Текст книги "Семья"
Автор книги: Тони Парсонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
– Все, что у тебя есть, – это я.
– А мне больше ничего не надо, – ответил Паоло.
17
Он вошел в клинику с робкой улыбкой на лице – огромный мужчина с какой-то медлительной, тигриной грацией в движениях.
Он сильно отличался от других мужчин, которые приходили на прием к Меган, и не только тем, что у него не было пивного животика, а его кожа не отливала синевой из-за нездорового питания (это являлось нормой для большинства живущих в окрестностях людей). Да, он был гораздо более подтянутым, но главное его отличие от остальных состояло в том, что он обладал какой-то старообразной вежливостью и мягкостью манер.
Боксер.
– С кем же вы сражаетесь на этот раз? – спросила Меган.
– С одним мексиканцем. Восходящей звездой. Я видел его пленки. – Меган уже усвоила: это значит, что он уже просмотрел бои противника на видео. – Очень техничный боксер. Для мексиканцев это редкость. Как правило, они любят молотить и отбиваться.
– Звучит устрашающе.
Робкая улыбка на лице.
– Посмотрим.
– А ваша дочь, Шарлотта, пойдет за вас болеть?
– Шарлотта. Нет, она останется с матерью.
Боксер был отцом-одиночкой. Его жена, также пациентка их клиники, когда-то бросила мужа с ребенком. У нее появился другой мужчина и на подходе был другой ребенок. Шарлотту воспитывали отец и его мать. Бабушка сидела с девочкой во время его тренировок. «Если бы не было бабушек и нянь, – думала Меган, – то наш район стал бы районом сирот».
Каждый раз перед боем боксер должен был проходить в клинике полное медицинское обследование. Последний раз у него вышел облом: Меган нашла в его моче следы крови, которые сигнализировали о том, что в почках имеется какая-то патология. У нее не было другого выхода, и она написала об этом в его медицинском заключении, после чего его не допустили к соревнованиям. Он был страшно разочарован, но принял приговор молча, как очередной удар судьбы. Большинство ее пациентов в таких случаях тут же начали бы кричать и скандалить. Но он был не из таких.
Теперь она смерила ему давление, проследила сердечный ритм, изучила сетчатку. Прослушала его голос на предмет хрипоты или глотания слов. А потом вручила ему маленькую пластиковую бутылочку.
– Нет проблем, – сказал он.
Меган испытывала к нему симпатию. Драться на ринге было для него единственным способом поддержать дочь. Но годы брали свое, бесконечные тренировки оказывались еще брутальнее, чем сами бои, и с каждым разом ему все труднее было проходить положенное медицинское обследование. Но что она могла поделать? Она должна была давать объективную информацию. Таков закон.
Боксер вернулся из туалета с мочой в пластиковой бутылочке. Меган взяла ее, чтобы написать имя, дату и подготовить к передаче в лабораторию. И застыла на месте.
Бутылочка была абсолютно холодной.
Меган взглянула на боксера. Даже несмотря на кофейного цвета кожу, было заметно, как тот покраснел.
Это была не его моча. В противном случае она была бы еще теплой. И Меган знала, что при анализе этой мочи в лаборатории в ней не обнаружат ни малейших следов крови.
Но она ничего не сказала, и пару дней спустя подтвердила, что боксер прошел обследование благополучно.
Потому что Меган начала понимать, что ради своего ребенка человек пойдет на все.
На все.
– Есть нечто, о чем я тебе раньше никогда не говорила, – сказала Джессика.
У нее не было ни малейших причин признаваться в этом. А уж сегодня ночью тем более. Вообще не было никаких причин ему об этом рассказывать – ни сегодня, ни когда-либо еще. Но Джессика чувствовала, что ее слишком тяготит этот секрет, который она держала в себе так долго. Ее муж имел право знать.
Паоло перекатился на свою сторону кровати и подпер голову рукой.
– Так что же это? – спросил он.
– У меня был аборт.
В слабо освещенной спальне повисло молчание. Это тяжелое слово «аборт» словно возвело между ними преграду. А потом Паоло постепенно начал понимать.
– Ты хочешь сказать… что? Ты хочешь сказать, что у тебя был аборт до нашей встречи? Еще до меня?
Она кивнула.
– Это было задолго до нашей встречи. Тогда я училась в школе. Мне было шестнадцать лет.
Он пытался осознать эту информацию. Факт аборта и его жестокую иронию. Женщина, которую он любил, которая больше всего на свете мечтала стать матерью, в прошлой жизни прервала беременность. Нет, это случилось в той же самой жизни, в какой она вышла замуж за него, Паоло.
– Зачем ты говоришь мне это теперь, Джесс?
– Я хочу, чтобы ты все понял. Это наказание за мой аборт.
– Наказание?
– Причина, по которой я не могу родить. Я однажды убила своего ребенка!
– Джесс, ты не права. Никакое это не наказание.
– Я разрушила себя изнутри. Я знаю, что это так. – Она говорила абсолютно спокойным голосом. Свое положение она обдумала давным-давно. И теперь должна была принять этот приговор как данность. – И ничьи слова не убедят меня в обратном. Это мое наказание. Я его заслужила. Мне очень жаль, что ты подвергаешься этому наказанию вместе со мной.
– Джессика… Это никакое не наказание. Просто так случается. Сколько тебе тогда было лет? Шестнадцать? Ты не могла тогда рожать – ты сама еще была ребенком.
– Кэт меня выходила. Отец вообще ничего не знал. Мы все устроили так, словно я поехала на экскурсию. И теперь я думаю: как я обошлась со своим телом? Я убила своего ребенка. И теперь мне приходится за это расплачиваться.
– Никакого ребенка ты не убивала, Джесс.
– А потом мы удивляемся, почему наши тела отказываются работать! Паоло, я не знаю, что со мной: то ли я подорвала свое здоровье, то ли Бог преподает мне урок.
– Бог не может быть таким жестоким.
– Но я твердо уверена, что все мои проблемы – все наши проблемы – начались именно тогда, в тот самый день. Это наказание. Как еще это назвать?
– Ты любила этого парня?
Ему очень хотелось ее успокоить. Искренне хотелось. Но в то же время в нем поднималась ревность: оказывается, кто-то еще обладал женщиной, которую он любил! По природе он не был жестоким человеком, но сейчас, попадись ему этот мужчина (не мужчина, а гнусный щенок!), он бы ему врезал как следует!
– Он учился в нашей школе. Был футбольной звездой. Все девчонки сходили по нему с ума. Не знаю, можно ли это называть любовью, но тогда мне так казалось. Прости, прости меня!
– Все нормально.
Паоло был тронут. Он не перестанет ее любить. Ничто не может заставить его разлюбить эту женщину. Их любовь не зависела от внешних обстоятельств и прочих условностей.
– Мы были вместе только один раз. И когда на следующий день я пришла в школу, оказалось, что он разболтал об этом своим друзьям, и все надо мной смеялись. Они говорили, что я шлюха, хотя он-то знал, что я была девственницей. У меня даже кровотечение еще не остановилось, а они надо мной насмехались.
Паоло обнял ее и прижал к себе.
– Я тебя люблю, – сказал он. – А тот парень был не достоин тебя, и никакого наказания тебе за это быть не может.
После признания Джессики прошли недели и месяцы, и Паоло заметил, что между ними что-то изменилось. Он боялся, что отсутствие ребенка в конце концов их разлучит. Но вместо этого они с каждым днем становились ближе друг другу. Теперь они старались держаться своего дома и людей, которые их хорошо знали. Потому что, стоило им выйти за пределы своей орбиты, даже для того чтобы проведать его родителей в Эссексе, как тут же начинались бессмысленные расспросы, которые задевали их за живое.
– И когда же вы, влюбленные пташки, наконец совьете настоящее гнездышко? – любила спрашивать его мать, обычно рассказав предварительно какую-нибудь умилительную историю из жизни своей внучки Хлои.
– У нас и так есть гнездо, ма, – раз за разом повторял ей Паоло, так что в конце концов она перестала спрашивать. – Мы семья из двух человек.
Поппи спала в своей кроватке.
Она занимала в ней совсем мало места. Лысая головка девочки с выпяченным лбом была чуть повернута набок, ручки подняты вверх, словно у тяжеловеса, который собирается взять вес, ладошки сжаты в миниатюрные кулачки. Никаких простыней в этой детской колыбельке не предусматривалось. Она была больше похожа на прочную сумку с углублениями для головки и ручек младенца – абсолютно безопасная и надежная, и тем не менее Меган никак не могла избавиться от страха: ей казалось, что ее дочь может умереть в любой момент.
Она сидела на кухне и пила ромашковый чай, третью ночь подряд без сна и отдыха, но даже в эти ночные часы улицы Хокни были полны народа: кто-то смеялся, вопил и дрался. И когда по лицу Меган потекли слезы отчаяния, она подумала: «Наверное, это и есть послеродовая депрессия. Неужели хоть одному мужчине знакомо такое состояние?»
Она была измучена до предела, до ужаса опустошена и чувствовала себя полной неудачницей. Впрочем, как иначе она могла себя чувствовать в такой ситуации? Разве кому-нибудь на ее месте удалось бы избежать депрессии?
Еще одним ударом по чувству собственного достоинства стало фиаско, которое она потерпела, пытаясь кормить грудью. Вначале Поппи была слишком мала, чтобы брать грудь. Она не могла делать сосательные движения. Но толстая, расплывшаяся медсестра из поликлиники, которая регулярно приходила осматривать малютку, заявила Меган (причем вела себя с ней нахально и снисходительно – это с ней-то, с будущим доктором!), что «младенчик» (какая фамильярность!) уже готов к тому, чтобы кормиться прямо «из матери» (пошла ты подальше, толстая корова!).
И Меган, которая прекрасно помнила зажигательные речи, которые сама же произносила перед будущими матерями района Санни Вью, в пользу вскармливания грудным молоком («полным питательных веществ и антител и совершенно бесплатным, ха-ха-ха!»), сама никак не могла наладить этот процесс. Казалось бы, нет ничего естественнее на свете, чем вскармливать свое дитя грудным молоком. Но Меган чувствовала себя так, словно ей приказали расправить крылья и полететь.
Разумеется, теорию вопроса она знала досконально. Изучила ее, так сказать, от «А» до «Я». Надо было захватить пальцами сосок вместе с ареолой и вставить его в ротик ребенка. Но когда она пыталась сделать это на практике, Поппи вела себя так, словно мать собирается ее придушить. Она начинала истошно вопить. Меган умоляла свою дочь, разговаривала с ней, снова пыталась вставить в ее ротик свой твердый, как камень, сосок, удерживая при этом мордашку Поппи, так что с головки девочки спадала шерстяная шапочка. Но ничего не получалось. Через некоторое время мать и дитя начинали дружно всхлипывать.
Ребенок вел себя так, словно нуждался в помощи Национального общества защиты детей от жестокости родителей. Будь она побольше, то наверняка бы доползла до телефона и позвонила по номеру экстренной службы спасения. И Меган сдавалась. Она брала бутылочку, боясь, что в противном случае дочь умрет от голода.
Ее жизнь изменилась кардинальным образом. Теперь она почти не спала. Она вспоминала, как в детстве ее отец делал дочерям мягкие выговоры, когда те слишком капризничали или не в меру шалили. «Я устал сверх меры», – говорил он им тогда. И вот теперь то же самое происходит со мной, думала Меган. Я устала сверх меры. Я даже не могу спать, потому что не знаю, когда раздастся новый писк с требованием подать бутылочку или покачать на ручках, или сменить пеленку.
Через два месяца после рождения дочери она снова вышла на работу. Как врач она бы прописала самой себе – перед тем, как снова погрузиться в заботы трудового мира, – по крайней мере трехмесячный отпуск. Но как молодая мать она обнаружила, что это невозможно. Ей необходимо было как можно скорее доучиться год в качестве ординатора общей практики, а кроме того, она обнаружила, что нуждается в работе: Меган хотела напомнить себе о том, кем была в своей прошлой жизни.
Ее сестры помогали чем могли. Кэт присматривала за Поппи, когда Меган по утрам уходила в клинику, потому что «Мамма-сан» открывался только к обеду. Джессика приходила днем и принимала дежурство от Кэт. Кирк постоянно болтался где-то рядом и приносил Меган то пеленки, то другие принадлежности: приспособления для разогрева молока, погремушки и тому подобное. Но рано или поздно она оставалась наедине с ребенком и с бессонными ночными часами, и с этим всепоглощающим чувством разочарования в себе. Материнские обязанности она выполняла абсолютно неудовлетворительно. Но ведь так не может длиться вечно? Сестры, которые не всегда смогут ее замещать, слезы ребенка, которые она порой не способна остановить, эта маленькая квартирка, и вечный грохот, доносящийся с нижних этажей. Необходимо было что-то менять.
Меган очень любила свою дочь. Но она не могла постоянно ею заниматься – это не было заложено в ней природой. Она оказалась гораздо ближе собственной матери – Оливии, чем могла себе представить. А ребенок заслуживал большего. Меган отдавала Поппи все, что могла, но это «все» было до смешного ничтожно.
Она знала, что многие женщины справляются с беременностью и материнством без посторонней помощи. В клинике она встречала таких женщин каждый день. Одиночное материнство стало в наши дни, можно сказать, жизненным стандартом. Так почему же это дается ей так тяжело? Или все они чувствуют себя точно так же, как она, все эти несчастные одинокие мамаши? Теперь-то Меган на своей шкуре испытала, какова реальная жизнь в Санни Вью.
Между тем, год ее ординатуры подходил к концу. Скоро ей предстояло сдавать письменный экзамен, который в ординаторской среде считался самой легкой частью квалификационной сессии.
– А что если я провалюсь? – с ужасом спрашивала Меган доктора Лауфорда.
– Не провалишься, – отвечал он. – Никто не проваливается. Кроме тех, кто решил окончательно и бесповоротно сломать свою жизнь.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Кэт.
Рори выгнул спину и закрыл глаза. Лицо его было такого же цвета, как вчерашние бинты. Он тихо постанывал. Обезболивающие не помогали, или дозы просто не хватало для мужчины, которому только что провели операцию в области яичек.
Рори казалось, что его вот-вот вырвет, хотя в желудке у него было пусто. Почему-то в нем постоянно скапливалась непонятная влага. Сквозь бинты он чувствовал, что его бедные, распухшие яйца постоянно кровоточат. «Господи! – думал он. – Сколько приключений на задницу!»
– Как я себя чувствую? – переспросил он. – Как человек, которого вскрыли, а потом сшили заново. Если тебе интересно знать.
– Но ведь дело того стоит, не правда ли? – Кэт взяла его за руку. – Оно стоит всех этих страданий?
– Стоит, стоит, – слабо ответил он.
Она слегка коснулась губами его горячих губ.
Несмотря на то, что он чувствовал себя так, словно его кастрировали (ирония судьбы – операция как раз предполагала полное восстановление репродуктивности его мужского аппарата), Рори провел рукой по ее ногам. Длина этих потрясающих ног не переставала его удивлять. Он любил гладить их от колена до бедра. «Ты меня измеряешь», – смеясь, говорила Кэт в таких случаях.
– А что потом? – спросила она.
Он снова зашелся от боли.
– Когда все это заживет, – отдышавшись, сказал Рори, – я пойду и, знаешь, сдам анализ в какую-то бутылочку.
– Поговори с моим родственником Паоло, – посоветовала она. – Кажется, он делал это множество раз.
– Кэт, если есть на свете вещь, которой мужчину не надо учить, так это… О-о-о-х! – От боли у него на глазах выступили слезы. – Так это онанизм.
– И тогда они подсчитают твои сперматозоиды?
– Подсчитают. Попробуют их пощекотать. И посмотрят, насколько они прыгучие и здоровые. Посмотрят, есть ли они у меня вообще.
– Они есть, я в этом уверена.
Рори улыбнулся, глядя в ее озабоченное прекрасное лицо. Да, оно того стоило, потому что в результате он вернул эту женщину в свою жизнь. Правда, ей почему-то кажется, что самое трудное во всем этом деле – это встреча сперматозоида с яйцеклеткой.
Но, по опыту Рори, гораздо сложнее сохранить семейные отношения на долгие годы и вырастить ребенка. Жить вместе в качестве родителей – вот самое трудное испытание в семейной жизни, и где-то в глубине сердца он сильно сомневался, сможет ли вынести это испытание еще раз.
Мысль о том, чтобы снова стать отцом, одновременно воодушевляла его и пугала. Потому что Рори знал, сколько сил это требует от родителей. Но он не мог ей отказать. Если Кэт собралась родить ребенка, то – Господи, я тебя умоляю! – пусть она родит его от меня!
Позже к нему зашел сын и, усевшись на край кровати, с мрачным видом начал поедать предложенные ему грейпфруты.
– Значит, Кэт хочет ребенка? – спросил Джейк.
Рори весь сжался и попытался поправить бинты, чтобы хоть немного сбить пожиравшее его пламя боли.
– В конце концов, – с трудом выдавил он из себя, – они все хотят детей.
По мнению Кирка, отношение женщин к минету за последние годы сильно изменилось.
Когда он был подростком, минет считался неким призом, которым девушка награждала парня только в том случае, если считала, что с ним можно провести жизнь. Или, по крайней мере, ближайшие два месяца жизни. И парень, которому сделали минет, считал, что ему крупно повезло. Теперь все было иначе.
Теперь минет приобрел оттенок чего-то вынужденно-фальшивого. Женщины шли на него волей-неволей, потому что настоящий секс, старомодный, вагинальный, стал весьма редким явлением.
Нельзя сказать, что женщинам это нравилось. Но, по крайней мере, Кирк никогда не слышал, чтобы они жаловались на его быстроту.
«А теперь минет стал скорее актом милосердия. Что же изменилось в жизни за последнее время? Это нельзя было объяснить страхом перед беременностью», – думал Кирк. Потому что если девушек из окрестностей Сиднея, с которыми он имел дело в молодости, приводила в дрожь сама мысль о беременности, то современных независимых женщин этим не испугаешь – у них всегда в запасе всякие спирали, колпачки и пилюли.
Возможно, дело в том, что минет стал своего рода коммерческим приемом, способом поймать мужчину в сети, так чтобы он уже не смог уйти от женщины. Способом утверждения женской власти над мужчиной. Очевидно, ход рассуждений таков: если женщина согласна на минет, то с чего мужчине от нее уходить? Разве есть в жизни что-то лучше этого?
Он потрогал волосы женщины, которая стояла перед ним на коленях. Она была австралийкой, в Лондоне жила года два – осела здесь на некоторое время после продолжительного периода странствий. Но собиралась вернуться в Австралию к своей настоящей жизни.
Она сидела в «Мамма-сан» в большой подвыпившей компании – было похоже на то, что они праздновали день рождения. Зеленым светом для их знакомства стал ее австралийский акцент. Потом, после окончания его смены, они отправились в один известный ему бар, а после оказались в его съемной квартирке.
Вдруг зазвонил телефон, и девушка, нахмурившись, подняла глаза и пробуравила его взглядом. Они все так делают, когда что-то идет не по плану. Очень часто зрительный контакт становился спусковым крючком, чтобы… Ну, в общем, Кирк почувствовал, что прием срабатывает. Он начал задыхаться. Но телефон продолжал звонить. В такое время ему никто не мог звонить.
Щелкнул автоответчик, и он услышал голос Меган. Она была чем-то расстроена. Очевидно, случилось нечто из ряда вон выходящее.
– Извини, что тебя беспокою, – сказала она, – но мне нужна твоя помощь. Если бы ты мог сейчас приехать… Это Поппи… Если ты прочтешь это сообщение…
Кирк бросился к телефону.
– Меган? Что? Хорошо, хорошо. Сейчас еду. Я скоро буду.
Девушка продолжала на него смотреть, не поднимаясь с колен, но теперь в ее прищуренных глазах отчетливо читалась холодная ненависть.
– Ты назначаешь свидание какой-то шлюхе, когда я еще здесь?
– Извини, – ответил он. – Я должен идти. Дело в моей дочери.
Меган открыла дверь, закутанная в халат. Вид у нее был такой, словно она вот-вот свалится с ног. Из единственной спальни слышались настойчивые завывания Поппи.
– Я просто не знала, к кому еще обратиться, – сказала она. – Сестры и так слишком много для меня делают, а сейчас уже поздно. Сколько времени?
– Понятия не имею.
Что-то в криках Поппи было такое, от чего его мороз продрал по коже.
– Что с ней?
– Она все время плачет и никак не может остановиться, – ответила Меган. – Я ее покормила, приласкала, поменяла пеленки.
– Может, она заболела?
– Температуры нет. Признаков простуды тоже. Она кажется вполне здоровой. – Меган в отчаянии покачала головой. – И тем не менее плачет. Я же врач. Я бы поняла, если бы что-то было не так.
– Ну, ты еще и женщина. Мне в тебе это нравится больше всего.
Кирк вошел в спальню. Трудно было поверить, что такое крошечное существо, как Поппи, может кричать так громко и при этом с такой злостью. Ее личико кривилось от возмущения, было красным, словно ее вот-вот хватит апоплексический удар, и мокрым от слез. Он взял ее на руки, почувствовав сквозь пеленки тепло ее тельца и запах мяты, этот свежий аромат, который шел от ее кожи.
Он засмеялся от счастья, и его глаза наполнились слезами. Он так ее любил! Он и сам не мог поверить, что способен на такую чистую, ничем не обусловленную любовь. Это его дочь. Его крошечная, новорожденная дочь!
Она взвизгнула прямо ему в ухо.
Меган стояла в дверях.
– Может, ты хочешь чаю? – спросила она. – Или чего-нибудь еще?
– От чая не откажусь, – ответил он. – А знаешь, в чем, по-моему, проблема?
– В чем?
– В том, что она ребенок. Только и всего. – Кирк погладил Поппи по спине. От нее пахло молоком и ванной. – И еще в том, что ты пытаешься со всем справиться самостоятельно.
Меган плотнее запахнулась в халат.
– Пойду приготовлю чай.
Кирк поднял Поппи на руках, посмотрел на нее сквозь слезы, застилающие ему глаза. Его губы расплылись в широкой улыбке. Малышка постепенно становилась настоящей красавицей. Она все больше была похожа на нормального новорожденного малыша, круглолицего, розовощекого и пухленького.
Но даже если она и не станет красавицей, думал он, для него она все равно прекраснее всех на свете. Он крепко прижал ее к себе. Свою ненаглядную дочь.
От нее исходило тепло, как от нагретой бутылочки с молоком. Ее нельзя слишком сильно стискивать, напомнил себе Кирк, девочка еще слишком мала. Но он ничего не мог с собой поделать. Ему казалось, что он никогда не сможет выпустить ее из рук, потому что именно она дарила ему это чувство – всепоглощающей, покровительственной любви.
Очевидно, он сжал ее слишком сильно. Потому что когда Меган вернулась в комнату с двумя чашками чая, Поппи вдруг пукнула изо всех сил, да так громко, как страдающий от газов чернорабочий во время пятничного кутежа. И тут она уснула.
Кирк с Меган посмотрели друг на друга и засмеялись. Потом Меган приложила палец к губам.
– Ради бога, только не разбуди!
Кирк нежно поцеловал дочь в щечку. Как может быть что-то таким безупречным? И уложил ее в колыбельку.
– Спасибо, – прошептала Меган.
– Она растет, – тоже шепотом заметил Кирк.
– Еще месяц-другой, и она сможет носить совершенно нормальную одежду, как и положено новорожденному ребенку. Все, что подарила ей Кэт.
Они пошли на кухню и пили чай, оставив дверь спальни чуть приоткрытой. Ребенок спал без задних ног. Чай быстро кончился, а они продолжали сидеть, вслушиваясь в звуки ночи. Но в такой поздний час даже улицы Хокни опустели и погрузились в безмолвие.
– Ну, что ж, – сказал Кирк, вставая и собираясь уйти.
Меган тоже поднялась и запахнула халат поплотнее. И приложила палец к его губам.
– У нее твой рот, – сказала она.
– Неужели?
– Да. Такой же широкий. Именно поэтому ей удается так громко кричать.
Кирк потрогал кончиками пальцев подбородок Меган.
– Но у нее твой подбородок, – сказал он. – Такой же сильный и решительный. И твои глаза.
– Я в полном раздрае, – прошептала Меган, отстраняясь от него.
Только не это. Она хотела показать, как благодарна ему за то, что он пришел к ней посреди ночи, хотела показать, что между ними существует связь – и всегда будет существовать. Но только не это.
– Ни в каком ты не в раздрае, – возразил он. – Ты потрясающая!
– Не говори так! Прошу тебя. Не говори то, что не соответствует действительности.
Она не питала иллюзий относительно своего тела. Ее критичность в этом отношении могла сравниться разве что с критичностью подростка к самому себе. Но вместо проволоки на зубах и веснушек на щеках, у нее теперь был огромный шрам на животе, а воспаленные, бесполезные соски ныли и пульсировали на твердых грудях – грудях таких незнакомых и тяжелых. И живот ее все еще был большим, словно никакого ребенка из него не извлекали.
– Ты очень красива, Меган. Для меня ты всегда будешь красивой.
– Неправда. Я в полном раздрае. Посмотри.
Она слегка распахнула халат, расстегнула пуговицы на пижаме и приподняла майку. Послеродовой шрам все еще казался свежим. Кирк сделал к ней шаг и провел по шраму пальцем – почти не касаясь.
– Отсюда на свет появилась наша дочь, – сказал он. – Этот шрам совсем не безобразный.
Меган опустила голову. Ей было приятно слышать эти слова, но «этого» она от него не хотела.
– Я так устала, – сказала она.
– Тогда пойдем спать. – Он заботливо опустил ее майку. – Нам всем троим пора спать.
В темноте спальни, прислушиваясь к спокойному дыханию дочери, она позволила ему раздеть себя. Потом они легли в постель, и она повернулась к нему спиной, но не возражала, когда он прижался к ней с нежностью целомудренного влюбленного.
– Я так устала, – повторила она.
– Тогда спи.
– Может быть, утром.
– Я больше никуда не уйду.
Он обнял ее, и она ощутила его тепло, тепло человеческого участия, и ее уставшее тело с благодарностью отозвалось на милосердные объятия сна, и Меган сдалась.
