадобилось. Очень мне облегчили дело показания Зорки: вылезли на свет Божий и любовница, и ее зловещая мамаша, и семейные распри, и заявление о разводе – как говорится, классические мотивы для совершения преступления со стороны Гено. Очень любопытно выглядит и приход мамаши именно в тот вечер, после которого случилось несчастье, и эта бутылка с металлической крышкой, и то, что мать оставалась некоторое время одна в комнате, пока Невена выбегала с плачем во двор, а Гено ее успокаивал. Все эти обстоятельства требовали особого внимания и выяснения – именно так я и записал у себя в блокноте. Там же я отметил: «Две машины, две квартиры, дачный участок в Симеоново». Это помимо любовницы и ее матери. Так постепенно складывался морально-психологический портрет вышеупомянутого Гено. Раздумывая над сутью его характера, манеры поведения, отношения к миру и людям, я довольно четко определил для себя, что в нем идет от сельского малого, сравнительно недавно ставшего горожанином. Я, разумеется, не претендую на универсальность моих выводов и обобщений – и в селе и в городе есть люди благородные, бескорыстные и есть негодяи и хапуги, но все же мне лично довелось довольно часто сталкиваться с определенным типом бывших сельчан, в результате чего в моем воображении сложился некий стереотип новоиспеченного горожанина, который я сейчас попытаюсь описать. Прежде всего он приносит с собой в город бешеную, порой внушающую страх энергию. Причем вначале он кажется пугливым, неуверенным в себе, берется за любую работу, потом осматривается, прислушивается, укрепляется как следует на стартовой площадке – и пускает в ход локти, когти, расталкивает всех вокруг и без зазрения совести «дует» вперед, строит квартиру, дачу, покупает машину – пусть не всегда новой марки, пусть подержанную, зато заграничную, с пластмассовым тигром сзади, глядишь – и вот уже этот горожанин в первом поколении занимает самые ответственные должности, представляет страну за рубежом…

Несмотря на то что Зорка уверяла меня, что Гено Томанов хотя и жадный, и развратный, но трусоват и на рискованные шаги не отважится, я все же определил его как человека с наводящей страх энергией, из тех, что способны на все. Именно так – на все.

Через пятнадцать минут я сидел напротив Кислого, глядел на его «кислую» физиономию и докладывал свои соображения по делу. Разумеется, ни о каких теориях касательно новоиспеченных горожан речи быть не могло – потому что сам Кислый каждую свободную субботу или воскресенье норовит рвануть в село проведать своих стариков родителей и возвращается оттуда с какой-нибудь дыней или банкой варенья в багажнике. Но, честно говоря, я считаю его одним из немногих исключений из моей теории.

Он сидел передо мной чисто выбритый, модно одетый, моложавый и свежий – все было бы идеально, если бы не его вечно недовольная чем-то физиономия! Пока я говорил, он слушал меня, не перебивая, слегка облокотившись на стол, ничего, разумеется, не записывая (стол его был идеально чист, никаких папок и дел, одна лишь пузатая вазочка из черного лакированного дерева, полная идеально отточенных карандашей), но на лице его было такое выражение, будто все мною сказанное совсем не нравится ему или просто не производит никакого впечатления. Поэтому для меня некоторой неожиданностью явились его слова одобрения:

– Как исходная позиция – неплохо, совсем неплохо, даже хорошо!

Он поглядел на меня, привычно скривился и продолжил:

– Но только как исходная позиция… А знаешь, этот Гено Томанов интересный тип… И его семейные отношения, и вся ситуация вокруг… Любопытно… А с женой его, которая осталась жива, ты еще не беседовал?

– Врачи не разрешают. Она еще не в состоянии. Но, во всяком случае, ее жизнь вне опасности…

– Во всяком случае – не спеши с выводами и заключениями. Предубежденность, сам знаешь, вредна в нашем деле. Начнешь копать в одном месте – и пропустишь другие варианты. Ну, скажем, то обстоятельство, что мать его приятельницы некоторое время оставалась одна в комнате – это в некотором роде настораживает. Хотя и на это едва ли можно так уж серьезно полагаться как на вариант…

– А почему? Почему нельзя полагаться? – вырвалось у меня (признаться, одна из моих версий как раз основывалась на этом).

– Нельзя, и все! – ответил Кислый с самым кислым из всех возможных выражений лица.

– И все-таки мне непонятно, – с обидой пробормотал я. Мое самолюбие было задето.

Кислый поднялся, сложил руки на груди и отошел к окну.

– Хорошо. Сейчас я спрошу тебя кое о чем, ты ответь мне по логике – и все встанет на место… Значит, так. Старуха пришла к Томановым не тайно, не скрываясь, не ожидая, когда в доме никого не будет. Наоборот – все говорит о том, что она специально пришла тогда, когда и Гено и жена его были дома. Для чего она сделала так? Для того, чтобы вызвать семейный скандал и сделать дальнейшую совместную жизнь Гено и Невены невозможной. Зачем тогда ей таскать с собой отраву? Как ты себе это представляешь? Вот она приходит туда с бутылкой паратиона и говорит супругам: пожалуйста, выйдите на минутку, я тут должна кое-что проделать без вас, – супруги послушно выходят, и она выливает яд в бутылку с маслом – так, что ли? И потом – откуда у нее паратион? Она ведь горожанка…

– Ну, допустим… – энтузиазма у меня поубавилось.

– Что – допустим? – спросил он, не поворачиваясь.

– Допустим – вы правы… Но тогда откуда же все-таки взялся этот паратион?

– Вот именно! – великодушно откликнулся Кислый, мгновенно позабыв о моей самонадеянности. – Такой яд не валяется где ни попадя. Для хранения таких препаратов имеется специальная инструкция. Где, откуда и кто его взял?

Кислый вернулся на свое место, снова слегка облокотился о стол и задумался.

– Знаешь, что мы можем сделать? Давай разошлем по стране нашим коллегам фотографии Гено Томанова и этой мамаши – как ее зовут?

– Панова. Велика Панова. А дочка ее Тони.

Мне уже не надо было заглядывать в свой блокнот – всех действующих лиц драмы я знал наизусть.

– Так вот – разошлем их фото, и пусть наши люди по возможности проверят, где и при каких обстоятельствах употребляют этот состав, а потом попытаемся выяснить, давал ли кто-либо этим двоим или одному из них паратион, и если давал, то кто, где и когда… Хотя и на это я не очень-то надеюсь.

Он помолчал несколько секунд.

– Ну, вот так. А теперь действуй.

Это означало, что пора идти. Я встал, кивнул головой на прощанье и направился к двери.

– И еще, – услышал я сзади и обернулся. – К нам прислали тут на стажировку одного парня из школы. Зовут Тодор Чинков. Пусть практикуется у вас, войдет в курс. А ты можешь использовать его в этом деле, будет тебе помощник.

Я еще раз кивнул, соглашаясь, – и вышел.

И вот сейчас мне предстоит увидеться с самым важным, можно даже сказать – бесценным свидетелем, как выразился бы Кислый. Это единственный человек, который видел и знает все происшедшее изнутри, и речь идет не только о фактах и реальных обстоятельствах, но и об атмосфере и психологической основе разыгравшейся драмы. Я очень ждал этой встречи, рассчитывая приобрести союзника и помощника, и, как только доктор Ташев наконец-то согласился принять меня, я буквально ринулся в больницу, чувствуя, как от волнения все у меня напряглось и замерло внутри.

Перед самым входом в приемный покой остановилась машина «Скорой помощи», два санитара быстро вытащили оттуда носилки и бегом устремились вовнутрь – я едва успел различить мертвенно-прозрачное белое лицо юноши, с носилок капала кровь…

Кабинет доктора Ташева на девятом этаже был пуст. Я в некотором недоумении присел у круглого столика в углу и только принялся оглядываться, как дверь отворилась и вошел хозяин кабинета. Нам доводилось встречаться по разным поводам, связанным с моей службой, и я снова поразился полному несоответствию облика Ташева традиционному представлению о знаменитости: доктор был невелик ростом, скорее полноват, несмотря на молодость, его круглое добродушное лицо выражало готовность к общению, расположенность к беседе. Он был похож на учителя младших классов. Мы поздоровались за руку.

– Как она? – почему-то тихо спросил я.

– Налаживается, – и улыбнулся ободряюще.

– Как вы полагаете – я могу поговорить с ней… наконец?

– Не знаю… Мне казалось, что уже можно, но… кое-что переменилось. Боюсь, что на сегодня ей будет многовато. Только что ее посетил муж.

– Кто-о? – Я не мог скрыть неприятного удивления.

– Муж ее, этот Гено Томанов.

– Ох, не надо было его пускать! – вырвалось у меня.

– Да, вы правы, не надо было, но он настаивал… ходил тут ко мне каждый день, умолял, упрашивал, даже плакал. Ну что делать? И потом, никто мне не запрещал пускать его, верно? Откуда мне было знать, что не надо? Это я уж сам подумал потом, как бы не навредить больной лишними волнениями.

– Да, это ошибка… Моя ошибка, я должен был предупредить вас… А сколько времени он находился там?

– Я разрешил ему побыть минут пять, не больше.

– А в палате есть еще кто-нибудь? Сестра или нянечка?

– Нет, с ней в палате только одна бабуся старенькая… Мне и в голову не могло прийти, что вы будете возражать…

– Да, неприятно, неприятно… – ворчал я себе под нос, злясь в основном на себя. Как же это я не сообразил? Что могло быть проще – велеть доктору никого не пускать к больной! И почему я этого не сделал? Понадеялся, что доктор Ташев, опытнейший врач, сам догадается сделать это, и вот надо же – поддался на уговоры. А ведь именно его-то, Гено, и нельзя было допускать ни при каких обстоятельствах! Он ведь не случайно домогался разрешения у доктора на свидание с Невеной – и вовсе не из любви и тревоги за нее! У него была, скорее всего, только одна цель – разнюхать, подозревает ли что-то жертва, а если да, то постараться разубедить ее или даже внушить, что он ни в чем не виноват… Увы, приходится признать, что источник, на который я так надеялся, замутнен…

– Все-таки я бы хотел обменяться с ней буквально несколькими словами, – уныло попросил я доктора, почти не надеясь на положительный ответ.

– Но только несколькими, – строго ответил Ташев, еле заметно улыбнувшись.

Он повел меня по коридору, больные здоровались с ним, он отвечал, иногда останавливался и тихо спрашивал о чем-то встречного. Мимо провезли на каталке худенького небритого старичка в пижаме – видно, на процедуру. Одеяло, укрывавшее ноги старичка, слегка сползло; Ташев заботливо подтянул одеяло, подоткнул с двух сторон и строго поглядел на сестру – это бы следовало сделать ей. Мы пошли дальше и остановились у последней палаты. Ташев тихонько открыл дверь.

Две кровати. На одной лежит старушка с острым белым носом и впадиной беззубого рта. Вторая кровать, очевидно, Невены. Но Невены на ней нет, кровать пуста.

Ташев удивлен, даже слегка обескуражен.

– Наверно, в туалет пошла…

А у меня в душе натянулась и неприятно задрожала какая-то струна – страха ли, предощущения…

– Она уже в состоянии встать? – спросил я, не скрывая волнения.

– Разумеется! – резко ответил Ташев, и мне показалось, что он пытается убедить в этом не меня, а себя в первую очередь.

Некоторое время мы тупо глядели на идеально застеленную кровать Невены, на кулек с недозрелыми черешнями, из которого на тумбочку просыпались несколько ягод.

Вдруг старушка, лежавшая на другой кровати, раскрыла свой беззубый рот:

– Она ушла…

– Что-о??? – как ужаленный закричал Ташев. – Куда ушла?!

Старушка испуганно поглядела на доктора, казалось, нос у нее еще больше заострился.

– Домой ушла, – прошамкала она, натянув одеяло до подбородка. – Заштелила кровать, пришешалась и ушла… Шкажала – до швиданья…

Ташев пулей вылетел из палаты. Я за ним.

– Захариева! – крикнул он так громко, как не положено кричать в больнице. – Сестра Захариева!!!

Двери почти всех палат приоткрылись, в проемах показались удивленные лица больных. В глубине коридора я увидел невысокую ладную фигурку молоденькой сестрички в белом халате и кокетливо надетом колпаке. В руках у нее была бутылка с каким-то лекарством.

Ташев буквально набросился на нее:

– Где Томанова?

– Какая Томанова? – оторопела сестричка и едва не выронила бутылку.

– Как какая? С отравлением, из двадцать четвертой палаты!!! Где она?!

– Не кричите на меня, пожалуйста, доктор Ташев! – вдруг резко прервала его девушка. – Томанова в палате, я только что была у нее.

– Когда – только что?!

– Ну, минут десять назад… У нее был посетитель, и, как только он вышел, я дала ей лекарство.

– Мужчина ушел один?

– Конечно, один. С кем же он может уйти?

– Откуда я знаю с кем, но ее – понимаешь ты! – ее нет на месте!

– Ну как же нет? Там она, там, доктор.

Ташев вырвал у нее из рук бутылку. Мне показалось, он вот-вот с досады швырнет бутылку на пол.

– Ну, если она там – иди, найди ее! Ну, иди же, что ты стоишь?! – И он буквально подтолкнул девушку.

Та, не очень торопясь, подошла к палате, заглянула вовнутрь – я не заметил на ее лице особого удивления. Ташев смотрел на нее напряженно, с тревогой – и явным чувством вины. В самом конце коридора помещался туалет и душевая. Сестра, единственный из нас спокойный человек, подошла к двери в туалет – никого. Она потянула на себя дверь душа – дверь была закрыта. Мимо нас в это время проходила еще одна сестра, крупная женщина средних лет с суровым лицом, в руках у нее был поднос с лекарствами.

– Сестра Колчева, вы не знаете, почему закрыта душевая? Кто моется там в это время?

Сестра Колчева с удивлением глянула на коллегу, пожала плечами и пошла дальше. Вокруг нас уже собралась группа больных, привлеченная криками Ташева. Захариева подергала закрытую дверь душевой, постучала.

И тогда я рванулся вперед. Что меня толкнуло? Какое-то тревожное чувство возможной катастрофы? Я резко отстранил Захариеву, схватился за ручку и с силой налег на дверь. Она была явно закрыта изнутри не на ключ, а на задвижку. Я стукнул кулаком по двери и еще сильнее уперся в нее плечом. Задвижка отскочила, дверь слегка поддалась. Но открыть ее мешало что-то мягкое, тяжелое. Я еще раз нажал на дверь, «мягкое» отодвинулось, и мы ринулись вовнутрь.

Здесь было светло, окно открыто настежь, а на полу лежала она. Бледное продолговатое лицо с высоко поднятыми скулами, тонкий правильный нос, побелевшие губы, черные дуги бровей над большими мягкими веками и длинными ресницами, уложенными на щеки будто на подушки, разметавшиеся темно-русые волосы, а на тонкой шее – обрывок пояска от халата. Какая красивая женщина…